В цокольном этаже, где размещаются карцера, камеры с особо опасными преступниками (”полосатиками”), всегда холодно и сыро, и только тусклые светильники немного освещают стены режимного корпуса.
Сержант поста №5, натянув шапку по самые брови, медленно шёл по длинному коридору, изредка заглядывая в глазки тюремных дверей.
Неожиданно раздался стук из камеры №9.
– Сержант, – послышался глухой хриплый голос, – подойди к двери девятки!
– Слушаю, чего не спится? – спросил постовой.
– Звони ментам. У нас в хате жмур[1].
– Как, почему жмур? Кто?
– Тебе сказали, звони наверх… Николаев умер.
Через несколько минут ДПНСИ и дежурный врач вошли в камеру. Двое осуждённых в полосатых робах равнодушно смотрели на мёртвого сокамерника.
– У него давление было высокое и голова болела, – сказал один из них. – Просил дать таблетки – понижающие. Говорил, что его то в жар, то в холод бросает. А потом захрапел, начал махать рукой, как будто попрощался…
– Знаю, – подтвердил доктор. – Он гипертоник. Я вчера ему мерил давление, у него верхнее зашкаливало под двести. Он принял две таблетки дибазола и одну – нейромультивит – положил в карман. Я думаю – гипертонический криз.
– Так… здоровый качок вроде, – осторожно заметил ДПНСИ.
– И у здорового человека может случиться гипертонический криз, – сказал доктор. – А у этого тем более… У него после травмы мозга не сосудистая система стала, а вулкан Везувий… Ладно, вскрытие покажет.
В причине смерти осуждённого Владимира Николаева, приговорённого к пожизненному заключению, доктор Лещов не ошибся.
Личные вещи Николаева завернули в наволочку и отнесли в камеру хранения, а его разорванная общая тетрадь осталась на хранении у сотрудника режимного отдела.
Прошло несколько месяцев. Сергей Владимирович, начальник СИЗО, открыл ящик стола и, пока майор Виктор Романов разливал коньяк, извлёк разорванную тетрадь:
– А у меня тут есть кое-что… на закуску. Николаева помнишь?
– Это который Николаев? – спросил майор Романов своего давнишнего друга. – Который кошку убил? И убитую кошку выбросил из камеры, когда выводили на прогулку?
– Да, и сокамерники тогда не поняли этот дикий поступок. В принципе ведь странно: в камере каким-то образом поселилась кошка, к которым зеки всегда относятся трепетно, играют с ними, кормят... Кстати, заметил ты, что эти кошки ненавидят сотрудников, шипят, кусаются, даже норовят броситься в лицо?
– Да. Николаев, когда выбросил мёртвую кошку в коридор, знаешь что кричал? «Она украла у меня колбасу, а потому она не кошка – это крыса. А к крысам на зоне отношение однозначное, сам понимаешь, гражданин начальник. Смерть!». Интересно, убедил ли он в своей правоте сокамерников. Не ”оторвались” на нём тогда? А? Что говорили твои информаторы?
– Тюрьма – особый мир человеческих взаимоотношений, – проговорил Сергей Владимирович. – Любая мелочь, даже пустяшное слово может обернуться… да чем угодно.
– Ты прав, – согласился Романов. – Когда к нам привезли Николаева, а принимал этап я, прапор Пронькин ляпнул сдуру, что «давно петухи с воли не прилетают, наверное, куры задолбали». Так и сказал, по своей природной тупости. Николаев отреагировал быстро и неожиданно для всех нас. Банку с килькой так втемяшил в голову прапора, что тот не успел испугаться, сел на задницу. Тогда в учётной карточке Николаева и появилось: «Склонен к нападению и агрессии»… Да, он нам столько проблем устраивал. И статья у этого упыря тяжелая была. Они грабили и убивали таксистов, насколько я помню? Тогда вся пресса писала о резонансных преступлениях в Феодосии.
– Послушай, – прервал майора Сергей Владимирович, – послушай, что он писал в своём дневнике:
15 марта…
Что это за мир, что это за люди такие? Вот я. Зачем я родился на этот свет? Мать – инвалид по общему заболеванию, всю жизнь на учёте у психиатра. Она не имела права давать жизнь детям, ей самой помогать надо. Катька, сеструха, – даун, растёт в школе-интернате. Кто виноват? Я вроде не даун, но с такой семьёй нельзя получиться нормальным.
Не таким я на свет уродился
Не таким родила меня мать.
Часто плакал в душе одиноко,
И душа моя звала покой.
За Катьку, кстати, я всю жизнь дворовых пинал по полной программе. Чтобы не тыкали пальцами, она всё-таки моя сестра.
20 марта…
Получил письмо от соседки, Натальи Фёдоровны. Пишет, что сестра никогда не выйдет из больницы, она не может за собой ухаживать. Кому лучше в этой жизни, мне, больному, ожидающему этапа в зону, где я, может быть, кончусь, или Кате, среди недоумков, на свободе, но в закрытом садике. Лучше никому не будет, только одни знают, что он в клетке, как зверь, а другой не понимает существование без клетки…
В этой жизни ничего не водится –
Ни дружбы, ни чистой любви.
Эту жизнь прожить приходится
По горло и в грязи, и в крови.
А поэтому нужно с каждого
Сдирать сколько можно кож.
А чтоб сердце любви не жаждало,
Засунуть под сердце нож!
И для нас на земле не осталось
Ни Мадонн, ни Прекрасных Дам.
Это только когда-то казалось
Или, может быть, снилось нам.
Это нас обманули поэты,
Утверждая, что есть Любовь,
И какие-то рыцари где-то
Умирали и лили кровь...
И только шептали имя
Высоко благородных дам
Для того, чтобы те с другими
Изменяли своим мечтам.
Стихи записал на память, от сидельца по кликухе Биток. Он раньше был кидалой на бильярде, видел красивую жизнь, а теперь сравнивает себя с каким-то Бароном. Из книги «На дне», но я такое не читал, а кто читал, говорит, что старьё непонтовое.
Мне другие слова как-то ближе к сердцу:
То не ветер в полумраке тонет,
То не плачет об убитом мать...
Это в одиночку друг мой стонет:
– Стража, не могу я больше ждать!
Стража, стража, не могу я больше ждать.
Дверь моей темницы отворите,
Дайте мне свободу увидать!
– Ну что, Витя, как тебе наш кошкодёр-душегуб? Читаю дальше.
2 апреля…
Я вспоминаю классное время, когда первый раз вышел драться, на хороший приз, с чемпионом района Толиком Рембо. На нашем пустыре собрались пацаны Рембо и мои болельщики. Собачьи поединки и бои без правил на пустыре были регулярно и ставки были приличные. Тот бой победителю оценивался в сто долларов. Мне обмотали кисти рук бинтами, и я вышел на «ринг». В фильмах типа «Рокки» и «Кикбоксёр» драки – фуфло, на такое повестись только лохи могут. Если бы Сталлоне в жизни так отпионерили, он бы до конца дней своих дружил только с «уткой». Даже на уровне пацановских боёв всё иначе, если кровь, то реальная, если упал, можешь встать полным инвалидом. Реальней некуда. Помню, в одном бою бойца успели живым довезти только до больницы. А пацан был суперовский. Жаль его, но такова эта жизнь.
Судья у нас был – авторитет. Бывший боксёр, ранее судимый Колян Бешеный.
Ринг осветили фарами. Бой начался с атаки Рембо. Ударом ногой он мне рассёк бровь, кровью заливало глаз, а судья Колян поединок не останавливал. Я тогда ещё не знал, что злость – плохой советчик. А тогда как бешеный, в агрессии, я пытался вырубить его, ударом ноги в голову, мне не удавалось хорошо достать Рембо, а через три минуты боя я был в глубоком нокауте. Очнулся в машине Бешеного, он меня отвёз на квартиру к врачу. Те бои учили меня следовать главным правилам: крепкая физическая подготовка, сила духа, холодный расчёт, везение, умение просчитывать противника – это пути к верной победе.
А мне нужна одна победа.
А ты, зона, зона – в три ряда колючка...
А за зоной – роща вдаль зовет меня.
А по небу синему – золотые тучки
В сторону любимую всё меня манят.
Ой, ты, воля, воля, как тебя дождаться?
Той поры счастливой, радостного дня?
Выйду я на волю и к тебе прижмусь я...
Знать бы, дорогая, доживу ли я.
25 октября.
… книги не могу читать, тянет на сон, стихи блатные: Высоцкого, Окуджава, Есенина мне нравятся, говорят, Сергей тоже подворовывал, знал босяцкую жизнь, но его убили комиссары. Правильный был мужик – баб любил, водку глушил, по кабакам ходил, кокаин нюхал. Или курил что-то, я уже не помню.
А я вот жизнь положил на кровавый спорт.
Колян Бешеный тренировал меня по-чёрному. Год я бегал кроссы, таскал штангу, гири, отрабатывал удары ногами, руками, укреплял физику… Он меня никому не показывал. Всё держал в тайне, заставил меня бросить курить, пить. Колян говорил:
– Мы с тобой поднимем большие бабки. Ты выйдешь на поляну с бывшим чемпионом области по дзюдо. Задача твоя – не подпускать на захват, на короткую дистанцию, а держать на вытянутой правой, тем более, ты выше его, и работать успешно ногами в голову и по почкам. На поляне думай холодной башкой, не увлекайся. Те спарринги, где удерживал победы, забудь. Это – нифель[2]. Нам нужна эта победа, я на тебя положил большие бабки.
…Очень нравятся стихи Владимира Высоцкого, «Баллада о ненависти» (!!!)
Ненависть – в почках набухших томится,
Ненависть – в нас затаённо бурлит,
Ненависть – потом сквозь кожу сочится,
Головы наши палит!
Погляди – что за рыжие пятна в реке, –
Зло решило порядок в стране навести.
Рукоятки мечей холодеют в руке,
И отчаянье бьется, как птица, в виске,
И заходится сердце от ненависти!
Ненависть – юным уродует лица,
Ненависть – просится из берегов,
Ненависть – жаждет и хочет напиться
Чёрною кровью врагов!
Вот это тогда у меня жизнь была – чисто эта песня!
Тогда вечером, на поляне под тентом, собрались и солидные клиенты. Приехали на своих тачках «жирные коты», со своими б…. Спектакль был организован со вкусом. В первом отделении устроили драку двух девчонок. Они в купальниках вышли на поляну, как на сцену, выпячивая все свои кренделя, а потом, с криком и визгом, вцепились в волосы, шмякнулись на землю и под смех и свист братков начали обмениваться пощёчинами и хлопками по жирным ляжкам. Одна из них, в азарте, вцепилась зубами в зад своей обидчицы, и к удовольствию орущих болельщиков трусы оказались у неё во рту. Окончили бой, когда одна из тёлок, совсем без ничего, села на землю и стала громко выть.
Потом судья, в майке, весь набитый[3], в наколках, объявил меня:
– В правом углу, в маске, неизвестный боец. Мы не знаем его имени и титулов, нам его победы неизвестны, так как в договоре он пожелал остаться – инкогнито. Он приехал неизвестно откуда, в гости, чтобы показать нам настоящий бой без правил, бой настоящих гладиаторов, бой настоящих мужчин, бой суперменов – это… Чёр-на-я ма-ска!
– В левом углу всем известный чемпион области по дзюдо, призёр республики по вольной борьбе, обладатель четвертого дана по айкидо, не проигравший ни одного боя, непотопляемый – А-лекс- Дзю!
Бой будет происходить в два раунда, по пять минут. Побеждённым будет признан тот, чьё белое полотенце окажется брошенным на поляну. Господа, спешите делать ваши ставки.
Помню тот бой урывками, вижу, как в тумане. Первый раунд я продержался. Бровь была рассечена, ноющая боль была, при вдохе, в левом боку, а ноги вообще… боль в левой голени не давала мне легко передвигаться. Тренер мне шептал:
– Держись. Бей в голову правой ногой, а потом, рубом, по почкам. Он почти сломался, осталось совсем немного дожать. Сынок, на кону 50 штук баксов. Я тебе козырную тачку куплю, что хочешь, ну, терпи, ты его сделаешь, сынок. Пошёл, я в тебя верю.
Во втором раунде я и попался. Алекс в броске через бедро опрокинул меня на землю, а потом ногой заблокировал голову, перехватил правую руку, стал тянуть на себя, на болевой приём. Я почувствовал, что рука ломается, а Бешеный орал:
– Держись, ты его сделаешь!
Алекс успел посмотреть на судью, но тот рукой показал продолжать бой, и я услышал треск сломанной руки. Мы встали. Правая рука болталась как тряпка, полотенце никто не кидал. Судья опять крикнул:
– Бой!
Я уже не соображал и не видел вокруг никого. Боль была адская, я стоял как пень, ничего не соображая. От удара ногой в голову потерял сознание.
В больнице, где я провалялся неделю, мой тренер Бешеный меня забыл навестить.
С того боя я возненавидел людей.
11 января…
Прошёл первый год моей тюрьмы.
Первый класс, первая драка, любовь, женщина… первый убитый мной человек. Всё на одном дыхании, в одной строчке. А кем я хотел быть? Не тем, кем стал. Я мечтал быть актёром, чтобы меня любили, узнавали, и чтобы всё делал сам, без каскадёров. Нравилось, когда девчонки из 8-го класса говорили: «вон Сталлоне идёт, с 8-го «б», он пацанов из 10-го мочит, никого не боится».
Любил фильмы «Игла» и «Асса», слушал «Кино» и «Аквариум». Была ещё «Машина времени», но у них нет нерва. «Кино» было круче всех.
Электрический свет продолжает наш день,
И коробка от спичек пуста,
Но на кухне синим цветком горит газ.
Сигареты в руках, чай на столе – эта схема проста,
И больше нет ничего, все находится в нас.
Перемен! – требуют наши сердца.
Перемен! – требуют наши глаза.
В нашем смехе и в наших слезах,
И в пульсации вен:
"Перемен!
Мы ждем перемен!"
Мы не можем похвастаться мудростью глаз
И умелыми жестами рук,
Нам не нужно все это, чтобы друг друга понять.
Сигареты в руках, чай на столе – так замыкается круг,
И вдруг нам становится страшно что-то менять.
Это – моё бытиё сейчас. Курево на вес золота, чай… вторяк пью тоже. И ещё странное чувство привыкания к такой жизни. На самом деле – это песня о тюрьме.
Весь мир – тюрьма. Все мы – сидельцы, каторжники…
Всё умещается в одной строчке.
Я – был, есть и не будет.
– Кстати, – отвлёкся от тетради Сергей Владимирович, – здесь, у нас он и реализовал свою мечту быть актёром. Такой «театр одного актера» тут устроил... Помнишь? А, ну да, ты же в это время уехал работать в колонию… Так вот – был такой наивный спектакль, когда Николаев вдруг превратился в… барона Шеленберга. Появилась бессвязная речь, немецкие словечки, неадекватные действия и поступки, он даже отказывался от приёма пищи, требовал представителей посольства Германии. На приёме у меня по секрету рассказал, что он не Николаев, он – прямой потомок баронской фамилии Шеленбергов и является наследником каких-то мудрёных замков на Рейне, более того – находится под юрисдикцией немецкого правительства. В день, когда Николаева отправляли спецэтапом на психиатрическую экспертизу в известный институт, наш сержант, Арнольд Аписков (его уволили из органов за дискредитацию[4]) подошёл к Николаеву и попросил его прикурить – и своей худой куриной шейкой притулился к ”барону”, ну а тот своей боксёрской лапой его чуть придушил легонько, мой Аписков и описался, со страха... Через три месяца Николаев-Шеленберг вернулся. Специалистам-психиатрам не составило большого труда констатировать дешёвую симуляцию. Читаю дальше… Дальше блатная лирика, но послушать стоит.
Здесь воздух спёртый, смех не натуральный,
Фальшивы чувства, сломана судьба.
Всё как во сне и мир далёк реальный.
Здесь царство зла, здесь царствует беда.
Беда одна, кому же больше?
Рассудит кто? Кто души их поймёт?
Они здесь вместе, но все они чужие;
Что мучит их, никто не разберёт.
Здесь бездыханности ковёр раскинут,
Калечит души, мучает и жжёт.
И люди здесь становятся другими,
Не лучше, а совсем наоборот.
Здесь всё не так, всему другие мерки.
И опыт прошлых лет не нужен здесь.
Ведь от добра их отделяют стенки...
На троне зло, предательство и месть.
Но здесь живут, надеются и верят.
У каждого свой Бог, свой талисман.
А может всё же отопрутся двери,
А может это сон дурной, обман?
Никто из них такое не предвидел,
Не мог предотвратить беду.
Кто не был здесь – тот горя не увидел!
Кто выжил здесь – тот побывал в аду!
11 февраля…
Получил от Натальи Фёдоровны письмо.
Объявился мой папочка, который бросил нас, когда мне было 5 лет. Пишет, что плакал он, проклинал судьбу, свою загубленную жизнь. А что я так борзо думаю, обвиняю его. Чалился[5] папаня по мокрому[6], червонец на крытке[7]. Мы одной крови, ты и я, так говорил Маугли и друганы его волки.
Мне волки – не друганы. Всех бы загрыз, сучий выводок…
Сегодня постовой сказал мне: жаль, что отменили смертную казнь и такие подонки дышат с ним одним воздухом. Я ему ответил, что жаль мы не встретились на свободе, и ты бы точно не дышал со мной одним воздухом.
Гадёныш. Еще один – судья.
А что – смертная казнь, что ей так пугают?! Не фиг делать, пуганые мы.
У Окуджавы есть прикольная песня:
Умереть — тоже надо уметь,
на свидание к небесам
паруса выбирая тугие.
Хорошо, если сам,
хуже, если помогут другие.
Смерть приходит тиха,
бестелесна
и себе на уме.
Грустных слов чепуха
неуместна,
как холодное платье – к зиме.
И о чём толковать?
Вечный спор
ни Христос не решил, ни Иуда...
Если там благодать,
что ж никто до сих пор
не вернулся с известьем оттуда?
Умереть – тоже надо уметь,
как бы жизнь ни ломала
упрямо и часто...
Отпущенье грехов заиметь –
ах как этого мало
для вечного счастья!
Сбитый с ног наповал,
отпущением что он добудет?
Если б Бог отпущенье давал...
А дают-то ведь люди!
– Послушай, Серёжа, – перебил майор, – за неделю до отправления на этап, когда он вышел на прогулку, я спросил у него: «Николаев, ведь не мы виноваты в том, что вы совершали преступления на свободе, а вы здесь оскорбляете сержантов, фельдшеров… В камерах, где содержатся с тяжёлыми статьями, люди ведут себя корректно. Почему вы стали тем, кем стали?» И Николаев мне ответил, спокойно так: «Почему? Я отвечу тебе, кто виноват. Виноваты вы – те, кто истоптал мне душу, мои мечты, мои идеалы. Во мне погублен большой талант, поэтому виноваты коммунисты, колонии, СИЗО, ваша долбаная милиция, весь ваш подлый ГУЛАГ, в который вы превратили страну, где меня не воспитывали, а только калечили… и вообще в этой стране все – преступники, только одних ловят и мочат, другие временно на свободе. Повторяю: временно! Вы пока по другой стороне забора… Вы все сядете, я вам обещаю… Да вы и так все сидите…». Что думаешь об этом?
– Дай я дочитаю… Последняя запись Николаева.
8 марта...
Скоро меня отправят на этап, в крытку. У меня будет время. У меня будет масса времени. Вся оставшаяся жизнь.
Есенин – мой самый любимый поэт. Как можно не любить за такое:
В том краю, где жёлтая крапива
И сухой плетень,
Приютились к вербам сиротливо
Избы деревень.
Там в полях, за синей гущей лога,
В зелени озер,
Пролегла песчаная дорога
До сибирских гор.
Затерялась Русь в Мордве и Чуди,
Нипочем ей страх.
И идут по той дороге люди,
Люди в кандалах.
Все они убийцы или воры,
Как судил им рок.
Полюбил я грустные их взоры
С впадинами щек.
Много зла от радости в убийцах,
Их сердца просты,
Но кривятся в почернелых лицах
Голубые рты.
Я одну мечту, скрывая, нежу,
Что я сердцем чист.
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист.
И меня по ветряному свею,
По тому ль песку,
Поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску.
И когда с улыбкой мимоходом
Распрямлю я грудь,
Языком залижет непогода
Прожитой мой путь.
Я никому не нужен в этом мире. Меня выплеснули, как нифель. Что я в этой жизни? Мне всю жизнь тычут: батя – дегенерат, мать с сестрой – дебилки, сам еле окончил 9 классов, типа – сила есть, ума не надо… Побыл в спорте, носил «adidas», только недолго. Мочил жлобов – ну и что? А что, мир мне не задолжал? Зачем я существовал, топтал эту землю, смеялся и плакал? Говорят, пацаны не плачут. Понты это: плачут все! И все плюют в душу всем.
Мент думает, что он «хозяин». Но они только тело моё могут держать под замком, а у души – хозяин другой.
Пока Земля ещё вертится, Господи, – Твоя власть! –
Дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть,
Дай передышку щедрому хоть до исхода дня.
Каину дай раскаянье... И не забудь про меня.
– Постой, Сергей, постой, – запротестовал Романов, – вот ты читаешь мне этот дневник рецидивиста, и у меня такое впечатление, что мы говорим о разных людях… Ты понимаешь меня? Но ведь Николаев – убийца, упырь! Одного таксиста он убивал страшно… отвёрткой… в сонную артерию… А ты – может, ты хочешь сказать, что и ему не чуждо ничто человеческое…
– Ничто человеческое… – задумчиво повторил Сергей Владимирович и захлопнул общую тетрадь. – Нет, Виктор, ничего я не хочу сказать…
[1] Жмур, жмурик – покойник.
[2] Нифель (вторяк)- отработанный, так говорят о негодном, в употребление, чае.
[3] Бить, набитый – татуированный.
[4] Связь с осуждёнными.
[5] Чалился – отбывать наказание.
[6] «Мокрому» - убийство.
[7] Крытка – тюремный вид режима.