03. Ничто человеческое

Виктор Александрович Рощин
     В цокольном этаже, где размещаются карцера, камеры с особо опасными преступниками (”полосатиками”), всегда холодно и сыро, и только тусклые светильники немного освещают стены режимного корпуса.
     Сержант поста №5, натянув шапку по самые брови, медленно шёл по длинному коридору, изредка заглядывая в глазки тюремных дверей.
     Неожиданно раздался стук из камеры №9.
     – Сержант, – послышался глухой хриплый голос, – подойди к двери девятки!
     – Слушаю, чего не спится? – спросил постовой.
     – Звони ментам. У нас в хате жмур[1].
     – Как, почему жмур? Кто?
     – Тебе сказали, звони наверх… Николаев умер.
     Через несколько минут ДПНСИ и дежурный врач вошли в камеру. Двое осуждённых в полосатых робах равнодушно смотрели на мёртвого сокамерника.
     – У него давление было высокое и голова болела, – сказал один из них. – Просил дать таблетки – понижающие. Говорил, что его то в жар, то в холод бросает. А потом захрапел, начал махать рукой, как будто попрощался…
     – Знаю, – подтвердил доктор. – Он гипертоник. Я вчера ему мерил давление, у него верхнее зашкаливало под двести. Он принял две таблетки дибазола и одну – нейромультивит – положил в карман. Я думаю – гипертонический криз.
     – Так… здоровый качок вроде, – осторожно заметил ДПНСИ.
     – И у здорового человека может случиться гипертонический криз, – сказал доктор. – А у этого тем более… У него после травмы мозга не сосудистая система стала, а вулкан Везувий… Ладно, вскрытие покажет.
     В причине смерти осуждённого Владимира Николаева, приговорённого к пожизненному заключению, доктор Лещов не ошибся.
     Личные вещи Николаева завернули в наволочку и отнесли в камеру хранения, а его разорванная общая тетрадь осталась на хранении у сотрудника режимного отдела.
    
     Прошло несколько месяцев. Сергей Владимирович, начальник СИЗО, открыл ящик стола и, пока майор Виктор Романов разливал коньяк, извлёк разорванную тетрадь:
     – А у меня тут есть кое-что… на закуску. Николаева помнишь?
     – Это который Николаев? – спросил майор Романов своего давнишнего друга. – Который кошку убил? И убитую кошку выбросил из камеры, когда выводили на прогулку?
     – Да, и сокамерники тогда не поняли этот дикий поступок. В принципе ведь странно: в камере каким-то образом поселилась кошка, к которым зеки всегда относятся трепетно, играют с ними, кормят... Кстати, заметил ты, что эти кошки ненавидят сотрудников, шипят, кусаются, даже норовят броситься в лицо?
     – Да. Николаев, когда выбросил мёртвую кошку в коридор, знаешь что кричал? «Она украла у меня колбасу, а потому она не кошка – это крыса. А к крысам на зоне отношение однозначное, сам понимаешь, гражданин начальник. Смерть!». Интересно, убедил ли он в своей правоте сокамерников. Не ”оторвались” на нём тогда? А? Что говорили твои информаторы?
     – Тюрьма – особый мир человеческих взаимоотношений, – проговорил Сергей Владимирович. – Любая мелочь, даже пустяшное слово может обернуться… да чем угодно.
     – Ты прав, – согласился Романов. – Когда к нам привезли Николаева, а принимал этап я, прапор Пронькин ляпнул сдуру, что «давно петухи с воли не прилетают, наверное, куры задолбали». Так и сказал, по своей природной тупости. Николаев отреагировал быстро и неожиданно для всех нас. Банку с килькой так втемяшил в голову прапора, что тот не успел испугаться, сел на задницу. Тогда в учётной карточке Николаева и появилось: «Склонен к нападению и агрессии»… Да, он нам столько проблем устраивал. И статья у этого упыря тяжелая была. Они грабили и убивали таксистов, насколько я помню? Тогда вся пресса писала о резонансных преступлениях в Феодосии.
     – Послушай, – прервал майора Сергей Владимирович, – послушай, что он писал в своём дневнике:
    
     15 марта…
     Что это за мир, что это за люди такие? Вот я. Зачем я родился на этот свет? Мать – инвалид по общему заболеванию, всю жизнь на учёте у психиатра. Она не имела права давать жизнь детям, ей самой помогать надо. Катька, сеструха, – даун, растёт в школе-интернате. Кто виноват? Я вроде не даун, но с такой семьёй нельзя получиться нормальным.
     Не таким я на свет уродился
     Не таким родила меня мать.
     Часто плакал в душе одиноко,
     И душа моя звала покой.
     За Катьку, кстати, я всю жизнь дворовых пинал по полной программе. Чтобы не тыкали пальцами, она всё-таки моя сестра.
    
     20 марта…
     Получил письмо от соседки, Натальи Фёдоровны. Пишет, что сестра никогда не выйдет из больницы, она не может за собой ухаживать. Кому лучше в этой жизни, мне, больному, ожидающему этапа в зону, где я, может быть, кончусь, или Кате, среди недоумков, на свободе, но в закрытом садике. Лучше никому не будет, только одни знают, что он в клетке, как зверь, а другой не понимает существование без клетки…
    
     В этой жизни ничего не водится –
     Ни дружбы, ни чистой любви.
     Эту жизнь прожить приходится
     По горло и в грязи, и в крови.
     А поэтому нужно с каждого
     Сдирать сколько можно кож.
     А чтоб сердце любви не жаждало,
     Засунуть под сердце нож!
     И для нас на земле не осталось
     Ни Мадонн, ни Прекрасных Дам.
     Это только когда-то казалось
     Или, может быть, снилось нам.
     Это нас обманули поэты,
     Утверждая, что есть Любовь,
     И какие-то рыцари где-то
     Умирали и лили кровь...
     И только шептали имя
     Высоко благородных дам
     Для того, чтобы те с другими
     Изменяли своим мечтам.
    
     Стихи записал на память, от сидельца по кликухе Биток. Он раньше был кидалой на бильярде, видел красивую жизнь, а теперь сравнивает себя с каким-то Бароном. Из книги «На дне», но я такое не читал, а кто читал, говорит, что старьё непонтовое.
     Мне другие слова как-то ближе к сердцу:
    
     То не ветер в полумраке тонет,
     То не плачет об убитом мать...
     Это в одиночку друг мой стонет:
     – Стража, не могу я больше ждать!
     Стража, стража, не могу я больше ждать.
     Дверь моей темницы отворите,
     Дайте мне свободу увидать!
    
     – Ну что, Витя, как тебе наш кошкодёр-душегуб? Читаю дальше.
    
     2 апреля…
     Я вспоминаю классное время, когда первый раз вышел драться, на хороший приз, с чемпионом района Толиком Рембо. На нашем пустыре собрались пацаны Рембо и мои болельщики. Собачьи поединки и бои без правил на пустыре были регулярно и ставки были приличные. Тот бой победителю оценивался в сто долларов. Мне обмотали кисти рук бинтами, и я вышел на «ринг». В фильмах типа «Рокки» и «Кикбоксёр» драки – фуфло, на такое повестись только лохи могут. Если бы Сталлоне в жизни так отпионерили, он бы до конца дней своих дружил только с «уткой». Даже на уровне пацановских боёв всё иначе, если кровь, то реальная, если упал, можешь встать полным инвалидом. Реальней некуда. Помню, в одном бою бойца успели живым довезти только до больницы. А пацан был суперовский. Жаль его, но такова эта жизнь.
     Судья у нас был – авторитет. Бывший боксёр, ранее судимый Колян Бешеный.
     Ринг осветили фарами. Бой начался с атаки Рембо. Ударом ногой он мне рассёк бровь, кровью заливало глаз, а судья Колян поединок не останавливал. Я тогда ещё не знал, что злость – плохой советчик. А тогда как бешеный, в агрессии, я пытался вырубить его, ударом ноги в голову, мне не удавалось хорошо достать Рембо, а через три минуты боя я был в глубоком нокауте. Очнулся в машине Бешеного, он меня отвёз на квартиру к врачу. Те бои учили меня следовать главным правилам: крепкая физическая подготовка, сила духа, холодный расчёт, везение, умение просчитывать противника – это пути к верной победе.
     А мне нужна одна победа.
    
     А ты, зона, зона – в три ряда колючка...
     А за зоной – роща вдаль зовет меня.
     А по небу синему – золотые тучки
     В сторону любимую всё меня манят.
     Ой, ты, воля, воля, как тебя дождаться?
     Той поры счастливой, радостного дня?
     Выйду я на волю и к тебе прижмусь я...
     Знать бы, дорогая, доживу ли я.
    
     25 октября.
     … книги не могу читать, тянет на сон, стихи блатные: Высоцкого, Окуджава, Есенина мне нравятся, говорят, Сергей тоже подворовывал, знал босяцкую жизнь, но его убили комиссары. Правильный был мужик – баб любил, водку глушил, по кабакам ходил, кокаин нюхал. Или курил что-то, я уже не помню.
     А я вот жизнь положил на кровавый спорт.
     Колян Бешеный тренировал меня по-чёрному. Год я бегал кроссы, таскал штангу, гири, отрабатывал удары ногами, руками, укреплял физику… Он меня никому не показывал. Всё держал в тайне, заставил меня бросить курить, пить. Колян говорил:
     – Мы с тобой поднимем большие бабки. Ты выйдешь на поляну с бывшим чемпионом области по дзюдо. Задача твоя – не подпускать на захват, на короткую дистанцию, а держать на вытянутой правой, тем более, ты выше его, и работать успешно ногами в голову и по почкам. На поляне думай холодной башкой, не увлекайся. Те спарринги, где удерживал победы, забудь. Это – нифель[2]. Нам нужна эта победа, я на тебя положил большие бабки.
    
     …Очень нравятся стихи Владимира Высоцкого, «Баллада о ненависти» (!!!)
    
     Ненависть – в почках набухших томится,
     Ненависть – в нас затаённо бурлит,
     Ненависть – потом сквозь кожу сочится,
     Головы наши палит!
    
     Погляди – что за рыжие пятна в реке, –
     Зло решило порядок в стране навести.
     Рукоятки мечей холодеют в руке,
     И отчаянье бьется, как птица, в виске,
     И заходится сердце от ненависти!
    
     Ненависть – юным уродует лица,
     Ненависть – просится из берегов,
     Ненависть – жаждет и хочет напиться
     Чёрною кровью врагов!
    
     Вот это тогда у меня жизнь была – чисто эта песня!
     Тогда вечером, на поляне под тентом, собрались и солидные клиенты. Приехали на своих тачках «жирные коты», со своими б…. Спектакль был организован со вкусом. В первом отделении устроили драку двух девчонок. Они в купальниках вышли на поляну, как на сцену, выпячивая все свои кренделя, а потом, с криком и визгом, вцепились в волосы, шмякнулись на землю и под смех и свист братков начали обмениваться пощёчинами и хлопками по жирным ляжкам. Одна из них, в азарте, вцепилась зубами в зад своей обидчицы, и к удовольствию орущих болельщиков трусы оказались у неё во рту. Окончили бой, когда одна из тёлок, совсем без ничего, села на землю и стала громко выть.
     Потом судья, в майке, весь набитый[3], в наколках, объявил меня:
     – В правом углу, в маске, неизвестный боец. Мы не знаем его имени и титулов, нам его победы неизвестны, так как в договоре он пожелал остаться – инкогнито. Он приехал неизвестно откуда, в гости, чтобы показать нам настоящий бой без правил, бой настоящих гладиаторов, бой настоящих мужчин, бой суперменов – это… Чёр-на-я ма-ска!
     – В левом углу всем известный чемпион области по дзюдо, призёр республики по вольной борьбе, обладатель четвертого дана по айкидо, не проигравший ни одного боя, непотопляемый – А-лекс- Дзю!
     Бой будет происходить в два раунда, по пять минут. Побеждённым будет признан тот, чьё белое полотенце окажется брошенным на поляну. Господа, спешите делать ваши ставки.
     Помню тот бой урывками, вижу, как в тумане. Первый раунд я продержался. Бровь была рассечена, ноющая боль была, при вдохе, в левом боку, а ноги вообще… боль в левой голени не давала мне легко передвигаться. Тренер мне шептал:
     – Держись. Бей в голову правой ногой, а потом, рубом, по почкам. Он почти сломался, осталось совсем немного дожать. Сынок, на кону 50 штук баксов. Я тебе козырную тачку куплю, что хочешь, ну, терпи, ты его сделаешь, сынок. Пошёл, я в тебя верю.
     Во втором раунде я и попался. Алекс в броске через бедро опрокинул меня на землю, а потом ногой заблокировал голову, перехватил правую руку, стал тянуть на себя, на болевой приём. Я почувствовал, что рука ломается, а Бешеный орал:
     – Держись, ты его сделаешь!
     Алекс успел посмотреть на судью, но тот рукой показал продолжать бой, и я услышал треск сломанной руки. Мы встали. Правая рука болталась как тряпка, полотенце никто не кидал. Судья опять крикнул:
     – Бой!
     Я уже не соображал и не видел вокруг никого. Боль была адская, я стоял как пень, ничего не соображая. От удара ногой в голову потерял сознание.
     В больнице, где я провалялся неделю, мой тренер Бешеный меня забыл навестить.
     С того боя я возненавидел людей.
    
     11 января…
     Прошёл первый год моей тюрьмы.
     Первый класс, первая драка, любовь, женщина… первый убитый мной человек. Всё на одном дыхании, в одной строчке. А кем я хотел быть? Не тем, кем стал. Я мечтал быть актёром, чтобы меня любили, узнавали, и чтобы всё делал сам, без каскадёров. Нравилось, когда девчонки из 8-го класса говорили: «вон Сталлоне идёт, с 8-го «б», он пацанов из 10-го мочит, никого не боится».
     Любил фильмы «Игла» и «Асса», слушал «Кино» и «Аквариум». Была ещё «Машина времени», но у них нет нерва. «Кино» было круче всех.
    
     Электрический свет продолжает наш день,
     И коробка от спичек пуста,
     Но на кухне синим цветком горит газ.
     Сигареты в руках, чай на столе – эта схема проста,
     И больше нет ничего, все находится в нас.
     Перемен! – требуют наши сердца.
     Перемен! – требуют наши глаза.
     В нашем смехе и в наших слезах,
     И в пульсации вен:
     "Перемен!
     Мы ждем перемен!"
     Мы не можем похвастаться мудростью глаз
     И умелыми жестами рук,
     Нам не нужно все это, чтобы друг друга понять.
     Сигареты в руках, чай на столе – так замыкается круг,
     И вдруг нам становится страшно что-то менять.
    
     Это – моё бытиё сейчас. Курево на вес золота, чай… вторяк пью тоже. И ещё странное чувство привыкания к такой жизни. На самом деле – это песня о тюрьме.
     Весь мир – тюрьма. Все мы – сидельцы, каторжники…
     Всё умещается в одной строчке.
     Я – был, есть и не будет.
    
     – Кстати, – отвлёкся от тетради Сергей Владимирович, – здесь, у нас он и реализовал свою мечту быть актёром. Такой «театр одного актера» тут устроил... Помнишь? А, ну да, ты же в это время уехал работать в колонию… Так вот – был такой наивный спектакль, когда Николаев вдруг превратился в… барона Шеленберга. Появилась бессвязная речь, немецкие словечки, неадекватные действия и поступки, он даже отказывался от приёма пищи, требовал представителей посольства Германии. На приёме у меня по секрету рассказал, что он не Николаев, он – прямой потомок баронской фамилии Шеленбергов и является наследником каких-то мудрёных замков на Рейне, более того – находится под юрисдикцией немецкого правительства. В день, когда Николаева отправляли спецэтапом на психиатрическую экспертизу в известный институт, наш сержант, Арнольд Аписков (его уволили из органов за дискредитацию[4]) подошёл к Николаеву и попросил его прикурить – и своей худой куриной шейкой притулился к ”барону”, ну а тот своей боксёрской лапой его чуть придушил легонько, мой Аписков и описался, со страха... Через три месяца Николаев-Шеленберг вернулся. Специалистам-психиатрам не составило большого труда констатировать дешёвую симуляцию. Читаю дальше… Дальше блатная лирика, но послушать стоит.
    
     Здесь воздух спёртый, смех не натуральный,
     Фальшивы чувства, сломана судьба.
     Всё как во сне и мир далёк реальный.
     Здесь царство зла, здесь царствует беда.
    
     Беда одна, кому же больше?
     Рассудит кто? Кто души их поймёт?
     Они здесь вместе, но все они чужие;
     Что мучит их, никто не разберёт.
    
     Здесь бездыханности ковёр раскинут,
     Калечит души, мучает и жжёт.
     И люди здесь становятся другими,
     Не лучше, а совсем наоборот.
    
     Здесь всё не так, всему другие мерки.
     И опыт прошлых лет не нужен здесь.
     Ведь от добра их отделяют стенки...
     На троне зло, предательство и месть.
    
     Но здесь живут, надеются и верят.
     У каждого свой Бог, свой талисман.
     А может всё же отопрутся двери,
     А может это сон дурной, обман?
    
     Никто из них такое не предвидел,
     Не мог предотвратить беду.
     Кто не был здесь – тот горя не увидел!
     Кто выжил здесь – тот побывал в аду!
    
     11 февраля…
     Получил от Натальи Фёдоровны письмо.
     Объявился мой папочка, который бросил нас, когда мне было 5 лет. Пишет, что плакал он, проклинал судьбу, свою загубленную жизнь. А что я так борзо думаю, обвиняю его. Чалился[5] папаня по мокрому[6], червонец на крытке[7]. Мы одной крови, ты и я, так говорил Маугли и друганы его волки.
     Мне волки – не друганы. Всех бы загрыз, сучий выводок…
     Сегодня постовой сказал мне: жаль, что отменили смертную казнь и такие подонки дышат с ним одним воздухом. Я ему ответил, что жаль мы не встретились на свободе, и ты бы точно не дышал со мной одним воздухом.
     Гадёныш. Еще один – судья.
     А что – смертная казнь, что ей так пугают?! Не фиг делать, пуганые мы.
     У Окуджавы есть прикольная песня:
    
     Умереть — тоже надо уметь,
     на свидание к небесам
     паруса выбирая тугие.
     Хорошо, если сам,
     хуже, если помогут другие.
    
     Смерть приходит тиха,
     бестелесна
     и себе на уме.
     Грустных слов чепуха
     неуместна,
     как холодное платье – к зиме.
    
     И о чём толковать?
     Вечный спор
     ни Христос не решил, ни Иуда...
     Если там благодать,
     что ж никто до сих пор
     не вернулся с известьем оттуда?
    
     Умереть – тоже надо уметь,
     как бы жизнь ни ломала
     упрямо и часто...
     Отпущенье грехов заиметь –
     ах как этого мало
     для вечного счастья!
    
     Сбитый с ног наповал,
     отпущением что он добудет?
     Если б Бог отпущенье давал...
     А дают-то ведь люди!
    
     – Послушай, Серёжа, – перебил майор, – за неделю до отправления на этап, когда он вышел на прогулку, я спросил у него: «Николаев, ведь не мы виноваты в том, что вы совершали преступления на свободе, а вы здесь оскорбляете сержантов, фельдшеров… В камерах, где содержатся с тяжёлыми статьями, люди ведут себя корректно. Почему вы стали тем, кем стали?» И Николаев мне ответил, спокойно так: «Почему? Я отвечу тебе, кто виноват. Виноваты вы – те, кто истоптал мне душу, мои мечты, мои идеалы. Во мне погублен большой талант, поэтому виноваты коммунисты, колонии, СИЗО, ваша долбаная милиция, весь ваш подлый ГУЛАГ, в который вы превратили страну, где меня не воспитывали, а только калечили… и вообще в этой стране все – преступники, только одних ловят и мочат, другие временно на свободе. Повторяю: временно! Вы пока по другой стороне забора… Вы все сядете, я вам обещаю… Да вы и так все сидите…». Что думаешь об этом?
     – Дай я дочитаю… Последняя запись Николаева.
    
     8 марта...
     Скоро меня отправят на этап, в крытку. У меня будет время. У меня будет масса времени. Вся оставшаяся жизнь.
     Есенин – мой самый любимый поэт. Как можно не любить за такое:
    
     В том краю, где жёлтая крапива
      И сухой плетень,
     Приютились к вербам сиротливо
      Избы деревень.
    
     Там в полях, за синей гущей лога,
      В зелени озер,
     Пролегла песчаная дорога
      До сибирских гор.
    
     Затерялась Русь в Мордве и Чуди,
      Нипочем ей страх.
     И идут по той дороге люди,
      Люди в кандалах.
    
     Все они убийцы или воры,
      Как судил им рок.
     Полюбил я грустные их взоры
      С впадинами щек.
    
     Много зла от радости в убийцах,
      Их сердца просты,
     Но кривятся в почернелых лицах
      Голубые рты.
    
     Я одну мечту, скрывая, нежу,
      Что я сердцем чист.
     Но и я кого-нибудь зарежу
      Под осенний свист.
    
     И меня по ветряному свею,
      По тому ль песку,
     Поведут с веревкою на шее
      Полюбить тоску.
    
     И когда с улыбкой мимоходом
      Распрямлю я грудь,
     Языком залижет непогода
      Прожитой мой путь.
    
     Я никому не нужен в этом мире. Меня выплеснули, как нифель. Что я в этой жизни? Мне всю жизнь тычут: батя – дегенерат, мать с сестрой – дебилки, сам еле окончил 9 классов, типа – сила есть, ума не надо… Побыл в спорте, носил «adidas», только недолго. Мочил жлобов – ну и что? А что, мир мне не задолжал? Зачем я существовал, топтал эту землю, смеялся и плакал? Говорят, пацаны не плачут. Понты это: плачут все! И все плюют в душу всем.
     Мент думает, что он «хозяин». Но они только тело моё могут держать под замком, а у души – хозяин другой.
    
     Пока Земля ещё вертится, Господи, – Твоя власть! –
     Дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть,
     Дай передышку щедрому хоть до исхода дня.
     Каину дай раскаянье... И не забудь про меня.
    
     – Постой, Сергей, постой, – запротестовал Романов, – вот ты читаешь мне этот дневник рецидивиста, и у меня такое впечатление, что мы говорим о разных людях… Ты понимаешь меня? Но ведь Николаев – убийца, упырь! Одного таксиста он убивал страшно… отвёрткой… в сонную артерию… А ты – может, ты хочешь сказать, что и ему не чуждо ничто человеческое…
     – Ничто человеческое… – задумчиво повторил Сергей Владимирович и захлопнул общую тетрадь. – Нет, Виктор, ничего я не хочу сказать…
    
[1] Жмур, жмурик – покойник.
[2] Нифель (вторяк)- отработанный, так говорят о негодном, в употребление, чае.
[3] Бить, набитый – татуированный.
[4] Связь с осуждёнными.
[5] Чалился – отбывать наказание.
[6] «Мокрому» - убийство.
[7] Крытка – тюремный вид режима.