Отцы и деньги

               Отцы и деньги.
                (рассказ)
Я встретил его мартовским, почти весенним днем, когда Страна выбирала Президента.   На улицах играла       бодрая музыка,  но народ  шел  на избирательные участки почему-то понурым и озабоченным. С крыш падали звонкая капель и недобро гремящие сосульки.
Я брел по аллее главного проспекта нашего уютного города, уставший после ночного дежурства, когда увидел старика, который старательно счищал снег с садовой скамейки.  Ему явно хотелось отдохнуть на ней, но он освобождал  место не только для себя, а по всей длине этого монстра городской архитектуры. И я был благодарен ему за это, так как уже минут десять присматривался, где бы мне присесть. Я устало опустился рядом с удобно расположившимся стариком и достал из полиэтиленового пакета бутерброд, который моя жена Шура приготовила  еще вчера утром, провожая меня на дежурство. Но ночью у меня в больнице случились две операции и день рождения моего коллеги – травматолога Коли Зубахина, так что мне  было не до бутербродов.
Мой сосед по скамейке, внимательно посмотрел, как я ем бутерброд, и достал из кармана свой, аккуратно завернутый в такой же полиэтиленовый пакетик. Но прежде, чем приступить к еде, он взглянул на небо и мечтательно сказал, обращаясь, как мне показалось, лишь к самому себе:
- А похоже, что весна дня через два себя покажет. Да и нынче погода неплохая…  И выходит, что жизнь вроде как продолжается… Я вот смотрю, люди сегодня с утра шебуршатся, злые какие-то,  озадаченные. Хотят, значит, чтобы их человек в Президенты попал…  Как-будто  без Президента у них жизнь закончится. Она ведь и без него идет и проходит…  Я вот приду домой, а у меня еще остался пакет молока и батон «Бутербродный». Правда, до пенсии еще три дня осталось, но ничего, как-нибудь проживу…  Президента-то я сегодня выбрал…    
Он, видимо, ожидал, что я как-то откликнусь на его необычное восприятие выборов первого человека страны, но я промолчал, но не потому, что не оценил новизну и смелость высказывания. Просто я очень устал и был озабочен делами более обыденными.
Во-первых, моего лучшего друга и самого талантливого хирурга нашего города Толика Гребенкина  обвинили в получении взятки  и завели на него уголовное дело. Для меня, как и для большинства  жителей, которые хоть как-то сталкивались с медициной, это было немыслимо. Пока он гулял на воле с подпиской о не выезде, но все его друзья, и я в их числе, считали, что лучше бы его посадили. Жить среди людей, одна часть которых тебе сочувствует, жалея, а другая – злорадствует, ненавидя, - это хуже чем сидеть в одиночке, выдержать такое может не каждый..
Во-вторых, моя жена Шура стала донимать меня уговорами переехать в Москву или, по крайней мере, в Питер. Она почему-то уверилась, что такого врача, как я, там ждут с распростертыми объятиями и огромной зарплатой. Понять ее было нетрудно: после окончания пединститута   и одновременного замужества она нигде и никогда не работала, родив мне чудесных двойняшек, Сашу и Машу, и всю информацию об удачном трудоустройстве черпала из разговоров с приятельницами  из элитного дома напротив.  А те уж знали, какие зарплаты получают в столицах врачи, единственным достоинством которых было то, что они там родились.
  И, наконец, в-третьих, у меня снова срывался летний отпуск, а, следовательно, и поход в горы, о котором я мечтал весь год. Это должен был быть первый поход, в который я решил взять детей.  Этой зимой моим  двойняшкам исполнилось три года, а в таком возрасте им обязательно  надо было увидеть горы. Увидеть в первый раз, чтобы полюбить навсегда… Но на прошлой неделе главврач Мотовилова сказала мне, что запланированный мне на июль отпуск переносится на декабрь в связи  с тем, что  она уезжает на симпозиум в шведский город Упсала именно в июле, и в больнице остается всего два хирурга, Жора Китаев и я.  Моего друга Толика Гребенкина она уже тогда вычеркнула из наших рядов, не зная еще, докажет суд его вину или нет.  Вообще-то, в нашей больнице было всего два кандидата медицинских наук, Гребенкин и Мотовилова. Если бы я был подхалимом, я сказал бы: Мотовилова и Гребенкин. Но это бы не соответствовало истине, так как Леночка Куваева, в замужестве Мотовилова, училась с нами на одном курсе, и мы хорошо знали, что она из себя представляет.
   Никогда не забуду лекцию по сосудистой хирургии, которую читал для всего курса в большой аудитории профессор Николай Иванович Цхомария. Куваева сидела в первом ряду, прямо перед кафедрой и тщательно конспектировала каждое слово преподавателя. Мало того, она постоянно поддакивала ему, причем, довольно громко. Например, профессор говорил:
- Симптомами варикозного расширения вен могут быть боли в ногах…
И мы тут же слышали голос  Леночки:
- Правильно, в ногах боли..
-… отеки, сосудистые сеточки и гиперпигментация, - продолжал  Николай Иванович.
И Куваева  без зазрения совести поддерживала его:
- Совершенно верно, гиперпигментация…
Импульсивный Цхомария не выдержал такой наглости со стороны студентки и, швырнув на кафедру указку, закричал:
- Куваева, перестаньте мне пыль в глаза пускать!
Леночка опешила, потом испугалась и, протянув вперед обе руки, со слезами в голосе сказала:
- Какую пыль? Нет у меня никакой пыли.
Аудитория грохнула, и лекция по сосудистой хирургии была окончательно сорвана, так как сам профессор повалился на кафедру от хохота и продолжить занятие не смог.
С годами Леночка не изменилась и, став Еленой Васильевной Мотовиловой, кандидатом наук и главврачом Центральной больницы, все так же  аккуратно записывала указания вышестоящих начальников и поддакивала им. 
Вот об этом я думал, сидя на скамейке рядом со странным стариком, который очистил ее для меня от снега и высказал мне свое мнение о жизни. Но он, видимо, сразу заметил, что я не расположен вести сегодня беседу, тем более, на такую сложную тему, как наша жизнь, и, дожевав свой бутерброд, грузно встал и ушел, не попрощавшись…
… Дома моя жена Шура очень удивилась, когда я отказался сесть за накрытый уже ею стол, так как она не знала, что мы питались всю ночь, отмечая день рождения Коли Зубахина, а утром я успел позавтракать ее вчерашним бутербродом. Я прошел в спальню и, не раздеваясь, бухнулся на застеленную кровать. Я думал, что сразу засну, но не тут-то было. В голове барабанным боем колотились тревожные мысли о Толике Гребенкине, и перед глазами являлся он, грустный и отчужденный …
… Вчера он появился у нас в ординаторской вдребезги пьяный, успев до того серьезно подраться с вахтером, который, следуя указаниям начальства, не хотел пропускать его в больницу. Его роскошный белый плащ, длиною почти до пяток, который он купил в загранкомандировке,   был разорван на плече и вымазан кровью, неизвестно чьей, Гребенкина или вахтера.  Он плюхнулся на продавленный диван времен перестройки  и сказал, не видя нас:
-  Эскулапам привет!  Мы сегодня будем отмечать Зубахинский день рождения или как?
Толик порылся по всем карманам своего необъятного плаща  и через весьма продолжительный отрезок времени достал из внутреннего кармана продолговатую коробочку.
- А я тебе, Колян, и подарок принес, - сказал он,  пытаясь открыть ее непослушными пальцами, некогда запечатленными на его  портрете местным художником Сосланом  Цебоевым. Картина висела в городском художественном музее, и зрители обязательно останавливались перед ней, поражаясь длине и трепетности его   ладоней. «Сейчас  картину, наверное, сняли…» - подумал я
… Коробка открылась как-то сама собой, и из нее выпал блестящий скальпель, жалобно зазвенев на кафельном полу.
- В общем, подними это сам и возьми на память, - сказал Толик, едва ворочая губами. – В Швейцарии покупал…   А потом прочитал, что его в Барнауле сделали.
Он закрыл глаза и задремал, уткнувшись острым подбородком в грудь. Проснулся он так же внезапно, как и заснул, резко дернул головой вверх и спросил:
- А пить мы сегодня что-нибудь будем? Или Зубахин выпивку зажал?
Коля налил полный фужер «Кока-Колы» и осторожно внедрил его  в неспокойные руки Гребенкина. Тот сделал один глоток и тут же выплеснул содержимое фужера прямо в лицо своего лучшего друга Зубахина.
И вот тогда я понял, что мы потеряли своего товарища, а город – своего лучшего хирурга…
… История со взяткой, якобы полученной им от местного олигарха Шалвы Тактакишвили, была мутной. Еще прошлой осенью Гребенкин буквально вытащил с того света шестилетнего сына и единственного наследника самого богатого в нашем городе человека.   Когда олигарх начал изливаться перед ним в своих искренних благодарностях, намекая  хирургу, что слово «спасибо» может иметь материальную основу, а словосочетание  «огромное спасибо» для него означает свободный доступ в казну миллионера, Гребенкин ответил ему, что ему достаточно сердечности  вышеупомянутых слов, сказанных таким уважаемым человеком. Но Шалва Георгиевич был человеком слишком далеким от высоких сфер великого русского языка, равно как   и от  понятия «врачебная этика», и понял ответ нашего друга как «Наличными не беру, могут посадить».
Он прислал хирургу роскошный букет цветов и подарил ему свою книгу «Как я стал олигархом», и на этом дело как-будто и закончилось. Люди даже стали как-то  не уважать миллионера за то, что он не смог по-настоящему отблагодарить спасителя своего единственного сына. Но они очень плохо знали Шалву Тактакишвили…
Однажды Толик Гребенкин пришел на работу лучезарно веселым.   
- Едем на Канары, - сообщил он нам, надевая халат. – Всей семьей. На три недели.
Семья его, как и моя, тоже состояла из четырех человек, поэтому мне  не составило особого труда быстро подсчитать, чего будет стоить такая поездка. Сумма выходила  немалая, а, говоря точнее, для представителя нашей профессии, будь он даже выдающимся хирургом,  неподъёмная.
Но даже в тот момент у меня не промелькнуло мысли, что мой друг взял у олигарха взятку.
- Откуда у тебя такие деньги? - очень непосредственно спросил я.
- Представляешь, прихожу я вчера с работы, а Иришка показывает мне четыре путевки на эти самые Канары. Я ничего в этих делах не понимаю, но она сказала, что это были горящие путевки и достались ей почти задаром. Хотя ты сам, конечно, понимаешь, что это «задаром» стоит моей годовой зарплаты, но  ее дядя, который торгует мороженым  в Георгиевске, ссудил ей половину этой суммы, без процентов.  И я не жалею. Надо же когда-нибудь отдохнуть по-человечески. Да еще с пацанами.
И я поверил каждому его слову: и про горящие путевки,  и про  мороженщика – альтруиста  дядю Колю, и про предприимчивость  его жены Ирины, хотя она всегда мне казалась немыслимой рохлей.  Впрочем, поверили этому мы все трое, кто находился тогда в ординаторской: Коля Зубахин, Жора Китаев и я. И все пожелали ему приятного отдыха.
Но с Канар он вернулся какой-то печальный и слишком уж задумчивый.
- Как отдыхалось? – спросили мы его хором, как только он появился в больнице.
- Потом расскажу, - совсем невесело ответил он и принялся яростно  мыть руки, словно сдирая с них кожу.
«Перегрелся, - подумал я без всякого злорадства. – Или спал на раскладушке в номере без удобств. Видимо, отдых по горящим путевкам тяжело сказался на его организме».
Вечером он пришел ко мне домой с бутылкой «Мадеры», купленной им на островах. Моя жена с ребятишками ушла в парк послушать симфонический концерт оркестра местной филармонии, и мы с Толиком присели на кухне и по-студенчески распили заморское вино.
- Ну, давай, рассказывай, - приказал я ему, - с самого начала.
- Значит, так, - охотно отозвался он,- прилетели  мы в аэропорт «Гран-Канария Лас-Пальмас», и, представляешь, нас встречает целая делегация аборигенов с музыкой, нам подают роскошный  «кадиллак», на каких у нас свадьбы возят, только новый, и едем мы в сопровождении эскорта в лучший отель острова Гран Канария, под названием «Санта Каталина»…   
«Заливает, - сразу подумал я, - слишком уж роскошно за такую сумму».
И он, словно прочитав мою мысль, замолк.
- Я расскажу тебе обо всем когда-нибудь в следующий раз, - сказал Толик  минут через пять. – А пока посмотри, нет ли у тебя в холодильнике чего-нибудь покрепче этой сладкой водички.
Мы с Гребенкиным тогда здорово наклюкались, и я понял, что с ним  случилась  какая-то очень  пакостная вещь.
И ровно через три дня его вызвали к следователю, который приехал почему-то аж из самой Москвы.  Конечно, явился он к нам по чьей-то наводке, а, прямо говоря, доносу, отправленному на самый верх нашей надзирающей системы. И мы поняли, что человек, отправивший его, был не простой смертный, так как подобные обращения обычных граждан обычно возвращались для расследования в местные органы.
Толик шел к следователю со спокойной душой и полным набором документов, доказывающих, что путевки действительно были горящие,  а деньги, потраченные на них, в основном, дяди Колины. Но московский  Шерлок Холмс, которого на самом деле звали  Сергей Васильевич Герман, не стал их даже смотреть, а сразу спросил Гребенкина, согласен ли он с его выводом, что, будучи хирургом Центральной больницы,  сделавшим операцию Георгию Шалвовичу Тактакишвили, получил взятку от  Тактакишвили Шалвы Георгиевича в размере трех миллионов рублей.
  Толик рассмеялся, и ответил что  несогласен, так как  это – сплошной бред. Тогда Сергей Васильевич положил перед ним протокол допроса директора турфирмы «Блюз – Круиз» А. А. Акопова, который показал, что путевки на Канарские острова под №№…    были объявлены перед продажей их гражданке Гребенкиной И.Н.  горящими по просьбе гражданина Тактакишвили Ш. Г., который тут же оплатил разницу в их стоимости  в размере  500  (пятьсот) тысяч рублей.
  Толик был поражен таким вероломством олигарха, но ответил следователю спокойно, что ни он, ни его жена об этом ничего не знали, и оплатили стоимость путевок из  средств накопленных ими на сберкнижке и частично предоставленных им в качестве долга родственником, который живет в Георгиевске. 
  Тогда следователь достал второй протокол, где было записано со слов Бушева Николая Дмитриевича, проживающего в городе Георгиевске Ставропольского края, что месяц тому назад к нему обратился некто Тактакишвили Ш. Г. с просьбой ссудить Гребенкиной И.Н., которая является племянницей  Бушева Н.Д.,  деньги в сумме 500 000 (пятьсот тысяч) рублей и тут же выдал ему  вышеупомянутую сумму. 
   Толик не знал, что сказать, и следователь решил помочь ему.
  - Правильно, гражданин Гребенкин – жестко произнес он, - пока мы видим здесь взятку в размере одного миллиона российских рублей. Остальные два миллиона гражданин Тактакишвили перечислил в виде евро на счет отеля «Санта Каталина», для оказания вам дополнительных услуг во время вашего отдыха, как то: пышной встречи в аэропорту, где вам пели приветственные песни певцы, равные по стоимости нашему Филиппу Киркорову, проезд от аэропорта до отеля на    роскошном «кадиллаке», отдельного места на пляже, вертолетной экскурсии над Канарами и так далее, и тому подобное. Вот так и набежали остальные два миллиона,  на которые у нас имеются все необходимые документы.
- Я об ничего не знал, - упавшим голосом сказал Толик.
- И даже не догадывались? – с нескрываемой иронией спросил Сергей Васильевич. – Позвольте мне вам не поверить и сообщить вам пренеприятнейшее известие: я вынужден завести на вас уголовное дело по статье 290 УК Российской Федерации «Получение взятки» и взять подписку о невыезде.
… Обо все этом мой друг поведал мне сразу после свидания со следователем, и я был уверен, что он сказал мне правду. Но в этом не были уверены многие из его окружения и, в первую очередь, начальство…
… Я лежал на кровати и, несмотря на то, что ночью совсем не сомкнул глаз, не мог  уснуть, думая о злоключениях Гребенкина. Но потом сон все же переборол меня, и я провалился в него, как в черную яму. Мне приснилось, что это я сам сижу в тюрьме по статье 290 УК  РФ и меня допрашивает следователь из Москвы, которого я и в глаза не видел….
Проснулся я от треска нашего домашнего телефона, который стоял высоко на книжной полке, чтобы Сашка и Машка не могли накручивать его допотопный диск, и был прерогативой  моей жены Шуры, так как бесконечные разговоры по нему с подругами стоили меньше, чем по сотовому.  Поэтому  я не стал вставать в ожидании двух вариантов: либо звонивший положит трубку, либо в комнате появится Шура, извинится перед мной и начнет очередную телефонную беседу на морально-бытовые темы.
Сработал второй вариант:  жена  на цыпочках вошла в спальню, взяла трубку и коротко сказала:
- Он спит.
Шура у меня большая умница: она прекрасно понимала, что я не мог не проснуться после этой ужасной трескотни,  но подвергать меня дальнейшим мукам не хотела, зная, что с нужными мне людьми я говорю только по мобильному.
- Ну, и какая разница, что главврач, - продолжала  она защищать меня, как наседка своих цыплят. – Он два часа тому назад пришел с дежурства, даже есть не стал от усталости, а вы ему названиваете…  У вас там полная коробочка хирургов, и вы могли бы подумать, какой от него толк будет сейчас, если он даже проснуться не может после вашего звонка.
- Заканчивай, Шура, - сказал я, вставая. – Скажи, что я сейчас подойду.
- Ну, вот, - торжествующе сказала она, - добились своего. Разбудили человека, который этой ночью сделал две операции.
Откуда  Шура узнала об операциях, я мог только догадываться.
- Да, - сказал я, беря трубку, - Звягин на проводе.
Эту фразу я часто слышал от своего отца, любимым актером которого был Михаил Жаров.
Голос Мотовиловой, который я услышал в трубке, был накален и остр, как аравийские пески во время самума.
- Валентин Сергеевич, - прошипела она, задыхаясь, - вы бы научили свою жену вежливо разговаривать по телефону с начальством.
- А у нее нет начальства, - ответил я, зевая, - она домохозяйка. Вы мне только по этому поводу звонили?
И тут Елена Васильевна мгновенно пришла в себя, вспомнив, зачем она мне звонила:
- Только что в нашу больницу доставили  Юрия Владимировича. Диагноз: стенокардия. Он сейчас в реанимации. Срочно приезжайте.
- Приехать-то я приеду, - сказал я и еще раз зевнул, - только толку от меня сейчас, как от козла молока, вам жена это верно сказала. У вас есть там дежурный хирург, пусть готовит больного к операции. А если будет нужна моя помощь, я  подскочу. Да, кстати, а кто такой этот Юрий Владимирович?
Мотовилина вновь вспыхнула, как порох в аркебузе:
- Как вам не стыдно, Валентин Сергеевич! Вы даже не знаете имени-отчества нашего мэра. А садик просить ходили к кому?!
- Я  не ходил, - ответил я достойно. - Потому что узнал, что  моя очередь подойдет,  когда двойняшки будут уже в третьем классе.
Я положил трубку, но телефон затрещал тут же.
- И все же я прошу, чтобы вы, товарищ Звягин, немедленно приехали в больницу, - по слогам произнесла Елена Васильевна. – Я высылаю за вами свою машину.
Мотовилина никак не могла отвыкнуть от обращения «товарищ»,  потому что в свое время была секретарем институтского бюро комсомола, а «своей машиной»  называла новую карету «скорой  помощи», подаренную недавно больнице губернатором.
Я умылся холодной водой, почувствовал себя ожившим и пошел поздороваться  с двойняшками, которые только что вернулись с прогулки и гремели в прихожей чем-то железным. Оказалось, что пока я сражался на фронтах народного здравоохрения, Шура определила детей в секцию фигурного катания в нашем Дворце спорта.
- Как тебе это удалось? – спросил я, наскоро  поздоровавшись и тут же распрощавшись  с досмерти уставшими и голодными  детьми.
Жена помялась, но ответила честно:
-А я сказала, что мой муж – хирург Звягин.
Вступать с ней в конфликт у меня не было сил, а, главное, желания, и я  вежливо попросил ее,  уже выходя на лестничную площадку:
- Только, пожалуйста, не говори об этом в очереди к маникюрщице: они мечтают, чтобы полипы у них в носу  вырезал  именно доктор Звягин.
Веселенькая  белая «Газель» с проблесковым маячком на крыше уже ждала меня у подъезда, а ее приветливый водитель дядя Гриша сразу начал рассказывать мне анекдот про гинеколога:
      - Приходит к гинекологу  его собственная теща…
- Дядь Гриша, я этот анекдот  слышал, когда ты еще на «Рафике» работал, - остановил я его, устраиваясь поудобнее на  неудобном переднем сидении.
- От кого? – удивился он.
- От тебя же. Ты веди учет: кому, когда и какие анекдоты ты рассказываешь.
Дядя Гриша рассмеялся, и я  снова убедился, что он никогда не обижается на шутки со стороны «слишком умных» врачей.
Юрий Владимирович, мэр нашего города  и  отличный знаток традиций народов Кавказа, действительно находился в очень тяжелом состоянии, Мотовилова здесь не ошиблась. Кардиолог  Люся Аракелян, молодая и всегда самоуверенная девушка, слегка запаниковала и нервно дергала бумажную ленту,  выползающую из электокардиографа, хотя и без нее было ясно, что больному пора на операционный стол.
-  Где Мотовилова? – спросил я Люсю.
-  У себя в кабинете, звонит в Москву - ответила она, не отрывая глаз от кардиограммы.
-  Зачем? – удивился я.
- Хочет проконсультироваться у светил медицины, - чисто по-женски  усмехнулась Люся.
Мотовилова сидела за столом, бледная и взлохмаченная и, держа в одной руке  телефонную трубку, а в другой – карандаш,  постоянно повторяя: «Ага, ага…», что-то быстро строчила на листе бумаги.
Увидев меня, она указала мне глазами на кресло в углу  кабинета, но я сделал выразительный жест скрещенными руками, призывая ее прекратить ненужный телефонный треп, и, как не странно, она меня послушалась.
-  Я только что был в реанимации и убедился, что больной нуждается в экстренном хирургическом вмешательстве, - сказал я, и сразу заметил, что мои слова вызвали у Елены Васильевны одновременно удовлетворение и тревогу: она была рада, что ее диагноз подтвердился, и озабочена  исходом предстоящей операции. 
- Так вы готовы делать операцию? – с надеждой в голосе спросила она.
- Да, - ответил я, не теряя времени, - но только при одном условии: мне будет ассистировать доктор Гребенкин.
- Но это невозможно! – почти закричала Мотовилова.- Вы же знаете, что он отстранен от работы!
- Он что,  провалил операцию или, не дай Бог, зарезал кого-нибудь на столе? - повысил я голос тоже. – Он был и остается лучшим хирургом  в нашем городе, и не только в нем. Без него я делать операцию не буду, и этому есть объяснение: я только что с ночного дежурства, во время которого у меня  было две операции.
- Хорошо, звоните ему, - упавшим голосом сказала  она.
Я хотел предложить ей позвонить самой как главврачу, но, понимая, что у нас очень мало времени, достал из кармана свой мобильник.   
Я опасался одного: что Толик еще не вышел из ночного загула и не сможет держать в руках скальпель. Но  с огромной радостью я услышал  трубке его совершенно трезвый голос:
- Я слушаю тебя,  Эскулапушка!  Какие проблемы?
Выслушав мое предложение, он рассмеялся:
- Ты что, приказа не читал?
- Приказ отменен. Для подтверждения могу дать трубку Елене Васильевне. А про амбиции забудь: на столе у нас человек, которого через полчаса может не стать.  А мы с тобой можем его спасти.
- А что это за человек?
- Дворник дядя Вася с Шалдона! – разозлился я. – Какая тебе разница? Раньше, мне помнится, ты не задавал таких вопросов.
- А теперь задаю! – тоже взбеленился он. – Потому что на Канары съездил!...   Ладно, сейчас приеду, готовьте мне одежду.
… Операция прошла успешно и слаженно. По-моему, нельзя было понять, кто кому ассистировал, мы работали с Толиком, как один человек. Мотовилова даже не смогла подойти к столу, она стояла в стороне и смотрела на нас большими удивленными глазами.
Потом Толик как ассистент остался зашивать швы, а я вышел в коридор передохнуть.  Там было свежо и пустынно, и только  в конце его я заметил пожилого человека, который, завидя меня,  встал со стула и направился ко мне мелкими, торопливыми шажками. 
- Ну,  как прошла операция, доктор? - спросил он тревожно, и, когда я поднял голову, мне показалось, что  я его где-то видел.
- Нормально прошла, - сказал я. – У вас сигареты не найдется?
- Есть, только без фильтра, - поспешно ответил он.
- Давайте без фильтра. Мне только  эту дрожь в мозгах успокоить…  А вы кем больному будете?
-  Отец я его, - смущенно ответил посетитель.
-  Отец? – удивился я. – Сколько же вам лет?
-  Скоро будет восемьдесят, - сказал он и полез в карман за сигаретами, и тут я сразу вспомнил, где и когда мы с ним встречались. Точно таким жестом он доставал сегодня утром из кармана бутерброд, сидя на скамейке центральной аллеи нашего проспекта. 
Мы вышли во двор. Солнце уже клонилось к горизонту, но было тепло, и с крыш текла вода. Однако убрать снег со скамеек здесь никто не удосужился, и я улыбнулся, глядя на отца нашего мэра.
- Видите, даже присесть нам некуда, - сказал я, - а сегодня мы так славно посидели с вами на проспекте.
- Так это были вы?! – обрадовался старик. – А я все думаю, где я вас видел? Точно, это вы! Вы еще бутерброд ели!
- И вы тоже, - засмеялся я. – Вас как зовут?
- Владимир Степанович…
- А меня Валентин Сергеевич. Сейчас перекурим и пойдем ко мне в ординаторскую. Там я вам расскажу, что надо будет приносить вашему сыну, кроме апельсинов. Хорошо?
- Хорошо! А, может, я скамеечку почищу, и мы тут посидим.
- Не надо. Во-первых, холодновато. А, главное, сейчас мы наверняка встретимся с главврачом нашей больницы, и я скажу ей при вас, какой у нас в больнице бардак.
- А почему при мне?
- А потому, что вы отец нашего уважаемого мэра. А она очень боится начальства.  Вы сами в этом убедитесь: когда вы будете уходить домой, все скамейки будут вычищены, а, может быть, и покрашены.
- Понимаю, -  улыбнулся Владимир Степанович, - вы, Валентин Сергеевич, юмор любите.
- И его тоже,  - ответил я вполне серьезно. – Но больше всего я люблю, когда человек за что-то отвечает.
В ординаторской уже было полно народу, все, кто участвовал в операции,  собрались здесь. Толик сидел в самом углу комнаты и нервно крутил головой.
- У тебя курить есть? – закричал он, когда мы вошли.
- У меня нет, - ответил я, - а вот у этого замечательного человека, который любит очищать общественные скамейки от снега, есть  сигареты без фильтра.
- А кто это? - совсем уж раздраженно спросил Гребенкин, и я понял, что ему действительно надо закурить, а, может быть, и выпить.
- Это отец нашего больного, которого мы только что прооперировали, Владимир Степанович.
В ординаторской мигом наступила мертвая тишина, а сидевшая на продавленном диване Елена Васильевна мигом сделала попытку вскочить с него, которая ей не удалась. Я элегантно протянул ей руку, и она воспользовалась ею, чтобы принять вертикальное положение и приветствовать нашего гостя.
Она протянула ему узкую ладошку и представилась:
- Главный врач Центральной больницы Мотовилова… Елена Васильевна. Пройдемте в мой кабинет, я расскажу вам, как прошла операция.
- Вообще-то, Елена Васильевна, - очень невежливо вмешался я, - операцию делал я и хотел бы сам побеседовать с Владимиром Степановичем. Но если…
- Нет, нет, - замахала руками Мотовилова, - конечно же, это ваше право. Я просто подумала, что вы очень устали… Вот вам ключ от моего кабинета, там вы сможете спокойно поговорить с товарищем.
В кабинете главврача было божественно тихо и уютно. Мы сели в роскошные кожаные кресла и закурили.
- Ну, как он операцию перенес? - спросил меня отец мэра.
- Хорошо перенес, - ответил я, ничуть не кривя душой. – Хотя я думал, что нам с ним придется повозиться подольше и… порисковее.  Поизносилось сердце у него изрядно.
- А я ему уже давно говорил: бросай, мол, эту работу, не доведет она тебя до добра. Если не посадят, так здоровье вконец потеряешь, инвалидом станешь Ведь, с одной стороны, работа очень нервная, а, с другой, что не день - так банкет какой-нибудь. На прошлой неделе пригласили его в аул на свадьбу, заставили самогон из рога пить. А вы знаете, сколько в тот рог входит? Я тоже не знаю, но точно не двести грамм.   
- Неуважительно вы о нашем  градоначальнике говорите, Владимир Степанович, - шутливо укорил я его. – Я же его непосредственный подчиненный, можно сказать, а вы мне такие вещи про него рассказываете.
- А он для меня не градоначальник, а мой сын, - сурово ответил мне Владимир Степанович. – А рассказываю я вам  все о нем как врачу, чтобы вы на него воздействовали.
- Будем воздействовать вместе, - сказал я  и расслабился:  напряжение этого трудного дня медленно покидало меня, становилось покойно и хорошо при мысли, что сегодня  я провел такую сложную операцию.
Старик словно почувствовал, что я сейчас испытываю, и решил не беспокоить меня. Он сидел и курил, пряча сигарету в рукаве.
- Слушайте, Владимир Степанович, - встрепенулся я, вдруг вспомнив его совсем другим, каким я увидел его сегодня утром, - а можно задать вам один вопрос?
- Задавайте.
- У меня остались в памяти слова, что вы сказали  утром, там, на скамейке. Вы их помните?
- Конечно, помню. У меня, слава Богу, голова еще работает неплохо. А что же вам не понравилось в моих словах?
- Все понравилось, все вы верно сказали. Только мне одно непонятно: жаловались вы, что живете бедно, до пенсии один пакет молока остался да «бутербродный» батон. Выходит, что неправду вы сказали, так?
- Почему неправду? Я никогда никому не врал, и вам не советую.
- Тогда прошу извинить меня. Просто я сейчас вспомнил  те ваши слова и подумал:  как может человек так нуждаться, если сын у него – мэр нашего города?
- Правильно подумали. Я бы тоже так рассудил при этой ситуации.  Только я, как только Юрка на руководящую должность пошел, зарекся  у него деньги брать.
- Почему?
- А кто его знает, почему…   Просить я не умею, век ни у кого ничего не просил, да если бы он и так, без моей просьбы предложил мне деньги, я бы отказался. У нас как получается…  Встречаемся мы один раз в месяц, и то мимолетом.  Он меня сразу спрашивает: «Батя, как поживаешь?». А я ему всегда отвечаю: «Хорошо!», потому что я действительно всегда хорошо живу, даже если у меня на хлеб на хватает. Натура у меня такая, любой жизни радоваться. Ну, а он считает, если у меня все хорошо, то мне ничего и не надо.
- Ну, что же, правильно считает, я думаю. Только я бы на его месте хоть раз в месяц приехал бы к вам, да заглянул бы в холодильник, чтобы проверить, что же такое, по вашему мнению, хорошо жить.
Я заметил, что при последних моих словах, старик смутился и полез в карман за новой сигаретой.
- Занят он по работе очень, - робко попытался он оправдать свое чадо. – Своих проблем хватает.
Потом мы вышли с ним в коридор, где нас ожидала Мотовилова, мирно беседовавшая с опальным хирургом Гребенкиным.
- Вы можете заглянуть к сыну в палату, - сладким, как патока, голосом сказала Елена Васильевна. – Он чувствует себя хорошо.
- Подожди меня здесь, - попросил я Толика. – Я провожу Владимира Степановича, и мы вместе пойдем домой.
- Вы можете воспользоваться моей машиной, - великодушно предложила главврач.
  - Нет, спасибо, - ответил я. – Мы с Анатолием Петровичем пройдемся по свежему воздуху. В   вашей машине почему-то вечно пахнет формалином, несмотря на то, что она новая.
   Мы пошли с отцом нашего мэра по длинному коридору.
  - А кто этот молодой человек, нервный такой? – спросил Владимир Степанович, оглядываясь.
  - Это тоже хирург, Гребенкин. Мы вместе с ним операцию вашему сыну делали. И он не просто хирург, а великий хирург. Не слышали? Его в тюрьму за взятку посадить хотят.
  - Что-то вроде слышал. В городе об этом все  шумят. Он,  говорят, каждый год на Канарах отдыхает.
   Я рассмеялся:
  - Один раз съездил  и то об этом теперь жалеет. Ладно, мы его в обиду не дадим. Сегодня мы с ним доказали, чего стоим.
  Владимир Степанович задумался и сделал из моих слов свое заключение:
  - Значит, он взяток не брал, так выходит?
  Я согласился с ним, и мы распрощались тепло и сердечно.
  Толик ждал меня у кабинета Мотовиловой и смотрел в окно, как дядя Гриша моет свою машину.
  - Может, воспользуемся предложением Елены Васильевны? – спросил он. – Шофер развез бы нас по домам.
  - По каким домам? – воскликнул я, улыбаясь. – Мы с тобой сейчас идем прямехонько в ресторан «Интурист» и выпьем за успешную совместную операцию. Знаешь, что теперь будут люди говорить, завидев  меня на улице? Они скажут: «Это идет доктор Звягин, которому ассистировал сам Гребенкин!» .
  … Через две недели состоялся суд над моим другом. Толика оправдали из-за отсутствия состава преступления…