Героин

 
Я люблю свою жену.

Я люблю ее всю жизнь, начиная с семнадцати лет, ровно с того момента, как впервые увидел ее на сентябрьской линейке среди прочих студенток филосфака МГУ, и за эти пятнадцать лет она совсем не изменилась – так и осталась растерянной девочкой в потрепанных джинсах.

Она лучше меня, и за это я ее постоянно наказываю.

Во мне изначально была какая-то конструктивная ошибка. Меня не интересовали ни спорт, ни карьера, ни музыка, меня интересовало саморазрушение. В седьмом классе я резал вены. На руке остались поперечные белые шрамы, которых я не стесняюсь. В девятом я наглотался таблеток и чуть не умер – матушка с разболевшейся головой пришла пораньше с работы и обнаружила меня, лежащим на полу без сознания, скорая успела меня спасти, а я проклинал за это врачей. На первом курсе университета я отправился на баррикады в надежде, что и меня задавят  танками. Повезло.

Я не могу без содрогания смотреть на этот мир трезвыми глазами. Я ненавижу Москву, ненавижу Питер, ненавижу этот безжалостный северный климат, ветра, грязь, мусор под ногами в любое время года. Иногда мне кажется – родись я в Израиле, я легче переносил бы жизнь, там пальмы, море, песок, тут же – темень, холод, черная ночь, угрюмые лица, и все, к чему прикасается эта страна, этот город, становится уродливым. Я ненавижу людей, не различая национальностей. Я ненавижу русских за угрюмость и хамство, кавказцев – за небритые перекошенные черные рожи, китайцев – за неопрятность и птичий, громкий, режущий по перепонкам язык. Я ненавижу это вонючее метро, ненавижу эти замызганные смердящие машины, это стальное небо, этот загаженный воздух, эти уродливые здания новой Москвы, уродливые здания старой Москвы, - и если бы я не стал наркодилером, я стал бы террористом-смертником, я постарался бы разрушить все вокруг себя, на многие километры вокруг, уничтожить все это уродство, оставить только выжженную землю…

Но я люблю свою жену – и поэтому у меня никак не получается умирать.

Вид у меня не слишком располагающий к общению, поэтому я то и дело оказываюсь в обезьянниках, огребаю по щщам или отключаюсь в самых неподходящих для этого местах. Она неизменно приезжает меня спасать и неизменно повторяет, что это в последний раз.

Врет, конечно.

Будет спасать меня, пока не сдохну. А рано или поздно я сдохну.

Даже самое страшное, самое жуткое похмелье не может сравниться с героиновыми отходняками – я каждый раз умираю, и огромная зубастая ящерица прыгает мне на грудь, выгрызает сердце, печень, выдирает легкие, с хрустом размалывает кости, и это тянется так долго, так бесконечно долго, что мне кажется, что я уже умер и попал в христианский ад. Я не знаю, зачем я снова иду за дозой – в героине нет глубины, нет радости, нет света. Лишь временное облегчение боли. Я  заранее знаю, чем это кончится – очередным отходняком, путешествием в ад, ночью боли, крови и огня. И все же я иду за дозой – она дает мне возможность полюбить этот мир, помириться с ним, хотя бы на несколько часов.

Во мне изначально что-то было конструктивно не так. Я – ошибка создателя.

Я люблю свою жену, но зачем, скажите, зачем меня тянет ко всем этим омерзительным шлюхам, к этим вульгарным коровам – эти ****и так любят негодяев, так любят этот налет легкой брутальности, что буквально сами лезут ко мне в постель, мне на конец. А я не могу отказаться. Моя жена говорила мне: «Любовь нельзя ни на что менять», я менял свою любовь на все подряд – я говорил, что готов отдать за нее жизнь, а сам не мог отказаться от иглы, я долбился даже при ее родственниках, и меня находили обоссавшимся, в отключке, в ванной, ломали двери, вызывали скорую, откачивали… я менял ее на этих одноразовых, потных баб, мне так хотелось присунуть им прямо на месте – в машине, в сортире клуба, в кустах, а потом вышвырнуть их вон из своей жизни, и забыть через минуту, и вернуться к своей жене, и жить с ней в мире и согласии до тех пор, пока моя дырявая программа снова не даст сбой. Я менял этого ангела на собственную похоть, на собственную гордость, на собственные дурные привычки и на собственный комфорт, а она меня прощала, хотя каждый раз говорила, что это в последний.

И я наконец довыебывался.

Я подхватил гепатит.

Не через шприц, а  от чистенькой на вид девочки, которую я походя трахнул в каком-то затрапезном клубе. И лучшее, что я мог после этого сделать для своей жены, - бросить ее. Уйти от нее – тихо, без объяснений, без предупреждения. Просто собрать вещи и исчезнуть. Вопрос в том, чтобы найти силы заставить себя это сделать.

Я оставил ей все, что у меня было, за исключением машины.

Она все равно не умеет водить.

Мы купили квартиру, когда я удачно продал центральной аптеке огромную партию просроченных лекарств. Мы купили машину после того, как я украл килограмм кокаина. Мы смогли отложить немного денег – тысяч двадцать евро – после того, как я удачно провез в Москву один запрещенный груз из Клайпеды. Моя жена, мой ангел, заслуженный донор, безотказная, добрая девочка, сидела с утра до ночи за компьютером и верстала полосы для журнала "Гала", и чтобы заработать на эту чертову квартиру, ей пришлось бы сидеть так еще двести лет, ну хорошо, сто семьдесят, если брать подработки. Моя нежная, красивая девочка со своими идеалами, совестью и прочей чепухой в своей хорошенькой головке наотрез отказывалась понимать истинные законы этого мира – побеждает сильнейший, самый наглый, самый бессовестный, законов нет – их придумали те мрази, которые дорвались до власти, чтобы сдерживать в узде массы, а гуманизм – тупиковая ветвь развития.

Я пытался быть нормальным человеком, ходить на работу, не нарушать законов – и я не смог.
В общем, я собрал вещи и поехал куда глаза глядят.

Я даже пока не решил, где буду жить первое время. Я вяло тащился по вечернему городу, матеря пробки, дебилов-водителей, шахидов на их развалюхах, норовящих влезть перед самым носом, безмозглых дамочек на разноцветных крошечных автомобильчиках, старух, очертя голову кидающихся под колеса наперекор красным светофорам, а больше всего – мамаш с детьми или с колясками, которые важно выкатывались на переходы и, переваливаясь жирными боками, шествовали, даже не глядя в сторону летящих на них авто. Чертовы дуры, думал я. На хера было рожать этих вы****ков, если вам даже в голову не приходит взять их за руку. Дети весело выбегали под машины, и я в очередной раз еле успевал тормозить, с визгом останавливался аккурат перед зеброй, и следующая толстобокая «она же мать!», словно огромный колобок, степенно катилась к другой стороне улицы. Я был бы не прочь раздавить парочку таких дур. Чтобы на асфальте осталось огромное красное пятно с кусками жира. Чтобы это стало уроком остальным дурам. О чем я шепчу – до них никогда ничего не доходит. Пробка тянулась медленно, дергано, и сдав на полтора метра вперед, я снова замер на пешеходном переходе, когда очередная неопрятная мамаша с визгливым ребенком вдруг выкрикнула мне: "Здесь люди ходят!», и я выдохнул в ее сторону дым и ответил: «Это ты что ли – люди?», так, что он возмущения она смешно подскочила и в ответ ударила кулаком по капоту, но вскользь, поток вдруг тронулся и бодро покатил в сторону Ленинского, и я умиротворенно, довольно нажал на газ, представив, как я давлю этих жирных, неряшливых баб с непромытыми волосами, в дешевых турецких синтетических шмотках, с бесстыже яркой косметикой на лице, которая делает их еще уродливее. Поток поехал быстрей. Вот и ладушки.

Вот только ту тощую дуреху я давить не хотел. Она метнулась мне под колеса, выскочив из-за припаркованного на правой полосе грузовика, чего я никак не мог предвидеть. Я вдавил правую ногу в пол, завизжали тормоза, но я не успевал – дуреха уже замерла посреди дороги. В ступню ощутимо застучала АБС, и тормозя, машина продолжала ехать, но мне некуда было сворачивать – справа передо мной стояла она, слева была двойная сплошная и шел плотный встречный поток. Откуда-то пришло воспоминание о том, что с утра я изрядно наглотался «Хеннеси» - ****а мне, если я ее собью, посадят как миленького за ДТП, сбитого пешехода и вождение в пьяном виде. Пьяный я вожу еще мягче, еще аккуратнее, но теперь, когда эта нескладная дуреха уже выскочила мне под колеса, кому ж ты это докажешь? Я не превышал скорости, я не видел знака «Пешеходный переход» из-за припаркованного идиотского грузовика, который раскорячился на всю правую полосу, и такое могло случиться с любым водителем – но почему же, по подлой случайности, случилось – почти случилось – сейчас и именно со мной? Все это пронеслось у меня в голове в какие-то считанные сотые доли секунды, пока машина неумолимо приближалась к зебре, на которой стояла перепуганная, тощая и сутулая девка, и ей даже в голову не приходило отпрыгнуть назад и спасти свою жизнь, свои кости, свое тело.

И тут я вспомнил, что утром я ушел от Полины.

И резко вывернул руль влево, на встречную.