«…И очисти ее от телесной скверны
и различных находящих на нее внутренних страданий,
и избавь ее по многой Твоей милости в удрученном ее теле,…»
/ Требник. Перевод Иеромонаха Амвросия /
– А ведь он душил меня, душил… – чей-то тихий голос, захлебываясь и цепляя слово за слово, вдруг перекрыл вязкий привокзальный гул и резанул слух.
Кирилл оторвался от Интернет-новостей и, пытаясь сходу определить автора странной фразы, осторожно обвел взглядом ближайшие скамейки зала ожидания. Люди как люди, сидят, ждут поезда, заняты кто чем… В густом вокзальном воздухе голоса смешивались с влагой моросящего за окнами дождя и склеивались в неразборчивое нечто, но все говорили о другом.
«Видать послышалось?» – он сел поудобнее, перелистнул страничку, перейдя от политических «игр» к экспертному анализу чьих-то инвестиционных рисков.
– Взаправду душил, – глухой женский голос вновь возник из ниоткуда, Кирилл вздрогнул и резко поднял глаза.
Оказалось, женщина сидит чуть по диагонали напротив. Простое лицо без намека на косметику, волосы в «хвост», обыденно-грузное тело вне возраста – взгляду не за что зацепиться. Таких сотни, тысячи… немудрено, что Кирилл ее даже не заметил.
По-школьному уложив руки на колени, она пристально глядела куда-то перед собой, в глазах стынь и темная поволока отчужденности:
– Я поперву думала – шутит, даже не испугалась, а он…, – осеклась резко, словно ножницами по бумаге «фыр»: только-только был цельным лист, и враз разлетелся полосками.
Кирилл посмотрел на сидящих рядом – слышит ли кто?
– … а он схватил меня за горло, – женские пальцы красноречиво обвились вокруг шеи, – и душит, душит… Я даже закричать не могла!
Мужчина неподалеку как-то смешно по-лошадиному косонул глазом на странную тетку и прикрылся газетой. Бабка в ярком платке засопела и отвернулась. Женщина с девочкой на руках подпихнула дорожную сумку глубже под сиденье…Выходит, слышат.
Еще бы – зал ожидания был полон людей. Лишь изредка в ярком суматошном ковре лиц и тел восковыми проплешинами светились пустые сидения потертых вокзальных кресел. Скольких уезжающих-проезжающих держали они в своих фанерно-дерматиновых объятьях? И ведь каждый со своей бедой или радостью…
В тесном зале гомонящий людской муравейник жил своей суетливой жизнью: шуршал, копошился и был напрочь равнодушен к чьим-то невнятным причитаниям. Кирилл начал разглядывать колончатые, крашеные розовым стены – ничего интересного. Потом выше-выше, где гордо и величественно парили пыльные барельефы колхозников и сталеваров, окруженные виньетками лепных серпов, молотов и звезд. Чего только они не насмотрелись за последние десятилетия…
Вздохнув, Кирилл украдкой взглянул на притихшую женщину: «Наверное, сумасшедшая». Та уже сосредоточенно копошилась в своей сумке, из которой зачем-то торчал понурый сиреневый букет хризантем. Вдруг замерла и зашлась скороговоркой:
– Я как вышла из того подвала, вздохнула воздуху свежего, только тогда поняла, какая краса вокруг… Стою и любуюсь, даже сил нет с места двинуться – она улыбнулась задумчиво. – И воздух такой… настоящий.
Не в силах оторвать взгляд, Кирилл рассматривал лицо говорившей. Кого-то она ему напоминала? Соседку! Точно. Этажом выше его жила вечно спешащая Любка, то и дело беззлобно, но с матерком, оравшая на своих неуемных детей. Тот же «конский хвост», полное отсутствие фигуры и блеска в глазах. Не женщина – недоразумение одно. Хотя в представлении Кирилла Любка и женщиной-то не была, так… нескладное существо женского пола, не более. Без утонченной трогательности, выразительных мыслей, ярких стремлений, душевных порывов – без жизни.
Вот и эта «дубль-Любка» такая же – существо... Почему же с глухим стуком оседают ее слова где-то в груди? Словно это он – молодой, успешный и полный жизни – сжимал ей горло в каком-то гадком подвале. Почему ему неловко и даже чуть стыдно от ее бессвязных фраз?
«Чушь какая!», – злясь на себя, Кирилл вновь попытался окунуться в Интернет-мир, но женщина молчать никак не хотела.
– Ведь меня никогда никто не душил! Только этот… Он еще мне десятку дал, когда уходила. Десятку! – она засмеялась таким легким, почти детским смехом, что у Кирилла екнуло внутри и тут же гадко заломило в затылке. – Обещал путевку в Париж, а дал десятку. Я так хотела поехать… хоть раз… А он десятку!
«Где ты и где Париж, дура!» – Кирилл разозлился. – «Надо быть совсем без мозгов, чтоб поверить. Таких дальше соседней деревни не возят».
Алёнка тоже хотела в Париж, бредила непроизносимыми названиями площадей и кафе. А он обещал, что непременно свозит ее туда на Рождество. Чтобы уличные катки, фонарики, елочная мишура, сакраментальный вертеп, веселый Пэр Ноэль и прочий сказочный рай. Но… не сложилось. Ни на Рождество, ни потом. А там и сама Алёнка исчезла из его жизни, прихватив с собой болезненные остатки уходящей любви. Возможно, она просто нашла другого проводника в парижский рай, оставив Кириллу жизнь без запахов настоящих духов и только что испеченных круассанов.
«Может, стоило поехать?», – в затылке заныло еще сильней. Он вспомнил, как было пусто и тошно после Алёнкиного ухода. Тогда вдруг оказалось, что время, которого вечно не хватало, растянулось скользкой пустой колеей, из которой никак не вылезти и не свернуть. Жизнь по инерции… Для чего, зачем? Но все проходит, сейчас Кирилл это знал. Теперь он усвоил цену сладкого яда горячих женских объятий, нежных клятв и искренних слез – им просто нужен кусок твоей жизни, сегодня и сейчас, для себя, любимой. А вся эта паутина феромонов – лишь расчетливый, холодный механизм достижения цели. Их цели…
«Забей! Не все ж такие?», – он посмотрел на «дубль-Любку», – «Вот где нет никаких феромонов, коварства и цинизма, но… даже у нее свой расчет. Париж, понимаешь ли. Черт!»
Настроение портилось все сильней. Эта невзрачная тетка, покорно сносящая пощечины жизни, выводила Кирилла из себя. Что-то закипало и больно саднило у него внутри от ее несвязного бормотания. Брезгливость, злость или жалость? Не разобрать.
– Я потом в церковь пошла. Свечку поставила архангелу… за избавление, – она меланхолично перекрестилась и поправила выпадающий из сумки цветок. – Хотела к батюшке, так нищие не пропустили. Одна еще костылем по ноге треснула…
«Что-то тебе, баба, не прет совсем», – Кирилл даже повеселел. Церковь он не любил, а нищих и попрошаек относил к человеческому мусору и никогда не подавал. Из принципа.
– Теперь вот билет купила, – в попытке заинтересовать окружающих, женщина взмахнула вытащенной из кармана бумажкой. Никто даже не взглянул. Здесь у каждого был свой собственный билет. Она вздохнула и продолжила чуть тише, словно подводя итог: – К матери еду, кролей резать…
Кирилл всегда был слишком далек от деревни, но тут же представил себе дородных ушастых зверей, которые сидят и меланхолично жуют морковь, обреченно ожидая резки. Неповоротливые и грузные, они лишь смутно напоминают чудных кроликов из зоомагазина, и глаза у них непременно красные, то ли от страха, то ли от обилия каротина… На то ведь они и кроли! Это как с женщинами – одни белые, игрушечно-пушистые, созданные для радости и забавы, а другие жуют себе морковь и безысходно ждут.
Объявили посадку.
Часть толпы оживилась и нервно потянулась к выходу. Кирилл последний раз взглянул на копошащуюся у себя в сумке «Любку», вынул из кармана купюру покрупнее, подошел и, не глядя, сунул ее в черное сумочное пузо.
Женщина всполошилась, что-то недоуменно забормотала в спину уходящему. Но он уже спешил на платформу. Туда, где под осенней моросящей дымкой глухо скрежетал сцеплениями поезд, движущийся в обратном от Парижа направлении.