Действие романа «В круге первом» происходит в конце декабря 1949 года. Все описываемые события так сгущены, что автору, естественно, пришлось сместить во времени кое-что из того, что происходило в жизни и послужило канвой романа. Вот как описывает действительные события Наталья Алексеевна Решетовская, супруга диссидента.
Университетские секреты
Пока я была аспиранткой, мой научный руководитель, профессор Кобозев, считал, как и все на кафедре, что муж у меня пропал без вести на войне. Когда приближалось распределение аспирантов на работу, профессор предложил мне остаться у него.
Не сон ли это? — Москва! Первый университет страны! Интересная научная работа под руководством крупного оригинального учёного! Мы по- прежнему будем жить в одном городе с мужем и видеться с ним хоть изредка! И музыкальная нить моей жизни не оборвется! — Я смогу продолжать заниматься с великолепным педагогом, участвовать в концертах... — Обо всём этом я даже не смела мечтать.
Но моя тайна? Разве могу я подвести достойного человека, к тому же оценившего меня и оказавшего мне такую честь? И я сразу же открылась профессору. Моё признание не изменило его решения. Более того: он обещал, что я буду работать по открытой тематике, чтобы мне не пришлось получать специального допуска, требующего заполнения подробной анкеты.
Так всё и произошло, хотя для этого потребовалось немало усилий и от профессора Кобозева, и от меня самой.
Благополучно защитив диссертацию летом 48-го года, я стала работать над новой, откры той темой. Однако спустя несколько месяцев неожиданно грянул гром. Началось поголовное засекречивание всех сотрудников лаборатории, независимо от того, над какими темами они работают.
И вот передо мной — злополучная анкета.
Чтобы фамилия Солженицына с пояснением, что он заключен по 58-ой статье, появилась, по крайней мере, в графе «бывший муж», я перед подачей анкеты съездила в московский городской суд и подала заявление о разводе с мужем - заключённым.
К удивлению и великой моей радости, примерно месяц спустя меня засекретили. Но радоваться долго не пришлось... Я всё больше чувствовала, что некоторые сотрудники лаборатории, ранее симпатизировавшие мне, стали относиться ко мне совсем иначе, сухо здоровались, а то и просто не замечали, даже тормозили выполнение моих заявок на то необходимое, что требовалось для научного эксперимента.
Формулировка судьбы
Жена одного из сотрудников лаборатории работала в спецхране университета. Она не скрыла от мужа моих анкетных данных. Узнали о них и другие. И кое-кто мне этого не простил!
Придрались к пустяковому поводу. 30 мая 1949 года, уходя вечером из лаборатории, я не закрыла форточки (кстати, на окне была решётка).
Только накануне у меня было свидание с мужем в Лефортовской тюрьме Свидания наши случались в то время редко, и каждое из них являлось для нас обоих огромным событием.
В то свидание муж сказал мне две строки из своего стихотворения:
«Зла к нам жизнь, и дорогой
ценою платим
За ненужное познание её».
Когда я рассталась с ним, во мне продолжали звучать эти строки Да, жизнь к нам недобра. Но это — общее несчастье, мы вдвоём несем его, и оттого каждому должно быть легче. А за все страдания, за многолетнюю тоску друг по другу разве не ждёт нас впереди радость соединения?
Случилось так, что на то же воскресенье была вызвана из Ростова мать нашего друга, который в то время находился с Александром Исаевичем. После свидания мы делились с ней впечатлениями. Она передала мне слова своего сына: «У нас здесь есть свои девушки». Когда она увидела по моим безудержным слезам, что мне этого говорить было нельзя, было уже поздно. Ведь я всегда так верила мужу, верила в его постоянство, о котором так много было им сказано и написано!.. Тень недоверия легла на моё отношение к мужу. Явилось ощущение, будто дрогнули и сорвались с единого ритма наши сердца. Хотя потом он всячески разуверял меня, говорил, что это не так, что я всё поняла неверно, — где-то, не вполне осознанно, затаилась мысль о возможной его измене. Кто знает, не будь этого, может быть, не было бы у меня второго замужества, за которое я слишком дорого плачу.
Весь следующий день я была полна нашей встречей и всей сложной гаммой чувств, которую она вызвала. Какая уж тут форточка! — А она в соответствующем рапорте выросла в окно, к которой прибавилась ещё и дверь, которые я якобы оставила открытыми, уходя.
Через неделю я, потрясенная, читала приказ о своем увольнении из университета за халатное отношение к работе.
В страшной растерянности поехала к нашему профессору, который находился тогда в подмосковном санатории и ничего не знал о моей беде.
Когда-то охотно принявший меня, позже — добровольно оставивший меня у себя, профессор Кобозев теперь советовал уйти из университета, где мне всё равно не дадут больше спокойно работать, а сам он, из-за болезни редко бывая в лаборатории, не сможет меня защитить... Разумеется, я не должна уйти с порочащей меня формулировкой — об этом он обещал позаботиться.
Приказ был изменён: я была уволена «согласно личному заявлению».
Надежда
Как быть?.. Из всякого плохого, что на тебя обрушивается, надо стараться извлекать по возможности больше если не хорошего, то хотя бы полезного! Я к тому времени очень соскучилась по педагогической работе, которой занималась во время войны. Быть может, удастся пройти по конкурсу в какой-нибудь из институтов недалеко от Москвы или в самой Москве? До начала учебного года остаётся почти три месяца. В этом есть плюс — можно успеть подать на конкурс, и минус — жить летом без зарплаты. Правда, думать надо было только о том, как обеспечить себя. Александр Исаевич в ту пору не нуждался в передачах и сам немного зарабатывал — мог переводить мне до 800 рублей в год. Позади был тяжёлый, первый год его заключения, когда он не мог обходиться без передач. Аспирантской стипендии на нас двоих хватить не могло. Выручала мама, которая с риском быть привлечённой за спекуляцию, продавала на толкучке всякие привлекательные мелочи, которые ей удавалось достать в магазине, где она работала старшим бухгалтером.
И вот снова придётся обратиться к маме... Но ей нельзя писать всего, незачем волновать! Написала, что решила с осени перейти на преподавательскую работу. Но для этого нужно уходить из университета сейчас! Я как раз заканчиваю научную тему, если возьму другую — осенью могут не отпустить. Смущают материальные соображения.
Моя чуткая самоотверженная мама тотчас же заняла и выслала мне деньги.
А тут неожиданно подвернулся урок по музыке — будет хоть маленький заработок!
Когда я подписывала в МГУ обходной лист, наряду с неуверенностью за будущее испытывала и какое-то чувство освобождения: так тяготила меня последние недели сгустившаяся вокруг атмосфера отчуждённости. Да и с разводом можно повременить, а может, он совсем будет ни к чему…
Не теряя времени, я отправилась в Министерство высшего образования разведать, в каких институтах объявлены конкурсы на подходящую для меня должность. Самым реальным и в то же время соблазнительным показалось мне устройство в только что открывающемся Рязанском сельскохозяйственном институте. Совсем близко от Москвы! К тому же я по опыту уже знала, как интересно работать в молодом учебном заведении, где коллектив еще только формируется и на первых порах всегда дружный, где работа требует столько инициативы, энергии, полной отдачи сил...
Документы поданы. Среди них — хорошая характеристика от университета и блестящий отзыв профессора Кобозева. Я почти уверена, что пройду по конкурсу. А пока что, в ожидании результатов, вынуждена «отдыхать». Примирившись с происшедшим, я с ещё большим рвением занялась музыкой, учила новые вещи, выступала со старыми, даже играла однажды на телевидении.
Лето в покое
Две недели июля я провела в подмосковном доме отдыха, куда поехала по путёвке, которой меня премировал за участие в художественной самодеятельности тот же университет, что и уволил. В доме отдыха у нас создалась очень интересная и приятная компания из музыкантов и любителей музыки. В числе новых моих знакомых был тогда только что окончивший консерваторию, а ныне известный пианист Олег Бошнякович, общение с которым не сразу прервалось у нас и в Москве. Рояль, пение, художественный свист, прогулки к Москва-реке. Задушевные беседы, даже дурачества. Беспокойство о судьбе на время отступило.
По возвращении в Москву получила от мужа письмо. «А ты знаешь — я рад, что ты не останешься в Москве. Тебе — некоренной москвичке — много лет ещё пришлось бы ютиться по углам и жить полубездомной жизнью. Мне кажется, что в каком-нибудь тихом городке ты устроишься спокойнее и лучше. Тогда и мама переедет к тебе с тётями и со всем домом, в том числе и с роялем. Не расстраивайся, миленькая, всё на свете к лучшему».
Результатов конкурса ещё нет. Взялась за платный перевод английской статьи. Ещё предложили подготовить к институту одну девушку. Родители её были обеспеченными, и репетиторство оказалось очень выгодным.
Занятия по химии, музыкальный урок, перевод с английского помогли мне за лето, которое я провела, в общем-то, довольно беззаботно, заработать примерно столько же, сколько б я получила за то время в университете.
За беззаботность ли свою была я наказана? — Из Рязани вернулись мои документы — по конкурсу я не прошла...
Снова министерство высшего образования. Снова хождение по различным отделам. По моей специальности требуются ассистенты в Горьковский университет. Здесь и сам заведующий кафедрой. Он готов взять меня, несмотря на признание, что «я развожусь с мужем, находящимся в заключении». (Я не рискую больше скрывать — все равно из спецчасти одного университета в спецчасть другого пойдут эти сведения).
19 августа я приехала в Горький. В тот же день была зачислена ассистентом кафедры физической химии с 1-го сентября. Зачислил меня ректор со дня моего приезда — так и работать бы мне в Горьковском университете! Такой, казалось бы, пустяк, во многом определил дальнейшую судьбу...
Мне обеспечен значительный оклад, подъёмные, обещана через некоторое время комната. Пока же я останавливаюсь в гостинице Россия, что на самой набережной.
У меня отдельный номер с широким окном, открывающим вид на Волгу. После общежития на Стромынке (описано в «Круге первом».— Н.Р.) эти условия кажутся мне сказочными. И одиночество не тяготит, а позволяет лишь полнее переживать и недавнее прошлое, и настоящее.
Распахиваю окно. Волга затягивается легкой дымкой. Кое-где на противоположном берегу загораются одинокие огни. От реки веет свежей прохладой. Огней становится все больше. А ещё ближе — движущиеся огоньки медленно проплывающих судов.
Меня всё больше охватывает давно не испытываемое чувство внутреннего покоя после непрерывного возбуждения, после избытка самых разнообразных впечатлений.
Я стала бывать на кафедре: готовилась к проведению лабораторного практикума, перечитывала двухтомную «Физическую химию» Бродского. Гуляла по городу, обедала пельменями, полюбившимися мне здесь. И не торопилась зайти на почту спросить корреспонденцию до востребования: прошло еще слишком мало времени, чтобы успели мне сюда ответить.
Успехи перемен
23 августа, зайдя в университет за справкой для библиотеки, узнала, что на мое имя пришла телеграмма, которую только что переправили на факультет: в каком-то городе мне предлагается должность доцента. До факультета зашла на главпочтамт. Там вручили уже три дня ожидавшую меня телеграмму от друзей: «Рязань предоставляет место доцента». Рязань? Куда мне так хотелось? Где я буду читать лекции? Где никому не будет дела до моей биографии!
Я — снова в смятении. Не упущено ли время? Посылаю телеграмму в Рязань. Но ждать ответа слишком мучительно. Иду на кафедру и делюсь с профессором случившимся. Тот всячески меня отговаривает. Меня привлекают лекции? — Он даст мне прочесть спецкурс! Ведь это университет, где и преподавательская, и научная работа дадут мне простор для развития всех способностей!
Я прошу разрешения мне все же съездить в Рязань.
— Но надо готовить практикум! Через несколько дней начинаются занятия.
— Но я-то зачислена на работу с 1-го сентября...
Профессору нечего возразить на это. Я могу ехать.
Не так просто оказалось выехать: время конца отпусков, каникул. Билет достать почти невозможно. К кассе подошел шофер, у которого было свободное место в «Победе». 25 августа за семь с половиной часов и за 100 рублей я доехала до Москвы. Тот же шофер обещал заехать за мной на обратном пути через два дня.
В министерстве ничего не известно об изменениях в конкурсных делах. Заказываю телефонный разговор с Рязанью. Говорю с директором. Он заверяет меня, что место свободно, меня ждут.
27-го еду в Рязань. Директор ведёт меня на квартиру к заведующему кафедрой химии, которого мы застаем за подготовкой лекций по... физической химии. Его специальность — биохимия, и потому он очень рад освободиться от ведения малознакомого предмета.
Заведующий кафедрой пединститута тоже не прочь избавиться от предложенного ему совместительства. Довольный, он вручает мне программу по курсу общей химии.
Мне выделяется веселенькая, белая с голубым, комната в здании института.
Рязань мне нравится своей старинностью, провинциальностью. Главное здание института — строгой классической архитектуры. На фасаде — ионические колонны. Здесь раньше была мужская гимназия, в которой, между прочим, учился поэт Яков Полонский. Другое здание института, в котором помещалась в то время кафедра химии, в прошлом принадлежало областному суду, а ещё раньше — губернскому.
Получив необходимые бумаги в министерство и Горьковский университет, пообещав вернуться к 1-му сентября, тороплюсь уезжать. Но снова это вырастает в проблему. Поезда переполнены, билетов нет. Проведя бессонную ночь на вокзале, лишь в три часа утра я села, наконец, на один из проходящих поездов. В 8 часов была в Москве, а в 10 уже выехала в Горький.
В Горьком сначала говорила с заведующим кафедрой. Он почти склонен меня отпустить: не хочет держать насильно. Вместе с ним идём к ректору. Ректор возражает. Оба всячески уговаривают меня остаться. Обещают чтение лекций. Дают понять, что не вечно же мне быть здесь ассистентом. Да разве не ценнее быть ассистентом на университетской кафедре своего научного профиля, чем сразу доцентом, но на общеобразовательной кафедре института? В этом они, разумеется, правы.
Я все же настаиваю. Но ректор неумолим: мне категорически отказано.
Обдумываю, что делать. Есть ещё одно, последнее средство. Быть может, хоть раз моё несчастье, несчастье моего мужа, не повредит мне, а... поможет?
Собираюсь с духом и иду к ректору ещё раз. Прошу его заверить меня, что одна деталь моей биографии не помешает нормальной работе в университете. Снова: «Мой бывший муж...»
Ректор вызывает начальника спецчасти, советуется. Тот обещает выяснить и дать ответ на следующее утро.
Вечер и ночь я провела не в гостинице, а у своей приятельницы (уезжая, я сдала номер), которая вместе с мужем вот уже год преподавала историю в Горьковском университете. Друзья уверяли, что после своего признания я вполне могу считать себя свободной. Поощряемая ими, я весь вечер делала выписки из двухтомника «Люди русской науки», готовясь к вводной лекции в рязанском институте.
Город мой
На следующее утро ректор, идя мне навстречу по коридору, приветливо протянул руку: «Ну, отпускаем вас. Желаю счастливо устроиться в Рязани».
Мне возвращают документы.
1 сентября — я в Рязани. На вокзальной площади возчик погрузил мои вещи в телегу, и мы с ним тихим ходом прошествовали до моего института. Не только такси, но и троллейбусов Рязань тогда ещё не знала. Между вокзалом и Ямской заставой ходили два стареньких автобуса. Рязанцы предпочитали их не ждать и ходили обычно пешком.
Дала знать заместителю директора, что приехала. Вскоре мне принесли от него записку. «Завтра в 10 часов утра ваша лекция». Устала, хочется спать, но нельзя. Уже лежа в постели, дописываю конспект.
Первое крещение как лектор я получила в рязанском институте в актовом зале, где когда-то заседал суд. Наша кафедра примыкала к сцене. В этом помещении раньше выносили приговоры, виновен — невиновен, казнить ли, миловать ли...
— У вас дело пойдёт. Первый блин не вышел комом! — услышала я от декана Болховитинова после лекции.
Так в мою жизнь прочно и надолго вошла Рязань.
Мою радость разделял и муж:
«Впервые за все эти годы у меня появилось чудесное сознание, что у меня где-то появился родной дом. Для меня нет дома без тебя, дом только там может быть, где хозяйка — ты, где ты живёшь».
Публикацию подготовил Марк Мухаревский.