День кончился. Его безвозвратно уносило уходящее солнце. Уносило неизвестно куда. Вечер властно смывал суету дня, гасил резкие звуки, погружая мир в сладкую дрёму ночи. Волны ароматных испарений зримо струились над манговой рощей, над круглыми соломенными крышами хижин, легко поднимаясь к желтизне лимонного неба, где мудро угасала горящая полоска древнего небосклона.
Наступающий покой нарушали весёлые детские крики у маленького магазинчика - две глинобитные хижины с единой терраской. Вдали ютились ещё четыре хижины, там жила семья торговца сахаром Мамаду из племени кунта и три его жены со своими и приёмными детьми. Отчаянно загребая босыми ногами горячую красную пыль на дороге, малыши пронзительно визжали, пиная лохматый кокос, давно напоминающий ёжика - они играли в футбол. Латеритная пыль клубилась над дорогой, мешая дышать, но разгоряченная детвора не обращала внимания на этот пустяк. Казалось, тонкие голоса, пробиваясь сквозь розовую пыль, прошивали всё вокруг - и хижины, и манговую рощу и убегающую вдаль дорогу - беспечной ниточкой детства.
На мощном стволе баобаба (возле которого пестрел подушками деревянный полукруглый настил) и на плетёном заборе плясали прозрачные, желтые тени от трескучего костра. Пушистые плоды баобаба, нежно просвеченные по контуру гаснущим солнцем, неподвижно свисали на тонких, длинных черенках почти к самому настилу. На этих прочных, природных нитях была укреплена сетка москитёра, за которой спал курчавый ребёнок. Рядом с ней аккуратно стояли (тщательно отмытые от красной пыли) маленькие сандалики из дешёвой синей пластмассы.
Старшие дети плескались у круглого колодца, вырытого в дальнем углу двора. Он был небрежно обложен плоскими камнями. Мальчишки доставали из него (опуская на разлохмаченной веревки скользкое ведро из коричневой кожи) теплую воду и гонялись друг за другом, пытаясь окатить кого-нибудь водой из помятых пластиковых бутылок.
В тенистом загоне мирно вздыхали три круторогие пятнистые коровы, блеяли овцы, суетились коричневые свиньи на высоких ножках – фокушеры. Поодаль, в тени забора, копошились пестрые, вечно озабоченные цесарки.
На самом освещенном месте двора среди дрожащего, волшебного марева дремали, высунув язык, африканские собаки, отсвечивая лысым, короткошерстным телом. Порой они лениво поворачивали голову к костру, куда подбегали расшалившиеся дети. И всякий раз их неподвижные зрачки вспыхивали огненной искрой. Иногда собаки начинали жутко выть, подняв морды к закатному небу. Вой словно предупреждал о чём – то неведомом, что таилось в темноте приближающейся ночи.
Ждали среднего сына второй жены. Сегодня после школы ему разрешили проведать родителей. Солнце зашло и стало стремительно темнеть. Первая жена хозяина – гордая, золотокожая берберка, давно исполнявшая обязанности семейной няньки, прикрикнула на собак и задумчиво спросила:
- Не забыл ли Мусса фонарик? У мостика дети опять видели змею.
Вдруг одна из собак сорвалась с места и стремительно исчезла в черноте. Заметался, приближаясь, пляшущий лучик японского фонарика. Веселый смех и шумные крики побежавших ему на встречу ребятишек - ливнем обрушились на тесный дворик.
Малышка, уютно спавшая за спиной старой няньки, проснулась и капризно заплакала. Её темная, курчавая головка завертелась на туго обтянутой светлой тканью спине. Берберка, изогнувшись в поясе, стала ритмично похлопывать влажную ручку девочки. Плач затих. Из крайней хижины, где хранились продукты для магазинчика Мамаду, выбежала молодая, темнокожая женщина. Она издали белозубо улыбнулась сыну.
По обычаю племени кунта подросших детей воспитывали дядья, чтобы они были не очень балованные. Сын подбежал к матери, торопливо хвастаясь пластинками ароматной жвачки и новеньким фотоаппаратом с мгновенно вылетающими снимками. Налетевшая ребятня снова облепила его, поднимая неимоверный гвалт.
Сидевшая у костра нянька убрала с огня большую, чугунную сковородку. В её углублениях на дне, аппетитно шкворчали и дымились сытым, вкусным запахом лепёшки из муки хлебного дерева. Старуха неловко перевернула тяжелую сковородку и сбросила стряпню на широкий банановый лист. Шум мгновенно стих и так же мгновенно маленькие ручонки с розово-желтыми ладошками расхватали пахучую, дымящуюся еду.
Еще несколько раз переворачивала она сковородку на блестящий лист, пока не убедилась, что родичи сыты. Подбросив в костер хворост, Алду стала журить припозднившегося мальчугана, который, дурачась, старался отобрать у собаки промасленный, банановый лист. Заметив, что он не слушает её, нянька сердито поставила сковородку на трехногий маленький столик, но та, выскользнув из её старческих рук, упала к её ногам. Старуха подняла закопченное сокровище и, вытерев его липкие бока сухой травой, бережно поставила на столик. Не спеша разломила оставшуюся лепешку, обмакнула меньший кусочек в дорогой соус, приготовленный из порошка мелкой рыбешки, которой специально давали протухнуть в кожаных мешках, и стала есть.
Беззубые челюсти монотонно задвигались и это движение неприятно контрастировало с неподвижностью лба, бровей и окаменевшей линией плеч. Огромная низкая Луна - словно осторожный зверь - притаилась в застывшем кружеве черных пальм. От земли пахнуло сухим, дневным жаром. Детские фигурки, освещенные костром, бросали на стены хижин длинные прозрачные тени. Поев, старуха сорвала узкий, длинный лист пахучего растения и тщательно обтерла серебряное кольцо на безымянном пальце.
Подошла молодайка. Бережно забрала сонную малышку и унесла под москитную сетку. Старуха ловко сложила кусок ткани, которым привязывала девочку к себе и бросила на пеструю подушку, упавшую с высокого настила. В её роду, как правило, мужчины имели по одной жене. Но когда Мамаду стал успешным торговцем, и понадобилась помощница, она сама приглядела ему старательную девочку из соседней деревни. Сыграли веселую свадьбу.
Хоть калым за невесту родственники запросили большой - коммерческие дела пошли успешней. Жены были очень дружны и Мамаду быстро богател. Перебирая воспоминания, Алду долго сидела в одиночестве, слушая смех детей. В духоту африканской ночи однообразно лились звуки старой колыбельной песни.
Как изменилась жизнь! Вечерами, встречая коров, ей надоедало ругаться со старшими детьми, играющими у школы в футбол. Отправить их навстречу стаду - было немыслимым делом. Ещё трудней было отогнать их от школьного телевизора.
Да что дети! Старики не собирались больше под раскидистым баобабом перед сном, чтоб обсудить деревенские новости, не курили трубки, не кивали важными головами в знак согласия и не молчали – если были против чего-то.
Особенно изменился уклад жизни после открытия золотодобывающей шахты рядом с деревней. Молодые малийцы пошли туда работать. Вечера предпочитали проводить в новомодных барах или у стен новой школы. Многие уходили в посёлок советиков (так называли жители русских шахтеров), которые помогали малийцам добывать местное золото. Им нравилось смотреть фильмы о чужой жизни.
Но как оживился базар в деревни! Из других деревень потянулись торговцы с тазами арахиса, апельсин, папай. Советики постоянно приезжали за покупками. Алду с удивлением смотрела, как некоторые белые женщины закупали большие, кормовые бананы (обычно ими кормили скот), а белые мужчины через некоторое время приходили обменивать их на мелкие и сладкие сорта. Видимо это делали недавно прибывшие в Калану женщины, а те, которые жили здесь давно сразу выбирали самые мелкие плоды. Потому что знали - они вкуснее.
Старики начали собираться возле раскидистого дерева раз в месяц – когда шахтерам давали получку. По обычаю Африки, если просит старик – ему дают. Все что он просит. И те просили – заработанные молодыми деньги! Иногда родственников собиралось так много, что от зарплаты ничего не оставалось.
Деньги отдавались с радостью, старики тоже брали их с радостью. Работающие на шахте иностранные специалисты пребывали в недоумении от всеобщей радости. Но самое страшное изменение – малийки постепенно начали рожать детей в специально построенных родильных домах. Делали им прививки, одевали их в европейские одежды, давали им странные имена. Это было самое трудное в её жизни - видеть, как нарушаются заветы предков.
Однажды она видела в посёлке у советиков кино. Там показывали, как белая женщина рожала и при этом страшно кричала. Любая малийка знает, как легко и просто, словно по маслу, рождаются дети. Им с подругой было смешно от такой глупости. И кричать было не к чему. Дети рождались как-то сами собой между каждодневными делами. Пришедшие чернокожие красавицы откровенно хихикали, поглядывая на белых женщин, проливающих слёзы над глупой сценой обычных родов.
В деревне до восьми лет вообще никто не замечал детей. Они так часто умирали, что не было смысла их записывать в мэрии. Регистрационные бумаги давались уже подросшим детям. Африканские мужчины гордились, когда возле хижин бегало большое количество маленьких детей. Различать среди этой мелюзги своих детей им было не просто. Да и зачем? Африка не любит точного счёта и меры.
Логика африканцев туманна. Они живут чувствами, желаниями.Как дети сливаются с природой всей душой. Это видимая, двигающая и весело смеющая часть воды, земли, воздуха и огня - часть экзотической природы. Ожившая и явленная в реальность беспечная душа её!
Уже давно прогорел костер, а старая берберка все сидела и сидела. Её гордый профиль, освещенный шевелящими сполохами огня, казался древней, африканской маской. Пряди седых волос, собранные по центру головы в виде «гребня» и две жесткие косички по бокам прически сквозили лунным серебром. В маленьких, золотых колечках продетых по краям ушей, оживая, сверкали капельки лунного света. Ночь спрятала морщины на лице старой женщины, зажгла глаза. Старая берберка и не знала, как был прекрасен её лик в эту минуту!
Вчера, почти всё утро, новая жена Мамаду – молоденькая и вертлявая девчонка из рода сараколе Сузи - делала ей эту старую, африканскую прическу, модную сейчас в городе, где у Сузи остались отец и неизлечимо больная мать с огромным количеством братьев, сестер, тетушек и прочих родственников. Она часто уезжает на автобусе советиков в Бамако, чтобы проведать их, а потом родственники толпой приезжают в деревню проведать её.
Сузи с гордостью показывает им сахарный склад и маленький магазинчик, где успешно работает вторая жена хозяина. Обвешанные подарками, гости уезжают в город, чтоб вернуться при первой удобной возможности. Но Мамаду, подсчитывая убытки от этих визитов, только улыбается – закон гостеприимства он нарушить не в силах! Видя какое удовольствие это приносит Сузи, как весело сияют её огромные черные глаза, скорей всего и не очень хочет этого.
Откинув полог центральной хижины, куда каждую ночь хозяин приглашает одну из жен, выпорхнула Сузи. Пахнув резким, мускусным запахом потного, гибкого тела, легко наклонилась и подбросила хворост в костер. Потянулась, мягко выгнув спину. Ловким узлом туже стянула короткую юбку-пань. Звякнули бусинки и ракушки в очередной, замысловатой прическе из жестких, похожих на войлок волос. Радостно плеснув счастливой улыбкой на величественную старуху, Сузи стала старательно собирать яркие, пестрые ткани, сушившиеся на траве после первой стирки. Огромная тень, повторяя гибкие движения, ходила за девушкой по траве бесшумно и неотступно.
Мамаду забрал Сузи в жены за долги её родственников. Отец, работая у него шофёром в городской лавке, вечно клянчил аванс в долг. На старой лодке, что Мамаду купил в Бамако по случаю за смехотворную цену (о которой даже не любил вспоминать), подрабатывают её братья. Они из древнего рода. Но иначе как "вечные скитальцы" их никто в квартале Медина-Кура не называет.
Из трех жен Мамаду Сузи самая темнокожая. Её нижняя губа имеет искусную татуировку от которой губы отдают легкой синевой. По мнению Мамаду этот синеватый оттенок подчеркивает красоту её глаз. Сузи - ленивая. Все её дни проходят на веранде, где она кое-как перекрашивает старые ткани, но чаще болтает с бесконечными гостями и новоявленными подругами.
Согласно обычаю её рода в первую брачную ночь муж надел ей на шею тяжёлый золотой кулон яйцеобразной формы (чудесной филигранной работы!) на тонком кожаном ремешке, чтоб все знали, что она теперь жена богатого человека. Через неделю после свадьбы юная жена стала настойчиво требовать разрешения работать в поселке у советских специалистов. Им нужна была работница в пекарню. Но Мамаду решительно запретил.
Хотя Сузи закончила два цикла начальной школы (знала неплохо русский язык и могла без переводчика понимать советиков) ей пришлось сидеть дома. Девушка мечтала поступить в Медико - фармацевтическую школу Бамако, окончив которую она бы точно вылечила свою мамушку. После веселого, столичного шума жить в малийской глубинке ей было скучно.
Сузи оказалась хитрой девчонкой - когда муж был дома она суетилась, хлопотала по хозяйству, когда уходил - работа бросалась немедленно и (на радость вечно липнущей к ней детворе!) начинались танцы. Советские шахтеры научили Сузи танцевать Ламбаду. И она выплясывала этот танец с ребятнёй под музыку новенького двухкассетного магнитофона с утра до вечера.
Вот и сейчас, собирая ткани и разбросанный хворост, девушка ритмично подтанцовывала, напевая озорную мелодию Ламбады. В поселке у советиков (под открытым небом на большом, белом экране) каждый вечер показывали интересные и красивые фильмы. Сузи всегда волновали доносившиеся в деревню звуки чужой музыки и чужая речь. Ей хотелось убежать туда немедленно! Но сегодня Мамаду был дома. На ворчание старухи Сузи только усмехалась.
Стены хижин (как и всё кругом) отдавали в ночь дневной жар. На прохладных, глянцевых листьях банана поблескивали тела распластанных саламандр. Такие же неподвижные силуэты (приклеенные белым брюшком к тусклым стеклам) были видны на окнах магазина. В жилых хижинах стекол не было. Чаще всего их заменял целлофан.
Глухая, африканская ночь сменила запахи людей, бродячих животных и дыма на тонкие, еле уловимые ароматы плодов и ясно различимые запахи трав. Тишина у хижин делала более громким далекое рыканье голодных львов в ярко освещенной луной саванне. В таинственной ночи жутким кошмаром звенели, стонали, плакали звуки - змеи заглатывали истошно орущих лягушек, где-то в прибрежных зарослях крокодилы разрывали антилоп, дико хохотали гиены и совы.
В эту музыку ночи вплетались звуки призывно рокочущего за деревней тамтама. На них порой (без излишнего афиширования) спешили молодые русские или японские специалисты. Любопытство часто сильнее благоразумия! То и дело по ночной деревни пролетали мопеды с дешевыми транзисторами на багажниках или раме.
Савана жила по своим законам – сильное и молодое пожирало старых и больных. Торжество силы было сродни громовым раскатам далеких самолетов, что пролетали над деревней каждый день.
Где-то рядом упало тяжелое, королевское манго. Сузи оглянулась, нашла его взглядом, а затем тонкими пальчиками черной руки в сухой январской траве среди маленьких американок – разве будет кто-то подбирать мелкое манго если можно взять сочное и крупное?
Жалобно и тонко бились малярийные комары в невесомую сетку москитера – за ним молодая мать привычно меняла памперс полусонной девочки. Снова завыли собаки. Сузи стала проворно собирать падающие, темные плоды в яркий эмалированный таз. Набрав его с верхом без усилий поставила себе на голову и понесла в глубь двора, чтоб заменить таз и вернуться за другими плодами. Завтра она продаст манго на базаре и вырученные деньги старухе не отдаст. Вот просто не отдаст и все! Её всегда подмывало нарушить какой - нибудь закон. Прямо житья не было от этих родовых законов. Впрочем, против тяжелого золотого кулона она возражений не имела.
Полная луна нагло сияла сквозь вершины высоких папай. Старуха не отрываясь смотрела Сузи в след. И вдруг старуха заплакала. Медленно, как крупный жемчуг, покатились слезы на темные щеки. Нахохлившееся тело прирученного детьми попугая тревожно шелохнулось, блеснув лунным серебром перьев, и снова замерло, спрятав клюв под другое крыло.
Стирая с жилистых, крепких запястий свежее масло карите вышел во двор и сам Мамаду. Подошвы его старческих ног, потрескавшиеся от постоянного хождения босиком, напоминали растоптанные розовые тапочки. Глубокие трещины пересекали светлые пятки, как юркие ящерки. Раскидав подушки, он полез на голые доски настила, прикрикнув на собак. Настил покорно заскрипел и прогнулся под его неуклюжим телом. Алду, отвернувшись, смахнула слезу.
- Ты плакала, Алду? Но зачем? - равнодушно спросил Мамаду, лаская фиолетовым ногтем влажную кожицу «обезьяньего хлеба», готового лопнуть от спелости.
- День улетел… листком.
- Глупости, женщина. Иди спать. Утром новый лист упадет в круговорот жизни – ответил он, пожирая глазами юную фигурку среди облитой серебром травы.
-Сердце отяжелело памятью, как золой от листьев - прошептала берберка.
-Зола просто пыль. Выбрось её на дорогу - ответил он и, наконец - то, нащупав твердое зернышко в податливой, мучнистой мякоти плода похожей на пастилу, сильно сжал её дрожащими старческими пальцами. Грубо раздавил. Запахло желанным, ванильным ароматом.
- Пыль... звездная... давит на сердце.
Алду, задыхаясь, шагнула к мужу. Обняла. И резко упала. Дни старой берберки кончились. От поверхности её пустых, меняющихся зрачков отскочили звезды его испуганных, живых глаз. И долгий собачий вой, заглушая неистовый гул тамтама, звуки советского поселка, мёртвые шорохи сухой травы, подчиняясь выдоху смерти, стремительно понёс куда - то бессмертную душу старой берберки.
04. 01 .09 г.
© Copyright: Галина Кадетова 2, 2018
Свидетельство о публикации №218031600361