Яко печать.. Донские пасторали и коллизии-5

               
                ГЛАВА  8.  ДВОРОВАЯ ДРУЖИНА,  ДВОРНЯ И ДВОР

Детское близковозрастное население составляло на Береговой  около десяти человек. Безус-ловным лидером сообщества в те времена был Петька Кариков. Во-первых, он был постарше. Во-вторых, самой природой он был предназначен для лидерства: своеволен, решителен, смел, умен, си-лен, ну и, конечно, большой любитель покомандовать. В общем, несомненный авторитет, которому никак нельзя было не подчиниться, за которым нельзя было не следовать.
Безрассудство и бесшабашность непостижимым образом сочетались в нём с благоразумием и здравомыслием. Наверное, потому что поочерёдно проявлялись в разное время и в разных обстоя-тельствах. Это будет видно из дальнейшего. Например, когда на чердаке дома детвора затеяла игры в партизаны и, построив партизанский штаб, стала там покуривать собранные у плевательниц пароход-ства окурки, а также играть с огнём, он отстранился от этих забав. Потому он и не фигурировал среди поджигателей после случившегося от этих игр пожара. Он своевольно и неукоснительно добивался соблюдения строгой иерархичности в своей команде. Обычно она устанавливалась автоматически, как бы сама собой в силу качеств, присущих каждому из ребят: старше – младше, сильнее – слабее, умнее – глупее и т.д. При равенстве и в неоднозначных случаях дело по настоянию Петьки решалось кулачным поединком даже при нежелании сторон.


Вовка Чурилов,  сверстник и друг Юры, был одного с ним роста, похожего сложения и, веро-ятно, близких иных достоинств. Соперничества они в то время совсем не жаждали. Но в команде Петьки Карикова такого не должно было быть. И он упорно заставлял их определяться в первенстве путем проведения боевых турниров, а попросту говоря, обыкновенных ребячьих драк до первой кро-ви. Эти совершенно не азартные единоборства, когда ни Вовке, ни Юрке очень-преочень не хотелось выяснять отношения и кровенить друг другу носы, но они не имели права противиться воле команди-ра, проводились неуклонно. Почти ежедневно в глубине двора под раскидистыми акациями без вся-кого энтузиазма, без пыла и подъёма и даже порой с отвращением вяло дрались они, пока у кого-нибудь не появлялась под носом красная струйка. Тогда к их великому облегчению Петька реши-тельно прекращал драку и они вполне мирно и дружественно продолжали прерванные дела. Посколь-ку турниры не выявляли явного и постоянного преимущества ни одного из вынужденных соперни-ков, эта Петькина затея мало-помалу самоисчерпалась.
Однако зерна конкурентной борьбы всё же были посеяны в их души, и по мере  взросления они стали прорастать понемногу и давать всходы в виде уже вполне самостоятельного сначала им-пульсивного, а затем и устойчивого соперничества. Чем бы оно закончилось, не известно, но их раз-вели последующие события, прервав его вместе с дружбой.

Петька Кариков был и неизменным вожаком в ребячьих путешествиях за Дон. Пока многие из них за малостью лет ещё не умели плавать, он переводил их на «ту сторону», так именовалось здесь Задонье, т.е. левый берег Дона, по недалекому от их дома наплавному или разводному мосту - Юра не помнил, какому. Они проводили время на песчаных пляжах, обследовали протоки и ерики, устраи-вали игры в камышах, ловили там стрекоз (по-местному – зинчиков), охотились с рогатками на птиц и лягушек. Петька определял характер, место и время их там препровождения, затевал и прекращал игры по своему разумению. Он же учил их не бояться глубины при первых уроках преподаваемого им плавания и ныряния.
Как-то Юру, еще полного неумёху, перетаскивали через глубокий ерик. С одной стороны Петька, с другой брат Вовка. На середине ерика они  то ли отпустили его в самостоятельное плава-ние, то ли уронили нечаянно. Судорожно барахтаясь, он попытался поплыть сам, нос стал погружать-ся в воду. Ему запомнился  жёлто-зеленый цвет просвечиваемой солнцем воды, ужасающе холодная тьма внизу, о которую никак не удавалось опереться, и полная безысходность его положения. Ды-шать уже было совсем нечем, он понимал, что лучше задохнуться без воздуха (почему – не знаю!), чем открыть рот и хватить в себя густую смертельную воду. Он дергался и терпел, терпел, понимая, что это уже конец. Но в последний свой миг, когда совсем меркло сознание, что-то его подтолкнуло кверху и выбросило к солнцу и блаженству головокружительного дыхания сладким воздухом. Это был Петька.

А однажды компании, состоящей на этот раз не только из мальчишек, им было предложено устроить игру в «пап и мам». Они уже отлично понимали, что это означает, и их души похолодели от столь близкой, казалось, возможности прикоснуться к этой страшной и вожделенной тайне. Петькина идея упала на благодатную, но еще не готовую целинную почву. Дело происходило «на той стороне» в зарослях камыша, надёжно скрывающих детей от постороннего глаза. Тайна манила жгуче и слад-ко, но прикоснуться к ней им ещё не было суждено. Её постижение разбилось о мелочь: они не смог-ли договориться о том, у какой «мамы» какой будет «папа» – не совпали симпатии и антипатии у претендентов. Но как ему теперь казалось, дело было вовсе не в этом и даже не в том, что предлагав-шимся выбором был неудовлетворен сам Петька. Дело всё же было, наверное, в том, что все и, преж-де всего, Петька попросту струсили перед ужасом предстоящего, которого ещё хотели меньше, чем ас боялись.
- Не хотите и чёрт с вами! Обойдемся и без вас! – решительно и с нелогичной поспешностью (а вдруг согласятся!) воскликнул вождь юных грешников и столь же быстро увёл их из опасной зоны камышей на открытый берег  ерика. С большим облегчением мальчишки выбирались из зарослей, за нами, шушукаясь и хихикая, потянулись и девчонки.

Петька, Петька, ты многому научил их: дракам, сквернословию, тайнам отношений взрослых тёть и дядь и рождения детей, курению, жестокости и грубости уличных нравов и прочим прелестям скрытой от взрослых жизни детского сообщества за пределами домашнего гнезда. Но ты же познако-мил их и с вольницей задонских путешествий, приобщил к дворовому братству, приучил не бояться освобождения от излишних взрослых запретов, привил любовь к коллективным играм, научил со-блюдать их правила, открыл красоту взаимопомощи и смелости. Под твоим влиянием в их среде про-цветало презрение к трусости, вранью и подлости. Словом, ты был настоящим атаманом их довоен-ного детства. И легенда твоего конца вполне соответствует твоему образу, оставшемуся в сердцах твоих бывших приспешников.

Наверное, не без влияния этой личности однажды и в нашем герое раскрылись унаследован-ные от предков качества верности товариществу и даже, я бы сказал, некого самопожертвования во имя него. Это произошло так.
На чердаке их большого дома он с товарищами из груды деревянных ящиков, рогож и другого чердачного хлама соорудили нечто вроде партизанского или Чапаевского штаба, где при свечах про-водили военные советы, обсуждая операции против ребят из соседнего дома.  Командиром их отряда был избран Юра. Один из ребят, наиболее непоседливый и импульсивный (кажется, это был друг-соперник Вовка Чурилов), балуясь с огнем, поднёс свечу к висящей рогоже. Она, естественно, вспыхнула, чем очень развлекла и развеселила всех. Её быстро погасили. Понравилось, поэтому ша-лость повторили. В командире возникло беспокойство, и Юра стал увещевать разошедшегося това-рища. Но куда там! В очередной раз погасить не удалось. Сначала Юра сбежал вниз и в кружке при-тащил воду, набранную дома в смятении из-под крана. Не помогло. Всё уже бушевало сверх их про-тивопожарных возможностей. Возник натуральный пожар.  И  Юра понял, что без взрослых не обой-тись.

По пути, заскочив домой и призвав бабу Варю хватать малого братика Игоря и убегать из до-ма, он вылетел на улицу и первому встречному дяденьке сообщил о пожаре. А над крышей  дома уже вился и закручивался в клубы сизый дым. Очень быстро появились пожарные, милиция, пожар тотчас затушили, а по обгоревшим бровям, ресницам и закопченным лицам  мальчишек немедленно устано-вили подозреваемых. Всю их компанию отвезли в милицию и приступили к допросу. Некоторое вре-мя ещё продолжалась игра в партизаны, впрочем, очень вялая, сопровождаемая трусливым молчани-ем партизан, но грамотно поставленный допрос с ужасающими угрозами сделал своё дело. Первым раскололся главный виновник, сначала проливший стыдную слезу, а потом и вовсе разрыдавшийся. Тогда Юра тихим и прерывающимся голосом заявил, что виноват во всём он. Смутно помнилась ему аргументация своей вины – то ли сам нечаянно поджёг, то ли не удержал кого, то ли ещё что. Но твёрдо стоял на своей вине, так и не отказавшись от этой версии. Ему думалось, что отсутствующий Петька Кариков был бы вполне доволен его поведением.

Тогда он ничего не знал о своём далёком предке,  Илье Григорьевиче Зерщикове, но думал, что ему грозит какое-то страшное наказание, может быть, даже тюрьма. И всё-таки  почему-то сказал, что виноват во всем он один, как когда-то признал свою вину и его пращур, поплатившийся за это го-ловой. Между ними пролегли столетия, но что-то от него возродилось в юном потомке в тот летний день, когда в милицейской камере его голос прозвучал из самой глубины  маленького детского суще-ства: возьми вину на себя. И он не смог ослушаться, и помог ему в этом Петька Кариков, и он сказал: 
 -  Это я виноват.
Ох, и гордился же он потом перед самим собой за свой поступок, хотя мама вечером устроила ему позорную и унизительную взбучку. Никто из ребят не был наказан, кроме него. Но никаких иных чувств, кроме удовлетворения и гордости, он не испытывал. А мамина взбучка? Пожалуй, всё же не-которое удивление и маленькая обида, впрочем, вскоре рассеявшиеся, мимолетно промелькнули в гордой душе и растаяли, оставив едва заметный след-воспоминание.

Незадолго до войны Кариковы переехали на другую квартиру, и жители Береговой сами не были свидетелями дальнейших обстоятельств их жизни. Но улица донесла до них, может быть, иска-женную, может быть, даже выдуманную историю Петькиного финала. Когда немцы вошли в город, он будто бы был пойман ими и расстрелян за воровство оружия у солдат. Что ж, это вполне могло быть. По крайней мере, оно логично и красиво и, значит, правдоподобно завершало портрет Петьки Карикова, их предводителя и авторитета.

И всё же, как бы Юра не возвеличивал  образ  Петьки, более яркой фигурой  детства был, не-сомненно, Сашка Драчёв Он появился несколько позднее, когда детское их братство было уже вполне сформировано. Его отец бывший, кажется, красным партизаном, а теперь то ли сторожем, то ли ещё кем очень незначительным на складе «Заготзерно», получил убогую комнатушку на первом этаже их дома, где и поселился со своей семьей: женой, двумя дочерьми и сыном. Сашка был широколобый с острыми черными глазами под насупленными бровями угловатый и недоброжелательный мальчишка лет десяти. Жена, душевнобольная тихая и исхудавшая женщина, почти всё время проводила в боль-нице, дочери тоже редко попадались на глаза – то ли были в детском доме, то ли ещё где. По сущест-ву, постоянными (или всем так казалось) новыми жильцами в доме были только Сашка с отцом, дя-дей Филиппом.

А первое знакомство с этой парой состоялось при таких необычайных обстоятельствах. Играя как-то во дворе дома, ребята услышали из него дикий душераздирающий рёв, в котором рвалась на-ружу некая нечеловеческая ярость. Бросив игру,  обомлев от страха и любопытства, они ринулись на этот крик и увидели потрясающую сцену. Из парадного выскочил немолодой усатый дядька и пом-чался по улице, испуганно оглядываясь и бормоча что-то, а за ним с кирпичом в высоко поднятой ру-ке и безумно вытаращенными глазами нёсся мальчишка, испуская этот неслыханный вопль гнева.
Ошарашенные и оцепенелые,  с полным непониманием происходящего, наблюдали мальчики эту странную погоню, где всё поменялось своими местами, всё было как бы наоборот: маленький на-казывал большого, большой боялся и убегал от маленького. Абсурд. Потом родители  объяснили им, что этот мальчик тоже нездоров, как и его мама, а папа очень жалеет его и не хочет  его сердить и раздражать, поэтому уступает всем его капризам и прихотям. Ребятам это показалось просто неверо-ятным, но аргумент душевной болезни как-то ставил всё на свои места. И всё же, повстречавшись позднее с Сашкой ещё несколько раз, но при вполне нормальных обстоятельствах, они, если и не усомнились в его болезни, то как-то не стали придавать ей слишком большого значения. Болезнь, может быть, и есть, но на другом каком-то уровне, за пределами их мира, проявляется в каких-то дру-гих обстоятельствах, их не касающихся. И началось их с ним сближение.

В школу Сашка, казалось, не ходил, но был очень начитанным и переполненным сведениями, о которых они мало что знали, если не сказать больше. Что такое электричество, почему светятся лампочки, как говорит радио или как устроены пароход и паровоз, почему двигатель внутреннего  сгорания, что такое фашизм, чем замечательно муравьиное царство, как бороться с комарами при по-мощи зинчиков и т.д. и т.п. Это был просто кладезь знаний, которые не только рвались наружу, но и требовали материального воплощения.
С Сашкой началась эпоха натуралистических исследований и всяческого технического конст-руирования. Такие разные виды деятельности сочетались в них вполне гармонически и сладостно. То, распластавшись на земле в диких травяных зарослях своего двора, они часами наблюдали занятную муравьиную жизнь и для испытания их сообразительности и наклонностей подсовывали им кузнечи-ков, жучков или совсем уж какие-нибудь неведомые им предметы, например, кусочек сахара или ка-пельку горчицы. То, забыв о прочих развлечениях, погружались в выпиливание, вырезание, сколачи-вание, скручивание и   создание  эпидиаскопа или волшебного фонаря – проектора, а потом демонст-рировали на развешенной простыне всяческие забавные предметы и рисунки.

Когда ребята несколько повзрослели, то лестницы их дома в вечерние часы часто служили им местом посиделок, сопровождаемых рассказами, преимущественно страшными. Для этого гасили свет в коридоре,  тесно усаживались на ступеньках и по очереди каждый что-то рассказывал из ранее прочитанного или услышанного. Однако скоро такой метод рассказывания им надоел, и по предло-жению Сашки они стали повествовать выдуманные ими самими байки-сказки или фантастические придумки или приключенческие истории. Причём всё это придумывалось по ходу рассказа, и уто-мившийся или иссякший рассказчик передавал повествование другому, который сходу должен был включиться и продолжить фантазии товарища. Конечно, не всегда и не у каждого из них  получалось, но в иные вдохновенные вечера кое из кого все же исходили занятные построения. Конечно же, в этом деле наиболее удачливым был Сашка Драчёв. Со временем родилась потребность записывать свои выдуманные истории, но дальнейшего развития это не получило. Вскоре грянувшая война всё смешала и переиначила. Однако привычка иметь блокнотики и что-то писать в них у некоторых пре-образовалась в привычку вести дневник.

Пора  активного творческого познания мира была продолжительной, сочеталась с другими увлечениями и занятиями, но всегда в ней главным действующим лицом был Сашка Драчёв. Если не исчезал на короткое время для своих разборок с бедным отцом. Но видно было, что их совместные игры оказывали благотворное влияние не только на них, но и на него. Эти дикие сцены делались всё реже, пока не исчезли совсем. До поры до времени. Последующие столкновения его с алогизмом и подлостью взрослой жизни и события военного времени возродили вспышки буйного его нрава. Но об этом потом, нескоро.

В иное лето после вселенского разлива Дона с «той стороны» на их Береговую налетали не-сметные полчища комаров, борьба с которыми включала и дымные курения. К ребячьему несказан-ному удовольствию во дворе раскладывались дымокуры – костры, приваливаемые свежей травой для образования дыма вместо огня. Кроме того, маленькие дымокурчики в ведерках или больших кон-сервных банках держали возле себя бабки и тётки, выходившие вечером из дома посидеть и посуда-чить на скамеечках у дома.
Конечно, ребята были деятельными помощниками и участниками костровых игрищ – собира-ли сухие ветки и щепки, подносили траву, а главное, ворожили возле дымокуров, больше стараясь в пользу огня, чем дыма – тяга мальчишек к кострам общеизвестное их свойство. Пляшущие язычки пламени, веселый треск вспыхивающего сушняка вечно чем-то манит и завораживает. Не известно, насколько эффективны были эти дымокуры в борьбе с комарами, но, несомненно, они отвлекали от  назойливых  насекомых не только костровым развлечением, но и дополнительной напастью – ядови-тым и столь же назойливым дымом, порой ещё более досаждавшим, чем сами комары. Поэтому здесь очень важным было соблюдение меры в организации дымовой завесы.

Эти дымокурные сложности подтолкнули Сашку к поискам новых антикомариных средств. И он придумал, как ребятам показалось, гениальный ход: привлечь к этому комариных поедателей – зинчиков, т.е. стрекоз! Но как это сделать, как добиться превосходства зинчиков над комарами?! Со-зрел невероятный план – переселять зинчиков «с той стороны» к себе во двор. Для этого они устраи-вали массовые походы в камыши Задонья, где зинчиков было несметное количество. Мальчишки их там просто ловили. Даже не сачками. Руками. Или тихонько подкрадываясь к застывшему на былин-ке насекомому, или подняв палец кверху, нежно призывали:
                Зинчик, зинчик,
                Сядь на мизинчик,
                Зинчик, зинчик,
                Сядь на мизинчик!

 И если он действительно обманывался их призывами, а такое случалось, они аккуратно дру-гим пальцем прихватывали его за ножки, которыми он, садясь, обнимал кончик выставленного паль-ца. Наловив такими способами десятки бедных зинчиков и сложив их крылышко к крылышку в пач-ки, они доставляли их в свой двор, где и выпускали для поедания комаров. Не все стрекозы, конечно, выживали после такой экзекуции, но разве дело было в этом? Тут главное было в другом – в блеске осуществления чудесного плана, до которого никаким взрослым и додуматься-то было невозможно, не то, что исполнить его. Мальчики чувствовали себя творцами, вершителями, и естественную в свое время убыль комаров, безусловно, приписывали грандиозному своему деянию. Разумеется, без вся-ких таких слов, понятий и определений, которыми я пользуюсь сейчас. Наверное, тогда это их со-стояние определялось и исчерпывалось более короткой формулировкой: «Вот здорово!». Но они ра-довались еще и тому, что просто выпускали этих милых созданий, этих чудных летунов на свободу. Даже, пожалуй, не меньше, чем от удачной их ловли и осуществления всего замысла.

Нет, все-таки не могу не воспеть сладость охоты. Тут было и любование великолепными об-разцами этих самолетиков, особенно крупными их разновидностями, дозорщиками, коромыслами и кольчатыми стрекозами, и трепетное ожидание их полёта – где сядет (!), и подкрадывание, и призы-вы, и замирание, и ошеломляющее счастье в миг удачной ловли-схватывания. Ах, какое это блажен-ство – соприкосновение с красотой, состязание и приобщение к ней своим умением и ловкостью! И близкое, вплотную, рассматривание чуда.
Огромные шаровидные глаза во всю голову. Как скафандр. Без всякого выражения, но всеви-дящие, всезамечающие. От них не скрыться, не спрятаться. Их прозрачная и блестящая глубина таин-ственна, непонятна и привлекательна. И необычайно красива. Только рот при всем своем совершен-стве устрашающе безобразен и беспощаден. Зато крылья, как глаза и всё стремительное изысканное тело, прекрасны и ни с чем несравнимы, их просвечивающее вещество невесомо, эластично и прони-зано ветвящимися жилками. Они трепетны и неутомимы, а при полете шелестят нежно и едва слыш-но.

Но, пожалуй, ещё красивее мелкие экземпляры. Мальчики называли их стрелками и иголками. Они поражали какой-то неземной изящностью и чудесной расцветкой. Особенно нравились своей яр-костью и плотностью цвета синие и зеленовато-синие оттенки с какими-то волшебными переливами и блеском. Просто дух захватывало. Если всмотришься в эти легкие трепетные существа.
И опять он позволял себе пользоваться современным своим языком, чтобы передать то свое состояние, которое, родившись тогда, лежало невысказанным из-за отсутствия в его тогдашнем сло-варе необходимого арсенала слов. Но всё это было в нём без слов, оно только ждало своего времени. Утверждаю, что первичным здесь было не слово.

От изготовления проектора пришлось отказаться, так как возникла почти непреодолимая про-блема фильмов-пластинок. А вот эпидиаскоп был сооружен, и долго служил им, пока не иссякла фан-тазия по той же причине - поискам и «иссеканию» предметов экспонирования. Этот прибор был за-мечателен тем, что позволял показывать на экране почти всё, что помещалось в окошко на его задней стенке. Размер окошка примерно 15;15 см. Что только они туда не вставляли, чтобы разглядеть это в сильно увеличенном размере на импровизированном экране, то ли белой стене, то ли хорошо разгла-женной простыне. Картинки из книг, открытки, собственные рисунки, разнообразные мелкие предме-ты: засушенные красивые бабочки и жучки, фасонные пуговицы, перочинные ножички, значки, ме-таллические и бумажные деньги и даже собственные части тела и лица. Решительно все подвергалось рассматриванию, обследованию и  изучению. Апофеозом же было создание собственных рисованных фильмов. Где действующими лицами были либо очень непохожие они сами, либо столь же непохо-жие выдуманные герои.

В одной из квартир второго этажа сравнительно недолго жили братья Шелухины, старший Валентин и младший Борис, и их сестра Тамара. Отец их был какой-то большой начальник, в граж-данскую войну красный командир, поэтому в их  квартире было и бережно сохранялось оружие: да-реная шашка и кинжалы. Все мужчины этой семьи были очень маленького роста, особенно отец, что никак не вязалось с ребячьим представлением о красном командире. Кроме того, он говорил очень тихим и невероятно сиплым голосом. По существу, это был даже не говор, а шипение. Они предпола-гали, что, командуя в бою красным отрядом и стараясь придать себе, маленькому, больше значитель-ности и веса, он сорвал себе от великого напряжения голос. Кроме того, все мужчины Шелухины бы-ли очень смуглы при яркой и светлой сероглазости. Исключительно маленьким и смуглым был младший Шелухин, Юрин сверстник, Борис. Особенными талантами он не выделялся, и главной его заботой и болью был только неудавшийся рост. И много лет спустя, как-то встретившись с ним и по-интересовавшись его жизнью, Юра услышал :- Маленькая собачка всегда щенок, - по его мнению, это полностью характеризовало все  невеселые обстоятельства его жизни.

Зато старший, Валентин, блистал разнообразными талантами, содержание  которых, впрочем, так и остались неизвестным, так как по возрасту он общался в других, не  их сферах, где, по-видимому, и обнаруживал свои таланты. Эта его неординарность сыграла с ним скверную, можно сказать, почти трагическую штуку. За блестящую учёбу, примерное поведение и артистические спо-собности он был призван сыграть на школьной новогодней ёлке роль Деда Мороза. Его нарядили в вату, да и всё вокруг было ватное – так имитировали тогда снег под ёлкой и вокруг. А ёлка тоже была украшена и «снежными» хлопьями, и, что послужило жуткой причиной, зажженными свечами, от ко-торых, естественно, и возник пожар. Валька обгорел, как чурка. Но живым всё же остался, и выхажи-вали его в больнице несколько месяцев. Вышел он оттуда изуродованным почти до неузнаваемости не только физически, но и сломленным духовно. Вот такая печальная история омрачает их счастли-вое детство на Береговой улице.
Вальку было очень жалко. Вследствие всего этого он отстал от своих сверстников и прибли-зился к младшим, т.е. к Юриной компании. Но и в ней он уже ничем не выделялся вверх, скорее едва поспевал за ними, молчаливый и потухший.

Жил еще в этом доме на Береговой 57 (во второй его половине и в той квартире из, по суще-ству, одной комнаты, где после войны пришлось жить и Масуренковым) один запомнившийся Юре мальчик по фамилии Гаджиев. Это была кавказская семья. Их папа, тоже, между прочим, не великан, а чёрненький щупленький человечек, служил в органах, то ли это была Чека, то ли ГПУ, он не знал, только ходил этот кавказец в военной форме всегда очень озабоченный и суровый. В доме у них, в платяном шкафу на полке под сложенным бельем хранился пистолет, то ли браунинг, то ли ещё что-то подобное. Рядом с ним всегда лежали сложенные вдвое крупные купюры этакой приличной пачеч-кой. Среди них или рядом обычно присутствовали и мелкие дензнаки.  Юра с малым Гаджиевым час-то ныряли в это потайное место, и малый, имя его Юра тоже не запомнил, спокойно таскал из храни-лища понемногу эту наличность.Деньги, видно, были не считанными, так как родители не догадыва-лись об их  систематическом изъятии.

 Гаджиев-младший испытывал к Юре большую симпатию или просто выделял из общей тол-пы, а посему в соответствие с кавказским характером своим или, следуя впитанным с материнским молоком и унаследованным с кровью обычаем гор, обласкивал его  своими щедротами. На экспро-приированные деньги они устраивали себе красивую жизнь: конфеты, мороженое, газировка с двой-ными сиропами, карусели, кино – все блага цивилизации в полную меру своего представления о ней. Но Юру всё время давила и угнетала совесть за очевидную непотребность их поведения, и потому эти загулы всегда отдавали беспокоящей  долей горчинки. Может быть, в какой-то мере  терзания юной души смягчались острым наслаждением не только и не столько от порочных благ и физических удовольствий, сколько от созерцания и прикосновений к пистолету. Он  просто гипнотизировал Юру, очаровывал, доводил не то чтобы до экстаза, но почти до маниакального обожания. Видя такое не-равнодушие его к этому предмету,  кавказский кунак в своей безмерной щедрости однажды пошел и вовсе уж на немыслимое – он небрежно предложил другу  взять оружие и поносить с собой во время их прогулки. В то время она предполагалась «на ту сторону» Не веря своему счастью, страшась и ли-куя, Юра засунул браунинг за пояс штанишек, опустил сверху рубашку и в такой невозможной для 9-10 летнего мальчишки экипировке отправился в  задонские пампасы. Там уже вовсе потерявший вся-кое представление о реальности кавказец предложил ему пострелять из пистолета. Но здесь уж Юрин «царь в голове» сказал свое веское слово: нет!!! И тот послушал его. Трудно представить, что было бы с ними и  папой Гаджиевым, если бы упомянутый «царь» промолчал и на этот раз.
Потом Гаджиевы, как и Шелухины, куда-то переехали в более подобающее им место, и  явная и тайная с младшим Гаджиевым жизнь Юры пресеклась.

Из запомнившихся девочек  он мог отметить лишь Нинку и Галку Лапкиных, которые жили в третьей комнате их квартиры, да Вику Чепчахову. Она, может быть, была вовсе и не Чепчаховой, так как, скорее всего, была падчерицей очень мрачного  грузного и какого-то смутного, вернее, невнят-ного человека по фамилии Чапчахов, казавшейся ребятам очень смешной. Но Чапчахову, похоже, ни-чего не казалось смешным и даже сколько-нибудь весёлым. Он всегда был насуплен и углублен в се-бя, особенно когда начались события 36-37-го годов. Тут же он вскоре и исчез, говорили, уехал на Дальний Восток. Но семью с собой не забрал. Так и осталась Вика со своей тоже очень мрачной и очень отстранённой от всех и всего мамой-дамой жить среди берегового населения. Они в отличие от этого населения были подчёркнуто интеллигентными и, наверное, с каким-то не пролетарским и не крестьянским прошлым. А Чапчахов был главным бухгалтером, кажется, всей областной конторы «Заготзерно», пока не уехал на Дальний Восток, про который мальчишки знали только одно: «Синее море, белый пароход, сяду, поеду на Дальний Восток, на Дальнем Востоке пушки гремят, а белые солдатики убитые лежат…» и т.д.

Когда дети достигли  почти подросткового возраста, младшую Лапкину, Галку, к обоюдному неудовольствию все стали прочить Юре в подружки, а старшая, Нинка, веселая, дерзкая и отчаянная, действительно стала подружкой его брата Вовки. Они даже изображали из себя взрослых влюблен-ных, шушукались по темным углам и позволяли себе более значительные «шалости». Какие, впро-чем, никто не знал, всё держалось втайне под многозначительными намеками и умолчаниями. Но за всем этим, в конце концов, пришла и настоящая влюбленность – этому чувству таки настало время, а в их сообществе Вовка и Нинка как более взрослые ранее всех созрели для этого и более других соот-ветствовали друг другу.

А Виктория запомнилась поразившей мальчишек способностью сквернословить точь-в-точь как дрягили или грузчики в порту. Даже  мальчишки, не позволяли ещё себе подобные выражения, а Вика без всякого смущения, и скорее с веселым вызовом чётко и громко выговаривала такие слова, от которых ребята цепенели в ужасе и восторге. Впрочем, она делала это не всегда и не по собствен-ной инициативе, а только по их просьбе. Правда,  долго упрашивать её не было необходимости.
 Похоже, что все эти слова и выражения она позаимствовала от родителей, так как ни с кем более она не общалась, а в ребячьей среде  не было принято не то, чтобы злоупотреблять ими, а во-обще ими пользоваться. И много позднее Юра, став уже совсем не молодым Юрием и вспоминая свои детские годы,  с удивлением диагностировал эту особенность Чапчаховых как один из самых ранних симптомов грядущего помрачения матом российской интеллигенции. К счастью, не всей – эпидемии поражают не самую здоровую часть народа.

Самым младшим в их компании был Вовка Сахно, года на три-четыре младше Юры. Ещё бо-лее юные составляли уже другое, не их сообщество. А Вовка Сахно как бы замыкал их коллектив снизу, поэтому, с одной стороны, был неким парией, с другой, - предметом особых забот. Это вполне сочеталось. Папа его был белым-пребелым хохлом, а мама чёрной-пречёрной армянкой. Сам он вы-шел в папу и потому в полной мере соответствовал своей украинской фамилии, а его младший брат, будучи внешне абсолютным армянином, никак не совпадал со своей отнюдь не армянской фамилией.
Вовка Сахно прославился среди нас тем, что написал, когда научился этому, поздравительное письмо Сталину в связи с каким-то очередным днём рождения «величайшего гения всех времен и на-родов». Разумеется, это письмо не имело никаких положительных последствий для Вовки и его се-мьи. Но среди ребят двора вызвало дикое веселье и снисходительное презрение к подхалиму – никак иначе как гнусный подхалимский факт эта Вовкина акция ими не воспринималась. Не могли же они всерьез думать, что его на самом деле обуревают высокие любовные чувства к этому человеку-легенде, хоть он и является самым великим-превеликим вождём, и спасибо ему за наше счастливое детство. А ведь это было году в 39-м, когда и в помине не могло быть какого-либо иного чувства к Сталину, кроме безудержной любви и преданности! Вовкин поступок был внушен, конечно, родите-лями, а детская реакция на него была абсолютно спонтанной и самостоятельной – свобода рождается сама собой, естественно, как дыхание. Если ей не мешают. И это было проявлением их свободы. И им пока ещё не мешали. Дети тогда совершенно свободно распевали песенки с такими, например, слова-ми: «Первое мая – курица хромая» или «Серп и молот – смерть и голод». И ничего, никто их за это не преследовал, только делали вид, что не слышат.
               
В то безмятежное время детства, помимо улицы и «той стороны», главным местом их обита-ния был ещё и двор с его невероятной обширностью, захламленностью и дикостью. Он вмещал в себе и вполне приспособленные для людских дел уголки и пространства, заброшенные или оставленные нетронутыми от первобытного времени. Это происходило от его огромных размеров, сочетавших очень разный рельеф: ровная  удобная для хозяйственного освоения площадь располагалась непо-средственно за домом и прилегающими строениями, а постепенно увеличивающийся склон задней части двора переходил почти в обрыв высотой в десятки метров, за которым, громоздясь и всё воз-вышаясь, располагались сооружения верхней части города. Ровная передняя часть двора размером в два футбольных поля была редко заставлена небольшими мастерскими и заброшенными складами. Здесь же помещалась конюшня,  каретные сараи и разного рода поломанный погрузочно-разгрузочный инвентарь из портового хозяйства. Задняя часть двора, поросшая акациями и буйными травами, была в полном распоряжении ребят. Как, впрочем, и передняя.

Что они только не устраивали на задней части двора! Она была очень удобна для этого: ред-кие деревья с густейшим разнотравьем  на пологом склоне, переходящем  во всё более крутой до об-рывов с хилой травкой и голыми осыпями и выходами коренных пород. Качели и  гигантские шаги между деревьев (белая акация), землянки, подземные ходы и бастионы на более крутых и оголённых склонах. Всё это сооружалось ими постепенно, достраивалось, усовершенствовалось, пока у взрос-лых не возникло опасение, что их дети когда-нибудь будут завалены и погребены под обрушившейся землей. Миссию покончить с этим беспределом взял на себя Юрин отец. Сыну это было очень непри-ятно и стыдно перед товарищами. Вооружившись лопатой и ломом, отец с величайшим трудом и усердием сокрушил их подземные лабиринты. Мальчишки сидели поодаль, погруженные от совер-шающегося в полное отчаяние, а Юра ещё и в горький стыд, что такая варварская акция осуществля-ется его (почему именно его?!) папой. Но где-то здесь же присутствовало и приятное чувство гордо-сти за свои столь крепкие сооружения, разрушение которых даже взрослому даются с таким трудом.

Этот разгром, однако, произошел уже на исходе их детских забав, а пока они беспрепятствен-но господствовали в заброшенных пустынях двора. Непререкаемо и вольно. Надо заметить, что кро-ме них,  в летнее время он давал приют и другому вольнолюбивому племени, так называемым, дина-турщикам. Эта деклассированная публика, состоящая из взрослых особей совершенно потерянного облика и скрытного образа жизни, ютилась в самой заброшенной части двора вне видимости от ре-бячьих владений, поэтому они сосуществовали, не касаясь и не мешая друг другу. Большей частью денатурщики спали в живописных позах среди густого бурьяна, мало заметные с проложенной не-вдалеке тропки. Рядом валялись пустые или начатые бутылки с яркой фиолетовой жидкостью и чере-пами на этикетках, какие-то очень неопрятные и дурно пахнущие остатки пищи, лохмотья очень грязной одежды. Вокруг вились мухи, ползали по черным, будто обугленным физиономиям, сгуща-лись у полураскрытых со струйками слюны ртов. В общем, это было противное, но любопытное зре-лище, однако вполне мирное и безвредное.

  Ещё не совсем потерянной денатурщицей была и бабка Аришка. Она жила в собственной квартире большого кирпичного дома, замыкавшего их двор с востока. Жила одна и пила денатурат, потому что это было всё, что ей осталось в этой жизни после гибели мужа и сына. Оба утонули в До-ну на рыбалке, сначала отец, а через год и сын. Сына Юра помнил. Его звали Гришей. Это был уже великовозрастный парень, но какой-то тихий и безвольный. И вид его этому соответствовал: худой, медлительный, бледный и серовато-веснушчатый. Он иногда участвовал своим присутствием в ре-бячьих играх: сидит этакий скромный дылда и помалкивает. Однажды ему для чего-то понадобились деньги, которых  у него не было, и он стал выпрашивать у них копейки взаймы. Юра дал ему 15 ко-пеек, а через несколько дней тот утонул его должником. Юре так и представлялось с тех пор всё вре-мя, что где-то на дне Дона лежит утопленник Гриша с зажатым в кулаке его пятиалтынным.
А бабка Аришка запила. И когда ей удавалось таким способом разогнать свою тоску-            печаль, она шла и  пела неестественно веселые песни. И размахивала клюкой и улыбалась ребятам   беззубым ртом. И им было её очень жалко, но они старались поддержать в ней её горькое веселье ка-кими-нибудь бурными выкриками или дружественными фразами с пожеланиями здоровья.

Бабка Аришка, бабка Аришка, унёс Дон твоих самых любимых и близких, а тебя зачем-то ос-тавил одну-одинешеньку, совсем, совсем никому на свете ненужную! А вот, поди ж ты, осталась ты во мне на десятки лет и только сейчас я могу помолиться за тебя: Господи, упокой душу усопшей ра-бы твоея Арины, прости ей все её согрешения и даруй ей Царствие Небесное! – молился иногда Юрий, спустя десятилетия.

Только один человек из жильцов их дома всегда отрицательно относился к  детям и их играм, во что бы они ни играли. Это был Шумков. Жил он с женой и двумя взрослыми сыновьями, Ильей и, кажется, тоже Гришей – забыл Юрий. Про Шумкова почему-то говорили с отрицательным оттенком: казак. Будто он был единственным казаком вокруг. Негатив проистекал, вероятно, оттого, что окру-жение в основном составляли всё больше бывшие красные, пролетарии, борцы за Советскую власть, а казаки были в меньшинстве, да и то помалкивали о своем казачестве. Так что господствовало офи-циальное узаконенное общественное мнение: казак это кто? – Это белый, враг, контра. Что от него можно ждать? Ничего хорошего. Вот и пришили нелюдимому мрачному человеку, действительно бывшему казаком и не скрывавшему этого, его гордое самоназвание как позорную кличку. Может быть, и он отвечал всему сообществу тем же самым – неприятием и презрением, которые переносил и на детей - своих скрытых, явных и мнимых врагов.

Так вот, с этим Шумковым у ребят однажды приключилась смешная история. В ней он пред-стал отнюдь не только в комической роли.
Чувство нелюбви  у них с ним было взаимным: как он к ним, так и они к нему. Однако, эти чувства были, разумеется, не адекватными. Если для ребят оно было вполне персонифицировано в злодейской фигуре мрачного старика, то для Шумкова оно было неразличимой частью общего без-образия нынешнего мира, его несправедливости, злобы и глупости. Дети в этой картине мира, по-видимому, мало выделялись им  на общем негативном фоне. Они со своей шумной жизнерадостно-стью, скорее всего, занимали место где-то в области раздражающей глупости этого ненавистного ему владычества большевиков. Но чувства этих непримиримых сторон отличались ещё и тем, что дети были для него лишь противной помехой в мерзкой жизни, а он для детей – враждебной силой, спо-собной покарать.

Будучи всегда страдательной стороной, дети, наконец, решили отомстить злодею, своему дворовому Карабасу Барабасу. В раму окна его квартиры они воткнули булавку, привязав к ней длиннющую нить. А на нить, слегка отступив от булавки,  привязали гайку. Другой конец нити был в их руках, а сами они прятались за углом далеко отстоящего от окон сарая. Стоило дернуть за ниточ-ку, и гайка гулко ударяла в оконное стекло. Отличный и совсем невидимый в вечерних потёмках ин-струмент возмездия. Нечего и говорить, что придумал его Сашка Драчев. Тайную мучительную экзе-куцию взялись осуществить сам Сашка, Вовка Чурилов и Юра. Дождавшись полной темноты во дво-ре и света в окне Шумковых, Сашка подергал за ниточку, чем вызвал бойкий и звонкий стук по стек-лу. Восторженно замирая и слыша только гулкие удары своих сердец, ребята затаились в отдаленных потёмках. При этом, конечно, украдкой подглядывали за происходящим. Через некоторое время в ок-не появился темный силуэт самого Шумкова. Припав к окну, он застыл в позе внимания. Они тоже оцепенели. Помаячив в окне, силуэт растворился. Снова размеренный и веселый стук. На этот раз ру-ка силуэта протянулась к форточке и открыла ее. Раздался голос:
- Кто там?
Мстители ещё более затаились. После долгого молчания и невнятной ругани в глубине ком-наты свет в окне погас. Стук немедленно возобновился, но окно безмолвствовало и мрачно чернело на фоне белёной стены. Вовка  нетерпеливо заёрзал и предложил подобраться к окну и проверить, в чем там дело. Остальные ему это не советовали, даже отговаривали, но он всё настаивал на своём. Наконец,  реализовал рвущуюся из него инициативу и, крадучись по всем правилам опытного развед-чика, он отправился на разведку. Местами он полз, местами перебегал на корточках, снова ложился и снова перебегал. Предчувствуя недоброе, Сашка и Юрка напряженно следили за манипуляциями то-варища. Наконец, он добрался до окна, которое было совсем невысоко от земли, и припал к нему, пы-таясь рассмотреть, что за ним происходит. И тут свет в окне вспыхнул, как взрыв.
- Ой, туман! – воскликнул Вовка и, шарахнувшись от  окна, спрятался под брезент, которым были накрыты какие-то ящики, сложенные недалеко. И тут от угла дома отделилась не замеченная никем фигура. Это был сам Шумков, который, видимо, давно уже вышел из дома и наблюдал за Вов-киными телодвижениями. Неторопливо подойдя к ящикам, он поднял край брезента и вытащил за ухо Вовку. Тот обмяк и безвольно висел, как тряпка.
- Ах, ты пащёнок говённый! Поди-ка  пожалуйся отцу, пожалуйся, пожалуйся!
С этими и более крепкими выражениями Карабас отвесил Вовке несколько подзатыльников и пинком в зад направил его полёт к дому. Шлепнувшись, как лягушка, Вовка быстро вскочил на ноги и к полученному ускорению добавил свою тягу. Конечно, никакому отцу он жаловаться не пошел. Это было под запретом в мальчишеской среде. Но хохота и живописного изложения достопамятной сцены он наслушался вдоволь на всю оставшуюся с ними жизнь. По этой истории в одном из блокно-тов (то ли Юркином, то ли Сашкином – оказывается и такое со временем можно перепутать) было за-писано даже пространное повествование под названием «Ой, туман», ставшим в их лексиконе нари-цательным.

Нельзя не вспомнить и другие дворовые уроки и впечатления, по-разному повлиявшие на ка-ждого из них, о чем свидетельствовали дальнейшие индивидуальные обстоятельства жизни их участ-ников.
Непременной мальчишеской страстью была охота. Её жертвами были воробьи, лягушки, дос-тавалось ласточкам, иногда приблудные кошки. Потрясшим событием стало жестокое убийство од-ной из них.
Может быть, всплеск жестокости был следствием других  игр – игр в войну?! Конечно, бас-тионы, землянки и лабиринты в крутых склонах заднего двора делались ими не только из строитель-ных побуждений. У них были вечные непримиримые враги – «пятиэтажники». Последние обретались в другом, враждебном им государстве. Этим государством был огромный кирпичный пятиэтажный дом, возвышавшийся на самом верху склона, как бы образуя недосягаемую, но всё время нависаю-щую над ними угрозу и границу их двора и всего их мира. Пятиэтажники сверху постоянно делали набеги на «береговиков». И если нападение давалось им сравнительно легко - сверху вниз и внезапно, то в случае успешного отражения атаки и обращения атакующих в бегство нижнему войску пред-ставлялась хорошая возможность всласть отметить своё чувство негодования на спинах карабкаю-щихся вверх противников. Главное, чтобы перейти в контрнаступление, надо было выстоять в оборо-не. Вот здесь-то и были необходимы самые серьезные фортификационные сооружения. Что ребята с Береговой и делали с упорством муравьев. Недаром ведь они так пристально изучали их опыт жизне-деятельности.

Откуда взялась эта враждебность, перешедшая в войну, не известно. Она уже была, когда Юра появился на Береговой. Он её принял как неизбежность, как данность этого нового для него ми-ра. И долго испытывал ненависть к каждому пятиэтажнику, о котором ничего не знал, кроме того, что он пятиэтажник, почти не отличимый один от другого, как клопы или тараканы. Лишь по истечении многих лет они стали индивидуализироваться, одни всё более обретая отвратительные черты, другие, как ни странно, теряя их и делаясь вполне нормальными, почти им подобными людьми. А с одним, Глебом,  Юра почти сдружился. Тот приходил часто к конторе пароходства, где на стенде вывешива-ли свежие газеты, и обстоятельно прочитывал статьи на политические темы. Тогда уже началась вто-рая мировая война, всё Юрино окружение, как и следовало в соответствие с газетами, симпатизиро-вало немцам, Глеб – англичанам и французам. Это было так необычно ещё и потому, что Глеб аргу-ментировал свою позицию, ссылаясь и на опыт первой мировой войны, и на дорогой всем им дух свободы, который более свойственен французам и англичанам, чем немцам, так что нам по пути с ними, а не с немцами. Вот ведь какой прозорливец! Это был уже 1939 год, и им было ещё по 10-13 лет.

Из истории вражды с пятиэтажниками запомнился Юре такой курьёзный случай. Однажды на Береговую привезли и выгрузили несметное количество гигантских пустых деревянных бочек, за-ткнутых, однако, деревянными же пробками. Эти бочки почему-то вызвали у мальчишек интерес. Стали обследовать их и установили, что в некоторых что-то слегка поплёскивает, если их покачать. Что бы это могло быть? Проверили. Оказалось – вино. Бочки были винными, что, собственно, и так было видно по липким их днищам и выпуклым бокам возле пробок, роящимся мухам и лёгкому вин-ному запаху, исходящему от них. И тут же возникла идея опробовать вино, что и было проделано. Понравилось. И это стало охотой, игрой и развлечением. Нашей охотой за нашей добычей! Но не од-ни мы сообразили, что бочки содержат интерес. Умными оказались и мальчишки из пятиэтажки, со-ставившие нам досадную конкуренцию. Мы-то полагали, что являемся безраздельными хозяевами этого богатства, потому что оно сгружено на нашей улице возле нашего дома. И тогда мы проделали следующее. Мы мстительно и злорадно написали в несколько бочек так, чтобы при покачивании на-ше зелье явно и соблазнительно поплёскивало в них. И тщательно заткнули их теми же пробками. Бочки были выбраны таким образом, чтобы непременно встретились на пути следующего рейда на-ших исконных врагов. И затаились. Месть удалась, да ещё как! Справедливому торжеству нашему и ликованию не было предела, когда мы стали свидетелями испития нашей мочи этими гнусными пя-тиэтажниками. Надо было видеть их лица, недоумение, гримасы отвращения и ярости на ненавист-ных лицах. Задуманная и осуществлённая операция отмщения состоялась, да ещё с каким триумфом! Золотыми виртуальными буквами она была записана в анналы нашей дворовой истории.

Хорошо помнились Юрию из его берегового детства и другие развлечения. Это игры в ловит-ки или в пятнашки, в прятки или в жмурки, в осла (перепрыгивание друг через друга), в третьего-лишнего, в «чилику». Игра в чилику состояла в следующем. Заострённая с двух сторон палочка с цифрами на четырех гранях выбивается лаптой из кона (начертанный на земле квадрат) как можно дальше. Другой участник от упавшей чилики делает в сторону кона столько прыжков, сколько пока-зывает цифра на верхней грани палочки-чилики. Затем он бросает чилику, стараясь попасть в кон. Попал - он теперь выбивает чилику из кона лаптой. Не попал – она опять  отбивается лаптой подаль-ше от кона столько раз, сколько показывает цифра на чилике. И снова прыжки, снова броски и т.д.
Помимо этого, немало времени отдавали различным соревнованиям: в беге, прыжках, подтя-гивании, лазании по деревьям - кто выше и т. д. Что за этим «т.д.» он уже не помнил, но твердо знал, что игр и развлечений было немерено, скучать было некогда. Такого феномена, как   скука, тогда про-сто не существовало.
               
                РУКОТВОРНЫЙ  АПОКАЛИПСИС

И, наконец, пришло время, когда мне есть, что сказать людям…Потому что это время ста-рости и понимания сути происходящего в мире, когда личные страсти и вожделения угасают, а го-лова наполняется длительным опытом наблюдений и размышлений. Увы, это горький опыт – знание преисполнено печали. Он неумолимо свидетельствует: люди как единое сообщество разумных су-ществ ведут неразумную жизнь, потому что пользуются приобретаемым знанием не столько на пользу себе, сколько во вред. И само знание их эгоистично и потребительски утилитарно. Наука в основе своей, как это ни прискорбно, является  средством многократного увеличения и распростра-нения зла. Первенство здесь за физикой (ликуйте, лирики!) и связанными с нею технологиями. Одна из самых значительных и претенциозных – космическая программа. Это новая Вавилонская башня. Перед её дерзостью и грядущим злом та первая, Библейская башня, за которую Господь покарал лю-дей, кажется наивным и даже милым сооружением, если видеть в ней некую донаучную реальность, а не пророческое предупреждение: люди, остановитесь в своём адском стремлении неразумного по-знания и дерзкого глумления над Божественными Творениями. Иначе вас ждёт рассеяние и запрет на взаимное общение.

 Но именно этим вы сейчас и заняты с таким исступлением и неуёмной страстью множить и распространять зло. Вам уже мало одной Земли. Но посмотрите, что вы с нею сделали! Вы оск-вернили её уже настолько, что в своей алчности рвётесь к новым девственным творениям Бога в жажде посеять в них цветы зла и распространиться в жадном и бессмысленном воспроизводстве себе подобных. И только затем, чтобы и там воровать, убивать, гадить, лгать, паразитировать, лицемерить, прикрывая всё это гуманистическим блудом, идеологией ханжества и защищая непри-крытым насилием. Отнюдь не без участия науки нынешняя ситуация достигла такого уровня без-образия, что даже Святогорский старец Паисий восклицает: «Мир горит! Положение дел уже вы-шло из-под контроля».

Озоновые дыры, отравленные и загаженные земли, реки, озёра, моря и воздух. Города в смоге и  автомобильных коллапсах, дебилизация детей компьютерными играми, голод и  комфорт, отры-вающий людей от естественной среды и доводящий жизнь до обездвижения, подобного параличу. Еда, начинённая ядами и подозрительными стимуляторами. И истерическая гонка с помощью фан-тастических средств связи и транспорта, и искусственного мышления за новыми «достижениями» науки и техники, окончательно превращающими человека в амёбоподобный агрегат ассимиляции и диссимиляции во имя получения физических удовольствий и наслаждений. А на другом полюсе дикое обнищание, дикий образ жизни и вымирание. Примеры трагических бед, перекосов и противоречий современной цивилизации можно множить и множить. Впрочем, информированному они хорошо из-вестны.

И самая страшная и разрушающая роль науки в её безнравственности. Она внушает иллю-зию всесилия человека, убеждённость в ненужности Бога, в возможность создания райских условий на Земле и во вселенной, в достижимость бессмертия. Мораль становится ненужной помехой в алчной погоне за наслаждениями. И человек слепо преследует эти цели, не замечая, игнорируя или не в силах предотвратить трагические последствия этой погони, которые задушат его ранее, чем он будет в состоянии понять недостижимость своих призрачных и вожделенных целей. Как тут не вспомнить неоспоримую мудрость Реймонда Пристли, изречённую им в «Антарктической одиссеи» в 1915 году: «…человек может довольствоваться малым и… во многих случаях излишества цивили-зации служат лишь удовлетворению ею же созданных потребностей».

Не тем занята наука, чем ей следовало бы заниматься. Познай самого себя, ибо всё зло в те-бе. Познав же, обретёшь способность преодолеть зло. И как тут снова не вспомнить того же старца Паисия: «Силы интеллекта, которые при миллиардных затратах поднимают человека на Луну, это вещь хорошая, но много лучше их те духовные силы, которые на немногом «горючем» – на одном сухаре – возводят человека к Богу – цели его назначения». Одним только старец  сеет сомне-ние во мне: а что же хорошего-то в миллиардных затратах ради достижения человеком Луны! За-чем это? Каких высот достигло этим человечество? Только одной – удовлетворения бессмысленной дьявольской гордыни в опасном соревновании само с собой, обратной стороной которого является сладостное унижение другой её половины. Да ещё в приобретении возможности ведения самоубий-ственной войны само с собой новыми, теперь уже космическими средствами. Поистине «достой-ные» достижения! И всё это совершалось и совершается во имя и как будто на основе реальных сиюминутных потребностей, житейской, политической и научной логики, на основе здравого смыс-ла. А получилось, как записано в Евангелии – Апокалипсис в действии.

Давайте вспомним: «…пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и при-станищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице… ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши её…Ибо грехи её дошли до неба, и Бог воспомянул неправды её…ибо купцы твои были вельможи земли, и волшебством твоим введены в заблуждение все народы» (Отк.14,8,18,2,3,5,23). Разве не о нынешнем времени и нынешних делах сказано почти две тысячи лет назад?! Ведь падение  Вавилона уже началось, как было предсказано в Откровениях Иоанна. А первое предостережение Господне было ещё ранее: «И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде, нежели рассеемся по лицу всей земли.
И сошёл Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие.
И сказал Господь: вот один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не от-станут они от того, что задумали делать.
Сойдём же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого.
И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город» (Бы-тие,11,4,5,6,7,8).

Но не угомонились люди, и по прежнему строили и строили свой Вавилон, не с башней уже теперь до неба, а с «нечистой и отвратительной птицей»! Не ракеты ли это нынешние, осквер-няющие нечистотой своей воздух, землю и воды, и вновь, как Вавилонская башня посягающие на не-бо?! Можно ли было яснее и определённее сказать о нынешних человеческих деяниях и мерзостях. И о том, что ждёт их как возмездие. Читайте Апокалипсис!
 И опять хочу вернуться к далеко не научному, но мудрому Паисию: «Увязать Евангелие с че-ловеческим здравым смыслом невозможно. В основе Евангелия лежит любовь. В основе здравого смысла заложена выгода».
И возвращаемся к главному: человек, покинувший Бога и возомнивший себя хозяином и вер-шителем своей жизни, обречен на погибель. Нельзя людям без Учителя, без Пастыря. Только вер-нувшись под сень Его, люди смогут обрести возможность спасения. А это ведь так просто сделать – обратитесь к Евангелию, там давно и понятно сказано, что для этого нужно. Тогда и наука об-ратится на пользу людям, обретя нравственность.