Двадцать девятое февраля

Двадцать девятое февраля.
Сиквел к «Сердцу» и «Кошке»

Когда ледяная стужа, и ветер несёт пургу,.
 и ты никому не нужен — ни другу и ни врагу,
 когда вся поверхность мира — сплошной ледяной каток,
 а ты создавал кумира, но даже того не смог.
 Вот в эти часы и сутки, пока за окном февраль,
 как пушки, смолкают шутки, когда зазвучит рояль.
 Всё то, что казалось мёртво, течёт, словно воск свечи.
 Ты плачешь? Ну тебя к чёрту! Уж лучше не плачь — молчи.




Ну и февраль выдался в этом году! Мастерс долго дышит на ладони прежде, чем взяться за ручку двери. Холодно!
К тому же, ей пришлось добираться пешком. Чейза вызвали рано утром, часа в четыре, ещё по темноте. Позвонили на мобильник, и он долго сосредоточенно слушал, меняясь в лице, а потом стал торопливо натягивать джинсы.
- Что случилось? - спросила она, не совсем проснувшись.
- Пока сам не знаю. Формана нашли в кабинете в коме. Я должен ехать.
Торопливо, дежурно, поцеловал её в губы и, хлопнув дверью, сбежал по лестнице, а уже через митнуту она услышала, как он под окнами прогревает мотор своего «фордика». Нужно было одеться и бежать за ним, но Мастерс трезво рассудила, что не успеет, и пусть он уже едет скорее, потому что там он нужен срочно, а она - нет, и она прекрасно доберётся пешком или на автобусе.
В вестибюле больницы, несмотря на ранний час, непривычно шумно. Дверь кабинета Формана распахнута настежь, оттуда вывозят электроэнцефалограф, в дверях вполголоса переговариваются сосудистый хирург Оуэнн с нейрохирургом Ричардсоном, у Оуэнна форменная куртка липнет к телу от пота — верный признак длительного выполнения непрямого массажа сердца. Мастерс ищет глазами Чейза — стоя в нише окна, он звонит по телефону — бледный, как творог. По сосредоточенному лицу трудно что-то прочесть.
Хряснув входной дверью от всей души, хромая и опираясь на «жезл асклепия», в вестибюль входит сумрачный и тоже сосредоточенный Хаус с неизменной спортивной сумкой через плечо, за ним взъерошенный перепуганный Уилсон, на ходу поправляя оттопыренную полу пальто, а оттопырил он её, засовывая в карман ключи от машины — значит, он сегодня, как последнее время нередко, за личного шофёра при Хаусе. И, скорее всего, ночевали оба у него дома.
- Эй, кто-нибудь, может, сплюнет воду и скажет внятно, что с Форманом? - громко вопрошает Хаус, прицельно оглядывая вестибюль. - Он вообще жив ещё?
Мастерс чувствует благодарность за то, что Хаус решился спросить о том, о чём не решается спросить она. Чейз поспешно суёт телефон в карман и подходит к вновь вошедшим.
- Геморрагический инсульт, - говорит он вполголоса, так что Мастерс приходится подобраться ближе, чтобы слышать. - Его нашёл уборщик уже утром. А пролежал он, наверное, с вечера. Кабинет был заперт, никому в голову не пришло. Живёт один — ну, никто и не хватился...
-«Никто не хватился», - передразнивает Хаус сквозь зубы. - Сторож должен был трижды обойти здание за ночь. Где он дрых всё это время? Не нанимай на службу козлов — не будешь валяться с геморрагическим инсультом на полу по десять часов... Кто будет вскрывать? Трайбер?
- Кого вскрывать? - пугается Чейз. - Он же не умер...
- Тьфу ты! - в сердцах сплёвывает Хаус. - Ты научишься когда-нибудь нормально больных докладывать, кролик сумчатый? Где, интересно, папа тебе диплом покупал? Ну-ка, давай, как на третьем курсе!
- Геморрагический инсульт в бассейне средней мозговой артерии. Довольно обширный. Повреждена зона Брока, частично — двигательный центр и лобная извилина. Развился отёк, его пытаются купировать. Ричардсон настаивает на скорейшем оперативном удалении кровяного сгустка, но он пока нестабилен, была остановка сердца, сейчас гипертермия, слабоконтролируемая брадикардия...
И чем дольше будут тянуть с операцией, тем она будет всё слабее и слабееконтролиру-е-ме-е, - старательно по слогам выговаривает Хаус с явным сарказмом.
- Остановка сердца три минуты, - сквозь зубы говорит Чейз — похоже, он не согласен ни с Хаусом, ни с Ричардсоном. - Это не свежий сгусток - то, что он должен был натворить, он уже натворил. Гемостатики подключены, зона «ползти» не должна, и разумнее стабилизировать его, а потом уже резать, чем начать оперировать сейчас и потерять на операционном столе.
- Если бы зона не «ползла», он и был бы стабилен. Значит, она «ползёт», - настаивает Хаус. - Эй, Блавски, я прав?
Ядвига Блавски — мозговед широкого профиля, специализировавшаяся в Мерфи по психиатрии и неврологии — в больнице не слишком давно, но успела зарекомендовать себя и как отличный врач, и как редкостная стерва. Ярко-рыжая  лет сорока пяти, почти плоская, но мускулистая, она производит впечатление способной собственноручно усмирять самых буйных сумасшедших. Но именно с ними — единственными — она нежна, предупредительна и отменно-вежлива. Остальным приходится опасаться её острого языка. Её прошлое — полная тайна, о нём никто не знает ровно ничего, словно она вынырнула из непроницаемого мрака вот такой, как есть — сорокапятилетней, одинокой, красивой, если не принимать во внимание минус первый размер бюстгалтера, и стервозной. Она только что вошла, стряхивая снег с волос, и её «окучивает» очень расстроенный из-за Формана Тауб. Или, как вариант, она «окучивает» Тауба — и то, и другое равновозможно. На вопрос Хауса, она оборачивается:
- Конечно, прав... А что ты говорил?
- Вот! - многозначительно поднимает он палец. - Вот за это, Блавски, я тебя и люблю.
- Я тоже тебя люблю, Хаус. Только поэтому и не убила ещё.
Хаус усмехается, а Уилсон поёживается. Уилсон Блавски откровенно боится, и Мастерс знает об этом. Боится главным образом потому, что приблизительно раз в неделю она, поймав его в коридоре, грозит пальцем с ярко наманикюренным ногтем: «Не затягивайте, доктор Уилсон, не затягивайте — всё равно вам быть моим пациентом, лучше сами придите». Когда она однажды проделала это на глазах у Хауса, «Великий и Ужасный» расхохотался, обнял растерянного и разозлённого Уилсона за плечи и утащил-упихал в его кабинет, приговаривая: «Давай-давай, смывайся, пока она санитаров не кликнула», а потом, как парфянскую стрелу выпустил, пообещал: «Смотрите, Блавски, у него тоже профиль — не подарок». «Ненавижу онкологов! - весело крикнула она в ответ. - Все деперессирующие интраверты и дисморфоманы, а прикидываются душками и оптимистами». После этого смех Хауса сделался сатанинским, а Уилсон, кажется, обиделся всерьёз.

Восьмой час. Формана давно перевели в ОРИТ, а в холле не утихает сдержанное, приглушенное волнение. Все возбуждены, растревожены. Врачи не расходятся по кабинетам, «средний персонал» сбился в стайку, и шелестящий шорох голосов неприятно раздражает, кафедральная диаспора: Губер, Хастинг, Сё-Мин — держится особняком, только маленький темноглазый Сё-Мин, войдя, подходит пожать руку Хаусу. Симпатии Хауса неисповедимы, как пути господни. Сё-Мин ему нравится, и он охотно отвечает на рукопожатие, переложив трость из правой руки в левую, и даже терпит, что Сё-Мин стряхивает с его лацкана какую-то крошку, высоким голосом спрашивая со своим особенным, ни на какой другой не похожим, акцентом:
- Сколько ему лет? Немного, а? Вы же его ближе знаете, а? Казался таким здоровым...
- Если не ошибаюсь, ему должно быть сорок с чем-то, - тоже приглушая голос, отвечает Хаус. -и гипертония у него давно. Лет десять — точно.
- Врач должен лечиться, - вздыхает Сё-Мин. - Врач, который не лечится, не вызывает доверия... Как и врач, который лечится на глазах у пациентов, - укоризненно добавляет он, помолчав.
Хаус демонстративно наклоняется и подбирает что-то невидимое с полу, а потом протягивает это невидимое на ладони Сё-Мину:
- Забирайте свой камень из моего огорода, сёгун.
Сё-Мин со вздохом берёт невидимый камень с ладони Хауса и демонстративно кладёт за пазуху:
- Так лучше?
Хаус выглядит недопонявшим, и Сё-Мин объясняет, что «держать камень за пазухой» на его родине означает таить зло на кого-то, скрытно ненавидеть и быть готовым нанести удар. Хаус хмурится и кивает:
-Ладно, вы правы, сёгун,кидайте обратно.

В половине восьмого экстренно собирается правление. Его члены — Хурани, Блейд, и Уилсон, кстати, тоже — отправляются в зал заседаний как-то скованно, словно неполный состав присяжных, не совсем понимающих, кому они будут выносить приговор и вообще, имеют ли на это право. Их нет довольно долго, и пока их нет, Мастерс, наконец, пробирается к дверям ОРИТа.
Лицо Формана на подушке отвратительного цвета — нет ничего противоестественнее, чем побледневший темнокожий. Он опутан проводами, и приборы мерно попискивают, фиксируя давление, дыхание, парциальное давление кислорода и все другие параметры, по которым легко отличить живого человека от умирающего. Медсестра ставит капельницу, Ричардсон при сем присутствует и что-то говорит ей — через стекло не разробрать, что именно. Мастерс странно, что пожилой и старомодный Ричардсон настаивает на операции, а сравнительно молодые Чейз и, по-видимому, Оуэнн не согласны с ним.
Ей даже начинает чудится, что Чейз выступает не столько против операции, сколько против Хауса — их негласное противостояние уже давно чувствует не только она. И предмет соперничества очевиден — диагностический отдел. Не надо было быть Форманом, чтобы понимать, что Хаус чтением лекций третьекурсникам не удовлетворится. И что единственный вариант для него смириться без борьбы — собственная больница, потому что Хауса в качестве подчинённого ни один главный врач от Вермонта до Иллинойса не потерпит гарантированно, и от штата Мэн до Калифорнии — вероятно. Разумеется, понимает это и Чейз. От открытой конфронтации обоих удерживает только сильная взаимная симпатия, да ещё пожалуй недостаточная продуманность стратегии грядущей войны. Но последнее — вопрос времени.
Впрочем, тут же все мысли об этом противостоянии вылетают у Мастерс из головы, потому что она видит обоих соперников очень быстро идущими по коридору. Хромоту Хауса компенсирует ширина шага его длинных ног, и Чейз едва поспевает, тем более, что на ходу быстро что-то говорит, стараясь быть убедительным.
Не обратив внимания на отшатнувшуюся с дороги Мастерс, оба входят в ОРИТ и продолжают дискуссию уже втроём с Ричардсоном. Хаус при этом орёт, что с ним бывает крайне редко. Чейз тоже орёт, но это уже более привычно. Ричардсон не орёт — он взялся пальцами за подбородок и не то кивает, не то просто дёргает свою голову то вверх, то вниз.
- Ты знал и молчал? - слышит Мастерс раздражённый голос Хауса. - Какого чёрта ты молчал?
Чейз перестаёт орать — он отходит к окну и отворачивается. По периметру окна — ледяные разводы, в них искрами отражается солнце.
- Ты понимаешь, что ты убил его? - Хаус с размаху ударяет тростью в пол, и спина Чейза вздрагивает.
Затем, махнув дверь настолько, насколько позволяют рельсы, он выходит из ОРИТа и вот тут-то, наконец, натыкается на Мастерс:
- А ты? - спрашивает он, взмахивая тростью. - Ты тоже знала, мисс Чистая Правда?
- О чём?
- О том, что у Формана опухоль мозга — вот о чём. Твой бойфренд не посвятил тебя? Ну, конечно. Он не такой дурак, чтобы доверить тебе идиотский секрет этого ушибленного черномазого карьериста, а ты, вот именно, такая дура, чтобы ничего не заметить. Ведь ты спишь с этим душеприказчиком — неужели он хоть словом не трепанулся. У него же вся душа должна была вывернуться наизнанку — я знаю, каково это, когда... - он осёкшись, вдруг замолкает и лезет в карман за заветной баночкой.
- Почему вы на меня кричите? - наконец, оправившись от шока, возмущается Мастерс. - Сами всё проворонили, а теперь ищете виноватых. Вы с ним работали, видели его каждый день всё это время, и вы лучший диагност страны, если верить рейтингу десятого года.
Упрёк попадает в цель. Хаус как-то очень быстро выдыхается и, устало привалившись плечом к стене, закидывает в рот викодин.
- Чейз поэтому не хотел, чтобы сгусток прямо сейчас удалили? - тихо спрашивает Мастерс.
- Да, - неохотно отзывается Хаус. - Там не сгустком дело пахнет. Пошли к этим заседающим правленцам — нам нужен Уилсон.
Однако, пока они доходят до зала, двери его уже отворяются, выпуская доктора Хурани.
- Хаус, вы очень кстати. В связи со сложившейся ситуацией у нас тут некоторые кадровые перестановки... Я озвучу их в двенадцать часов на общем собрании персонала, а пока...
- А пока отойдите с дороги, - Хаус делает попытку обойти деятельного члена правления, но Хурани не пропускает и даже пытается удержать за рукав.
- А пока вы поступаете в распоряжение мисс Марты Мастерс.
- А? - Хаус выглядит таким ошеломлённым, словно Хурани ударил его по голове чем-то вроде диванного валика. - Это что, шутка? Сейчас февраль, а не апрель.
- Никаких шуток. В связи с болезнью декана на его место временно исполняющим обязанности назначен я. Томсон, как вы знаете, увольняется — частично из-за вас, между прочим. Соответственно, Чейз возглавит хирургическое отделение — у него есть опыт работы заведующим, а руководство отделом диагностики возлагается пока на мисс Мастерс.
- И при чём тут я?
- А вы — тоже временно - придаётесь отделу диагностики.
- «Придаюсь»? А вы у меня спросили?
- Перечитайте свой контракт, - с ядовитой лаской говорит Хурани. - Пункт о форс-мажорах и производственной необходимости. Впрочем, успокойтесь, не вы один. Сё-Мин составит вам компанию вместо Тауба.
- Сё-Мин и Чи-Пак в одном отделе — это грубое нарушение расовой квоты.
- Откровенно говоря, мы переводим туда Сё-Мина только из жалости к вам, Хаус, - вкрадчиво говорит Хурани. - Не то представьте: Чи-Пак, Адамс, Мастерс, и вы...
Хаус явственно содрогается — как видно, его фантазия создала образ очень реалистичный. Но Мастерс содрогается сильнее.

- Почему ты уходишь? - Хаус прижал Тауба к стене и навис над ним — так, что со стороны это выглядит, будто они вот-вот подерутся. - Ты вернулся и уходишь. Почему?
- Тебе честно или придумать прямо сейчас?- Тауб вздёргивает подбородок смешно и воинственно.
- Можешь сначала попробовать придумать, а когда я тебя поймаю на вранье, скажешь правду.
- Нашёл другую работу, интереснее и доходнее.
- Находил уже и возвращался. Интереснее этой ты найти бы не смог, а на доходы тебе плевать. Ну? Вторая попытка?
Ладно. На самом деле я не нашёл никакой другой работы, я ухожу в никуда, но я найду. А здесь не могу оставаться. Я уже не мальчик. Сначала я работал под тобой, потом под Чейзом, теперь придётся под Мастерс. И то, что возраст моих начальников всё уменьшается, говорит мне о том, что я застыл на месте. Не хочу.
- Опять врёшь. Ты подал заявление об уходе не сегодня, а до сегодняшнего дня о том, что Мастерс будет твоей начальницей, никто не знал. Или...- Хаус пытливо вглядывается в лицо Тауба. - Или знал? Подожди-подожди... Болезнь Формана просто ускорила процесс? Чейз собирался уйти в хирургию ещё вчера?
- Ещё две недели назад. Форман выставил кандидатуру будущего заведующего отделом на рассмотрение правления. Сказал, что не хочет решать этот кадровый вопрос единолично. Правление должно было собраться сегодня.
- Оно и собралось сегодня.
- Да... - взгляд Тауба ускользает.
- Чего-то ты мне не договариваешь, - подозрительно присматривается к нему Хаус. - Чего ты мне не договариваешь?
- Форман предлагал тебя.
- А правление отклонило. Думаешь, меня это удивляет?
- Правление согласилось, но ты же знаешь, что достаточно одного голоса против.
- Что, был только один голос против?
Тауб кивает и смотрит исподлобья. Этот взгляд чем-то беспокоит, раздражает Хауса, и он, наконец, спрашивает:
- Кто? Хурани?
- Уилсон.
От неожиданности он чуть отступает, и Тауб, воспользовавшись этим, выворачивается из-под его рук и обращается в бегство.

- Надо поговорить, - голос Хауса не предвещает ничего хорошего, и Уилсон, поспешно извинившись перед пожилым мужчиной с базалиомой на носу, выходит к нему в коридор.
- Ну? О чём поговорить? Говори.
- О твоём «особом мнении». Оно у тебя настолько особое, что я о нём даже не подозревал, - зло говорит Хаус. Он выглядит не слишком дружелюбно, и Уилсон невольно втягивает голову в плечи. - Что, снова переживаешь за мои крылышки? Вот интересное дело, Уилсон! Когда ты накачался химией до полусмерти, а я потакал тебе, хотя надо мной висел реальный срок, если ты загнёшься, когда мы на мотоциклах уезжали с тобой в никуда, когда я мотался по городу и искал для тебя донора, мои крылья как-то тебе не мешали...
Уилсон вспыхивает и закусывает губу:
- Не упрекай меня, я ничего не забыл, - говорит он тихо.
- Да ну? А тогда что означает твоё выступление на правлении?
Уилсон привычно закидывает ладонь на шею и молча потирает, собираясь с мыслями. Наконец, говорит:
- Это... не коридорный разговор. Подожди, пока я освобожусь. Есть хочешь?
- Пока нет.
Уилсон слышит в голосе Хауса вызов, и это «пока нет» означает, по правде говоря: «пока не знаю, захочется ли мне есть с тобой». Уилсон обхватывает себя за плечи — последнее время ему почему-то всё время холодно. Проклятый февраль! Он хочет улыбнуться Хаусу извиняющейся улыбкой и не может заставить себя, поэтому говорит без улыбки:
- Я скоро закончу, - и снова уходит в кабинет, а Хаус остаётся ждать, играя тростью. Красивая трость. Винтажная трость. Подарок. Что между нами происходит, Уилсон?
Уилсон появляется через несколько минут, заботливо провожая своего пациента и давая ему последние наставления уже на ходу:
- Сеанс рентгенотерапии в среду, до тех пор ничего принимать, кроме ваших лекарств от давления, не нужно, потом мы сделаем анализы, и если всё будет в порядке, доктор Бин проконсультирует вас в отношении оперативного лечения. Не надо волноваться, я твёрдо уверен, что всё будет хорошо.
Он говорит мягко, успокаивающе, он улыбается, он поглаживает пациента по плечу, он весь такой... Уилсон, что у Хауса перекатываются желваки под кожей.
А вот к Хаусу он оборачивается без улыбки и выглядит усталым.
- Пойдём, посидим в кафетерии?
- Ну, пойдём...
В кафетерии в это время дня свободно, только за двумя столиками сотрудники обсуждают болезнь Формана и связанные с этим кадровые перестановки. Пахнет свежей сдобой, кофе и кипящим маслом.
- Что тебе взять? - спрашивает Уилсон.
- Ничего. Понадобится — сам возьму.
- Тогда пончиков и кофе, ладно? Я голодный.
Хаус не отвечает и смотрит в сторону. Уилсон на всякий случай берёт стаканчик кофе и ему и — тоже на всякий случай — предупреждает:
- Только не смородиновый джем.
Они занимают дальний столик, у окна, и Уилсон, наклонив голову, долго размешивает кофе. Хаус выжидательно смотрит на него, не прикасаясь ни к пончикам, ни к кофе. Наконец, Уилсон решительно вскидывает голову:
- Тебе не нужно это место.
- Ты, конечно, лучше знаешь, что мне нужно? - голос Хауса источает тщательно дозированный яд.
- Нет. Но я знаю, что тебе НЕ нужно. Руководить Адамс, Пак и Мастерс, подчиняясь Хурани, тебе НЕ нужно.
- Может быть, мне нужно читать лекции молодым дебилам? Или, может быть, мне нужно всю жизнь стоять за твоим плечом с платочком, чтобы вытирать тебе сопли? - теперь яд слегка разбавлен, но добавилось ехидство.
- Не знаю. Но я не хочу, чтобы мне пришлось стоять за твоим плечом и вытирать твою кровь. Где мне найти для тебя вторую Кадди?
- На фига? - озадаченно спрашивает Хаус, немного выбитый из колеи неожиданностью вопроса. - Мне и первой было много.
- Но она — единственный главврач, с которым ты мог работать.
- Пфе! Форман...
Форман не контролировал тебя, - перебивает Уилсон. - Ты то вил из него верёвки, то подставлялся под удар. И потом, Формана теперь тоже нет. Думаешь, Хурани — то же самое? Первая твоя выходка его просто взбесит. После второй — ты окажешься в тюрьме. Это так же верно, как то, что этот пончик — с повидлом.
Несколько мгновений Хаус обдумывает сказанное, наконец, криво усмехается:
- Твоя дурацкая теория, разумеется, не учитывает такой возможности, что мне удастся убедить Хурани в своей правоте?
- Да плевать ему на твою правоту, - Уилсон подаётся вперёд, его тёмные глаза чуть суживаются, на миг напоминая Хаусу о Кайле Кэллоуэе. - Он не станет прикрывать тебя, не станет держать адвоката практически ради тебя одного, чтобы отбивать бесконечные иски. А ты всё равно будешь лезть на рожон, потому что загадки тебе важнее всего, и ради их решения ты переступишь и через Хурани, и через закон. И как только ты это сделаешь — а ты это сделаешь в течение недели, точно — ты погоришь. Кадди ты был важен, как бренд больницы, как козырь для страховщиков, как её собственный дрессированный дракон, наконец, Форману - как бывший босс. Хурани ты не важен. И тебе не важен Хурани, поэтому ты прогнуться даже не попытаешься. Послушай мой совет, Хаус — ведь ты говорил, что мои советы не всегда бесполезны. Оставь всё Мастерс. Поиграй в прошлые времена, тряхни стариной, если это тебя развлечёт, но не занимайся гальванизацией трупа. А диагностический отдел Принстон-Плейнсборо — труп, как ни неприятно тебе это признавать. Адамс, Пак и Мастерс — это не Чейз, Форман и Кэмерон. И ты сам уже не тот — тот Хаус, ты сам знаешь, умер. В одну реку не войти дважды. И Чейз, и Тауб, как видишь, это признали, но ты не умеешь отпускать, ты не можешь отпускать...
- Поэтому ты ещё жив, - перебивает Хаус.
- Да. Поэтому я ещё жив. Поэтому я, - он прижимает ладонь к груди, словно собираясь раскланиваться, - бесконечно благодарен тебе. И не будь я так благодарен тебе, поверь, мне много проще было бы сегодня на правлении поднять руку со всеми, а не голосовать «против», выставляя себя неблагодарной сволочью и иудой и рискуя тем, что ты не поймёшь меня и тоже сочтёшь это за предательство.
Он замолкает и смотрит в сторону. Воспользовавшись этим, Хаус, внезапно перегнувшись через стол, выхватывает пончик из его руки и отправляет в рот.
Первые плоды кадровая политика Хурани начинает приносить уже в два часа дня, когда перед ошеломлённой Мастерс ложатся на стол сразу два заявления: Адамс увольняется, более осторожная Пак просит долгосрочный отпуск «по семейным обстоятельствам».
Крысы бегут, - говорит Хаус, видя, как Мастерс, сжав невольно начинающие дрожать губы, перечитывает то одно заявление, то другое, и буквы явно расплываются у неё перед глазами. - Значит, Уилсон прав: корабль тонет. Что думаешь делать?
 Мастерс не отвечает, но, молча, подписывает заявление Адамс. Просьбу об отпуске она безжалостно рвёт пополам и ещё пополам — и бросает в корзину.
- Сильно, - комментирует «Великий и Ужасный». - Если, конечно, это осознанный ход, а не истерика и не прогиб.
Мастерс поворачивается к нему, сузив глаза:
- Хаус, вам что, делать нечего? Тогда пойдите и найдите нам дело.
Несколько мгновений у Хауса уходит на то, чтобы вернуть в нормальное положение отвисшую челюсть.
- Это ты мне?
- Вам - тут, как будто бы, больше никого и нет. Не думаете же вы, что я сама себе даю поручения. Я не страдаю раздвоением личности.
- Послушай... - озадаченно говорит Хаус. - Я для тебя, наверное, почти старик и... хромой, к тому же... Тебе не кажется, что ты как-то... круто взялась?
- Не нравится — увольняйтесь, - отрезает Мисс Бескомпромисс.
- Э-э! Я тебе не подчиняюсь, я к твоему отделу временно придан.
- «Придан» - значит, подчиняетесь.
- Мастерс, но... может, сейчас не время демонстрировать начальственную стервозность? У Формана всё-таки рак, и мы все немного выбиты из колеи... - «Великий и Ужасный» как будто бы пытается воззвать к бренным останкам прежней Мастерс, хотя и сомнительно, что он делает это искренне. Но та только огрызается:
- Рак — это скучно.
- О, господи! - Хаус опускает голову и, упершись лбом в сложенные на рукоятке трости руки, тихо смеётся. - Какая зубастая мышка! Ну-ну-ну... Не реви только. Пойдём. В три часа консилиум, а потом начнём реанимировать отдел.

В три часа в малом зале для заседаний собираются, как в ковчеге Ноя, «каждой твари по паре» - от хирургов Чейз и Хурани, от нейрохирургов — Ричардсон и Колерник, от неврологов — Эндрюс и Крэйн, от онкологов — Уилсон и Бин, от «диагностов» - Мастерс и Хаус.
- Судя по всему, декан болен не первый день, - начинает доклад доктор Хурани, указывая на КТ-граммы на экране кинетоскопа. - Симптомы могли быть, но он их скрывал. Головные боли, слабость, думаю, что и преходящая экстрапирамидная симптоматика, потому что вот здесь я вижу явные признаки гидроцефалии, если она не сиюминутна, - огонёк лазерной указки обводит кружок на КТ-грамме. - Расположение и размеры опухоли указывают на её возможную операбельность. С другой стороны, кровоизлияние — ургентное состояние, в которое тоже можно попробовать вмешаться, поскольку сгусток уже сформирован и оказывает давление на вещество мозга. Если мы обратим внимание на изгиб серединной вены, мы увидим, как сильно её сдавливает опухоль на протяжении всего вот этого вот сегмента. Ниже сдавления и произошёл инсульт, сгусток находится на границе височной и теменной долей. Цель настоящего консиллиума — определить показания к операции и её объём. Я вас прошу высказываться, коллеги.
Однако вслух высказываться никто не торопится. Доктор Колерник наклонилась к уху Уилсона и что-то говорит — тихо и быстро. Уилсон понятливо кивает. Ричардсон чертит на ладони, что-то объясняя, для Чейза. У Чейза глаза красные и опухшие — он смотрит на ладонь Ричардсона, но, похоже, ничего не видит и, уж точно, не понимает. Мастерс искоса посматривает то на него, то на Хауса. Крэйн что-то вполголоса обсуждает с Бином.
Наконец, рот открывает Эндрюс:
Мне кажется, разумнее всего пойти на удаление сгустка и решать объём интраоперационно.
- Лично я ненавижу, - говорит Колерник, - менять объём интраоперационно. Никто из операторов этого не любит. Чейз со мной согласится.
- Не соглашусь, - неожиданно отрицательно качает головой Чейз — голос у него, словно у простуженного. - Решать по КТ всегда хуже, чем по открытому черепу. Мы не увидим объёма, пока туда не войдём.
- Ричардсон, а вы? - Хурани поворачивается к нейрохирургу. - Ваша скрипка будет первой — вам и карты в руки. Нам-то с Чейзом больше придётся крючки держать.
- Крючки мне Уилсон с Хаусом подержат... Серьёзно, онколог необходим, если решать интраоперационно. А Хаус — один из немногих, если не единственный, кто успеет интраоперационно решить и не облажаться.
Хаус привстаёт и демонстративно кланяется Ричардсону. Но Мастерс почему-то кажется, что мыслями он далёк от предстоящей операции и вообще от болезни Формана. Он то и дело с беспокойством поглядывает на Чейза, стараясь это делать незаметно для него. Но напрасный труд — Чейз бы сейчас и большего не заметил.
Дальнейшее обсуждение сводится к технической стороне вопроса: каким путём, с каким наркозом, какой вид опухоли они ожидают встретить — биопсия не показана, если всё равно идут на инвазивный метод, приходится гадать, если не на кофейной гуще, то на справочнике онкологических заболеваний мозга.
- Спонгиобластома или, если повезёт, олигодендроглиома, - говорит Уилсон, приглядываясь к снимкам, - за сгустком плохо видно. Мы возьмём материал интраоперационно и будем знать точно. Расположение не фатальное. Если это олигодендроглиома, просто удалим — и симптомы уйдут.
- Если они вообще были, - замечает Хурани.
- Должны были быть.
-Так были или не были, Чейз? - с мягкой ленцой в голосе спрашивает Хаус, повернувшись к бывшему подчинённому лицом и глядя в его глаза давящим взглядом.
- Почему именно Чейз? - вслух удивляется Колерник. Уилсон тоже удивляется, но не вслух — он молча и настойчиво пытается перехватить взгляд Хауса, как переброситься безмолвными репликами. Но Хаус ему такой возможности не даёт — быстро скосив глаза, тут же возвращает их в прежнюю позицию — визави с Чейзом.
- Головные боли у него были давно, - говорит Чейз, тихо и хрипло. - Последнее время они усилились. Он просил меня сделать снимки. И просил никому ничего не говорить.
- И ты, как послушный мальчик...
- Он просил меня, как друга, - быстро перебивает Чейз.
- Вот. - Хаус теперь, оставив Чейза, так же круто оборачивается к Уилсону. - Так поступают настоящие друзья. Пристойно. Правильно. Как должно. Тебе повезло, что я — сволочь, Уилсон.
Чейз вскакивает, роняя свой стул, и быстро выходит.
- Ну, я думаю, мы всё уже решили, - поспешно говорит Хурани. - Операционная на четверть шестого. Доктор Ричардсон, всё же я думаю, что в качестве ассистентов...
Оуэнн и Колерник, конечно. Но глава онкологии и диагностического отдела... прошу прощения, - он, смешавшись, замолкает, потому что имел в виду Хауса, а не Мастерс, и все это поняли. И Мастерс тоже поспешно выходит, но стула, правда, не роняет.


- И зачем было делать это публично? Ты не мог пощадить его?
- Я безжалостен к убийцам собственных друзей.
- Послушай, ты ведь несерьёзно...
Хаус останавливается и втыкает «жезл асклепия» в пол.
- Рак мозга — это несерьёзно? Мне это говорит онколог? Или онко-пациент? Или, может, тот и другой вместе? Так «несерьёзно», Уилсон?
Уилсон побеждённо вздыхает:
- Рак мозга — это серьёзно. Но и... тем более! Ты же видел Чейза, ты же сам всё видишь — зачем я тебе говорю? Если Форман умрёт...
- А без меня это ему в голову не приходило? - сарказм в голосе Хауса зашкаливает. - Мои парни не привыкли снимать с себя ответственность в пользу мистического «рока», и Чейз себя тоже обманывать не будет, что бы я ни говорил. А тебе, гений доброты и чуткости, кстати, не приходило в голову пощадить Мастерс, когда на правлении руку против меня тянул?
Уилсон думает несколько мгновений и голосом Кайла Кэллоуэя отвечает:
- Мастерс жизнь мне не спасала.
- У-у, какая же ты пристрастная и меркантильная дрянь, Джимми-бой!- удивлённо тянет Хаус, глядя на своего друга с новым интересом.
- Были хорошие учителя... Хаус! - окликает он повернувшегося к нему спиной и явно собирающегося уйти Хауса. - Ведь мы не поссорились?
Ещё нет, - многообещающе откликается «Великий и Ужасный».

К четверти шестого на местах все, кроме Чейза, который, по словам Хурани «заболел и отпросился», но ни сам Хурани, ни все прочие в его внезапную болезнь не верят.
Ладно, пусть. Сейчас не до Чейза и не до его розысков. Может, и к лучшему, что его не будет, - наконец, решает Ричардсон. - Парень сегодня явно не в своей тарелке. Давайте начинать.
Форман тяжёл, и когда его перекладывают с каталки на операционный стол, держатели переноски потрескивают. Голову закрепляют в специальных нейрохирургических тисках. Колерник аккуратно скальпирует череп и берёт дрель. Сверло врезается в кость, снимая розоватую от крови стружку.
Операция длится долго: сначала открывают череп, аккуратно сдвигая костный лоскут, останавливают кровотечение, удаляют сгусток, образовавшийся во время инсульта. Ричардсон работает не спеша, аккуратно, тщательно, как делает это всегда. Колерник привыкла к его манере и спокойно ассистирует — в отличие от Оуэнна, которого неторопливость Ричардсона, похоже, раздражает.
Когда добираются до опухоли и берут биоптат на срочное исследование, Уилсон, осмотрев новообразование, становится мрачен:
- Да, похоже, что это — олигодендроглиома, - говорит он. - но я вижу признаки быстрого роста. И как бы она не анапластическая. Взгляни, Хаус.
- Думаешь, у меня в глазу встроенный микроскоп? - Хаус пытается быть саркастичным, но нервничает так сильно, что пропускает информацию об этом в окружающее пространство. - Давай подождём гистиоцитологов.
Ждать приходится недолго — через несколько мгновений оживает сигнал селекторной связи.
Низкодифференцированная олигодендроглиома, - сообщает цитологический отдел. - Третья степень. Работайте.
Уилсон вздыхает так глубоко, что его вздох, кажется, слышен за пределами операционной. Его глаза становятся совсем виноватыми — за правильную диагностику, должно быть.
- Низкодифференцированная олигодендроглиома — это приговор, - вслух замечает Колерник. - Пятилетняя выживаемость процентов... восемнадцать, Уилсон?
- Нужно оставить шунт для химиотерапии, - говорит Уилсон. -   Химиотерапия и облучение — здесь придётся и то, и другое. И всё равно никакой уверенности нет.
- За уверенностью иди к патологоанатомам, - отсылает мрачный Хаус. - Третья степень... Хреново...

- Чейз просил меня позвонить, - говорит Уилсон неуверенно, когда уже, размывшись, они с Хаусом останавливаются возле лестницы на чердак. - ты, кстати, куда?
- Хочу попробовать разбавить викодин никотином. Новая рецептура. Коктейль «вики-ники».
-Ты разве куришь?
- Бросил. Самое время снова начать. Как думаешь, Форману конец?
- По всей видимости, да.
- Так и скажешь Чейзу? Или будешь его щадить?
- Буду щадить, насколько смогу, конечно.
- Наврёшь, что это самая дифференцированная в мире недифференцированная опухоль?
- Навру, что пятилетняя выживаемость — двадцать восемь процентов, - невесело усмехается Уилсон, и Хаус тоже невольно допускает тень улыбки, вспомнив аналогичный разговор с Мастерс, но тогда по поводу шансов самого Уилсона. Откуда он, кстати, узнал? Надо спросить Мастерс, она ему слила или это типичный пример телепатии.

Мастерс он находит в диагностическом отделе за столом. Она перелистывает папки и полностью игнорирует стоящую перед ней Чи Пак. Но, впрочем, Хаус видит, что и папки свои она тоже игнорирует. Её мысли заняты совершенно другим, а Пак очень терпеливо ждёт, пока на неё обратят внимание, и всё это может затянуться, поэтому Хаус спрашивает обеих сразу:
- Чейз не объявлялся?
Девушки быстро и синхронно взглядывают на бывшего босса. Он хмур. От него несёт куревом и неприятностями.
Мастерс качает опущенной головой. Пак обстоятельно сообщает, что ещё до операции Формана Чейз зашёл в отдел за бумагами, сказал, что уходит до завтра, просил звонить, если будет что-то важное, но только если это будет неотложно, потому что у него зверски болит голова, и он сейчас, пожалуй, поедет домой, примет чего-нибудь и ляжет спать. Выглядел расстроенным, но ничего фатального в его душевном состоянии она, Чи Пак, не заметила.
- Мастерс, тебе он тоже этот вариант дезы скормил?
- Что у Формана? - вместо ответа спрашивает Мастерс, протягивая Хаусу мятную жвачку, которую он безропотно берёт и закидывает в рот, как обычно закидывает викодин.
- Недифференцированная олигодендроглиома.
- Нам нужно дело, - говорит Мастерс, вздохнув. - Нам всем просто необходимо новое дело.
- Уже пошёл искать, - говорит Хаус и выходит за дверь. Но оттуда никуда дальше не идёт, а нашаривает в кармане мобильный телефон. Долго в уши лезет «блям-блям-блям» мелодии, заменяющей гудок, но он ждёт терпеливо — ещё терпеливее Пак.
- Да, - наконец, раздаётся, хрипло, тихо и нетвёрдо. - Слушаю...
- Во-первых, перестань реветь, как девчонка. А во-вторых... Уилсон тебе звонил?
В ответ короткий отравленный горечью смешок:
- Ну, поскольку я реву, как девчонка, очевидно, звонил.
- Ты где есть?
- Хурани дал мне отгул.
- Я тебя не спрашиваю, на каких законных основаниях ты там находишься. Просто сориентируй по местности. Какой-нибудь бар? Да нет, едва ли... посторонних звуков не слышу. Дома?
- Дома, - даже на таком коротком слове язык у него спотыкается.
- Что у тебя с голосом? Ты сколько выпил?
- Штук пять, - говорит Чейз, и Хаус начинает подозревать, что речь идёт не о рюмках.
- Подожди... Ты чем там закидываешься?
- Не всё ли вам равно? Вы меня... обвинили. Я... виноват. Форман умирает. Всё. Пустой разговор... Отстаньте, Хаус, я спать хочу...
- Подожди. Как хоть называется эта дрянь, которую ты глотаешь? Чейз? Чейз, чёрт тебя задери! - но в уши уже несётся длинное пиканье оборванной связи.
-Вот идиот, - говорит Хаус неизвестно, кому, и снова набирает номер — то есть, даже не набирает — всего лишь нажимает кнопку быстрого доступа, кнопку под первым номером.
На этот раз ждать не приходится:
- Я тебя слушаю, Хаус.
- Мне нужна машина. Желательно вместе с шофёром.
- Вы ошиблись номером, сэр. Телефон такси...
- Что ты сказал Чейзу? - перебивает Хаус.
- Сказал, что надежда есть.
- Потому что она есть всегда? Ну, ты — мудрый кролик. Давай, поехали к нему.
- Не думаю, что он хочет нас видеть...
- Уилсон, пока на свете есть идиоты, горячая вода и бритвы, мне плевать, кто меня хочет видеть, а кто будет вынужден видеть насильно. Поехали!
Голос Уилсона меняется. Из него словно улетучивается привычная мягкость и укоризненность - так мог бы говорить, наверное, пресловутый Кайл Кэллоуэй, приди ему фантазия кого-то спасать — чётко, холодно, без выражения.
- Есть. Понял. Спускайся, жди меня на парковке - я иду.

Они едут, по мнению Хауса, убийственно медленно — дорога обледенела, и Уилсон страшно напряжён за рулём. Он нигде не ас, а после пары недавних аварий и вообще, кажется, стал побаиваться своей «хонды-акуры». А тут ещё не дорога — ледяной раскат, и от юза не спасают даже зимние шипастые шины.
У тебя педаль газа тугая или запоролена? - наконец, не выдерживает Хаус. - Давай я сяду за руль.
- Смотри, - показывает Уилсон. - Вон там, видишь, поворот, и дороги не видно. На самом деле за поворотом сразу начинается овраг, он глубиной, наверное, ярдов пятнадцать будет, но через овраг, правда, есть мост. У него ширина как раз такая, как расстояние у меня между колёсами. Только три дня назад какой-то парень вылетел на этот мост на скорости, ну и... Я как раз дежурил в приёмном. Ужасная картина! Вспомнил аварию Таккера, глядя на него... В общем, обойдёшься без руля, Хаус.
Хаус покорно смолкает, но морщится — он не любит, когда Уилсон снова начинает спекулировать той историей. Вариант беспроигрышный — Хаус теряет нить, когда Уилсон к ней возвращается. Но это такая дешёвая манипуляция, что ему даже немного неловко за друга.
В конце улицы Уилсон сворачивает вдоль узорной кованной ограды налево и паркуется. Хаус достаёт из багажника небольшой пластиковый кофр.
- Я у него не был,- предупреждает Уилсон. - Ты знаешь, куда идти?
- Сюда. Вон та дверь.
Уилсон на ступеньках опережает Хауса и дёргает ручку:
- Заперто... - он вдавливает кнопку звонка, и звонок надрывается длинно и пронзительно, но за дверью ничто не оживает.
- Чейз! - Уилсон стучит кулаком. - Открой, Чейз!!!
- Или его там нет, или он всё равно не откроет, - говорит Хаус. - Форман открыл бы замок проволокой. Жаль, что он без сознания и не здесь.
- А ты что, не умеешь вскрывать замки? - досадливо удивляется Уилсон. - Провёл в тюрьме почти год и так и не научился ничему по настоящему полезному.
- Научился тому, что если дверь не открывается, её можно выбить.
- Ну... тогда давай. Помоги мне!
Дверь достаточно прочная, и поддаётся далеко не с первого удара, поэтому когда Хаус и Уилсон, наконец, влетают в небольшую прихожую,  они оба взмылены и больше злы, чем встревожены.
- Где он? Где этот кретин? - вопрошает Хаус. - Посмотри в спальне.
Однако, Чейз находится не в спальне, а в туалете. Он лежит головой на сидении унитаза, белый, как сам этот унитаз, в расстёгнутой рубашке и джинсах, босой, почему-то мокрый и без сознания.
Хаус опрокидывает его на спину, приложив со стуком головой о плитку пола, и , встав на колени, прижимается ухом к груди.
- Серде бьётся, дышит... Уилсон, посмотри в комнате, каких таблеток он наглотался — должна была остаться упаковка.
Уилсон довольно быстро обнаруживает искомое:
- Перкодан. Судя по всему, проглотил он штук шесть-семь. И запил виски.
- И сделал это недавно — значит, препарат ещё в желудке. Надо очистить желудок. Давай, помогай. Держи его.
- Он сюда за этим, надо полагать, и пришёл.
- Приполз. Так, с рефлексами уже беда. А, нет, работает! Давай, Чейз! Да не кусайся ты, скотина! Уилсон, челюсть оттяни вниз!Ага! Пошло! Голову набок!
- Чейз! Чейз! - зовёт Уилсон, тряся и тормоша его. - Очнись, Роберт!
А-а-а... Пусти... М-м...
- Давай сам теперь. Пей вот это. Да не мотай ты башкой, пей! Уилсон, душ сюда дотянется? Пей, идиот, а то сейчас зонд запихаю до прямой кишки... Кружка Эсмарха есть в доме? Конечно, зачем тебе! Пивных кружек, наверное, полно, а единственной по-настоящему нужной... Да отворачивай же ты физиономию, заблевал меня всего! Вон твой фаянсовый друг — его пугай... Лей на голову, Уилсон... Ничего, не захлебнёшься, не гунди... Сначала таблеток нажрутся, а потом захлебнуться, вишь ли, боятся. Лицемеры! Ты же сам помереть хотел!
- Я... Хаус, я просто... м-м...
- Давай-давай, не отвлекайся. Уилсон, хватит с него уже воды. Посмотри, во что там ему переодеться — поедем в больницу.
- Не... не поеду... - Чейз вдруг начинает всхлипывать.
- Ну, ты чего? Сейчас там тебя прокапают, тебе же лучше. Эх, дурак ты дурак! - Хаус вдруг на мгновение прижимает мокрую голову Чейза к своей не менее мокрой рубашке. - Ну, разве так можно, парень?

- Вот его другие джинсы и рубашка, - возвращается из комнаты, потрясая одеждой Чейза, Уилсон. - И ещё свитер для тебя — с тебя течёт. И куртка насквозь промокла.
- Поедем - включишь печку... Давай, Чейз, поднимайся. Да, держись же ты на ногах, ну! Переодевайся... Уилсон, ты чего застыл? Помогай мне — он же сейчас ничего не соображает.
Кое-как засунув обвисающего Чейза в штаны и рубашку, они тащат его вниз, к машине, заталкивают на заднее сидение. Они так заняты, что не замечают припаркованный неподалёку джип с шофёром и тремя пассажирами.
- Он, - удовлетворённо говорит один из пассажиров. - Значит, лицензию восстановил. Ну-ну... Конни, сукин сын, пошёл вон. Больше не нужен.
- Не пыли, Чечако, - с ленцой в голосе говорит пожилой коротко остриженный мужчина с лицом вполне интеллигентным и даже значительным. - Один Господь Бог только может решать, кто нужен, а кто нет. Бог... и я. Кто с ним? Врачи?
- Этот, обдолбанный, из диагностического отдела, Роберт Чейз, - говорит Чечако, поглядывая на экран раскрытого на коленях ноутбука. - Сирота, есть сестра в Атланте, живёт с подружкой, которая тоже из этой больнички.
- Ясно... А второй?
- А это уже любопытнее. Это как раз и есть Джеймс Эван Уилсон, завонкологией. Его единственный друг.
- Друг, а за год передачи не принёс? - с сомнением усмехается шофёр.
- Передачи были — ты просто не знаешь. Свиданок не было, - поправляет юзер. - И вообще, это не так важно. Информация проверенная — они друзья. Это ради него он сердце у трансплантологов перехватил. Парень загибался, а он его спас.
- Красивая история, - с непонятной интонацией замечает пожилой. - Прямо кинофильм «Титаник». Молодец, Чечако. А ты, Конни, сволочь, чего молчишь? Думаешь, я не в курсе, чего ради ты с Мохером связался и чего ради тут зудишь, как блоха под копчиком? Кстати, у него красивая тачка. Могла бы быть твоей, да? - и пожилой тихо, словно сам себе, смеётся мягким смехом. - Поехали, Мохер! Так где, ты говоришь, Кон, он живёт? И, смотрите мне, без самодеятельности. Вали!
Джип срывается с места и вскоре исчезает из виду.
Уилсоновская «Хонда — акура» поворачивает налево, к больнице.
Хаус набирает цифры на мобильнике и подносит его к уху, ожидая ответа.
-Я везу Чейза, - говорит он, не представившись — очевидно, абонент не случайный, и номер Хауса должен определиться. - Не знаю, суицид или передоз, и мне он всё равно не скажет. Может быть, скажет тебе. Может быть, нет. Во всяком случае, попробуй его разговорить, когда очухается... Нет, никакой опасности - желудок мы ему промыли, он под кайфом, но гемодинамика и дыхание в норме. И я тебя попрошу... слышишь? Я прошу тебя, чтобы никто кроме меня и тебя... Да... Да, Уилсон. Брось, ты его недооцениваешь. Он, конечно, сливщик, но доверять ему можно.
Уилсон, который слышит этот разговор, сразу заметно напрягается.
- Это Блавски, - убеждённо говорит он, как только Хаус нажимает «конец связи». - Она меня терпеть не может и даже не пытается это скрывать.
- А ты дурак, - неожиданно усмехается Хаус.- Чего смотришь? На дорогу смотри - сейчас на столб наедем.
Уилсон открывает рот, чтобы что-то возразить, или возмутиться, или спросить, но в этот миг Чейза на заднем сидении снова рвёт.
- Тьфу, - говорит Хаус. - Я уж думал, ему нечем. Придётся тебе потом на мойку ехать. Давай сразу к подъезду приёмного, выгрузим его.

Когда Чейз приходит в себя, у его постели смирно сидит, сложив руки на коленях, Мастерс.
- Ты? - подозрительно спрашивает он, пытаясь узнать обстановку. - А мы где?
- В приёмном отделении, - голос Мастерс настолько ровен, что это пугает. - Тебе вводят налоксон.
- А... как я сюда попал?
- Не помнишь? Тебя привезли Хаус с Уилсоном. Они спасли тебе жизнь. Надеюсь, ты им благодарен. Надеюсь... надеюсь, что это передоз, что ты не пытался свести счёты с жизнью. Надеюсь... Потому что если ты пытался, то ты такая... такая сволочь, Боб!
- Марта, - тоскливо говорит Чейз, и в его голосе виноватость. - Я так по-крупному облажался, что и правда пока не знаю, как жить с этим. Но я не пытался себя убить.
- Тогда ты просто кретин. Шесть таблеток перкодана с виски!
- Такое было настроение...
- Будешь теперь про своё настроение Блавски объяснять. Она велела звать, когда ты очнёшься.
- Зови, - обречённо вздыхает Чейз. - Скажи только сначала, как Форман.
- Пока без сознания.Сгусток крови удалили, опухоль - тоже, теперь будет химия, лучевая... Если даже удалили радикально, ему придётся, наверное,  несколько месяцев лечиться.
- А ты что, думаешь, у него есть надежда? Недифференцированная олигодендроглиома...
Надежда есть всегда. Спроси Хауса, спроси Уилсона — они тебе много порасскажут про надежду. Надежда кончается там, где ты сам берёшь перкодан в руки. Всё, я зову Блавски. И не вздумай ей врать.

В салоне «хонды-акуры» после рвоты Чейза  запах просто отвратительный. Чистоплотный Уилсон давным давно научился смирять свою брезгливость — без этого нельзя быть онкологом, но коврики лучше отдать в чистку незамедлительно, да и чехлы с сидений — тоже. Очевидно эти соображения явственно отражаются на его лице, потому что губы наблюдающего за ним Хауса трогает ехидная усмешка:
- Не терпится почистить пёрышки, аккуратист?
- Терпится. Где мы сегодня ночуем, Хаус?
- А что, мы — это уже «мы»? - усмешка становится ещё ехиднее.
- Мы — это уже довольно давно «мы», - отвечает Уилсон подняв брови. - И да, я в курсе, что добрая половина персонала считает нас геями, чему ты всячески зачем-то способствуешь — вероятно, находишь это прикольным. И, знаешь? Мне плевать.
- Гм, «плевать»... а о моих чувствах ты, конечно, не думаешь? Как это на тебя похоже, противный!
- Нет, о твоих чувствах как раз я и думаю— они мне обходятся в сто долларов по средам и пятницам.
- Подожди. Это ты сейчас о проститутках говоришь? - Хаус делает обиженную физиономию. - По твоему, это одно и то же — чувства и проститутки?
- Нет, это по-твоему это одно и то же. Во всяком случае, ты так сказал на прошлой неделе Лу Грин.
- Это такой страшненькой дуре из регистратуры? Но я ведь не себя имел в виду.
- Да, ты меня имел в виду. Сказал ей, что я не сплю с проститутками, потому что медрегистраторы обходятся дешевле.
- Разве тебя это как-то задело? Ты же не медрегистратор!
- Ну во-первых, ты меня жадиной выставил, что странно для человека, перехватывающего у меня около пяти-шести сотен ежемесячно...
- Так и знал, что всё аккуратно записываешь, жадина! - с удовольствием вставляет Хаус.
- А во-вторых, я с ней не спал.
- Ой, перестань! Она от тебя в половине седьмого утра выходила — что ты ей, всю ночь сонеты читал, что ли?
- В половине седьмого? Ты что, следил за мной? - в глазах Уилсона неприкрытое  возмущение. - Да с какой стати? Опять взялся за свои штучки? Нет, Хаус, ты не меняешься!
- Ты тоже. Всё время пытаешься упихивать свои скелеты по шкафам, а они то и дело вываливаются, гремя костями.
- Да потому что ты всё время по шкафам лазаешь, Джеймс Бонд! Ну вот, с чего ты на этот раз за мной слежку открыл?
- Ты перестал тратить деньги. Пропустил срок капитального ремонта, мало внёс в благотворительный фонд, набрал дежурств в приёмном.
- Скажите пожалуйста! - Уилсон взмахивает руками и хлопает себя по бёдрам. - Это твоё дело, да?
- У всего на свете есть причина, и если мот и расточитель превратился в дядюшку Скруджа, значит какая-то планета где-то в необозримых пространствах вселенной сошла с оси, и рано или поздно миру грозит катастрофа.
- Ах, как поэтично! А слушай, что по этому поводу думаю я. Мне скоро пятьдесят, здоровье не самое крепкое. И на кой чёрт мне переводить деньги на твоих шлюх, китайскую лапшу и дурацкие пари, когда я могу на них купить хороший дом в пригороде и нанять обслуживающий персонал. Я получил приличное наследство, если помнишь, и всё проесть в макдональдсе не собираюсь. Кстати... раз уж к слову пришлось... Твои бесконечные займы с сегодняшнего дня я тоже решил ограничить. Ты, сдаётся мне, уже некредитоспособен — это раз. И по бумагам, представленным в суд, содержать меня должен ты, а не наоборот.
Выслушав эту неожиданную отповедь, Хаус некоторое время молчит, озадаченно моргая, словно не может понять, шутит Уилсон или говорит серьёзно.
- Содержание — не только деньги, Уилсон, - наконец, осторожно говорит он, - Но и уход, и дружеская поддержка И всё деньгами не измерить — прости за банальщину, но, кажется, именно это пишут в рождественских рассказах для послушных детей.
- А всё и не надо. Так мне вечером заехать за тобой?
- А за бензин что, предоплата?
- Ничего, можешь долить к тем десяткам железнодорожных цистерн, что ты мне уже должен.
Хаус на этот раз долго молчит, опустив глаза. Вдруг вскидывает их и легко, почти весело спрашивает:
- Уилсон, что происходит?
Уилсон не отводит взгляда — у него ясные глаза человека со спокойной совестью.
- Ничего не происходит, Хаус, пока ты не начинаешь взламывать мои шкафы.
- Не понимаю, - словно сам себе говорит Хаус, опуская голову и поматывая ею в полнейшем недоумении. - Вроде, все симптомы налицо, а пазл не складывается...
-Ну и брось, - легкомысленно советует Уилсон. - Ладно. В общем, я еду мыть машину, потом заберу тебя.

Уже сидя за рулём, Уилсон по памяти набирает на телефоне несколько цифр:
Венди? - спрашивает он в трубку. - Ну что ваш брат? Конечно, он, несомненно, начнёт приносить прибыль, я думаю, мы покроем все расходы меньше, чем за пять лет... Сейчас меня больше интересует сумма первичного взноса... Да... Непременно удобный подъезд... Ну, об оборудовании мы поговорим позднее - я должен буду сам убедиться в качестве... Увы, я очень рассчитывал на поддержку, но нужный человек заболел, в тяжёлом состоянии... Да-да, в силе... Но мне бы не хотелось ошибиться... Я вам, вероятно, ещё не раз перезвоню. Всего хорошего.

В отделе Мастерс Пак занимается сортировкой медицинских карт, по-видимому, продолжая начатую Мастерс работу.
Что твой отпуск? - Хаус, поддерживая рукой, забрасывает свою больную ногу на стол и начинает растирать ноющую мышцу. Он устал — день выдался суматошным: и непонятный разговор с Уилсоном, и не то суицид, не то передоз Чейза, и операция Формана - всё это вымотало его. - Не подписала?
 - Сейчас это уже не важно. Я передумала, - говорит Чи своим высоким, почти детским голосом. - Мастерс теперь особенно нужна будет помощь, а Адамс, кажется, ушла насовсем. Вот, посмотрите, Хаус, интересное дело...
Но ухо Хауса зацепилось за слово «особенно».
- Почему ты сказала «особенно». Скажи ты «Мастерс теперь нужна будет помощь» - это прозвучало бы совершенно адекватно: Мастерс стала заведывать отделом, для неё это ново, и ей нужна будет помощь. Но ты добавило словечко «особенно», а перед этим ты собиралась уйти в свой отпуск, хотя уже знала, что Мастерс назначили заведывать отделом, и ей, следовательно, понадобится помощь... Ты изменила мнение за то время, пока мы с Уилсоном ездили к Чейзу. Так это из-за Чейза? Ты думаешь, что Мастерс понадобится помощь, потому что её бойфренд перебрал перкодана? Но перкодана он перебрал сейчас, и к утру, точно, будет уже, как огурчик. Тогда почему не «Мастерс сейчас особенно нужна помощь», а «Мастерс особенно нужна будет помощь». Почему «будет»?
Пак, которой нравится наблюдать процесс мышления бывшего босса, не пытается ему помочь, а стоит, опустив глаза и чуть улыбаясь уголками рта.
- Значит, - вдохновенно продолжает Хаус, полуопрокинув стул и раскачиваясь на двух его задних ножках, - некое состояние, обусловливающее особенную необходимость помощи, возникло и будет прогрессировать, либо возникнет в дальнейшем, но его можно предвидеть, и узнала ты о нём совсем недавно, пока меня здесь не было, а ты оставалась наедине с Мастерс. И, возможно, это нечто такое, о чём Мастерс наедине могла тебе сказать или сообщить каким-либо иным образом... а значит... - тут глаза Хауса потрясённо застывают, стул, выйдя из шаткого равновесия, опрокидывается, и «Великий и Ужасный» с грохотом летит на пол, сметая бумаги со стола в судорожной попытке удержаться, а напоследок от души прикладываясь об пол затылком.
- Вы в порядке? - осторожно спрашивает Пак, заглядывая через стол, после того как последнее эхо короткого, но ёмкого ругательства смолкает.
Хаус, лёжа на полу, осторожно ощупывает макушку, недоверчиво глядя на пальцы, оставшиеся неокровавленными.
- В ковровых покрытиях что-то есть, - наконец говорит он. - Так она что, беременна?
- Ага, - кивает Пак, почему-то с виноватым видом.
- А эта скотина что, в курсе?
- Судя по всему, эта скотина пока ни о чём таком понятия не имеет. Так вы будете знакомиться с делом?
- Сначала помоги мне подняться. Врачи не рекомендуют читать лёжа — вредно для адаптации зрительного анализатора.

Всё, как в добрые старые времена, - говорит Хаус. - Близится вечер, романтические сумерки, и у нас каждой твари — по паре. Самое время дать начало новой жизни старого диагностического отдела.Что там у нас, Пак?
- Вы ведёте себя, как босс, - вслух замечает Пак, раскрывая перед собой папку и разглаживая её листы ладонью. - Это ваш новый обоюдный сценарий или вся грызня у нас ещё впереди?
- Аллаверды к Мастерс, - говорит Хаус, поворачиваясь лицом к новоиспечённому главдиагносту.
- Что-что?
- А, забей, - отмахивается Хаус. - Высокий показатель ай-кью — пустая цифра, к эрудиции никакого отношения не имеет.
- Он сказал, - скромно разъясняет Сё-Мин, - что готов передать вам слово и просит говорить вместо него.
Хаус взглядывает на маленького Сё-Мина с новым интересом:
- Вы это знаете?
- Я бывал в Грузии.
- Хаус - главный, - говорит Мастерс. - Оставляю за собой право «вето» на его решения.
- Ловко устроилась, хитрюга!
- Чейз мне посоветовал сделать именно так — он дольше всех с вами проработал, и я ему доверяю.
- Доверяешь человеку, лишённому всякой ответственности за себя и за других?
- Ничего, зато у меня самой с ответственностью всё в порядке, не морочьтесь. Давай, Чи, хватит тратить время впустую.
- Пациент пятидесяти трёх лет, актёр, предъявляет жалобы на боли в ноге. На протяжении восьми лет в сериале играл хромого пирата, после окончания съёмок начал хромать по-настоящему. Вынужден передвигаться на костылях.
-Вот это вхождение в образ! Круто! - не удерживается от реплики Хаус. - Я его знаю?
- Вряд ли вы его знаете. Он — скетчист из Британии. У нас это шоу, кажется, не транслировали. Его фамилия Орли. Джеймс Орли. А сериалов про пиратов вы ведь не смотрите.
- Ладно. К кому он уже обращался и что нарыли?
- Немногое. Сканирование суставов никаких органических изменений не показало.
 Гм... в ноге, кажется, имеются ещё кое-какие штуки кроме суставов? Такие длинные, похожие на верёвки. Жаль Форман в коме — он бы мне подсказал.
- Скорость проведения импульса и иррадиация тоже в порядке, - заглянув в историю болезни, сообщает Мастерс. - Кровь спокойная, ферменты в норме. Куда вы, Хаус?
- Пойду взгляну на него, пока он не спит. Боль в ноге — это же мой конёк! - и он хромает по коридору с самым решительным видом.
В палате Джеймса Орли пахнет мужским одеколоном. Пациент высокий, худощавый, выбрит дочиста, волнистые волосы, заметно редеющие на затылке, уложены так, чтобы максимально прикрыть дефект. Положив на колени блокнот, он делает в нём какие-то пометки, и Хаус сразу замечает красоту узких длинных кистей с заметной профессиональной растяжкой.
- Играете на фортепиано? - с порога спрашивает Хаус.
Вздрогнув от неожиданности, пациент вскидывает голову. Хаус видит яркие серо-голубые глаза, равно готовые к улыбке и гневу. Улыбка, впрочем, тут же одерживает верх, губы догоняют глаза, и на щеках Орли обозначаются ямочки.
- Как бог, - говорит он с заметным британским акцентом. - В том смысле, что очень тихо и для себя. А вы — тоже?
- Я просто люблю музыку.
- Музыку, как и женщину, очень трудно просто любить, - задумчиво говорит Орли. - И в том, и в другом случае подмывает овладеть. А вы, похоже, не из тех, кто будет сдерживаться. Так тоже фортепиано? Или гитара?
- И то, и другое.
- А саксофон? Нет?
- Мне не хватает лёгких.
- Мне тоже. А жаль. Знаете эту? - он вдруг начинает негромко чисто насвистывать.
Хаус неожиданно для самого себя ловит такт пальцами по тумбочке. Сначала просто стучит на четверти, потом вдруг «заламывает» соло.
- Да, и ударные непременно. А вот тут...
- Тп...тп-т-тп...тп...
- Вай-вау-e-е!
- И метёлочка. Тыдтц!Тыдцт!
- Тра-та-та-та-та-та-та... Оу-e-е-э-э!
«Что происходит? Что со мной?» - вдруг ловит себя «Великий и Ужасный» - Это что, это я хохочу ни о чём на пару с этим британским фанфароном?
-Ладно, давайте вернёмся к вашей ноге, - говорит он. - Что вы чувствуете?
- Боль.
- При ходьбе или в покое?
- Она постоянна. Сначала я, честно говоря, думал, что мне просто кажется — из-за съёмок. Когда изо дня в день притворяешься хромым, такое может быть. Но стало хуже. Без палки ходить уже не могу. Кстати, вы вашу где покупали? Очень хочется настолько же крутую. Если уж обречён кататься в инвалидном кресле, пусть это будет кресло-болид с пулемётом и маленьким атомным реактором.
- Зачем вам атомный реактор в инвалидном кресле?
- Не знаю. Например, варить кофе.
- В инвалидном кресле?
- Примечательно не это. Примечательно, что пулемёт ваших возражений не вызвал.
- Пулемёт нигде не лишний. Показывайте вашу ногу. Хотя я больше склонен подозревать, что проблема не в ней... Так... небольшая атрофия есть. Но это, в принципе возможно — вы ведь стараетесь не нагружать её. С другой стороны, вы сказали, что боль от ходьбы практически не зависит.
- Зависит. При ходьбе она становится сильнее. Но в покое тоже не исчезает.
- Где именно болит?
- Больше бедро от колена. Подниматься по лестнице мучительно.
Телефон Хауса звонит у него в кармане. Хаус, игнорируя его, продолжает осматривать ногу Орли.
- Можно вас попросить, - вежливо говорит, наконец, Орли, мягко перехватывая и отстраняя его руку — так мягко, что это даже не вызывает протеста.
- Что такое? О чём?
- Пожалуйста, ответьте на звонок.
- Да ладно, перезвонит, - Хаус снова протягивает руку, но Орли отодвигается, и в его мягком голосе вдруг прорезается металлический звон.
- Пожалуйста, ответьте на звонок, - повторяет он твёрдо.
Ошеломлённый неожиданным и мощным напором, Хаус вытаскивает телефон из кармана и демонстрирует его дисплей Орли.
- Это мой приятель. Просто дружеское бла-бла. Неужели оно важнее вашего лечения?
- Если вы не в ссоре с вашим приятелем, - говорит Орли, и его глаза становятся тёмными, как грозовое небо, - то не отвечать на его звонки, когда вы можете ответить... некрасиво.
- Вы там словом «свинство» не подавились? - ехидно интересуется Хаус.
- Нет, не беспокойтесь, я проглотил его без особенных затруднений, - снова приветливо улыбается Орли. - Ответьте на звонок, доктор Хаус. Пожалуйста...
Хмыкнув, Хаус нажимает: «связь» и подносит телефон к уху:
- Ну и что тебе от меня надо, Уилсон? - его тон не слишком приветливый, и Орли следит за ним, с беспокойством хмуря лоб.
 Уилсон странным голосом бормочет какую-то ерунду про проколотое колесо, про неисправность в машине.
- Ты что там, напился? - недовольно спрашивает Хаус. - Имеешь право, валяй дальше.
- Я... не пил... Хаус... забери меня... я... не могу...
Он всё-таки, кажется, вдребезги пьян.
- Уилсон, ты же знаешь, я здесь безлошадный. Звони кому-нибудь другому.
- Кому? Хаус...
- Мне сейчас некогда, Уилсон. Потом, ладно? Всё, пока! - он отключает телефон.
- Ну вот, я ответил, - говорит он, повернувшись к Орли. - Оно того стоило?
- Ваш друг — тоже зависим? - серьёзно спрашивает Орли, и Хаус не чувствует в его голосе никакого осуждения - ни зависимого друга, ни зависимости вообще. Он так же мог бы спросить: «ваш друг — тоже врач»?
- Мы все от чего нибудь зависим, - хмуро отвечает он и, быстро закончив осмотр, выходит из палаты. Им овладело странное чувство, как-то связанное с этим Орли, чувство неприятное, тревожащее, и, осознав, наконец, что это, Хаус останавливается, как на стену наткнувшись. До него, наконец, доходит, что это чувство — стыд. Ему стыдно перед Орли за свою привычку публично разыгрывать «плохого парня», потому что перед ним, кажется, впервые человек, который не верит ему ни на грош.

Человек, голосующий на дороге возле как-то нелепо, боком, развёрнутого автомобиля, не кажется Уилсону особенно благонадёжным, и в другое время он бы не остановился, но вечер становится по-настоящему лют, ветер хлещет в лобовое стекло, осаждаясь на нём мелкой крупой, которую сбивают зимние дворники. А на этом бедолаге лёгкая куртка и тонкий мохеровый свитер. Как и сам Уилсон, садясь за руль, не подумал о том, что с машиной может что-нибудь случится. Место безлюдное, хоть и в черте города, но дорога идёт вдоль края оврага — мало, кто проедет мимо, и ещё меньше, кто остановится. Ожидая, на морозе и на ветру, очень просто схватить пневмонию. А в машине, наверное, отказало что-то важное, и печка, возможно, тоже не работает. Поэтому Уилсон жмёт на тормоз и приоткрывает щель в боковом окне.
У вас нет телефона? - спрашивает мужчина, наклоняясь — у него красное от ветра лицо, и на ресницах заледеневшая корка. - Там, в машине, мой приятель. Мы попали в аварию, он без сознания, а у меня сел аккумулятор.
- Он что, разбился? Внешние повреждения есть?
- Крови вроде не видно, но...
- Надеюсь, вы его не трогали? - Уилсон поспешно распахивает дверцу. - Я — врач, его нужно...
Крепкая рука хватает его за шиворот и с размаху впечатывает лицом в руль. Ослепляющая боль взрывает черепную коробку, кровь сразу заливает глаза. Он мычит от боли, но его приподнимают и вмазывают в руль ещё раз.
- Заче-е-ем? - стонет он. - У меня нет с собой больших денег.
- А семьсот тётушкиных тысчонок? - слышится отдалённо знакомый голос. - Ишь какую тачку прикупил! Тётку-то уконтрапупил, братишка? Как там по-умному? Эвтаназия? А по-нашему, по-простому — мочилово, парень.
- Кон?
Чья-то рука пытается ухватить его за волосы, но они слишком коротки.
- Что вам нужно? Что вам от меня нужно? - хрипит Уилсон.
- Да ничего. Мордочку тебе почистить. Дай нож, - обращается Кон к типу в мохеровом свитере.
- С ума спятил? - беспокоится тот.
- Дурак. Я его только пощекочу. Я сейчас его тачку обижу.
- А он нам пока лекарство пропишет? Рецептурные бланки с собой? - липкая холодная рука лезат к Уилсону в нагрудный карман.
Уилсон дёргается — скорее, от омерзения, чем желая сопротивляться.
- Тихо, козёл! - на него обрушивается новый удар, а потом он вдруг ощущает у низа живота острый холод. - Ты же онколог — надо полагать, наркотики от нечего делать прописываешь. Если вякнешь кому-нибудь про то, что потерял рецепты, яйца отрежу.
- Да пусть вякает, - с ленцой говорит Конни. - Не первый раз. За те бланки, которые у него Доктор полгода тырил, ни тот, ни другой ещё не ответили. Пусть вякает.
- И про сердечко, которое у трупа спёрли, пусть вякает, - соглашается тот, что в свитере. - Как, работает? - и он резко ударяет Уилсона «крюком» под ложечку.
- За бабки и не такое можно, - умудрённо заявляет Кон. - Ладно, Мохер, хорош, пошли. А ты, братец, помни про яйца. Вот тебе зарубка на память.
Внизу живота жгучая режущая боль, и Уилсон чувствует, как тёплая струйка течёт ему в штаны. В следующий миг одна за другой хлопают и шипят шины.
- Топливный шланг, - советует тот, что в свитере. - Может , спичку бросить, а?
- Да пошёл он! Всё, Мохер, поехали.
Звук мотора, и Уилсон остаётся на дороге один.

Больно... Боже, как больно! Он даже дышать не может в полную силу — затаив дыхание, ждёт, пока боль хоть немного откатит, отпустит, даст ему возможность двинуться. Машина тяжело просела на проколотых шинах, мотор заглох, подавившись последними каплями бензина. Кровь, не унимаясь, течёт из рассечённого лба, из носа, изо рта, заливает штаны из глубокого пореза в паху. Всё лицо распухло, налилось этой болью, как водой. Всхлипывая, Уилсон окровавленными пальцами кое-как выцарапывает из кармана телефон.
Сколько обычно у человека номеров в быстром доступе? Пять-шесть? У него только один. Значит ли это, что он чудовищно одинок? Кому объяснить огромную разницу между «один» и «ни одного»? Хаусу? Где же ты, Хаус? Ну, что так долго не берёшь трубку? Сколько ему понадобится времени, чтобы доехать сюда? Минут пятнадцать-двадцать? Тогда можно будет взять у него пару таблеток викодина — викодин у него всегда с собой. Боль станет меньше, можно будет смыть кровь, принять ванну, можно будет попробовать разобраться во всём том, чудовищном, что с ним произошло, обратиться в полицию... Хотя нет, в полицию нельзя, нельзя подставлять Хауса... Ну, где ты там, Хаус? Возьми же ты, наконец, трубку!
Щелчок, голос искажён плохой связью или это у него уже звенит в ушах?
«Ну, и что тебе от меня надо, Уилсон?»
Чужой, недовольный голос, заметное раздражение. Оторвал его от чего-то важного? От просмотра сериала или от спасения чьей-то жизни?Нужно объяснить пока самое главное, всё сразу в телефонный разговор не втиснешь. Что главное? Главное, что ему больно? Или что нарастает слабость и клонит в сон? Это плохой признак — он теряет слишком много крови, больше, чем может себе позволить. Нет, это, конечно, главное, но он ведь не на приёме в амбулатории... Значит что? Про то, что нужно как-то добраться до дома? Или не до дома? В больницу? Мысли путаются — наверное, удар лбом об руль был нешуточным. Шевелить губами больно. «Хаус... бензина нет... топливный шланг...». Бензин для автомобиля всё равно, что кровь. Значит, у его тачки тоже острая анемия? Больно...Может, так и закричать в трубку: «Хаус, мне больно!» Нужно, чтобы он понял, где я, куда ехать.
«Хаус, мне с места не сдвинуться. Забери меня!» Забери меня из этого кошмара. Такого ведь не бывает, не должно быть, когда спокойно едешь и останавливаешься, чтобы помочь, и вдруг мордой об руль. И больно. Пьян? Почему пьян? Я не пил. Просто больно говорить. Просто очень кружится голова. Приезжай поскорее, Хаус... мне плохо...
«Мне сейчас некогда, Уилсон... Всё... пока!»
Это что? Это всё? Это... - он снова нажимает дозвон, ещё не веря своим ушам, но в трубке официальный голос автоответчика сообщает, что «абонент недоступен, оставьте сообщение после звукового сигнала». Значит, отключил мобильник.
Телефон из разжавшейся руки Уилсона падает на пол. Его вселенная рассыпается на куски, как неправильно сложенная мозаика. Единственный «быстрый доступ» оказался пустой фишкой. Он проиграл всю партию. Хаусу просто надоело с ним нянчиться. Он остался один. Совсем один. Один на один с болью. Уилсон подтягивает колени к разрывающемуся от боли животу и, тихо плача, ложится на бок, на два передних сидения в салоне новенькой серо-голубой «хонды-акуры».

Ядвига Блавски редко принимает душ в больнице. Она всё время боится, что кто-то из женщин войдёт в душевую и увидит, что у неё вместо грудей. Сколько времени тот нелепый прыщавый идиот из «больницы для бедных» не мог поставить правильный диагноз и лечил её «тяжёлый двухсторонний мастит» антибиотиками.
«Боже, какой кретин!» - сказал про него доктор Лейдинг — онколог доктор Лейдинг в безупречных костюмах и галстуках, подобранных точно в тон или им, костюмам, или светло-зелёным чуть раскосым глазам. Короткий бурный роман, красивый, как в книжках, беременность и аборт «по медицинским показаниям», и надвлагалищная ампутация матки, и прогрессирование процесса, и «резекция с подлежащими тканями и лимфатическими узлами регионарных групп»
Поздравляю тебя, - сказал он, входя в её палату перед выпиской. - Все показатели в норме, завтра я могу тебя выписать.
- И... что дальше?
- Выписать, - повторил он, и Ядвига поняла, что Лейдинг готов выписать её не только из больницы.
- После всего, что у нас было? Просто выписать и всё?
- Ядвига, - серьёзно проговорил он, словно давал ей рекомендации по уходу за операционным швом. - У меня всё это было, когда ты ещё была женщиной.
- Подожди... - она почувствовала подёргивание губ в начинающем исподволь подниматься к горлу нехорошем смехе. - Подожди... А сейчас я — кто?
- Без матки? Без молочных желёз? Не знаю, кто ты теперь...
Она всё-таки засмеялась и влепила ему пощёчину. И уехала в Принстон, где у неё не было никого, кто помнил её с маткой и третьим размером груди. Она даже не стала делать импланты — носила лифчик первого размера, подкладывая в чашки губчатые протезы. А с работой повезло неслыханно — вдруг освободилась вакансия в психиатрии в Принстон-Плейнсборо.
Примечательно другое: явившись в первый свой день на работу, она замешкалась в вестибюле, не помня точно, куда идти.
- Кого-то ищете?
Ядвига обернулась — её ровесник или чуть старше в белом халате с тёмными и немного грустными глазами, а главное, тоже с косинкой, как у Лейдинга, с симпатичным коротким ёжиком и мягкой улыбкой. Под халатом — светло-голубая отглаженная сорочка и яркий сине-голубой галстук, по старомодному заколотый булавкой. Очевидно, кто-то из здешних врачей.
- Мне нужен кабинет доктора Формана, - сказала она.
Никаких «сверните налево - сверните направо» - незнакомый доктор понятливо кивнул и позвал:
- Пойдёмте. Я провожу вас. Вы ведь не пациентка?
- Нет. Я пришла устраиваться на работу.
- Медсестрой?
- Врачом.
- А специальность?
- Психиатрия.
- Тяжело?
- Да нет, интересно.
Они тогда как-то очень легко разговорились, незнакомец оказался приветливым, только всё время казался ей грустным. До тех пор пока вдруг не попалась навстречу длинная сутулая фигура, тяжело хромающая по коридору с диковинной серебристо-чёрной тростью. Угрюмый тип, весь словно пылью присыпанный, и небритый. Но вскинул светлые глаза, прошёлся ими по Блавски, как раздел, и усмехнулся.
- Привет, Уилсон. Твой вкус, я смотрю, улучшается с возрастом.
- Это врач, - смущённо кашлянув, сказал Уилсон, не то ему, не то ей.
- Да? - делано удивился хромой. -А я думал, женщина. Здравствуйте, доктор, я восхищён нашим грядущим сотрудничеством, - снова усмехнулся и захромал дальше. А Уилсон глядел ему вслед, осуждающе качая головой, а потом вдруг взял — и улыбнулся. Улыбка у него оказалась солнечная и совершенно не вяжущаяся с галстуком и сорочкой — озорная до хулиганства, до лихости - самая раздолбайская из всех возможных улыбок. И тут же, на том самом месте, Ядвига поняла, что погибла. Но в следующий миг совершенно случайно её взгляд упал на бейдж на нагрудном кармане спутника: «Джеймс Эван Уилсон. Онкология. Заведующий отделением».
Всё же она заговорила о нём на второй или третий день. «Он вежливый парень и страшный бабник, - по секрету поделилась толстушка из приёмного. - Но ты с ним не связывайся — у него всё нутро гнилое, больной он, а ещё и его приятель, Хаус — ты его видела, злобный тролль с палкой — идёт к нему в нагрузку».
Не то, чтобы это её отвратило, хотя гнилое нутро Уилсона внешне себя не проявляло — болел он не больше других, работу не пропускал., а тролль при ближайшем рассмотрении оказался интереснейшим типом, но снова заводить роман с онкологом...

Блавски закручивает вентиль подачи воды и берёт с крючка полотенце. «Да уж, - думает она в который раз, глядя на себя в затуманившееся от пара зеркало, - с такой красотой не до романов. Отдайся лучше работе, дура, там ты, по крайней мере, будешь на своём месте». Уже поздно, можно, в принципе, ехать домой, но обещала заглянуть в ОРИТ, к Форману, и потом рассказать Чейзу, как он там. С другой стороны, как он там, и без заглядываний понятно. В коме. Но обещала — так обещала. В ОРИТе дежурная сестра читает журнал для домохозяек, монитор тихо попискивает, энцефалограф пишет кривую, и психиатр тут явно не нужен.
Блавски спускается в приёмное. Чейз вроде дремлет, но на её шаги поднимает голову.
- Здесь переночуешь, Роберт, или выписать тебя? - спрашивает она, присаживаясь рядом. - Ты как?
- Я? Да не слишком... Но я же вам сказал уже: это не то, что вы подумали. Я просто обдолбался, потому что мне было плохо. Но счёты с жизнью сводить не хотел. На ночь? На ночь останусь, пожалуй... Марта всё равно здесь — что мне делать в пустой квартире? К тому же, - он вдруг улыбается мальчишеской улыбкой, - сдаётся мне, я там порядком насвинячил.
- Ну, хорошо. Но за ночь ты должен себе простить свою ошибку с Форманом. И потом, ты не так виноват, как тебе сейчас кажется. Во-первых, права Формана на самостоятельность никто не отнимал, и ты тоже не мог поступать с ним против его воли — так или иначе, это — насилие. Во-вторых, когда речь идёт о низкофференцированной олигодендроглиоме, после появления симптомов несколько недель такой уж существенной роли не сыграют. Ты можешь — и должен — тревожиться и печалиться, это нормально, но винить себя в его тяжёлом состоянии, а если он умрёт, в его смерти, ты не должен. Ты можешь винить себя только в том, что уступил там, где, по-твоему, не должен был уступать. Поэтому постарайся за ночь подумать над моими словами, назначить себе наказание и закрыть это дело. Кстати, я заходила в ОРИТ, как ты просил. Он стабилен, энцефалограмма хорошая, ЭКГ тоже. Так что если больше тебе ничего не надо, я еду домой.
Чейз нерешительно мнётся — явно хочет о чём-то попросить.
- Да, Роберт? Что? - безошибочно угадывает его порыв Блавски.
- Я бы не хотел до завтра говорить с Хаусом...
- Хорошо, я распоряжусь, чтобы его сюда не пускали.
- Но... а можно так, чтобы это изначально якобы исходило от вас, а не от меня?
- Ты боишься его? - прямо ставит вопрос Ядвига.
- Нет. Я боюсь его обидеть.
- Ну... ладно, хорошо... Я распоряжусь.

Когда Блавски выруливает с парковки, снег уже сечёт непрерывно и колко, а ветер тонко подвывает. Только из-за отвратительной погоды она решает срезать путь и сворачивает на пустынную дорогу вдоль оврага. Дворники еле справляются со снегом, и поэтому сначала она проскакивает мимо припаркованной серо-голубой «хонды-акуры». Лишь сообразив, что машина здорово занесена снегом и что парковаться здесь, как будто бы, нет никакого смысла, она чувствует некоторое беспокойство, стремительно нарастающее до того, что в конце концов Ядвига Блавски нажимает тормоз и сдаёт назад. И только тогда сначала замечает, что все четыре колеса проколоты, а потом узнаёт автомобиль Уилсона. 

Проблема не в ноге, а выше, - говорит Хаус, рассматривая снимки бедра Орли. - Мастерс, для начала нам нужна визуализация центральной извилины — кому-нибудь до нас пришло в голову это сделать?
- С этого начали. Речь ведь шла о ложноболевом синдроме. КТ- грамма чистая... Хаус, здесь не стоит ловить крупного зверя. Им уже занимались и ничего не нашли, но это не значит, что не искали.
- Это значит, по меньшей мере, что искали недостаточно хорошо, - он вскидывает сумку на плечо. - Повторите КТ.
- Вы куда? - требовательно вопрошает уязвлённая Мастерс.
- Пошёл думать. Наложишь «вето»?
Не получив возражений, он спускается в приёмное отделение, намереваясь заглянуть в палату к Чейзу, но медсестра — из бывших пассий Уилсона, кстати - заступает ему дорогу:
- Доктор Блавски запретила вас пропускать к доктору Чейзу, доктор Хаус.
- Это почему ещё?
- Не знаю. Но это её строгое предписание.
- Так... А если я не послушаюсь и всё-таки попытаюсь войти? - Хаус наступает.
- Тогда мне придётся вызвать охрану, - поспешно говорит почти прижатая к дверям сестра.
Хаус несколько мгновений молчит, взвешивая перспективы, после чего поворачивается к бдительной стражнице спиной и уходит.
У него самое паршивое настроение, какое только может быть. Во-первых, разгулявшаяся метель и холод небезразличны его ноге, во-вторых, добираться до дому ему практически не на чем — на подземной парковке дожидается старенькая «хонда», но не автомобиль, а мотоцикл, а лететь навстречу ветру и колючему снегу на неустойчивой скоростной этажерке по обледенелой трассе — развлечение на слишком уж пристрастного любителя. Проклятый Уилсон! Ну с чего ему взбрело напиться именно сегодня? Вроде же и повода нет... Хотя... Поводов как раз хоть отбавляй, но почему не с ним, не с Хаусом? «Ну ведь у тебя же мелькнула мысль, - шипит на ухо внутренний голос, именуемый простыми смертными «совестью», - что один вечерок ты мог бы провести за выпивкой и трепом о музыке не с ним, а с Орли — почему такой же мысли не возникнуть и у него? Что, если он повстречал какого-нибудь любителя женщин и макраме в безупречном старомодном костюме, уверенного в себе и отлично знающего, чего он хочет от жизни, но тоже жалеющего кошек и лысых детишек?»
Он всё же спускается в подземный больничный паркинг, не решив до конца, оседлает ли он сейчас мотоцикл или набьётся в пассажиры к кому-нибудь из более-менее лояльных коллег. Но едва он покидает лифт, и дверцы за ним закрываются, ему навстречу из затенённого угла выходят четверо.
- Привет, Доктор. Узнал? - голос мягкий, вкрадчивый, но Хаус инстинктивно подаётся назад, как от удара, прежде, чем успевает себя проконтролировать. Под ложечкой возникает острое сосущее ощущение, на какой-то миг к горлу подкатывает тошнота, и он пугается, что может сблевать сейчас прямо на бетонный пол парковки, под ноги этой четвёрке. Этого допустить никак нельзя, он должен выглядеть спокойно, невозмутимо, уверенно — выучка тюрьмы: чтобы не сожрали, ни в коем случае не дать понять, что хоть на йоту допускаешь такую возможность.
- Привет, Мендельсон. Узнал — не настолько я плох. Побег или амнистия?
- Ну ты... - начинает с повышенного тона Мохер, но Чечако затыкает его, саданув под ложечку.
- Всё законно, Хаус. Никаких претензий ко мне не осталось. Это вот у меня к тебе кое-какие претензии есть, понимаешь? - Мендельсон говорит ласково, ровно, но у Хауса от его голоса бегают мурашки между лопаток. Он молча ждёт продолжения, прикидывая, много ли навоюет в случае чего, пусть даже и с палкой, и не лучше ли прямо сейчас трахнуть ею хорошенько по лобовому стеклу автомобиля Хурани, подключённого на пульт охранной сигнализации госпиталя.
- Это было нехорошо с твоей стороны, некрасиво. Ты остался мне должен, спрятался в больничке, как последняя сявка, потом отсиделся в карцере, а потом и вообще слинял на УДО.
- Ты про двадцать таблеток, Мендельсон? Какая мелочная злопамятность! На, лови, - он вытаскивает из кармана баночку с викодином и бросает Мендельсону в руки. Тот, однако, не ловит, и баночка, отлетев от его живота, падает на пол, хрустко трескаясь и рассыпая таблетки.
- Ну, ты...- снова подаёт голос Мохер, чтобы снова быть остановленным тем же способом.
- У тебя хреново с математикой, Доктор, - спокойно говорит Мендельсон, потирая руки так, словно они озябли. - На двадцать таблеток с тех пор наросли проценты. А ты как думал? Вот мы сейчас стоим с тобой, разговариваем, а счётчик щёлкает.
- Так, - голос у Хауса слегка хрипнет.- И чего он там у тебя нащёлкал?
- Двенадцать тысяч штучек, - спокойно говорит Мендельсон. - Ровная сотня. Заметь, я великодушен, я даже не штрафую тебя за попытку уклониться от уплаты.
- Сто флаконов? Я, по-твоему, трест по производству гидрокодона?
- Точно. И если продолжить метафору, то я — торговый комплекс по его распространению. Эти маленькие таблеточки, Хаус, высоко ценятся не только в тюрьме.
- Да где я столько возьму? Ты спятил?
- Хаус, не гони туфту, - губы Мендельсона растягиваются в улыбке. - Я в курсе, сколько у тебя изъяли, когда ты отмазался в суде. Ты же врач, имеешь доступ к аптеке, к рецептам. Напрягись. В жизни мало что даётся легко, без усилий. Но плоды труда приносят настоящее удовлетворение лишь тогда, когда они достаются с потом и кровью. Вот как тебе.
- Меня посадят на пятом флаконе, если не на третьем. И какой мне смысл?
- А смысл простой, - Мендельсон снова потирает руки. - У меня есть на тебя компромат, Доктор. По прежним делишкам. По потыреным бланкам, например, по краже органа у трупа, по самоубийству одного корабельного мастера в одной симпатичной гостинице, по фиктивному браку... Есть кое-что и на твоего приятеля Уилсона. Эвтаназия — акт милосердия, конечно, но закон её не одобряет. Соучастие в подделке рецептов...
- Собирал на меня досье? Из-за ста пузырьков викодина? Круто!
- А ты не дурак. Просекаешь... Ну, считай эти сто пузырьков за добрый почин. Кстати, я тебе за них заплачу. Я — не скупец, не выжига, но тут - дело принципа. Счётчик я, пожалуй, пока выключу. Уже не смешно. Да и в тюрьму... не знаю. Мне просто нужны короткий поводок и строгий ошейник для тебя. А играть будем по другому: найдёшь викодин — я тебе заплачу, не найдёшь — я тебя замочу. Видишь, какой каламбур получился? Забавно, правда?

Они уходят спокойно, с чувством собственного достоинства, как люди хорошо выполнившие свою работу. Хаус тяжело переводит дыхание, глядя им вслед. Потом присаживается на корточки, морщась от боли в ноге, и собирает с полу рассыпавшиеся таблетки — похоже, сейчас совсем не время ими разбрасываться. В груди у него ноет и болит — похоже, наконец, он обзавёлся ишемической болезнью сердца. Ну что ж, по возрасту пора...
Проситься к кому-нибудь в спутники больше не хочется — ему необходимо одиночество. Он выбит из колеи, напуган, он понятия не имеет, что делать — ему нужно время, чтобы выработать хоть какой-то план. Отстранённо, думая о своём, он заводит мотор мотоцикла, седлает его и едет медленно, осторожно, уговаривая себя сосредоточиться на дороге. У оврага он срезает путь, сворачивая на более узкую и более тихую дорогу. По ней и в хорошую-то погоду мало, кто ездит, а сейчас и подавно, но это и хорошо. Хаус вполне отдаёт себе отчёт в том, что его состояние сейчас весьма способствует созданию опасных дорожных ситуаций, но контролирует себя только отчасти. Откуда Мендельсон нарыл столько информации о нём? Откуда он знает Уилсона — Хаус ничего никому о нём в тюрьме не говорил? А не может ли быть, что это Уилсон слил ему инфу? - мотоцикл резко виляет, Хаус с трудом выравнивает его, скрипнув зубами. Нет, Уилсон не мог его сдать. Уилсон — крепкий орешек. Но... с другой стороны, он ведь знает, что Мендельсон может наехать очень круто. Стоп! А что там был за звонок от Уилсона? А что если...
Он резко тормозит, и его снова чуть не сносит с дороги, но всё-таки не сносит. Хаус останавливается у обочины, не глуша мотор. Так. Уилсон не перезвонил больше, значит.... А ничего это не значит — он же сам отключил телефон. Вот идиот! Даванул на кнопку машинально и даже не вспомнил. Надо перезвонить ему.
Хаус лезет за телефоном в карман, и в этот миг в нескольких ярдах впереди себя видит Уилсоновскую «Хонду- акуру». Что за чертовщина? Что он здесь делает? Сломался? Он вроде бы говорил, что сломался, но почему за почти три часа не вызвал эвакуатора? И... он полез за руль пьяным? Уилсон? Потому что напиться здесь уж никак невозможно. Бросил машину и пошёл в ближайший бар напиваться? Уилсон? Что за... что за фигня! - он прокручивает это уже на ходу, передумав звонить.
Обе передние дверцы не заперты и даже приоткрыты. Кузов тяжело просел на спущенных шинах. Стёкла занесены. Хаус заглядывает в салон — и столбенеет. На чехлах пятна крови, кровью залиты руль и приборная доска, перепачканный кровью мобильник валяется возле педалей, ключ зажигания не вытащен, на нём забавный брелок — мышонок Джерри в красных штанах.
Впервые в жизни Хаус отчётливо понимает, как у человека, находящегося в сознании, темнеет в глазах. Он не в обмороке, всё соображает, но перед глазами всё явно смеркается — кровь становится чёрной, а не красной, коврики из бежевых превращаются в тёмно- коричневые...
Господи, - без звука одними губами произносит Хаус. - Уилсон...

Метель сечёт колючей крошкой без всякой жалости. Вот-вот совсем смеркнется. Что делать? Куда звонить? Где искать? Вокруг никаких следов — всё замело. Чуть дальше овраг, полный чуть прихваченной тонким слоем льда, жидкой грязи — муниципальные службы почему-то делают вид, что его не существует. Тело очень просто бросить туда. Хаус уже убедился, что машина цела — значит, не авария. Он с силой трёт лоб — надо собраться. Не раскисать! Если убили, зачем было курочить машину? Не стали бы, скорее всего. Шины вспороты ножом — значит, скорее всего, и ранение там ножевое... Если ранили и бросили умирать, тело осталось бы в машине. Значит, или сам смог выбраться, или кто-то помог. В любом случае, обратится за помощью. Принстон Плейнсборо — ближайшее место, куда мог бы... Стоп! А это что? - Хаус подбирает с сидения маленькую вещицу — сломанную клипсу изумрудно зелёного цвета. На ком-то он видел несколько дней назад клипсы с такими камешками. И цвет удивительно шёл рыжим волосам... Рыжим! - Хаус рвёт из карамана телефон, от торопливости роняет его и, не удержавшись, громко орёт чернейшее ругательство, видя, как мобильник попадает в аккурат на край каменного бордюра и разбивается вдребезги.
Снова без связи, снова задыхаться от неизвестности. Сейчас! - он бросается к мотоциклу, останавливается, осенённый внезапной мыслью, кидается назад, к автомобилю. Вот же он, телефон Уилсона. Номер должен быть. У Уилсона есть все номера - он аккуратист, а память у его телефона позволяет вбить туда «Телефонный справочник абонентов Нью-Джерси за две тысячи одиннадцатый год». Хаус торопливо листает «записную книжку» и находит довольно быстро: Ядвига Блавски. «Дозвон». Гудки...
- Блин, Хаус, мне сейчас не до тебя!
- Как поняла, что я?
- Номер определился. Ты нашёл телефон.
- А ты нашла его. Где вы? Он жив?
- Мы едем в больницу. Ты разминулся с нами. Я тебя видела.
- Видела... Бибикнуть не могла?
И голос Ядвиги непривычно злой, резкий:
- Тебе, сволочь, добибикаешься!
От облегчения у него слабеют ноги, и он сползает спиной по борту «хонды», садясь на корточки. Злости Блавски может быть только одно объяснение — она знает про звонок, а узнать могла только от самого Уилсона. И только потом он соображает: «определился номер». Значит, эти двое созванивались и раньше...
- Хаус, ты в порядке? - окликает Блавски из телефона. - Ты чего замолчал? Давай, приезжай.
- Да, - говорит он в трубку, тщетно стараясь привести не ноги — так хоть мысли в порядок. - Да, я сейчас. Я eду.

Под снегом не видно льда, и в одном месте его сносит юзом в сторону так, что он снова чуть не падает. Машина Блавски — у приёмного отделения. Дверцы распахнуты, сама Блавски в расстёгнутом пальто с красными, как у кролика, глазами, курит, опершись на капот, жадно, по-мужски затягиваясь. Руки у неё заметно трясутся.
- Хаус, я жду тебя. Боялась, как бы ты не гробанулся на своей машине смерти.
- Говори, - просит он, наступая, почти нависая над ней.
- Сотрясение мозга, ушибы, ножевое в косую мышцу, проникающее в малый таз — чего оно там наделало, пока не знаю. В моче крови не было. Острая анемия, переохлаждение.
- Его уже взяли?
- Сразу. Жаль, что Чейз у меня пока — не боец. Ты сейчас туда?
Хаус резко и отрицательно мотает головой:
- Я там не нужен. Он — в хороших руках, а я не хирург. Диагностировать тут нечего.
- Хаус... - мягко начинает она.
- Блавски, сделай милость, не лечи меня, а? - он проходит мимо неё и хромает по коридору в свой кабинет. Торопится, припадая на правую ногу, даже приволакивая её, и опоры нет, потому что трости с ним тоже нет, и он не помнит, где её забыл. Красивая трость. Подарок.Чертовски жалко потерять. Чертовски... Не здесь, идиот! - сквозь зубы уговаривает он себя, спеша всё больше, словно за ним что-то гонится — бесформенное, едкое, невыносимое. - Подожди же! Не здесь!
Дверь кабинета Уилсона — с привычной надписью на стекле «Джеймс Уилсон, Д.М., отделение онкологии. Заведующий отделением». Следующая дверь — его отдел. Уже не его. Отдел сначала Чейза, потом Мастерс. Разваливающийся. Тонущий, как Титаник. И тут же в памяти услужливо всплывает:
 «Near, far, wherever you are
 I believe that the heart does go on».
Хаус подрубленно падает на стул, лбом со стуком ударяется о крышку стола и, вцепившись в затылок скрюченными пальцами, колотится в злом, беззвучном и безудержном плаче.

- Хаус?- голос тих, но Хаус вздрагивает так, словно ему рявкнули на ухо. Потому что этот голос с явственным австралийским акцентом, который Чейз, наверное, не изживёт до конца своей жизни. А Чейз — последний, кого бы он хотел видеть свидетелем своих слёз.
- Что ты здесь делаешь? - он не может удержать всхлипа, и это его бесит.
- Стою, - с этими словами Чейз проходит и садится на угол стола.
- А ну, пошёл в свою палату! - злится Хаус, но Чейз привычно не обращает на его злость внимания.
- Я только что был в операционной. Нож перфорировал сигмовидную кишку, - говорит он. - Ушили. Всё в порядке. Ушибы мягких тканей, там пара швов — это всё заживёт быстро. Передние резцы были вывихнуты — вправили, шинировали. Сотрясение мозга, судя по всему, лёгкое. Основная проблема — приличная кровопотеря и переохлаждение...
- И ты меня этим утешать пришёл?! - Хаус вдруг ударяет по столу с такой силой, что карандашница, подпрыгнув, летит на пол, рассыпая своё содержимое — карандаши, резинки, канцелярские скрепки. Любимые толстые маркеры Хауса разлетаются в разные углы. - Утешать тем, что если там и есть что-то серьёзное и опасное, то как раз именно оно-то - по моей вине?! Я знаю!!!
Хаус...
- Оставь меня в покое, слышишь? Все оставьте меня в покое! Не надо меня лечить!!!
- Ну, он же не умирает! - тоже повышает голос Чейз. - Форман умирает, да! А на вашем Уилсоне всё заживёт, как на собаке! А само не заживёт, вы ему залижете! Мне-то что делать?!
- Иди поплачь, - говорит Хаус, внешне успокоившись и устало прикрывая глаза ладонью.
- Помогает? - с интересом спрашивает Чейз.
- Нет.
- Вы останетесь до утра?
- Останусь... Не хочешь плакать — иди спи. Я серьёзно. Утром будет легче. Ненамного, но легче. Иди.
Чейз, однако, уходить не торопится — он подбирает с пола карандаши, ластики и скрепки, ставит карандашницу на место, подбирает маркеры и подходит к доске.
Разноцветными маркерами он рисует и пишет общеизвестную формулу человеческих отношений: «рожица» «плюс» «рожица» «равно»... - и ставит большой знак вопроса. Одна рожица красная с кудрявой нашлёпкой, другая синяя с тремя торчащими волосинками. Хаус вдруг вспоминает им же когда-то нарисованную турнирную таблицу «Хаус-Бог». Он внимательно наблюдает за художеством Чейза.
Чейз пририсовывает рожицам тела - «палка-палка-огуречик». Кудрявой надевает на ноги огромные кроссовки и в руку даёт трость. Другой рисует полосатый галстук, почему-то красно-зелёный. Вдруг резким движением стирает вопросительный знак, рисует восклицательный и чёрным маркером перечёркивает картинку крест-накрест. Через плечо быстро оборачивается на Хауса — пухлые губы чуть разомкнулись, в зелёных глазах — вызов.
- Ну, и каких ты действий от меня ждёшь в этой связи? - Хаус достаёт из кармана пару таблеток и закидывает в рот.
- Уилсона, наверное, уже вывели в ОРИТ... он скоро отойдёт от наркоза. С ним можно будет поговорить.
- Думаешь, моё «бла-бла» что-то изменит?
- Как правило, меняет...Съездить поискать вашу трость?
- Я не помню, где её забыл.
- Я съезжу поищу.
- Может... поедем лучше вместе.
Но Чейз качает головой:
- Если бы я мог поговорить с Форманом...
- Тебе-то перед ним за что извиняться? Ты сделал всё так, как он просил.
- За это, наверное... Слушайте, я всё-таки съезжу поищу вашу трость...
- Брось, не дури. В такую погоду, ночью...
- Я хорошо вожу, - он решительно направляется к выходу.
- Чейз! - вдруг резко окликает Хаус. Он только сейчас соображает, что пускать Чейза за тростью ни в коем случае нельзя — Мендельсон с приятелями тоже могут вернуться.
- Что? - оборачивается Чейз.
- Не езди.
- Но...
- Не езди, - повторяет Хаус с нажимом.
- Но... - снова пытается он возразить.
- Чейз! - Хаус угрожающе повышает голос.
- Послушайте, Хаус...
- Ты прав, мне дорога эта трость, - быстро говорит Хаус. - Особено теперь. И если я говорю тебе, чтобы ты не ездил, значит, у меня есть веские основания. Значит... - он замолкает, потому что в кабинет торопливо входит Блавски, держа тонкий аллюминиевый костыль, который протягивает Хаусу:
- Иди. Он очнулся, зовёт тебя. Иди живо, не то его снова загрузят.
- Да кто тебе сказал, что я... - вяло отбивается Хаус, тем не менее беря костыль.
- Хаус, не строй из себя большую сволочь, чем есть. Иди к нему! - прикрикивает на него Блавски, и, как это ни странно «Великий и Ужасный» послушно выходит и направляется в сторону ОРИТ.


Перед дверью в ОРИТ Хаус останавливается. Жалюзи не закрыты, и ему видна функциональная кровать Уилсона. Он смотрит и не может заставить себя войти, потому что и через стекло видно достаточно для того, чтобы горло перехватило. Глаза Уилсона закрыты, но по тому, как он дышит, по пальцам, комкающим простыню, Хаус отчётливо видит, что ему больно. Распухшее лицо разноцветно от ссадин, кровоподтёков, пятен жёлтого антисептика, отёк настолько выражен, что Уилсона практически невозможно узнать. На лбу — марлевая наклейка. Швы на скуле и губе, крупные «кроличьи» передние резцы шинированы металлической скобкой.
Хаус сам начинает дышать тяжело и прерывисто, словно это ему невыносимо больно. Пересилив себя, он толкает в сторону дверь и входит.
Ну, как ты тут, Уилсон? - самый идиотский вопрос, но почему-то именно его задают в таких случаях первым делом, хотя и так видно, как.
Уилсон открывает глаза. Зрачки расширены — не то от боли, не то от наркотиков.
- Подойди, - он говорит тихо, но не так обессиленно и сипло, как Хаус боялся.
Хаус поспешно приближается. Он берёт было стул, но Уилсон останавливает его:
- Не садись. Разговор недолгий.
- «Мы больше не друзья»? Стоило для этого звать меня, да ещё через Блавски. Дал бы им ввести тебе омнопон — и спи спокойно.
- Нужно убрать оттуда машину, - говорит Уилсон, не обращая внимания на его слова. - Она стоит на дороге, в салоне полно крови. Если попадётся кому-то на глаза, сообщат копам. Начнут копать. Что-нибудь всплывёт о тебе... Убери оттуда машину, Хаус. Это всё. Иди.
- Всё? - переспрашивает он — изумлённо, недоверчиво. - Вот так вот просто: «всё»? Даже не скажешь, как себя чувствуешь? Я ведь и обидеться могу...
Это такая явная провокация, что Уилсон не может не понимать: лишь отчаянье способно толкнуть на подобное такого тонкого комбинатора, как Хаус. На миг ему вдруг становится невыносимо жалко своего друга, но, в то же время, он не может справиться с обидой, и в этом свете паясничанье Хауса его,скорее, злит:
- Ты бросил меня умирать, - говорит он без обиняков, расставляя все точки над «i». - Наверное, я не должен так назойливо требовать твоего внимания, но у меня больше никого нет, кроме тебя... У меня один номер в быстром доступе, только один, и я позвонил по нему... Ты не стал слушать. Ты никогда не слушаешь, когда речь не о тебе... Если бы не Блавски, я уже умер бы, потому что ты меня бросил... Молчи, не спорь! Я знаю всё, что ты можешь мне возразить. Ты меня не понял, ты решил, что я пьян, потому что у меня заплетался язык и путалось в голове. Ты не мог предполагать, что со мной на самом деле случилось... Всё это так и есть. И ты не виноват... Ты — хороший друг, Хаус, но ты умеешь только по крупному... Ты можешь найти донорское сердце и умереть ради того, чтобы я провёл предсмертные дни в хорошей компании... Но ты не станешь вытаскивать занозу, не станешь ссужать деньгами, не станешь подбирать меня в баре, если я напьюсь и везти домой, пока я заблёвываю в твоей машине новенькие чехлы. Ты будешь лезть из кожи только когда я умираю, а я не могу умирать для тебя каждый день, - последние слова он произносит уже еле слышным шёпотом.

- Ты устал, - говорит Хаус. Теперь он совершенно серьёзен и больше не пытается ёрничать. - Ты устал, Уилсон, и тебе больно. Боль — плохой советчик. Я это знаю по себе, она слишком пристрастна. Я прошу... - голос у него срывается, но он справляется с собой и продолжает. - Я прошу тебя, не рви со мной отношений прямо сейчас — у тебя будет время это сделать, когда тебе станет получше. Давай я сейчас прибавлю обезболивающее, и ты поспишь... Я мог бы тысячу раз извиниться, мог бы на коленях просить, чтобы ты простил меня... - он снова вынужден на мгновение замолчать и перевести дыхание, после чего твёрдо заканчивает. -  Не думаю, что тебе это нужно.
- Мне нужно, чтобы ты поехал туда и убрал машину. Можешь столкнуть её в овраг, чтобы не возиться, - сухо говорит Уилсон, не открывая глаз.
- Столкнуть в овраг новую «хонду-акуру»?  Ты что, с ума сошёл? - возмущение Хауса на миг берёт верх над остальными эмоциями.
- Чёрта ли мне в новой «хонде-акуре», - с горечью говорит Уилсон, - когда ты... - он, осекшись, смолкает. Глаза его по-прежнему закрыты, но из-под века осторожно, как-то воровато выбирается слеза и медленно сползает по щеке, по жуткому багрово-синюшному кровоподтёку, куда-то к уху, а там капает на подушку и остаётся мокрой кляксой на белом больничном белье.
Хаус понимает, что никогда не чувствовал себя паршивее. Он молча подходит и подстраивает дозатор под «вырубающую» концентрацию.
- Прости, - хрипло говорит он. - Прости меня, Джей-Даблью!
Но Уилсон, наверное, всё равно его уже не слышит. Его руки перестают судорожно сжимать и комкать простыню и спокойно и расслабленно укладываются, с полусогнутыми пальцами — самое физиологичное положение. Дыхание постепенно выравнивается и углубляется — до сих пор из-за боли он дышал совсем поверхностно, а теперь боль на какое-то время милостиво оставляет его. Хаус стоит рядом и смотрит на него, не решаясь уйти. То, что он чувствует... это трудно определить. В груди ноет — и больно, и горько, и ещё почему-то немного сладко. Последние слова Уилсона неожиданно погладили его по шерсти, хотя смысл у них был самый негативный «чёрта ли мне в новой «хонде-акуре», когда ты...» - что? Предал меня? Но не стал же он почему-то договаривать. Пощадил? Постарался скруглить угол? Странный коктейль эмоций испытывает Хаус, стоя у кровати отёчного, избитого и изрезанного спящего Уилсона. Чувство вины выделяется отчётливой нотой, но нельзя сказать, что оно безусловно преобладает. Преобладает, пожалуй, грусть. Ему невыносимо грустно. Так грустно...
Он нерешительно протягивает руку и проводит по коротким волосам Уилсона, пропуская торчащие отросшим ёжиком пряди между пальцев.
И снова его застают врасплох.
- Что вы здесь делаете? - слышит Хаус за спиной крикливый подозрительный голос медсестры. - Это не ваш пациент!
В больнице лишь несколько человек не знают об их дружбе, о всех событиях прошлого года. Медсестра, похоже, как раз из них.
- Проверка на педикулёз, - громко отвечает Хаус, надеясь, что его слышат и в соседних помещениях. - Кто-то занёс эту заразу в больницу, Хурани только что подписал приказ всем сотрудникам бриться наголо. Что вы на меня уставились? Противоэпидемические меры. А ну, марш бриться!
 Он поворачивается к ней спиной и убирается из ОРИТ, хромая сильнее обычного — неудобная эта больничная трость, и наконечник скользит, а у той был острым, почти врубался в паркет, и всплески серебристой змеи на чёрном фоне круто смотрелись, и она была дорогая, винтажная, чёрт-знает-какая, а главное, её Уилсон ему купил - тогда, когда пустота в груди сделалась пугающей, и не в трости, конечно, дело, а в Уилсоне, готовом вытаскивать занозы и ссужать деньги и подвозить из бара, пока он заблёвывает новенькие чехлы в его машине. Впрочем, чехлы уже не новенькие — в пятнах крови. Ну, вот что так ноет и ноет за грудиной, а? Чего доброго инфаркт заработаешь... Как его отделали! Вот с-суки! Я им организую сто флакончиков... Каждому, кто его бил, по сто флакончиков пер ректум, прямо в упаковке. Гадёныши!
Хаус мысленно изрыгает бессильные угрозы и всё сильнее трёт грудь рукой. Ишемическая боль. О-о, он её знает, он её легко отличит от всякой другой.
- Примите нитроглицерин, доктор Хаус...
Да что же это за день сегодня, что все застают его врасплох!
- Что вы здесь делаете? - резко спрашивает он — может, излишне резко. - Почему не в палате?
- Не спалось. Стало что-то тоскливо. Решил пройтись. Да и нога разболелась, - Орли, обвиснув на зажатых под мышками костылях, лезет в карман и достаёт маленькую тубочку с прозрачными таблетками. - Возьмите, положите под язык. У вас стенокардия?
- Это у вас стенокардия, раз вы таскаете нитроглицерин в кармане. Кстати, это — очень старомодно и малоэффективно. Лучше пользоваться пролонгами.
Но Орли качает головой:
- Не для себя. У моего приятеля ишемическая болезнь, а он чудовищно рассеян. Дважды попадал из-за этого в историю — один раз за рулём. Стал носить для него. На всякий случай. Сейчас уже не нужно — съёмки закончились, он уехал. Так, по привычке... - печаль в мягком голосе Орли не слишком заметна, но Хаус сейчас настроен на восприятие, как радиолокатор, отлаженный по определённому диапазону. Печаль и в меньшей концентрации он бы уловил.
- Скучаете по приятелю?
- Да... Привык к нему. Мы познакомились на съёмках. Подошли друг к другу, как ключ к замку. Он — порядочная бестия, - Орли мечтательно улыбается. - Не то, что я...
- Хотите быть бестией — будьте, - замечает, пожав плечами, Хаус.
- Одного желания мало. Да и...нет, не хочу, по правде говоря... Так, сегодня что-то взгрустнулось... - он снова улыбается, но в следующий миг вдруг хмурит лоб и озадаченно, и, пожалуй, озабоченно:
- Послушайте, а вы почему здесь? Я думал, вы давным давно ушли домой. Вы на дежурстве?
- Нет, у нас это не принято. На ночь остаются те, кому нужно что-то доделать, додумать, понаблюдать за больным. Остальным в случае чего сбросят на пейджер. В приёмном — да, дежурят круглосуточно, но у них своя специфика.

- - Тогда почему вы здесь? Я — единственный ваш больной, мне назначены исследования, которые будут сделаны только утром, значит, вам пока обдумывать нечего. И у вас болит сердце. У вас... что-то случилось? Что-то плохое?
 Идите спать, Орли, - вздыхает Хаус. - Вы нарушаете больничный режим — знаете об этом? Хотя нет... стойте. Подите-ка сюда, - словно осенённый одной из своих блестящих догадок, Хаус, уцепив за локоть, вдруг втаскивает слабо сопротивляющегося Орли в соседнюю по коридору дверь. - Идите-идите, это ненадолго. У меня не так много времени.
Втолкнутый в помещение Орли с удивлением видит небольшой конференц-зал. Уютные кресла в несколько коротких рядов, шторы на окнах вместо привычных жалюзи. Возле маленькой сцены приткнулось пианино.
- Знаете саунд-трек из «Титаника»? Можете сыграть основную тему?
- Д-да...- пожалуй, он выглядит несколько ошеломлённым. - Думаю, что... Да, могу.
- Валяйте.
- Но... Послушайте, мы никого не разбудим? Ночь всё-таки...
- Плевать.
- Нет, не плевать, - и снова в голосе Орли Хаус улавливает металлический оттенок. - Здесь больница. Кому-то было больно, и он заснул с трудом, а у кого-то проблемы со сном. Я не люблю, когда меня внезапно будят среди ночи, и не буду так поступать с людьми, которые не сделали мне ничего плохого.
- Те, кого мучают боли, давно получили свою дозу омнопона и перкодана, а те, у кого бессоница — пропофола и сомнолена. Вы их не разбудите, даже если «Титаник» снова наткнётся на айсберг прямо в этой комнате. Ну, и тем, кому по-настоящему плохо, плевать, играете вы на пианино, саксофоне или турецком барабане. Здесь больница, Орли, здесь справляются с любой проблемой путём перорального и внутривенного введения нужных доз нужных препаратов.
- По вам не скажешь... Вы глотаете гидрокодон, как леденцы, а проблемы никуда не деваются.
Хаус на миг задумывается, припоминая, после чего говорит уверенно:
- При вас я не глотал. Кто вам, интересно, слил меня?
- Девушка-азиатка, которая расспрашивала меня о моих родственниках и прежних врачах — кажется, это называется «собирать анамнез», - губы Орли трогает чуть заметная улыбка. - она забыла представиться, но на бейджике я прочёл её имя — Чи Пак. Очень энергичная девушка, и довольно зажатая, как я заметил. Благо для окружающих, полагаю, и горе тому, кто её как-нибудь нечаянно разожмёт. Она сказала, что вы зависимы от гидрокодона и, когда у вас плохие дни, потребляете до десяти доз в день, но что это, тем не менее, не проблема, потому что прежде бывало и похуже, и вы всё равно оставались гениальным врачом.
- Можно подумать, что вы сами ничего не принимаете от боли, когда у вас плохие дни?
- От физической боли я принимаю ибупрофен. От душевной — двойной бурбон с вишенкой.
- Вам помогает?
- Как правило, нет.
- А сегодня у вас плохой день?
- Плохая ночь, - поправляет Орли. - Пожалуй, да. Я должен бы был завтра подписывать контракт, но... я здесь. И хорошая роль мне уже не достанется — съёмочные сроки не учитывают больных ног. Да и где мне сниматься — я ходить почти не могу.
Хаус лезет за флаконом в карман и вытряхивает таблетку викодина на ладонь:
- Возьмите. Это разовая акция — зависимости у вас не разовьётся, если впредь будете осторожны. Но прямо сейчас боль сделается меньше.
Орли заметно колеблется.
- У вас, наверное, сначала тоже было так же? И вы были уверены, что это — разовая акция.
- Не совсем так. Я орал от боли, не боясь никого разбудить, и мне не светило хороших ролей. Поэтому я не особенно задумывался, разовая ли это акция. Берите, не бойтесь. Ночь без боли — хороший подарок для знакомства. Хотите, завтра накачаю вас так, что вы забудете про свою ногу и подпишете контракт?
Это — более, чем соблазнительное предложение. В глазах Орли вспыхивает надежда, разгорается всё ярче... и вдруг гаснет:
- Ну да... А потом я про неё вспомню и сорву съёмку. Здорово будет. Нет уж, доктор Хаус, давайте решать проблемы в порядке очерёдности.
- В порядке очерёдности примите викодин — сейчас как раз это на очереди, - и видя, что пациент всё ещё медлит, вдруг срывается. - Чёрт вас побери, Орли! Вы меня за своего врача или за наркодиллера принимаете? Сказал выпить — пейте!
Орли нерешительно берёт и кладёт в рот таблетку. Его лицо морщится:
- Горькая...
- Знаю. Родной вкус. Подождите, я вам налью воды, - он встаёт и, подойдя к трибуне, наполняет из графина пластиковый стаканчик.
- Спасибо, вы очень любезны, - Орли берёт стаканчик из его руки, и на мгновение их пальцы соприкасаются.
- Во-первых, я совсем не любезен, - всё ещё резковато возражает Хаус. - Просто мне с одной палкой удобнее налить воды в стакан, чем вам с двумя костылями. А во-вторых, у вас жар. Это новый симптом. И он указывает на воспаление. Нужно провести тест. Сейчас я... - он лезет в карман за телефоном, чтобы отправить сообщение, и даже машинально достаёт его... Но это не его телефон. Он светлый, он более лёгкий, чем его. И клавиши, и дисплей, и вся передняя панель перепачканы кровью. Как он мог об этом забыть! Его телефон разбился, а это — мобильник Уилсона.
Должно быть, на его лице, когда он смотрит на этот самый окровавленный мобильник, отражается нечто такое, от чего Орли становится страшно.
- Это же кровь, - тихо говорит он.
- Вижу...
- Чей это телефон? Ведь он не ваш. Когда вы говорили в моём присутствии, я запомнил ваш телефон — он больше, и, по-моему «Нокия», а это «Моторола». Хорошая модель... Доктор Хаус? - он намерен во что бы то ни стало добиться ответа, его беспокойство возрастает в геометрической прогрессии.
- Когда я говорил в вашем присутствии, мне как раз с этого телефона и звонили. И думаю, он уже тогда был в крови, так что его владельца я не убивал — не смотрите на меня так перепугано.
Однако, после этих слов взгляд Орли становится ещё перепуганнее.
Вы же сказали, это ваш друг... Что с ним случилось? Он что, попал в историю? - и совсем уже тихо, - он...жив?
Хаус очень долго молчит, потом вдруг, словно проснувшись, переводит на Орли тяжёлый, почти похмельный взгляд:
- Что? Жив? А...да, конечно... Он жив. И он не из тех, кто попадает в истории, кто должен в них попадать. Жизнь — не просто дерьмо, Орли, она ещё и ехидное дерьмо, щедрое на разводы и подставы...Уходите. Идите в палату.
Однако, Орли не идёт в палату. Он поворачивается лицом к пианино и осторожно кладёт пальцы на клавиши.
«Every night in my dreams
I see you. I feel you.
That is how I know you go on.

Far across the distance
And spaces between us
You have come to show you go on»...



- Так... Давай, не торопись. Юзанёшь в овраг — копы точно набегут. Может, давай сяду за руль? Ты уверен, что в порядке? Не нужно было тебе ехать — просто дал бы мне ключи.
- Нет, мне так лучше. Хочу отвлечься... Да ладно вам, меня откапали... Вот только не видно ни черта...
- Может, зажечь всё-таки дальний свет?
- А толку? Снег стеной — поедем, как будто впереди зеркало, и всё равно не видно.
- Не пропусти поворот, - хмуро говорит сосредоточенный Хаус. - Так... Кажется, это здесь. Ага, вот... Стой. Не торопись, не торопись, Чейз, давай сначала осмотримся. Вдруг эти подонки не только «хонды», но и «форды» не прочь обнести. А у долбанной трости ни весу, ни наконечника приличного.
- Да ладно вам, - снова повторяет Чейз. -  Ни души же. И кому что тут делать в такую погоду? - он пожимает плечами. - Все разбойники давно по домам храпят... Значит так, Хаус, трос в багажнике, но совсем на пустых камерах — это как бревно за собой волочь. Будет тяжело. Если бы одно колесо, я бы лучше прямо здесь поменял.
- А смысла зря болтать, если не одно?
- Сейчас нам нужно бы развернуть его «хонду» вот так, - привычно не реагируя на резкости Хауса, Чейз показывает поставленной ребром ладонью, как именно, - не то нас начнёт сносить под уклон. А по тому мостику, что за поворотом, я — не ездок, разве на велосипеде летом. Идите, садитесь за руль, только не газуйте — на самой-самой малой, а я подтолкну, чтобы сразу не повело.
- Сам под колёса не сыграй.
- Да уж постараюсь не сыграть. Вы, главное, меня не задавите.
Они цепляют буксировочный трос, и Чейз остаётся у задних колёс «хонды», Хаус возвращается в «форд».
- Пошёл! - даёт отмашку Чейз и изо всех сил налегает на крыло. Хаус трогает, «хонда» медленно сползает с обочины к центру, разворачиваясь так, как им нужно, как удобно. Когда маневр завершён, Чейз пыхтит, красный и взмокший.
- Ей-богу, легче непрямой массаж делать, - отдувается он.
- Ты почему ушёл из диагностического? - вдруг неожиданно спрашивает Хаус, высовывая голову в окно.
- Сами слышали, что Хурани говорил: необходимость.
- Не ври. Ты планировал уйти. Форман искал тебе замену... Почему?
- Хочу освежить в памяти хирургию.
- Резать тебе интереснее, чем решать загадки?
- Ну конечно... Вы один в Принстон-Плейнсборо головой работаете, - язвительно отвечает Чейз. - Мне всегда нравилась хирургия, сами знаете. Потом... захотелось что-то изменить. Может, я вообще уйду из больницы Принстона — я ведь ещё когда собирался, до вашей «смерти» - помните?
- Уйдёшь, потому что я вернулся?
- Ага, - Чейз вдруг широко улыбается. - Если бы не вы, не ушёл бы. Ладно, что сейчас об этом говорить — медведь ещё дышит, и шкура при нём. Давайте-ка я теперь сяду в «форд», а вы — в «хонду». Мне мой «форд» привычнее, да и вы с его «хондой», наверное, малость знакомы.
- Меняешь тему?
- Точно. Как прозорливо вы догадались!Ну что, поехали?
- Сейчас, - Хаус подходит к «хонде», но садится в неё не сразу. И не потому что боится запачкаться — кровь уже высохла. Он почему-то начинает вдруг сильно дрожать, как от холода, и не может припомнить, дрожал ли так же, когда заглянул в эту окровавленную кабину в первый раз. Кажется, нет — с чего же сейчас то, когда уже всё прошло, и даже нет мучительной неопределённости... Он словно на мгновение теряет связь с реальностью, глядя на эти испачканные кресла и коврики, на потёки на спидометре. Но Чейз бибикает, и он, встрепенувшись, садится, наконец,  за руль.
Действительно, поездка не из весёлых. На спущеных колёсах автомобиль Уилсона превратился в плохоуправляемый воз, а дорога по-прежнему ледяная, и «фордик» то и дело пробуксовывает, хрипло и натужно завывая. Но всё-таки дело движется, и они преодолевают самый неприятный участок дороги, после которого идёт легче. До тех пор, пока внезапная вспышка света сбоку и визг тормозов  не сопровождаются боевым залпом отборных ругательств. Щёлкают замки в распахивающихся дверцах всех трёх автомобилей, и маленький пустынный перекрёсток мигом превращается в арену борьбы.
Вы, мудозвоны! - орёт, выскочив из своего «порше», виновник происшествия — Когда буксируетесь в такую погоду, ваших флажков ни пса не видно! Скажите спасибо, что я — водитель классный, не то снёс бы вас сейчас обоих с дороги, придурки! Вы что, сервис с эвакуатором вызвать не могли?
- Линзы надо носить за рулём — у тебя очки запотели, вот ничего и не видишь- с удовольствием тут же встревает в перепалку Чейз.
Действительно, парень в очках, оправа которых стоит, наверное, как половина чейзовского «форда». Впрочем, и остальной прикид на нём подстать — светло-коричневый костюмчик от «Вай энд Кей» , шёлковая сорочка цвета мокрого песка, высокие замшевые ботинки,да и волнистые каштановые волосы уложены явно не в ванной перед зеркалом.
- Не могу я носить линзы, - неожиданно миролюбиво сообщает он. - Фотоконъюнктивит. Порофессиональная фишка.
- Голливуд? - интересуется Хаус, сопоставив с фотоконъюнктивитом бренд прикида и стоимость авто.
- Вроде того. Город ангелов. Да я же — Харт, не узнали? - он слегка наклоняет голову к плечу, недоверчиво щурясь. - Нет, правда, не узнали? Да ладно вам, я играл Джея Диггори в «Пройти по рее», он до сих пор в рейтинге выше некуда. Неужели ни серии не видели?
- Лет двадцать назад я бы такое посмотрел, - признаётся Чейз, невольно обнаруживая при этом, пусть поверхностное, но всё-таки знакомство с сериалом.
- Я смотрю только медицинские, - со своей стороны вставляет Хаус. - Профессиональная фишка. Автограф дашь? Если у тебя центральная роль, конечно, не то мне его не продать.
- Центральная роль там у Джеймса Орли, у меня — второй план... Слушайте, мы так и будем тут торчать на ветру? Вы хоть в куртках, а я схвачу насморк или, что ещё хуже, ангину. Давайте уже куда-нибудь доедем.
- А куда это «куда—нибудь» вы едете среди глухой ночи? - подозрительно спрашивает Чейз, после упоминания о профессии Харта сделавшийся к нему на порядок почтительнее.
- Легче. Я ведь не спрашиваю, почему вы такой же глухой ночью принялись за буксировку тачки с пробитыми колёсами и полным салоном крови, - парирует актёр.
Хаус не может не отдать должное внимательности нового знакомого.
- А ты в своих очках, я смотрю, неплохо видишь, артист. Как же буксировочного троса не заметил?
Вопрос остаётся без ответа, потому что именно в этот миг Харту явно приходит в голову, что ребята из окровавленной тачки могут оказаться и неподходящей компанией — он поспешно, даже слишком поспешно, возвращается в машину.
- Куда? - Хаус пытается зацепить его за руку рукояткой трости, но больничная дрянь, как выясняется, и для этого непригодна. - А автограф? Эй! Стой! Ты...как тебя? Харт! Я — лечащий врач Орли, слышишь?
Передумав немедленно срываться с места, Харт снова приоткрывает дверь:
- Имя? - резко требует он, словно полицейский на дознании.
- Моё?
- Моё я помню.
- Грегори Хаус.
- Сейчас, - и он захлопывает и запирает дверцу, и там, в салоне, звонит по мобильному телефону.


- Разбудил?
- Лео? Ты?
- Глухая ночь, голос не сонный. Чего не спишь? Нога достала? Тебя там лечат вообще?
- Конечно, лечат... Лео, откуда ты звонишь? Ты где?
- Ближе, чем ты думаешь. Я — в Принстоне, торчу на какой то полузасыпанной дороге в обществе двух странных типов, один из которых назвался твоим врачом. Такое вообще может быть или меня сейчас ножом пырнут? Он говорит, его зовут Грегори Хаус. Твоего гениального врача как зовут?
- Грегори Хаус. Лео... что ты там делаешь?
- Треплюсь с тобой по мобильнику. Шампанского у меня два ящика на заднем сидении. Шампанское тебе можно? Утром собирался купить ещё засахаренных ананасов и какой-нибудь приличный веник и явиться сюрпризом, но, как видишь, элемент внезапности не удался.
- Подожди... Ты из-за меня приехал?
- Не понравился твой голос в последний наш разговор, - серьёзно говорит Харт. -  Кажется, ты подрастерял природный оптимизм и стремительно валишься в яму депрессии. И только из-за пустяковой болячки или тебя общее несовершенство мира опять достаёт? Я, кстати, везу тебе диски — вышел тот альбом, о котором ты мне все уши прожужжал — и пару гелевых ручек, раздавать автографы. Но прежде скажи мне, как должен выглядеть этот твой гениальный врач? Такой серый небритый тип с физиономией убийцы, хромой и с палкой?
- Наверное, да. Хотя, ты знаешь, я вижу людей немного иначе.
- Сходи к окулисту, Джим. Розовая катаракта лечится. С ним, кстати, ещё один тип — явный арси. Если мы ошиблись, и это не они, мне надо копам звонить, потому что эти парни, похоже, уделали кого-то в машине, а теперь прячут концы.
- Нет, наверное, всё-таки они. «Арси» — это доктор Чейз. Если хочешь точности, дай свой телефон доктору Хаусу, я ему кое-что скажу...
- Это вас, - Леон Харт высовывает из окна руку с мобильником и «роллексом» на запястье. Кстати, точно такая же светлая «моторола», как у Уилсона. Хаус с сомнением берёт телефон и подносит к уху.
- Доктор Хаус, это вы? Мой друг, кажется, счёл вас подозрительными личностями. Вы должны его извинить, он...
- Его можно понять, - перебивает Хаус. - Странно, что мы ещё не задержаны на месте. Простите, Орли, но нам нужно спешить — скоро рассвет, - он возвращает мобильник Харту, но Харт почему-то роняет его на сиденье и странно замирает, стиснув зубы и зажмурив глаза. Его лицо даже в слабом салонном свете становится мертвенно-серым.
- Эй! - встревоженно окликает Хаус.
- Твою мать, - говорит Харт сквозь зубы и начинает дёргать свой кремово-бежево-жёлто-чёрт-знает-какой-галстук, стараясь расслабить узел. - Твою же ма-а-ать!
- Сердце? Есть с собой что-нибудь? Нитроглицерин? Аспирин? - Харт делает отрицательное движение головой. - Это про тебя Орли говорил, что ты страдаешь стенокардией и альцгеймером в одном флаконе? Сколько ж тебе лет, мачо?
- Какая разница? Сорок три...
- Ишемия давно?
- Зачем...вам?  - видимо, Харт такой же интроверт, как Уилсон — готов болтать и любезничать, но информацию о себе клещами не вырвешь.
- Оцениваю вероятность развития коронарных коллатералей, идиот. Хочу прикинуть, загнёшься ты прямо сейчас от инфаркта, если тебя не спасать, или перетопчешься. Интересно, это тебя от страху перед крутыми мафиози прихватило? Открой дверцу — не через окно же тебя спасать.
- Приступ возник в покое и не разрешается, - говорит за плечом Хауса Чейз. - нужно везти в больницу.
- Садись, вези.
- А вы?
- А мне ещё лошадь моего приятеля надо в стойло загнать, ковбой.
- Вы один не можете.
- Ещё как могу, если руль заблокирую.
- Не валяйте дурака! Угробитесь! Потом за «хондой» вернёмся.
- Вали без меня, я сказал! - Хаус повышает голос.
- А я сказал, без вас с места не сдвинусь.
- Ну и угробишь мировую знаменитость на вторые роли... Харт! Эй, Харт! Твою ж м-мать!!! - взвывает уже теперь Хаус, видя, как Леон, вяло мотнув головой, валится вперёд, чуть не расшибая лбом приборную доску. Дорогущие очки слетают с его носа и разбиваются.
- Остановка сердца! Ну и везёт же нам сегодня! Давай, вытаскивай его! Клади. Качай. А то заливал, что машину толкать тяжелее.
Чейз, наложив руки на грудину Харта, сильными толчками пытается пробудить остановившееся сердце. Хаус торопливо набирает номер. Кажется, разборок с копами теперь, точно, не избежать.
Губы Харта сухие и горькие. Хаус зажимает нос артиста и выдыхает ему в рот с силой, как под воду при плавании. Четыре толчка — один выдох. Ритм. На сонной артерии эти толчки улавливаются отчётливо — значит, всё правильно.
- Я похож... на мешок Амбу? - задыхаясь, спрашивает Хаус.
- Давайте поменяемся.
- На интим потянуло? Давай, только его засос должен быть по-настоящему глубоким — не ленись.
Теперь Хаус наносит быстрые короткие толчки в грудину, а Чейз изображает мешок Амбу.
- Эй! - вдруг говорит Хаус, не прерывая своего занятия. - Да ты слабак. У тебя кровь из носа пошла.
- Пошла? Вот и прекрасно.
- Чего тут прекрасного?
- «Скорая» едет?
- Ну?
Чейз отвечает не сразу — сначала, наклонившись, делает ещё одно вдувание.
- У него шампанское на заднем сидении. Двадцать бутылок.
- И...? - всё ещё не понимает Хаус.
- Их мог везти грузовик. Плохая дорога, ночь...
До Хауса, наконец, доходит.
- Круто! Валяй! С реанимацией один управлюсь.
Четыре толчка — вдувание - четыре толчка- вдувание. Хаус сам уже с трудом хватает ртом воздух...

- Что у вас случилось?
- Клиническая смерть. Остановка сердца. Еле запустили, - Хаус выдохся, его шатает. - Думаю, инфаркт миокарда. Я — врач.
- Долбанный козёл! - Чейз перемазан кровью, рука кое-как перевязана носовым платком. - Мы ехали в больницу, — объясняет он сбивчиво, но толково, - у мистера Харта там товарищ, он приехал из Лос-Анджелеса навестить, поддержать... Мы сопровождали. Мистер Харт не знает города, тем более, ночь и такая погода...
- Долбанный козёл! - говорит и Хаус. - Надо закреплять груз. Его занесло на льду...
- Маячил прямо перед нами...
- Ящики с бутылками... на ходу.
- Главное, дистанция была нормальная — он так резко тормознул...
- Я шёл первым, на «хонде», - акцент Чейза становится заметнее от волнения. - Все четыре колеса...
- Там гвозди, осколки...
Харта уже загружают в машину, а Чейз всё говорит — сбивчиво, возбуждённо:
- Меня как потащило, кинуло... Я даже не понял обо что приложился, вижу — кровь из носа, руку разбил. Весь салон, наверное, заляпал...
- Заткнись, не до тебя, - говорит Хаус. - И так вон мистера Харта до сердечного приступа довёл своей паникой. Успокойся уже.
- Вам самим помощь не нужна? - спрашивает парнишка в комбинезоне спасателя.
- Справимся, - ворчит Хаус. - Мы врачи, всё таки. Давай, Чейз, возьми себя в руки. Везите его в клинику Принстон-Плейнсборо, парни. Мы сейчас подтянемся.
Машина «скорой помощи» уезжает. Хаус садится прямо на снег, привалившись к дверце «порше»:
- Фу, чёрт, даже не верится... Ты — гений, Чейз.
- Давайте лучше убираться отсюда, пока чёрт больше никого не принёс.
- А его машина?
- Вызовем эвакуатор — он сам советовал. Давайте, Хаус, вставайте. Прежним порядком, да? Я - «форд», вы - «хонда». Поставим в гараж — и тогда уж в больницу. Поехали!
- Ну, поехали... - Хаус поднимается на ноги с заметным усилием.


Мастерс, войдя в диагностический отдел утром, видит зрелище, никем доселе невиданное: доктор Чейз и доктор Хаус вместе оккупировали диван. Оба спят. Чейз — сидя, запрокинув голову на спинку, Хаус — лёжа на оставшейся территории, закинув ноги на подлокотник. Свитер Чейза перемазан кровью, от обоих разит шампанским.
Это что ещё такое? - приходит в изумление Мастерс. - Что за весёлая вечеринка? Вы что, пьяны? Где вы были?
Хаус игнорирует. Чейз, приоткрыв один глаз, вяло просит:
- Не сердись, моя девочка... Мы не пили это шампанское.
- Мы в нём купались, - не открывая глаз, добавляет Хаус. - Как там Харт?
- Кто?
- Леон Харт. Привезли часа три назад. Коронароспазм. Кардиогенный шок. Неужели ты ещё не в курсе?
- Не в курсе абсолютно. Вы, кстати, так и будете тут валяться или сварить вам кофе и попробуете встать?
- Не... нам совестно утруждать беременную женщину, - буркает Хаус.
С Чейза мигом слетает сон.
- А кто тут беременный? - очень живо спрашивает он, садясь прямо.
- Я, - с непередаваемой иронией сообщает Хаус. - Ты кого, кстати, хочешь, любимый — мальчика или девочку?
- Какая же вы всё-таки сволочь! - в сердцах говорит Мастерс.
- Боже! Я выдал твою тайну? Так ребёнок не от него? Ох, что я наделал! - Хаус делает «страшные» глаза и зажимает рот ладонью.
- Заткнитесь, пожалуйста, - очень мягко просит Чейз. - Марта, это правда?
- Роберт, это правда, хотя я, разумеется, предпочла бы сообщить тебе об этом иначе и в другой обстановке, - Мастерс бросает на Хауса укоризненный взгляд.
- Брось жадничать. Форман умирает — ему нужно отвлечься.
- Я вижу, вы поспали и пришли в себя, - замечает Чейз. - Рад за вас. Пойду приму душ, - он встаёт и делает было шаг к двери, но, не удержавшись, возвращается к Мастерс и быстро и крепко целует её. - Я сейчас вернусь, мигом!
- Послушайте, зачем вы всегда... так? - спрашивает вдруг Мастерс Хауса, когда Чейз выходит. - Сами то и дело твердите, что слова ранят, а сами... Любите причинять боль?
Кому другому Хаус, возможно, и не ответил бы, но это Мастерс. Вундеркинд Мастерс - «ужас, летящий на крыльях ночи», «мисс бескомпромисс» - женщина, у которой он однажды плакал в объятиях, к которой отношение у него совершенно особое.
- Я врач, я должен причинять боль.
- Чтобы исцелить?
- Конечно.
- Но слова ранят!
- Марта, непроизнесённые слова ранят намного сильнее, непроизнесённые слова убивают, поверь мне. Я энаю, я дольше тебя живу. Я видел, как они убивают.
- Ну, и кого бы убили невысказанные слова о моей беременности?
- О беременности — никого. О Формане — возможно, твоего мужа — я ведь могу называть этого типа твоим мужем, раз уж вы решили соединить свои гаметы?
- Форман стабилен, - говорит зачем-то Мастерс.
- Он не в том положении, когда стабильность — хорошо. Чем дольше он «стабилен», тем меньше вероятность выйти из комы. Ладно, мне, наверное, тоже надо принять душ, не то Хурани, как и ты, решит, что я нарезался. Впрочем... - Хаус вдруг чему-то улыбается, - боюсь, в ближайшее время ему будет не до меня. Снег всё ещё идёт? Надо же! Город засыплет по крыши. Кстати... совсем забыл! Орли — кровь на посев. Толку от этого никакого, но нужно же соблюдать протокол...

Он идёт в душ, разминувшись по дороге с мокрым Чейзом, и долго стоит под струями, то отворачивая горячий кран до предела, то совсем перекрывая, ввергая себя поочерёдно в огонь и лёд. Это должно помочь обрести душевное равновесие и смыть усталость, лишь чуть-чуть перебитую коротким сном. Нужно навестить Уилсона — кстати же и формальный повод есть — сообщить о том, что машина возвращена в гараж. Нужно зайти к Форману, узнать, что там с Хартом, наконец, заняться своим прямым делом — диагностировать Орли. День обещает быть напряжённым, а душевное равновесие не приходит, и усталость не смывается. Вдобавок, он и больничную трость потерял — отшвырнул её в сторону, делая искусственное дыхание Харту, и так и забыл. Может проверить свою собственную энцефалограмму?
Переодевшись и выйдя в коридор, Хаус испытывает крошечный эмоциональный подъём из-за вида толпы папарацци, осаждающей кабинет Хурани. Весть о помещении в клинику ведущего актёра популярного сериала явно дошла до ушей широкой публики, а то, что ночью в ОРИТ поступил «второй план» сделает больнице ослепительную рекламу, которая прежде всего серьёзно ослепит бедолагу Хурани.
«Второй план» обнаруживается в ОРИТ в компании «первого плана», живёхоньким, болтающим и даже смеющимся над чем-то, что говорит ему Орли Он опутан проводами и обклеен датчиками, как новогодняя ёлка, но это его не смущает. Сейчас, когда он без очков, Хаус видит, что глаза у него мягкие, карие, и виноватые, и нагловатые одновременно.
Очень знакомый взгляд. Хаус пытается вспомнить — и вспоминает: Кайл Кэллоуэй. Дьявол, вселившийся в Уилсона в ожидании судьбоносной КТ-граммы, три безумных дня погони за сказкой, раздолбайства, полуистеричного сибаритства, «а мне наплевать» и разбитый красный «Корвет».
- Где мой автомобиль? - спрашивает Харт Хауса, едва увидев в дверях палаты.
- Это сейчас, конечно, самый животрепещущий вопрос, - укоризненно замечает Орли. - Доброе утро, доктор Хаус... Мой друг сказал, что вы спасли ему жизнь, и что он вам за это бесконечно благодарен. Правда, я надеялся, что вам он об этом тоже скажет.
- Сразу после того, как доктор Хаус скажет, что случилось с моим «порше». Полагаю, он знает об этом всё-таки больше моего. До того, как очнулся здесь, я сидел за рулём, но что-то же должно было произойти между этими двумя точками пространственно-временного континиума. Парни из «Скорой» сказали, что у меня была остановка сердца и ручная реанимация больше четверти часа. Я немного представляю себе, как это бывает — вы с тем врачом-австралийцем, должно быть, чувствовали себя в тренажёрном зале олимпийской сборной. И всё-таки, что с автомобилем? Видите ли, это не моя машина, и если с ней что-нибудь случится, боюсь, мне снова понадобится реанимация — Минна меня просто убьёт.
- Подожди, - перебивает Орли. - Так это автомобиль...
- Ну да, Минны, - физиономия Харта становится нарочито скорбной.
- Ты с ума сошёл!
- Наверное, да. Впрочем... я оставил ей в залог свой «ламборджини» и твой «кавасаки», но... но она сказала волшебное слово, и я не мог...
Тут Орли почему-то начинает хохотать, и Харт тоже улыбается, и между ними угадывается совершенно особое закрытое пространство, в котором только им двоим комфортно, а остальные «не в теме».
- Всё в порядке с автомобилем, - угрюмо говорит Хаус, которому вдруг отчего-то становится очень больно рядом с этой парочкой. - Он уже на нашей парковке — кстати, вернёте мне за эвакуатор. И больше не лезьте за руль без нитроглицерина в кармане — докторов на шоссе не через каждые двадцать метров натыкано. До тех пор, по крайней мере, пока не сделаете аортокоронарное шунтирование. Оно вам определённо показано.
- Он выходит из палаты и прислоняется к стене. Чёрт побери! Как же он устал! Как болит нога! Как всё неправильно, глупо и несовершенно! Сколько ещё он может болтаться на этой тонкой проволоке над бездной, как канатный плясун? Где взять гидрокодон? Хотя бы штук десять — проблемы это не решит, но Мендельсону помешает начать эскалацию. Впрочем, он её уже начал. Может, набрать номер Триттера? Нет, нельзя. Триттера впутывать в эту историю, никак нельзя — он официальное лицо, он начнёт следовать букве закона, а по букве закона Хаусу полагается не меньше двух лет общего режима. Самому начать эскалацию? Послать Мендельсону по почте конверт со спорами сибирской язвы? Надо же, какая чушь лезет в голову от недосыпания!
К действительности его возвращает стук костылей Джеймса Орли.
- Доктор Хаус, можно вас на одну минуту?
- Да, Орли?
- С Хартом... было совсем плохо?
 - Он умер. Не знаю, насколько это плохо. Мы реанимировали его. Не знаю, насколько это хорошо. Верующие, кажется, находят в смерти определённую прелесть — водворение в райскую обитель, вечное блаженство. В таком случае, к реанимации они должны относиться как к нарушению божественной воли, хотя если он всемогущ, нарушить его волю проблематично.
- Ну, это не о Леоне. Он атеист. Доктор Хаус, если я могу что-то сделать для вас или смогу в дальнейшем...
- Выпишете мне чек на миллион долларов, - даже не задумавшись, перебивает Хаус.
И без того узкая физиономия Орли вытягивается:
- Миллион?
- Что, много? Или у вас нет миллиона долларов? Бросьте, Орли. Вы, как все, и все ваши «бла-бла» ничего не стоят. Как все, сорите словами. Я это уже проходил. Ну, на сто тысяч? На десять? Давайте, торгуйтесь — во сколько вы цените его жизнь?
- Ну вы и... - Орли, не закончив фразы, замолкает.
- Сволочь? Я знаю. Мне не дают забывать.
- Нет. Скорее, циник.
- Циник — тот, кто говорит нелицеприятную правду?
- Нет. Циник — тот, кто считает, что все в мире вещи кажутся ему лучше, чем есть. Поэтому он ищет ложку дёгтя в каждой бочке мёда.
- И, как правило, находит.
- Да, как правило. Но не всегда. Ладно. Миллион — так миллион. Как скажете.
В глазах Хауса появляется интерес:
- Просто купил вас на «слабо», или вы уж очень богаты?
- Миллион у меня есть. Но вы не угадали - не то, и не то. Просто, несмотря на вашу сиюминутную скотскую выходку, я очень благодарен за Харта.
- Да? Он вам зачем-нибудь нужен?
Не знаю, как бы я стал жить без него.
- А прежде вы говорили о нём куда сдержаннее, - замечает Хаус. -  видимо, «почти смерть» всё-таки кое-что меняет... на короткое время.
Орли опускает голову — его губы трогает ироничная усмешка.
- Вас ведь моя сдержанность не обманула... Доктор Хаус, Харт — удивительный тип. Многие говорят, что его непросто выдерживать, но для меня он...что-то вроде форточки в душном классе, где идёт контрольная в то время, как во дворе играют в футбол. Очень отвлекает от контрольной, просто невыносимо, и уже знаешь, что получишь низкий балл, и надо бы захлопнуть, но не за какие сокровища мира не согласишься лишить себя этого элемента хаоса среди чинного порядка. Не знаю, что во мне находит сам Харт...
- Возможно, то, что вы готовы сидеть под форточкой, несмотря на грядущую «пару» за контрольную. А может быть, вы — его внутренний голос, удерживающий его на краю бездны. Или вы — единственный, кто искренне, не притворяясь, готов болеть за «Чикагского Монстра» или пить с ним пиво в одних носках.
- За «Чикагского Монстра»? - непонимающе переспрашивает Орли.
- Не берите в голову — это я просто для примера.
- А, ну да... - в голубых глазах Орли на миг вспыхивает глубокое понимание, даже проникновение. - Доктор Хаус, я знаю, Лео может выглядеть настоящей сволочью, но он ранимый, глубоко чувствующий человек. И поэтому я как-то научился отфильтровывать... наносное. Я вижу, что вам плохо сейчас...
Это неуместное сочувствие, совсем неуместное. И Хаус огрызается:
- Что мне толку, Орли, с того, что вы это видите?  Всё в порядке будет с вашим Хартом, не дёргайтесь. Так что сорить миллионами, как и словами, особой нужды нет.

К полудню, когда папарацци рассасываются из холла, а кардиологи, не найдя признаков глубокого некроза, разрешают Харту вставать, диагностическая команда Мастерс собирается в полном составе обсудить утренние тесты Орли. Впрочем, обсуждать практически нечего — всё, что получено, отрицательно. Оба сустава — коленный и голеностопный, ангиограмма, рефлексография, КТ, иммунные титры, кровь на миоглобулин, креатинфосфокиназу и ионизированный кальций.
- Итак, наша звезда экрана — грязный симулянт, - заключает Хаус, всё время дифдиагноза, пока перебирались и отвергались варианты заболеваний, не проявляющих себя ну просто никак, казавшийся непривычно отстранённым. - А чтобы уж никто не усомнился в его вранье, ходит с костылями и сорвал контракт для нового телепроекта.
- И нагрел градусник, - напоминает Пак.
- А что, если болит не нога? - наконец, предполагает Хаус, и видя недоумение на лицах, принимается разъяснять:
- Нейронный путь боли, как замотанный почтальон под рождество. Если писем слишком много, одно-два он может нечаянно сунуть не в тот ящик.
- Демиелинизация? Были бы нарушения рефлексов.
- Не обязательно. Если поражение пока локализовано, то нет. У него же одна нога болит, а не все четыре. Положите его на стол, завяжите глаза и укусите за ухо. Если он скажет, что боль в пятке, мы победили, а он проиграл, и это рассеянный склероз с атипичным началом.
- Пошла кусать, - встаёт с места Пак.
- А температура?- спрашивает Сё-Мин.
- А центр терморегуляции?
- Всё равно были бы пирамидные нарушения, - упрямится Сё-Мин. - Шаткость походки... что-нибудь.
- А я ведь не зря сказал про четыре ноги. Отберите парочку и пусть спляшет на канате.
- Он не сможет сплясать на канате, даже если мы дадим ему ещё парочку.
- Пусть воображаемо спляшет на воображаемом канате... О, господи! Функциональные пробы никто не отменял! Марш! Стоп! - он поворачивается к Мастерс с преувеличенным вниманием. - «Вето» не наложишь?
- Да идите вы! - неожиданно грустно отвечает обычно вежливая Мастерс.
«С Чейзом поссорилась? - настораживается Хаус. - Из-за беременности? Да ну, ерунда какая! Не может быть!»
Но причина грусти Мастерс объясняется куда скорее и куда страшнее.
- Хаус, - останавливает она его, уже готового выйти, в дверях. - насчёт Уилсона... Вы же не были на утренней летучке у Хурани?
- Я на таких мероприятиях вообще не бываю, - откликается Хаус, и снова чувствует в груди болезненное сжатие — чёрт, впору самому обзавестись нитроглицерином.
- Через час консилиум. Нам нужно там быть.
- Что случилось?
- Подозрение на отсроченное отторжение транспланта. И имуносупрессию сейчас начинать нельзя — на фоне анемии, переохлаждения, после сигмопликации спровоцируем сепсис.
- Вот дерьмо! - говорит Хаус, -  - Сколько времени прошло! Вот же... дерьмо! - и с размаху ударяет кулаком в дверной косяк.

- Он знает?
- Да.
- Зачем сказали?
- Он имеет право знать. К тому же, для подтверждения придётся делать биопсию — нам нужно информированное согласие.
- Чейз же фактически отрезал ему тимус — откуда отсроченное отторжение?
- Оно объясняет все симптомы. Боли, слабость, нарушения ритма, изменения на ЭКГ и в крови. К тому же, он последнее время не принимал иммуносупрессоры.
- Вот идиот!
- Из-за депрессивного эффекта. Говорит, что у него были суицидальные мысли, он увидел связь и отменил часть препарата, не информируя своего лечащего врача.
- Вот идиот! - снова говорит Хаус, потому что другие слова как-то растерялись. - Ну ладно. Что будем делать, если подтвердится?
- Молиться, - с усмешкой говорит Хурани.
- Значит, облучение и снова супрессия.
- И это убьёт его.
- На фоне убойного курса бактерицидных антибиотиков. Двух или трёх, чтобы охватить широкий спектр.
- И откажут почки, - злорадно заключает доктор Бин — Хауса он, как многие, терпеть не может.
- Диализ.
- И печень...
- Вас это дико расстроит, конечно! - неожиданно взрывается Хаус.
- Тихо-тихо. Не надо сейчас эмоций, - пытается урезонить Хурани. -  Нам всем тяжело.
- Ну да? Так-таки всем? А может, всё-таки кое-кому и полегче?!
- Доктор Хаус!
Чейз под столом тихонько пинает бывшего босса.
- Я попросил бы... - начинает закипать Бин.
- Места завотделением, пока случай выпал?
Пинки Чейза становятся активнее.
- Давайте сначала всё-таки сделаем биопсию, - предлагает он. - Я бы мог...
Хаус замолкает. Поставив локти на стол, сжимает кулаки и упирается в них лбом, закрыв глаза. Он остаётся так сидеть, и когда другие, шумно двигая стулья и переговариваясь, выходят из помещения. Это , кстати, тот самый малый конференц-зал, в котором Орли играл ему увертюру из «Титаника».
Прикосновение к плечу заставляет его вздрогнуть и поднять голову. Чейз, конечно.
- Чего тебе нужно?
- Может быть, мы напрасно так рано паникуем? - задумчиво спрашивает Чейз, отмечая про себя, что голос Хауса звучит смертельно устало. - Я заказал операционную на три часа.
- Я не паникую. Может быть, ты паникуешь? Тогда за себя и говори.
- Неужели вы к нему больше не заходили?
- Ты про кого сейчас? Про Орли?
- Я про Уилсона, - терпеливо уточняет Чейз.
- Зачем мне к нему заходить? Он — не мой пациент... Ну, чего ты смотришь на меня? Чего ты хочешь от меня? - взрывается он. - Я — не Санта Клаус.
И снова Чейз не уходит — наоборот, он усаживается напротив Хауса и подпирает щёку рукой. Он прекрасно знает, что первое же слово до конца спустит курок Хаусового гнева, поэтому помалкивает.
- Ну, чего ты меня гипнотизируешь? - наконец, не выдерживает Хаус.
- Пойду-ка я возьму в буфете чего-нибудь пожевать. Принести вам сэндвич?
- Валяй.
- Со свининой и салатом, но без огурцов, да?
- Помнишь... ещё с тех времён, как задницу мне лизал, - удовлетворённо говорит Хаус, чуть улыбаясь.
Чейз намеренно пропускает про задницу мимо ушей — Хаусу, действительно, нужно что-то поесть, он, похоже, уже около суток ничего не ел, а печень у него едва ли совсем не задета годами потребления гидрокодона в неумеренных дозах и, значит, запас гликогена не особенно богатый. Ему грозит гипогликемия.
- Принесу сюда сэндвичи и кофе. Не уходите.
В коридоре он видит телезвезду в больничной пижаме — Леон Харт собрал небольшую пресс-конференцию ребятишек из онкологического отделения, и разговор, по-видимому, идёт о пиратах. Чейз слышит хриплый прокуренный голос, призывающий «вздёрнуть на рее первого, кто попытается протянуть лапы к штурманскому сундучку».
Ну же, Джим, - вдруг прервавшись, окликает Харт. - Подыграй мне, наконец!
-Тысяча чертей, Акула Диггори, - слышит Чейз за спиной. - Что ты там хранишь, в своём сундучке, что так трясёшься за его сохранность? Запасные штаны на случай, если станет совсем страшно? Крысы бегут с корабля — пусть их. Что с того, что кто-то из них прихватит на память парочку дублонов? Надо же чем-то заплатить гробовщику, если море не принимает поганых трупов.
Голос ядовито-насмешливый, полный сарказма до краёв. Неужели это корректный учтивый Орли?
- Я знаю! Знаю! - мальчишка лет восьми в маске нетерпеливо подпрыгивает на месте, тряся поднятым пальцем, как на уроке в школе. - Это из пятой серии первого сезона. Когда штурман вступает в сговор с Билли Красноглазым!
- Есть! Верно! Получай свой приз!
- Стоп-стоп- стоп, - с улыбкой , но решительно вмешивается Чейз. - Не своевольничайте, мистер Харт. Во-первых, детям после облучения и цитостатического лечения здесь находиться вообще не стоит. Во-вторых, многим из них нельзя шоколад.
- Доктор Чейз? - оборачивается Харт. - Извините, не учли специфики контингента. Итак, парни! - громко объявляет он. - Кто сохранит свои шоколадные яйца в неприкосновенности до завтрашнего утра, едва пробьёт двадцать склянок, получит за каждое яйцо по игрушечному Диггори или Мэрлоу. А сейчас свистать всех наверх! По палатам, тысяча чертей, каррамба и каракатица!
Детишки расходятся, возбуждённо переговариваясь.
– Откуда же вы возьмёте игрушечных персонажей? - всё ещё улыбаясь, спрашивает Чейз.
- У меня этого добра полный багажник. Презентация на игрушечной фабрике с просмотром — мне подарили по пятьдесят фигурок главных персонажей — две огромные коробки.
- Зачем же ты потащил их с собой? - спрашивает Орли, откровенно любуясь Хартом.
- Завоёвывать Нью-Джерси, конечно. Правда, я рассчитывал начать с пышноволосых красавиц, а не с лысых детишек...
- С пышно... волосых? - насмешливо уточняет Орли. Ответная улыбка Харта такая светлая и, в то же время, такая непристойная, что Чейз испытывает почти восхищение.
- Я не успел поблагодарить вас за спасение своей жизни, - вдруг обращается к нему Харт. - Могу я сделать пожертвование больнице?
Чейз задумывается на несколько более продолжительное время, чем, казалось бы, необходимо для ответа.
- Вы можете, - наконец, говорит он. - Но если вы испытываете благодарность ко мне и к Хаусу, то ваше пожертвование мимо. Я дорабатываю в Принстон-Плейнсборо последние дни, а Хаус... С ним я пока вообще не знаю, что будет.
- Опять не учёл специфику контингента, - усмехается Леон Харт.
- Ничего, - отвечает Чейз. - Я подожду двадцати склянок со своим шоколадным яйцом.

Уилсон, лёжа на спине, безучастно смотрит в потолок. Около пяти часов назад кардиолог Крис Уайлд сообщил ему, что по клинико-лабораторным данным у него, похоже, началась отсроченная реакция отторжения транспланта сердца. Что это означает, Уилсону объяснять не нужно. Необходима жёсткая супрессия иммунитета, что приведёт к генерализации инфекции. Если этого не делать, атакованное имунной системой, погибнет кадавральное сердце. И то, и другое — смерть. И речь идёт уже не о пяти-шести месяцах — несколько часов, максимум, дней.
Уилсон ожидает волны обессиливающего панического страха, затопляющего всё его существо, но страха нет. Ничего нет. Постоянные переходы от надежды к отчаянию истощили его, и он, кажется, больше неспособен ощущать ничего, кроме невыносимой липкой усталости. Хочется только, чтобы всё поскорее закончилось, чтобы смерть наступила уже, что ли, наконец, и перестала его мучать. Время от времени на его глаза набегают слёзы, и тогда лампы на потолке расплываются мутными кругами. Когда глаза высыхают, лампы снова обретают чёткие контуры.
К нему заходят медсёстры, проверяют датчики, меняют ёмкости в капельнице дозатора, спрашивают, как он себя чувствует и удовлетворяются кивком или пустым: «Ничего, всё нормально». С одной из них он как-то несколько недель спал, а теперь не сразу вспоминает, как её зовут, а главное, не может понять, зачем он спал с человеком, имя которого не может сразу вспомнить.
А Хаус не приходит больше. Постоял с угрюмым лицом, выслушал всё, что сгоряча, с обиды, наговорил ему Уилсон, хмуро извинился, вырубил его — и ушёл. И не возвращается. Неужели ему всё равно? А может быть, он тоже устал от этой гонки со смертью? Устал от Уилсона с его рефлексиями, с его раком, с его паникёрством, с его обидчивостью, с его трансплантированным сердцем, устал от вечного груза за спиной, от слабака, которого надо спасать, опекать, беречь, тащить на себе? Что ж, можно понять. Уилсон сам смертельно устал от себя. Будь его воля, он бы...
Неясное ощущение постепенно оформляется в ясную задачу: как распаролить дозатор? Там код из трёх цифр — ничего сложного. Проблема в том, что три неверных набора — и замкнётся цепь подачи звукового сигнала. Тогда оставшиеся ему часы он проведёт под наблюдением психиатра...
Зачем он обидел Хауса? Как он смел упрекать его в том, что Хаус не способен на повседневную дружбу? Хаус спасает жизни — это фактически миссия бога. А он, Уилсон? На многое ли он сам способен? Говорить больным: «Вы умираете», - и держать их за руку, пока не умрут? Кому это нужно? Что он сам сделал для Хауса? Давал взаймы на сумму до пяти тысяч баксов включительно? Позволял откусывать от буттербродов? Катал на машине? Даже звучит смешно и глупо! Чем он хоть раз поступился? Чем пожертвовал? Какое он вообще имеет право требовать и требовать для себя, и снова требовать и требовать? «Ты умеешь только по крупному!» Нашёл, чем попрекать, Джеймс Уилсон! Ты-то по крупному не умеешь... Что ж, подыхай теперь здесь, окружённый казённой заботой и ровно никому не нужный, ты заслужил!
Он снова плачет. Оказывается, страх смерти не затопляет его только потому, что его полностью вытеснило другое чувство — невыносимая тоска одиночества.

- Эй! Случайно помощь не нужна?
Уилсон вздрогнув, поспешно вытирает глаза. Незнакомец ни капли не похож на Хауса — почему в первое мгновение ему вдруг показалось, что это Хаус вошёл в палату? Свихнулся он уже на Хаусе или, может быть, что-то в интонации этого типа показалось знакомым?
Среднего роста, кареглазый, со странным взглядом, словно чуть расфокусированным. Больничная пижама смотрится на нём неуместно, как седло на козе. На среднем пальце массивный перстень — череп и скрещеные кости, должно быть «фак», показанный этим пальцем, должен выглядеть особенно впечатляюще. На запястье — тонкая цепочка из белого металла. Платиновая? Небедный парень — Уилсон, даже получив наследство тётушки, таких цацек себе позволить не может.
- Вы кто? Как вы сюда попали? - спрашивает Уилсон.
- Путём попеременного переставления ног, конечно — не думаете же вы, что я приехал сюда на лошади. Меня зовут Харт. Леон Харт. Это имя. На вопрос «кто вы» оно, конечно, не отвечает, но, задавая его, обычно именно это и имеют в виду. Я ответил?
- Нет. Я имел в виду как раз не имя.
- Ладно. Я — пациент соседней палаты. Мне чертовски скучно. Я шляюсь тут без дела и увидел, что вы плачете. Зашёл и, как воспитанный человек, предложил помощь. Например, не подать ли салфетку или не уладить ли какую-нибудь другую проблему? Может, вам писать хочется, или одиноко, или не можете дотянуться до любимых конфет на тумбочке.
- У меня стоит постоянный катетер в мочевом пузыре, а конфет мне пока нельзя, - в потухших глазах Уилсона появляется лёгкий интерес.
- Значит, вам одиноко. Это доказывает тот факт, что некто, считающий, будто заботится о вас, оставил вам конфеты, которых вам нельзя, - Харт протягивает руку и, стащив конфету из коробки, засовывает в рот. - Медовые орешки? Прелесть! Оставить вам до тех времён, когда будет можно, или все заберу?
- Забирайте, если они вам по вкусу, - Уилсон немного ошеломлён, но ему становится намного легче, чем минуту назад. И кто, интересно, оставил конфеты? Неужели Софи? Да, он теперь вспомнил: её зовут Софи. - И мне не одиноко.
Да, я уже понял свою ошибку. Судя по состоянию вашего лица, вы привыкли сами улаживать свои проблемы. Упали на кулак?
- Вроде того, - Уилсон оживляется ещё больше.
- Сочувствую. Как-то в прошлом году... Я, кстати, актёр, играю в телешоу, если вы не в курсе, - вставляет Харт, засовывая в рот вторую конфету, - так вот, накануне начала съёмок я пошёл с одним приятелем выпить пива. У меня жутко интеллигентный приятель, он органически не способен затевать свары. А в пивбаре как раз оказалась развесёлая компания. И как только мы расположились за столиком и заказали пива...

Чейз, подходя к палате Уилсона, невольно замедляет шаг. Он слышит  смех — Уилсон тихо смеётся, зажимая послеоперационный шрам и морщась от боли, Харт хохочет открыто, не сдерживаясь.
И он снова проигрывает, - рассказывает прерывающимся голосом Уилсон. - И с непроницаемым — понимаешь? - совершенно непроницаемым лицом снимает с себя всё, кроме кроссовок, и выходит на крыльцо с сигарой. Сигара, трость и кроссовки. И курит свою сигару ровно десять минут — из секунды в секунду. А потом возвращается и так же невозмутимо натягивает джинсы. Ну, ты же понимаешь, что там творится! А он так серьёзно, значительно говорит: «Хоть одни штаны в этой комнате, по крайней мере, остались сухими».
- И он был прав? - с весёлым подвизгом спрашивает Харт.
- Прав, чёрт возьми!
- Что, и ты...?
- В первую очередь.
- Здорово! Можно ещё конфету?
- Да сказал же уже, бери всю коробку.
Кашлянув, чтобы заявить о себе, Чейз заходит в палату. Они оборачиваются на его кашель. Оба. В глазах ещё не погасшие искры смеха. Это хорошо, это здорово, что они смеются, что Уилсон смеётся. Но Чейз при виде них испытывает чувство досады — у него перед глазами стоит смертельно усталое, словно пеплом присыпанное, лицо Хауса.

Красный «корвет» - вполне приличная машина. Леон Харт выжимает из неё всё, что можно, и у Уилсона захватывает дух от скорости. Какой-то сумасшедший восторг переполняет его. Он всегда любил скорость, любил ветер в лицо, но всё время что-то мешало отдаться этому захватывающему чувству. Биоптат оказался, что называется, «чистым», шов затянулся, с ним всё в порядке. Он будет жить ещё долго-долго. Леон Харт — чудесный товарищ, с ним не пропадёшь, он не втянет в дурацкую историю, в результате которой окажешься не в тюрьме, так в идиотском положении. У него чудесная улыбка, он открыт, всегда ровно-дружелюбен и предупредителен. У него не болит нога, и поэтому он почти не бывает угрюмым или раздражённым. И он умеет буквально всё — смешить и гонять на «корвете», зашкаливая спидометр, оказываться рядом, когда вдруг становится грустно или одиноко, пить, не пьянея и не ввязываясь в бесконечные драки, понимать с полуслова, предугадывать желания, молчаливо исчезать, когда Уилсона начинает тяготить его присутствие. Вот и сейчас, каким-то образом почувствовав взгляд Уилсона, он поворачивает голову и улыбается ему. Уилсон кивает в ответ, но всё-таки чуть хмурит брови, качая головой — «смотри на дорогу, скорость всё-таки приличная».
Откуда вдруг вырастает эта одинокая фигура перед капотом? Сумасшедший мотоциклист — такой же любитель драйва — вылетает из-за поворота лоб-в-лоб. Столкновения не избежать.
Леон!!! - кричит Уилсон, заученно, как предписывает наука выживания, группируясь в ожидании удара.
Поздно. Мотоцикл подлетает от столкновения, переворачиваясь в воздухе. Визг тормозов сливается со звуком глухого удара. А потом вдруг становится очень тихо. Мотоцикл, кувыркаясь, летит в кювет без седока, а мотоциклист остаётся лежать на дорожном покрытии. Ещё даже не выбравшись со своего пассажирского места, Уилсон видит, что шлем его треснул, и под головой быстро натекает тёмно-красная лужа. Кожаная куртка распахнута, из-под мятой голубой рубашки видна чёрная футболка «Спасатели Малибу». Голубые глаза широко раскрыты, словно от удивления. И Уилсон хватает Харта за воротник, крича прямо в лицо, в рот ему: «Ты убил его! Сука! Ты убил его!». «Не я, а ты, - спокойно возражает Леон, высвобождая свой воротник. - Да ладно, Джимми, чёрт с ним. Зачем он тебе нужен? Он же умеет только по-крупному. Не можешь же ты умирать для него каждый день!». «Могу! Хочу! Буду! Буду умирать каждый день, только бы он не умирал! Хаус! Ты слышишь, Хаус? Будь со мной! Ты мне нужен! Нужен! Я не могу без тебя! Хаус! Хаус!!!»

- Возбуждение. Введите ативан.
- Голову фиксируйте.
- Подожди-подожди, не надо ативана, - это Чейз, - Это не припадок — это кошмар. Пусть проснётся. Дайте ему проснуться.
- Тригеминия, смотри!
- Ну и что? Мы же сердце трогали... Уилсон? Джеймс! Джеймс! Ты меня слышишь?
- Загружен... Слушайте, доктора, вы меня зачем вызывали-то? Уже бред со сновидениями путаете? Проснётся, куда он денется...
- Ладно, я — к цитологам. Буду стоять у них над душой.
- Да ладно, проваливайте, трудяги. Я сама с ним побуду. А где Хаус-то?
- Лечит Орли, насколько я понимаю.
- Всё-таки он бесчувственная скотина! - вздыхает Уайлд.
- Кто «бесчувственная скотина»? - живо обрачивается Чейз. - Хаус?
- Иди-иди, - Блавски подталкивает его в спину. - Чувствительная он скотина, чувствительная, успокойся.

Она остаётся у кровати Уилсона одна. Оглянувшись на дверь, подтаскивает круглый табурет поближе, берёт безвольную руку спящего Уилсона в свои ладони и тихонько мурлычет - напевает, поглаживая его пальцы, с детства знакомую колыбельную песню:

Oyfn veg shteyt a boym, steyt er ayngeboygn;
Ale feygl funem boym zaynen zikh tsefloygn:
Dray keyn mizrekh, dray keyn mayrev, un di resht — keyn dorem,
Un dem boym gelozt aleyn, hefker farn shtorem...
Zog ikh tsu der mamen: — her, zolst mir nor nit shtern,
Vel ikh, mame, eyns un tsvey, bald a foygl vern...
Ikh vel zitsn oyfn boym un vel im farvign,
Ibern vinter mit a treyst, mit a sheinem nign.

Под её мурлыканье сон Уилсона постепенно выравнивается, он затихает. Но она всё равно продолжает напевать, не выпуская его руки, и вздрагивает от глуховатого голоса над самым ухом:
- Красиво поёшь. Это на идиш?
- Хаус, чёрт проклятый! Напугал!
- Специальная колыбельная для еврейского ребёнка?
Ядвига замечает, что он еле стоит, и соскальзывает с табурета:
- Сядь-ка посиди. Я смотрю, твоей ноге больничные костыли не по вкусу.
Он усаживается, не успев подавить невольный стон. Ладонь потирает бедро, губы кривятся. Глядя на него, Ядвига пытается представить, каким обычно видят его со стороны. Очень небольшое количество людей умеет прозревать правду под суперобложкой манер, темперамента, озлобленности, сарказма. Но психиатру это умение необходимо, чтобы хоть немного преуспеть в своей профессии, а Ядвига вполне преуспевает.
- Уилсон, между прочим, идиша не знает, - говорит Хаус, продолжая потирать бедро. - Как перекати-поле, полностью утратил связь с корнями.
- Какая разница, знает или нет?
- Да, в общем, никакой. Если, конечно, ты не хочешь, чтобы ему приснилось очень одинокое дерево.
- А ты разве знаешь идиш? - удивляется Блавски.
- Не идиш, а эту колыбельную. Блавски...
- Что, Хаус?
- Ты ведь его любишь, я прав?
Ядвига отвечает не сразу — смотрит прямо перед собой, кусая губы. Наконец роняет голову в жесте согласия и тут же снова поднимает её:
- Зачем тебе знать, Хаус? Я не хочу, чтобы ты в это вмешивался. Не собираюсь ломать ничьи жизни, и свою собственную — в первую очередь.
- Вмешиваться не во что — хмуровато отвечает он. - Между вами же ничего не происходит. Кстати, впервые слышу, что «иметь отношения» и «ломать жизни» - синонимичные словосочетания.
 - Об этом не говорят, но часто это так и есть. Вот ты свою жизнь, например, сломал... Что? Не так?
- На меня не стоит ориентироваться, Блавски. Я — плохой пример. И жизнь моя надломилась задолго до того, как я приложил к этому руку.
- Но ты не умираешь.
- Да... Я — не умираю. А ты?
- Что?
- Рак в ремиссии?
- С чего ты решил? - она удивлена его проницательностью.
- Ты не любишь онкологов.
- А кто их любит?
Хаус вдруг тихо смеётся:
- Мы — странные, Блавски...
- Потому что не любим онкологов в целом и любим в частности?
- Вот видишь, ты понимаешь...
- Мой любовник был онкологом, - неожиданно признаётся она.
- И сволочью?
Да, порядочной... - теперь уже она смеётся, хотя ей больно, но, как выясняется, смеяться сквозь боль просто здорово. Хаус странно смотрит на неё — кажется, он готов сказать ей что-то важное, но Уилсон вдруг глубоко вздыхает и тихо стонет на выдохе, и оба, вздрогнув, поворачиваются и смотрят на него. Он явно просыпается.
Хаус поспешно встаёт:
- Я пошёл.
- Подожди! Останься! Кому с ним и остаться, как ни тебе!
- Тебе, - и он ретируется из палаты так торопливо, словно за ним гонятся собаки.

В цитологической лаборатории с симпатичным Чейзом заигрывают девушки-цитологи, и Уайлд недовольно поджимает губы — работать и флиртовать для него несовместно. Чейз машинально улыбается девушкам, косясь на экран, где отображается микроскопически увеличенная цитологическая картина биоптата. Что-то в этой цитологической картине не так, и Чейз хмурит брови, вяло реагируя на шутки симпатичных цитологинь.
Послушайте, - наконец, не выдерживает он. - Что за ерунда? Это же не отторжение? То есть, я вижу лимфоциты и кровь, но...
- Это детрит, - говорит Уайлд, напряжённо вглядываясь, ибо цитология его слабое место. - Некроз. Вторая степень отторжения, или выше... Он мёртв.
- Не похоже на вторую степень... - с сомнением говорит одна из цитологов. - Нет, это всё-таки первая степень... Но зато, похоже, что реакцию запустило механическое повреждение. Ушиб... Слушайте, у него синяка на груди нет?
- У него их два десятка, синяков. Он попал в переделку — разве я не говорил? На груди? Вроде бы нет...Неважно... Что же нам делать?

Вопрос риторический, но перестаёт быть таковым, когда он снова ставит его полчаса  спустя перед консилиумом, стихийно продолжившемся в прежнем составе в кабинете Хурани.
- Нужна супрессия, пока всё не зашло слишком далеко, - предлагает Мастерс — она не может, не умеет бездействовать, слишком оптимистична.
- Он прооперирован, он онкологический, у него анемия и переохлаждение, - вываливает проблемы ворохом Чейз, непонятно, перед кем, собственно, потому что о них все и так знают. - И мы не можем назначить пульс-терапию антибиотиками — высокая опасность печёночной недостаточности, у него была удалена значительная часть печени несколько лет назад. Донорство, если кто не в курсе. Что же нам делать?
- Хаус, а ваше мнение? Почему вы молчите?
Его мнение всегда важно. Настолько важно, что закрываются глаза на все его выходки и прегрешения, на резкие манеры, на нетерпимость к врунам и идиотам. На время, пока он не решит задачу — потом всё возвращается на круги своя.
- Добавьте ему морфия, - угрюмо говорит Хаус. - И пусть проспит свою смерть... Чего уставились на меня? Ждали чуда? Сейчас пойду в ОРИТ и «Уилсон, пошёл вон», да? Лазарю конец, аут.Чейз прекрасно обрисовал перспективу, я с ним полностью согласен. Вы можете сотрясать тут воздух весь вечер, а потом всю ночь, но вы ни к чему не придёте, потому что приходить не к чему. Имуносупрессия, рак, все условия для калового перитонита и пневмонии, резецированная печень - так даже волка не обкладывают. В любом случае, что бы вы ни решили, не хочу прикладывать свою руку. Отторжение - больно. Печёночная недостаточность - тоже больно, да ещё и тошно. А я не хочу больше делать ему больно... Пусти, Уайлд, я выйду. Срань эти костыли — гони, Хурани, в шею заведующего хозчастью, - и, почти грубо оттолкнув Уайлда с дороги, он идёт из кабинета.
Хромая по коридору, он снова видит «киношную парочку» в нише окна. И понимает, что нечаянно подсмотрел интимную сцену, которую эти двое едва ли хотели кому-то демонстрировать:Орли сидит на подоконнике, расстроенный чуть не до слёз, а Харт, стоя на полу практически между его коленей, что-то говорит, поглаживая его по руке. И лицо у Харта совсем не такое, какое он надевает «на публику» - Хаус видит чуть сведённые брови и невыразимо-грустный взгляд.
- Это не последний твой шанс, - доносится до него негромкий голос Леона. - Ты ещё выйдешь на площадку, ещё вернётся всё — и свет, и музыка. Сейчас тебе больно, и ты упал духом, но ты выкарабкаешься, Джеймс, я в тебя верю, ты выкарабкаешься, ты не сдашься болезни, не сдашься боли...
Хаус застывает на месте — ему кажется, что это говорит не Харт - он словно слышит свой голос, обращённый к Уилсону. «Это потому, что Орли тоже зовут Джеймс», - приходит ему в голову. Широкий ворот футболки вдруг начинает душить, он резким движением оттягивает его. Это движение и привлекает к нему внимание Харта. Тут же выражение лица актёра меняется, он вскидывает подбородок — пожалуй, даже запальчиво, и, оставив Орли, делает несколько шагов, отделяющих его от Хауса:
- Доктор Хаус, вы уже пришли к каким-то выводам в отношении болезни моего друга? - тон капризный, требовательный, тон подростка, привыкшего получать всё, что ни попросит.
- К одному — несомненно: актёра на вторые роли Леона Харта ни в коем случае не следует привлекать к диагностическому процессу.
- Вы лучший диагност в штате, не так ли? - Харт наклоняет голову и щурится — точь-в-точь Уилсон.
- Да, - подтверждает Хаус.
- Вы уже больше суток проводите тесты и визуализации. Вы что нибудь нашли?
- Я вынужден отослать вас к предыдущему тезису.
- Леон, - окликает Орли. - Я прошу тебя...
- Нет, почему же... Я слышал ещё и, что вы — игрок. Хотите пари?
- Любопытно...
- Спорим, что вы не поставите ему диагноз за три дня?
- Это с учётом того, что один уже прошёл? - уточняет Хаус.
- А кому легко? - усмешка трогает губы Харта. - Ну что, идёте на пари? На сотню?
- Баксов? - Хаус презрительно кривится.
- Тысяч.
Леон, не надо... - снова подаёт голос Орли.
«Сколько стоит гидрокодон на чёрном рынке? - соображает Хаус. - Сотни мало».
- Сотни мало. Двести.
- Ладно, - легко соглашается Леон Харт. - Двести — так двести.
Для Хауса это приблизительно зарплата за год, но Харт, похоже, вполне в состоянии вытащить такую сумму из кармана.
- Идёт? - он протягивает руку.
- Зачем? Зачем вы оба это делаете? - укоризненно вопрошает Орли.
- Перестань, Джеймс, это прикольно, - отмахивается Леон.
Хаус медленно выдыхает воздух. Его, кажется, немного отпустило, и он благодарен за это Харту.
Идёт, - он пожимает протянутую руку, заключая пари.


Уилсон тихо стонет от боли, и Блавски снова берёт его за руку:

«Зог их: "Мамэ, с'из а шод
Дайнэ шэйнэ ойгн" –
Ун эйдэр вос, ун эйдэр вэн,
Бин их мир а фойгл.
Ям-тари-тари-тари-
тари-тари-тари...»

- Как в детстве... - говорит Уилсон с лёгкой ностальгической горечью, не открывая глаз.
- Всем хочется стать детьми, когда больно и страшно. Но боль пройдёт, а бояться не надо.
- Не бояться смерти? Я же умираю, Блавски. Цитологи подтвердили отторжение транспланта, поделать ничего нельзя. И боль не пройдёт. Мне остались часы, много — дни.
- Как и всем. Все, кто жив, умирает, Уилсон.
- Слишком быстро... и слишком бессмысленно...
- Чего захотел! В смерти вообще нет смысла.
- А в жизни? Знаешь, я подумал, - он морщится и переводит дыхание, после чего продолжает, - что всю жизнь не жил, а готовился жить. Как будто потом будет что-то значительное, а всё до этого — черновик. И вот теперь звенит звонок, и время сдавать работу, а у меня ничего нет. И мне поставят большой жирный «неуд». Уже поставили.
- Да ладно тебе, не раскисай.
- Я не раскисаю. Наоборот, я, пожалуй, сейчас спокойнее, чем тогда, когда мог надеяться. Но мне было бы легче умирать, если бы я знал, что мою смерть хоть кто-то оплачет. Что я хоть кому-то дорог, кому-то нужен, что хоть кому-то будет не вздохнуть над моим гробом.
- Джим, ну что ты говоришь! Да тебя все любят!
- «Все» - это и значит «никто», Блавски.
- А Хаус? Твой лучший друг Хаус? Ты думаешь, и у него не перехватит дыхание?
Уилсон закрывает глаза и устало потирает их внутренние уголки пальцами.
- У Хауса? - переспрашивает он. - Перехватит... Только... - он замолкает, и у него вдруг начинают всё сильнее дрожать губы и подбородок.
- Он приходил, - поспешно говорит Ядвига. - Приходил сюда, в ОРИТ, но смылся, как только ты шевельнулся.
- Он, может быть, и вообще больше не придёт, если не пересилит себя. Жаль... Я наговорил ему лишнего, а хотелось бы попрощаться тепло.
- Он не станет с тобой прощаться. Он будет драться за тебя до последнего, ты знаешь...
- Нет, - лёгкое отрицательное движение головой. - Он больше не будет драться, Блавски... Мы оба смертельно устали от этой гонки... Ветер не обогнать. Он всё равно настигает и сбивает с ног. И в какой-то миг становится уже безразлично. Мне только жаль, что я и его увлекаю за собой...в полёт...
- Подожди! Какой полёт? Ты что, бредишь?
- Есть такой мост через каньон, наполненный мутно-зелёной водой... Я бы тоже спел тебе на идиш, потому что это достойно песни вообще-то. Можно разогнать, как следует мотоцикл, и бросить его на перила. Они не слишком прочные — скорее всего, проломятся. Мне это снилось много раз — рывок, мгновенный страх и — полёт. И Хаус сидит у меня за спиной, вцепившись в плечи И мы не разбиваемся, как бабочки...
- Не плачь, Джимми, - негромко просит Ядвига.

Он не плачет — так, задрожал голос, намокли глаза, но вздохнул глубоко — и слёзы высохли.
Отторжение началось из-за того, что меня избили, - говорит он, помолчав. - Выходит, это не моя болезнь и не злой рок. Выходит, меня... убили, Блавски? Забавно...
- Господи! Что ты в этом находишь забавного?
- Я всегда почему-то думал, что если кого-то из нас двоих и убьют, то только Хауса, не меня. Знаешь... вообще вечно за него боялся. Это, наверное, часть моей натуры — страх за Хауса. Не изживу до последнего вздоха.
- Это тебя тяготит?
- Это — единственное, что держит меня на плаву... на мосту через каньон. Послушай, Блавски, мы никогда не были близки — почему ты здесь? Как психиатр? По долгу службы? И почему меня тянет откровенничать с тобой? Ты, наверное, хороший психиатр, ты меня вскрываешь, как консервную банку, просто старой еврейской песенкой.
- Психиатрия здесь не при чём. Просто... я влюблена в тебя, Джеймс Уилсон. С первого взгляда, как первая дура.
- А... - начинает он, но не может продолжить, потому что растерял все слова. И вид у него при этом такой смешной и глупый, что Ядвига наклоняется и чуть-чуть прикасается губами к ссадине в углу его рта. Его дыхание пахнет кровью и болезнью. Но это не вызывает у неё отвращения — только острую жалость.
- Почему же ты говоришь мне об этом только теперь, - наконец, запинаясь, мямлит он, - когда я умираю?
- Потому что ты умираешь. Потому что теперь это почти безопасно. И потому, что ты спросил, - она целует его ещё раз — легко, чтобы не сделать больно.
- Теперь я понимаю, - говорит он, закрывая глаза. - Я хочу сказать, что даже дождь падает не куда попало. Я в это верю, мне хочется верить. Мне... не так обидно, когда я верю... Блавски...
Он не обращается к ней — просто пробует её фамилию на вкус, и она это понимает.
- У нас будет самый короткий в мире роман, - говорит он, и вдруг улыбается, несмотря на разбитые губы, той самой улыбкой — солнечной и раздолбайской. Солнце, приправленное смертью...

«Отторжение спровоцировала травма», - это заключение отпечаталось на корковом веществе мозга Хауса крупными огненными буквами. Больше ни о чём думать не мог. Значит, всё из-за нападения, из-за его, Хауса, разборок с Мендельсоном. А ведь как всё прекрасно шло — минимальная супрессия, никаких рецидивов, у них было лет семь-восемь в запасе, если не больше. Восемь отпусков с рёвом моторов и гамбургерами в рюкзаке, восемь рождественских праздников, восемь хэллоуинов — Уилсон говорил, что на первый оденется в саван и будет изображать выходца с того света. У него появилось странное хобби — бабочки. Что-то там мистически переклинило в этом тёмном шкафу под черепной коробкой, и он начал собирать бабочек — не проткнутые булавками трупы, а цветные фотографии, марки, сувениры, стикеры. Хаус с сотню уже подарил ему самых разных, дарили и другие. Одна особенно запомнилась — аппликация на футболке: девочка с сачком, огромный, неестественно раскрашенный махаон и надпись: «Бабочка, не улетай!». Футболка была детская, и Хаус убил приличную сумму на индивидуальный заказ. Он был уверен, что Уилсон никогда это не наденет. А тот надел — правда, под рубашку, и носил очень часто, так что яркие краски быстро вылиняли от стирок.
Ты так прикалываешься? - спросил как-то Хаус.
- Я так защищаюсь, - ответил странный парень Джей-Даблью и поспешно застегнул пуговицы.
В машине он тоже был в этой футболке, и теперь её только выбросить — вся в кровавых пятнах.
- Хочешь, подарю тебе трость с бабочками? - спросил он как-то, смеясь.
- Упаси бог! - по-настоящему испугался Хаус.
А сейчас пригодилась бы. Интересно, можно будет заказать гроб, разукрашенный бабочками? Нет, не поймут, сочтут кощунством.
Хаус, усмехнувшись, снова обращает глаза к монитору. Снимки Орли, анализы Орли. Боль где-то прячется, нужно найти её логово. Больше ни о чём не думать. Особенно о бабочках... Ну вот почему, стоит ему сосредоточиться, как ему начинают мешать? Чи Пак.
- Хаус, вас спрашивает какой-то человек. Говорит, не может вам дозвониться.
- Какой ещё человек?
- Он не назвался. Разбирайтесь сами.
А «человек» - Триттер. Чи Пак его не знает. Стоит, руки в карманах, зубочистка в зубах. Люди не меняются...
- Что, надоело на свободе, Хаус?
- Да нет, знаешь ли, не надоело пока. Ты, может, в курсе — у меня отсрочка. Ухаживаю за умирающим.
- Твой умирающий вовсю работает и, кажется, ещё и тебя содержит.
- Мой умирающий умирает, - резко возражает Хаус — резко потому, что ещё вчера это было бы наглой ложью, а сегодня — это правда, которая вроде бы ему на руку, но драть он в задницу хотел такую правду.
- Довольно медленно на твоё счастье, а? - смеётся Триттер.
Хаус не успевает сообразить. Хаус не успевает сделать скидку на незнание Триттера. Хаус вообще не успевает включить головной мозг — спинной срабатывает быстрее.
Но Триттер  - профессионал, он успевает отклониться, пропустить Хауса мимо себя, да ещё добавить для скорости тычок в спину.
- Ты что, белены объелся?!
- Викодина...
- Вставай, давай руку...
Добродушие пропадает втуне, рука остаётся невостребованной. Хаус только отползает на заднице, отталкиваясь левой ногой, потому что правую кусает и дёргает, словно током, к стенке и прислоняется к ней затылком, сидя на полу и прикрыв глаза.
- Всё-таки ты отморозок, Хаус, - качает головой Триттер. - Взялся за старое?
- Никак не вникну, о чём ты? Дать тебе по морде — это «взяться за старое»? Тогда жаль, что я забыл. Этот эпизод до старости грел бы мне душу.
- Я об этом. Смотри сюда.
Рецепт. Оксикодон. Максимально допустимая доза. Фамилия доктора Уилсона. Дата сегодняшняя.
- У тебя навязчивая идея, Триттер. Он вчера потерял пачку рецептов. Не веришь? Не верь. Мне, честно говоря, плевать, веришь ты или нет. Делай, как знаешь. Только реши, прямо сейчас меня арестуешь? Или поваландаешься ещё?
- Поваландаюсь. Где твой босс? Этот... как его? Доктор Форман?
- В «коматозной» палате. Опухоль мозга, понимаешь... Вряд ли он будет сейчас с тобой разговаривать.
- Ладно. А твой умирающий приятель- растеряшка?
- В ОРИТ.Отторжение транспланта.Сказал же, он умирает. Через пару дней заходи — как раз отсрочка кончится, заберёшь меня с лёгкой душой.
Триттер наклоняет голову на бок:
- А ты не врёшь?
- Вру.
- Давай руку! На полу яйца простудишь.
- Да пошёл ты...
Триттер вдруг сам садится на пол, рядом с Хаусом, вытянув ноги.
- Значит, что же? Опять на крест? Вид у тебя... бледный. Ты бы, может, это... женился, что ли...
Он отшатывается, потому что Хаус начинает хохотать.


Чейз находит Хауса в коридоре на полу. Триттер давно ушёл, закуток безлюдный, поэтому до Чейза тут на него никто не наткнулся. Хаус спит сидя, прислонившись головой к стене, лицо во сне хмурое и сосредоточенное. По полу несёт сквозняком, и Хаус ёжится, не просыпаясь. Чейз чувствует острый приступ жалости, глядя на него. Присев на корточки, трогает за плечо:
- Плохое место для сна, босс.
Хаус, вздрогнув, открывает глаза:
- Зато никто не мешает... не мешал, пока ты не нарисовался. А...апчхи!!!
- Вы простудились.
- Отвали, ничего я не простудился. Здоровые люди тоже периодически чихают... Чхи!!!
- Но не с такой периодичностью.
- Реакция на сквозняк — ещё не простуда. Тебе чего надо-то?
- Вас. Вставайте, у меня мысль.
- Да, это, конечно, явление крайне раритетное. Стоит того, чтобы я встал. Дай руку.
Он поднимается с трудом, цепляясь за Чейза. Надо было бы рассказать Триттеру всё, как есть. Тюрьма уже не пугает, да Триттер и сам, пожалуй, притормозил бы, где можно. Почему промолчал? Потому что сидит в душе школьное инфантильное убеждение в том, что ябедничать плохо, и нормальный мужик решает свои проблемы сам?
А Чейзу не терпится вывалить свою мысль — притоптывает ногой от нетерпения, как школьник, отпрашивающийся в туалет.
- Ну?
- Антилимфоцитарная сыворотка! - изрекает Чейз.
- Отлично. Мне теперь на букву «а» называть?
- Антилимфоцитарная сыворотка в перикард. Общей супрессии не будет.
- Ага... А шок — запросто.
- Но не стопроцентно. Все пробы проведём. И антибиотик тоже местно — в шов, внутрибрюшинно, в плевру. Аэрозоль — в рот, инъекции — в места кровоподтёков. Избежим центрального действия, и печень справится.
- Ты с ума сошёл! Никто не рассчитает дозу.
- Компьютер рассчитает... Хаус, терять-то нечего!
- Свободу и лицензию, например. Это я про тебя — мне-то плевать.
- Тогда вы и делайте. Я скромно в сторонке постою.
- Смеёшься?
- Если мы получим информированное согласие... метод спорный, но не запрещён же он. Хаус?
- Антилимфоцитарная сыворотка — анахронизм.
- Вы обет дали лечить только модерновыми штучками?
Некоторое время Хаус молчит. Потом негромко бомочет себе под нос: «Да, много викодина, много...».
- О чём это вы? - подозрительно спрашивает Чейз.
- У меня галлюцинация. Вижу вместо твоей рожи зеркало, только мне там лет на двадцать поменьше... Ладно, я пошёл за информированным согласием.
Он хромает по коридору, оставив Чейза стоять и глупо улыбаться.

Бывает, что какая-то мысль скользнула по краешку сознания, толком не отложившись, но остаётся невнятное сосущее чувство. Озарение может прийти в любой момент — например, когда очередной приступ боли заставляет задыхаться, схватившись за грудь. «Почему Хаус ничего не спросил о тех, кто напал на меня? - оформляется это неясное беспокойство во вполне внятную мысль. - Он же любопытен. Он точно расспросил бы, как всё было, если бы... если бы не знал. Конни — родственничек, паршивая овца, позорящая стадо. А тот, второй?»
Уилсон напрягает память и припоминает татуировку на бьющем его под вздох кулаке. Роза ветров. Что-то она значит — наверное, Хаус знает. Не потому что сидел, просто Хаус знает порой самые неожиданные вещи. «За те бланки, которые у него Доктор полгода тырил, ни тот, ни другой ещё не ответили», - всплывает в памяти фраза. Вот за что зацепилось сознание — слово «доктор». Оно прозвучало не как название профессии врача или степени, оно прозвучало, как имя собственное, как... как тюремная кличка? А на свете есть, точно есть один человек, которого если и называть кличкой, то только такой. Ну, может, ещё «Хромой», но это слишком банально. Выходит что же, этот, второй, сидел с Хаусом? Они... поддерживают отношения, поэтому Хаус знает, кто именно напал на Уилсона, поэтому не спрашивал ни о чём? А какого рода эти отношения? Вряд ли приятельские...
Он один в палате — Блавски он уговорил пойти поспать, и тревога в одиночестве нарастает толчками. Как и боль. Что там, в дозаторе, обезболивающее закончилось, что ли? И Хаус так и не пришёл... Больно, чёрт! И дышать тяжело. Позвать сестру? А зачем, собственно? Ещё один укол, ещё на несколько минут оттянутая смерть, продлённая мука. Если бы, в самом деле, распаролить дозатор, ввести смертельную дозу, заснуть... Но так хочется ещё раз увидеть Хауса. Хотя бы просто убедиться, что сон остался сном, что с ним в порядке. А этот Харт всё-таки чем-то похож...
Тихо попискивает кардиомонитор, в палате приглушен свет, жалюзи тоже задёрнуты, но за ними неясное метание туманных теней. Наваливается, давит на грудь мучительная тоска, страх, и, наконец, ужас. Ему не улежать. Что-то происходит во вне, что-то жуткое, тёмное. И вот уже он видит её совершенно явственно — стоит в дверях, в длинном плаще, скаля беззубый череп. Уилсон тянется не то к кнопке экстренного вызова, не то — к дозатору, пульсоксиметр падает с его руки, и монитор взрывается воем. Нечем дышать. Паника. В глазах темнеет, и только одно он видит совершенно ясно — фигуру, похожую на человеческую, и всё же не человеческую, костлявую тёмную, мерцающую по периметру белым...

Тихо, тихо, успокойся. Дыши, - чужая рука властно прижимает к лицу кислородную маску. Прижимает больно — у него ведь всё лицо разбито, но дышать становится... не то, что легче, но хотя бы возможно.
- Слушай меня! Слушай, Уилсон! Значит так, давай со мной вместе: вдох... выдох... Медленнее...
- Я... задыхаюсь...
- Ты не задыхаешься. Дыхательные пути проходимы, ёмкость лёгких достаточная. Расслабься, расслабься, ты зажат. Давай: вдох... Вдох, Уилсон. Спокойнее...
- Я умираю...
-Ты не умираешь.
- Я видел смерть. Здесь, в дверях... Она стояла и смотрела...
- Либо сон, либо галлюцинация. Тебя накачали половиной международного фармацевтического реестра — неудивительно, что дрянь мерещится.
- Хаус, почему ты пришёл? Ты не приходил. И вдруг пришёл.
- Дыши, Уилсон, дыши...
- Зачем ты так прикасаешься ко мне? К щеке? К волосам? Это не обусловлено необходимостью, значит, ты... это что...? Это... ласка?
- Не болтай — дыши.
- Хаус...
- Глубже дыши, у тебя оксигенация низкая. Надо уменьшить дозу опиатов.
- Зачем? Зачем тянуть с... этим?
- Ты не умрёшь, - снова говорит Хаус. - Не сейчас... У нас ещё есть время.

Хаус ни за что не признается даже самому себе, насколько его «зацепила» галлюцинация Уилсона. Потому что смерть, действительно,  только что была здесь, и, похоже, каким-то образом Уилсон, находящийся уже непонятно, больше здесь или больше там, почувствовал её ледяное дыхание. Но она наносила свой визит не ему...
В нескольких шагах дальше по коридору свет горит ярко и неуместно. Специальная каталка — ящик, закрытая со всех сторон, чтобы не смущать зрелищем смерти, не нуждается в ярком освещении. Тихие и потрясённые стоят вокруг те, кто оставался в больнице ночью, просыпаются в своих квартирах от сигналов пейджера те, кто ушёл ночевать домой — торопливо нашаривает очки на тумбочке старый Ричардсон, чувствует, как охватывает его нервная дрожь, Хурани, Марта Мастерс прижимает пальцы к губам. И громко, взахлёб, никого не стесняясь, один среди неловкой тишины начинает рыдать Чейз.

Прощание с деканом в больничной часовне. Много слов, много цветов, Хаус в новой белой рубашке и галстуке, молчащий так каменно, словно вообще разучился говорить. Вдребезги пьяный, небритый, не похожий на себя Чейз, от которого ни на шаг не отходит заплаканная Мастерс. Рыжая Блавски забрала свои медные пряди в гладкую причёску. С ней Уилсон в инвалидном кресле — бледный, страшный от шрамов и кровоподтёков, похожий на покойника больше, чем сам покойник.
 У тебя нет на это сил, - пытался спорить Хаус. - Глупо. Он мёртв, ему не нужны все эти почести.
 - Мне — нужны, - отрезал Уилсон.
 - Помрёшь — получишь, - проворчал «Великий и Ужасный», но сдался и помог перебраться с кровати в кресло. Торжественность момента портит мочеприёмник и растянутая в воротнике толстовка - в больничной пижаме в часовне прохладно, а простужаться ему никак нельзя.
 - Кэмерон не смогла приехать, не успела - тихо, на ухо, говорит Хаусу Чи-Пак. - Наверное, и к лучшему — как бы они ещё встретились с Мастерс. Обе в положении, а тут обстоятельства такие...
 Хаус молчит. Щебетание Пак неприятно раздражает его, хочется выругаться или ткнуть её локтем в живот.
 Форман... Эрик Форман... Зануда Форман... Столько смертей, столько неизлечимых болезней видеть из года в год и подсознательно, по-детски, верить, что уж его-то не коснётся. Не должно коснуться. Значит, все могут вот так, внезапно... Кто следующий? Хедли? Уилсон? Сам Хаус?
 К горлу властно подкатывает тошнота, словно это не Чейз, а он сам вдребезги пьян. Сейчас ещё чего доброго вырвет прямо на пол часовни. Надо выйти.
 Он отодвигает Пак с дороги и пробирается к выходу. В спину ему смотрят осуждающе — конечно, все решили, что «этой сволочи» стало скучно на поминальной службе — ничего-то его не трогает. Впрочем, общеизвестно, что они с Форманом едва терпели друг-друга. Ещё когда работали в одном отделе...
 Выйти из часовни он успевает, его рвёт на лестнице. Хаус ложится грудью на перила и извергает в лестничный пролёт голодную слюну с примесью желчи. Когда он ел последний раз? Вчера днём, очередной сэндвич, принесённый Чейзом — подкармливает бывшего босса, сердобольный. Надо же! Желудок, словно ножом режут. Надо что-то съесть — что-то полезное. Йогурт, например... Ведь это несусветная боль — не вытерпеть. Даже идти нет сил. Надо посидеть... Вот прямо здесь, на ступеньках...

 Привет, Доктор. Какой ты нарядный сегодня. Свадьба?
 - Похороны... - Хаус не узнаёт своего голоса, а круглая физиономия Мохера расплывается перед глазами. - Чего надо?
 - Пришёл напомнить про должок. Вдруг ты забыл.
 - Уилсона... вы?
 - Доктор, без обид... - начинает Мохер. - Это тебя не касается, там у них с Конни свои...
 Он не успевает договорить, подсечка больничной тростью на этот раз удаётся.
 - Мать!!! Да я же тебя...
 Он не успевает договорить — тем же крючком Хаус фактически надрывает ему мошонку.
 - А-а!!! Да я!!! Ой, м-мать же-е, ма-а-ать!!!
 - Поздно вспомнил о ней, Мохер. Надо было в детстве слушаться и есть манную кашу. Передай Мендельсону, что я помню.
 - Су-ука, Доктор, убью-у... - слёзно завывает Мохер, придерживая мошонку бережно, как зажатую между ног прыткую, но слабую зверушку.
 - Не вой, козёл! У тебя через день пройдёт, а моего друга вы как отделали? Не хочу брать грех на душу, не то размазал бы я тебя сейчас по этим ступенькам, как по предметному стеклу, тонким слоем. Скажи спасибо, что ты просто большой тупой болван, об который трость ломать жалко. Пошёл вон!
 Продолжая скулить и грозиться Мохер отступает. В провожающем взгляде Хауса — сожаление, что мало дал. Дал бы больше, но что-то совсем нет сил. Куда там драться — на ногах бы устоять. И снова тошнит. И боль выползает из желудка выше, под грудину. И лестница начинает странно вести себя — раскачивает его, как на гигантских качелях, только успевай за перила хвататься.

 Первым из часовни выходит заглянувший туда больше для интереса, чем по велению души, Леон Харт. Секунду ошеломлённо стоит, пытаясь привести увиденную картину в соответствие с отложенными в сознании клише, после чего начинает громко звать на помощь.
 Хаус, действительно, странно выглядит в нестиранной ещё, неизмятой рубашке и при галстуке — тем более странно, что лежит он на ступеньках, выронив трость и зажмурив глаза от нестерпимой, раздирающей боли в груди.

-Хаус! Грегори! Грэг!Грэг, открой глаза!
Если зовут по-имени, значит, дело — швах. Значит, зовут давно и безуспешно. Надо откликнуться — всё равно ведь не отстанут. Вот только как ответить? Губы шевелиться отказываются, веки подниматься — тоже. Как-нибудь... мысленно? Сформировать посыл...
Присел на краешек кровати непривычно дружелюбный Форман, потрепал по плечу:
«Не отчаивайтесь, Хаус. Быть запертым в своём теле — просто неврологическая проблема, и куда комфортнее, чем быть запертым в склепе. Я знаю. Тут, кстати, Эмбер Волакис хотела пару слов добавить...».
Ну, конечно, где ей пропустить такой случай... Стоит у окна в своём шикарном брючном костюме, вертит мотоциклетный шлем в руках. «Помните металлическую бабочку, Хаус? Я знаю, почему вы так захотели заказать ему ту футболку. Вечно будем делить его? Сколько ваших «средовых» мальчишников я ещё вам должна, прежде чем заберу то, что мне принадлежит?» «Нет-нет, это не ты, ты - не Эмбер... Ах, вот кто это! Это ты... безносая сволочь? Ну, сколько я ещё буду бодаться с тобой? Сколько я ещё буду...»
- Грэг! Хаус, откройте глаза! Хаус!!!
- Лазерная коронарная ангиопластика, ST сегмент вернулся на изолинию, - докладывает кому-то Уайлд. - Энцефалограмма — в порядке, было две пробежки идиопатического ритма, всё ещё высокая опасность аритмии. Пациент наш, как вы знаете, на высоких дозах гидрокодона, поэтому с наркозом были проблемы, выходит он из него плохо.
- Однако, пока ЭЭГ в норме, бояться вроде нечего? - это Хурани.
- А почему не в отдельную палату?
- Им будет лучше вместе, - а это Блавски. Умница, Ядвига. Но глаза всё-таки не открываются.
- А ведь ты слышишь, я знаю. Ну, давай, сделай усилие, не пугай нас, - а это Уилсон. - Ну, открой, открой глаза, надо же твои когнитивные функции проверить — сердце больше минуты стояло.
Он делает усилие, и видит плотный белый, даже какой-то пылающий свет — тот самый «свет в конце тоннеля», о котором говорят пережившие клиническую смерть», и который обусловлен всего лишь патологическим химизмом ишемизированного мозга. Постепенно сверкающий туман редеет, и видно становится медную рыжину Блавски, поблёскивающие очки Уайлда, и Уилсона с его чудовищными разноцветными фингалами на бледном лице. Уилсон сидит в инвалидном кресле, и вид у него — в той части, которая фингалами не является — не цветущий, но в ближайшее время умирать он, похоже, передумал. Хаус мог бы сделать на основании этого определённые выводы, но ему смертельно хочется спать. Так хочется, что удерживать глаза открытыми — непосильный труд.
- Назовите своё имя, - требует, повышая голос, Уайлд. Настырный, пронзительный голос...
- Грэг...гори... Ха...ус...
- Ну вот, другое дело. Сколько вам лет?
- Пять...десят... три? - последнее с некоторым сомнением — не из-за нарушения когнитивных функций, а потому что забыл. Последний раз свой день рождения праздновал в шестнадцать лет, кажется...
- Какой сегодня день?
- Поня... тия... не...
- Он же не знает, сколько времени был без сознания, - оправдывает неопределённый ответ Уилсон.
- Ладно. А месяц?
- Фев...раль...
- Всё правильно. Теперь можете спать.
Он засыпает.

Когда он просыпается, в палате мягкий закатный свет из незашторенных окон. Это палата Уилсона — то есть, теперь это — палата на двоих, так решила Блавски. Возле кровати Уилсона — Чейз. Бледный, хмурый, похмельный. Хаус видит его со спины. Чем занимается, непонятно. Видно край лотка — значит, какая то манипуляция. И на нём перчатки.Впрочем, можно поступить по-взрослому — спросить и получить ответ.
- Ты что делаешь?
Чейз круто оборачивается.
- Хаус! Ну, как вы?
- Лучше, чем ты. Взялся уничтожать стратегические запасы виски Соединённых Штатов Америки на год вперёд? Не справишься...
- Да нет, я... всё уже с этим, - Чейз выглядит смущённым. - Мастерс очень расстраивается, а ей нельзя. И... работать надо...
- Мастерс? Ты её не по-имени зовёшь? Как то матушка Кадди сказала, что это плохой прогностический признак. И, знаешь... Похоже, она была права...
- Хаус, поберёг бы ты силы, - недовольно вмешивается Уилсон.
- Я - в порядке. А вот он, - указательный палец нацелен в переносицу Чейза, - нет. Он считает, что убил Формана так же верно, как если бы... кх-х.., - указательный палец вздёргивается от воображаемой отдачи воображаемого выстрела. - И вот скажи, разве он не идиот после этого?
- Идиот, - соглашается Уилсон. - Форман умер от рака и инсульта.
- Если бы я сказал кому-то... - в голосе Чейза горечь.
- То все бы заранее знали, что он скоро умрёт от рака и инсульта. Ну, зато твоя совесть была бы спокойна, да?
- А вот да! - огрызается Чейз, но видно, что ему полегче.
- Идиот, - снова безапелляционно заключает Хаус и возвращается к начатому. - А что делаешь?
- Собираюсь ввести интраперикардиально антилимфоцитарную сыворотку.
- Интра-пери-кардиально, - смакует произношение Хаус. - Какое же слово корявое! А где дефибриллятор?
- Здесь.
- А второй человек? Ассистент? Ты же не сможешь держать электроды и дать импульс третьей рукой. Почему ты один там, где нужно два? Незаконно развлекаетесь, да? Хурани не дал благословения?
- Хаус, я делаю, Уилсон терпит. Мы двое согласны — зачем нам Хурани?
- Не, нормально, я же не возражаю... Адвокату позвонил? - Хаус отсоединяет и отбрасывает в сторону провод капельницы, садится в постели, спустив ноги.
- Хаус, вы не будете мне ассистировать с инфарктом миокарда...
- Да ладно. Он же не трансмуральный.
- Хаус, ляг!
- Почём вы знаете, что нетрансмуральный?
- Я же вижу кривую на мониторе.
- Ляг, говорю тебе! Вот придурок!
- Уже нет никакой кривой. Датчик! Да выключите же вы его — сейчас сюда пол-больницы сбежится!
- А-а, боишься ответственности, уголовник!
- От уголовника слышу! Боюсь, что помешают...
- Никто не помешает. Мы сейчас Блавски на шухере поставим.
- Ляг, тебе говорят! Чейз! Ну скажи ему!
- Да вам нельзя вставать, Хаус.
- Уже встал.
- Вот кретин!
- Со мной всё в порядке. Не мандражируй, щенок, когда бывалые волки выходят на тропу войны, инфаркты отступают. Давай, обезболивай зону введения, пока на горизонте чисто.
- Вы мне сейчас напомнили Харта, - вдруг говорит Чейз, брякая инструментами на лотке. - Как он изображал пирата перед ребятишками из онкологии.
- А мне о нём, сделай одолжение, не напоминай. Я ему теперь зарплату за год должен.
- За что?
- В карты продул. Но он передёргивал.
- А мне он тоже тебя напоминает, - вдруг задумчиво говорит Уилсон. - И даже болезнь у вас одна.
- Да? А мне он тебя напоминает. Такой же пижон. И болезни у вас разные.
- Внешность — это одно, - Уилсон чуть улыбается. - Из этой голливудской парочки внешне на тебя, скорее, Орли похож. Но только внешне. А внутренне... Что с тобой? Сердце?!
Хаус вдруг замирает с остановившимся взглядом и приоткрытым ртом.
- А внутренне — на тебя... - замедленно говорит он. - Чейз, ты ещё не начал? Погоди, я... дай телефон! - он бесцеремонно лезет к Чейзу в карман.
- Вы его осенили, - говорит Чейз Уилсону, безропотно подставляя карман длинным музыкальным пальцам «Великого и Ужасного».
-

Хаус звонит Пак и требует сделать Орли УЗИ.
Нет, не ноги. Живота. И звони мне, когда найдёшь... Нет, стой. Не звони. Куда ты мне будешь звонить — у меня же нет телефона. Просто приди в ОРИТ, я заодно на твою восхищённую мной физиономию полюбуюсь. Всё. Отбой... Поехали, Чейз!
Но у Чейза лицо вытянулось и он словно впал в ступор.
- Да нет, - говорит он, возвращая снаряженный шприц на лоток. - Кажется, уже приехали...
В дверях стоит Хурани, с удивлением разглядывая лоток, дефибриллятор и стоящего босиком на полу Хауса.

–- Хочу процедуру! - заявляет Уилсон.
- Это недопустимая и опасная процедура.
- Для кого опасная? Для меня? Опаснее смерти? Для тебя? За кресло боишься?
- Да, знаешь... как-то не хочется в тюрьму.
- У меня хороший, прикормленный адвокат. И потом, если я согласен, кто будет на тебя подавать в суд?
- Твоя матушка, например, если ты загнёшься, - Хурани взвинчен настолько, что не выбирает выражений. - В гробу, знаешь, я видел судиться с чадолюбивой еврейкой по поводу незаконной процедуры, сделанной её сыну в моей больнице с моего благословения.
- Да я сейчас же ей позвоню и скажу, что ты мог бы меня спасти, но не захотел рисковать.
- И закон будет на моей стороне. А Чейза за самоуправство уволю.
- Но-но, - встревает Хаус, - это вообще-то моя подача...
- Тебя — тоже, не беспокойся.
- Ладно. Давай, мы всё сделаем, а потом уволишь.
- Ага, - говорит Хурани. - Щас! - и отшвырнув на рельсах дверь, выходит из ОРИТа, кипя на ходу, как чайник.
Несколько мгновений троица молчит, медленно остывая.
- Давай-ка шприц мне, - наконец, со вздохом говорит Чейзу Хаус. - А то у тебя, я вижу, от пиетета руки ходуном ходят. Иди к дефибриллятору.
- Но...
- И быстро, быстро. Хурани же тоже может прийти в голову, что нам терять уже нечего. Давай, Уилсон, на правый бок, освободи нам доступ...

После введения жидкости в перикард сердцу тяжело и больно. Уилсон дышит часто, на лбу крупными бусинами выступает пот. Глаза его закрыты.
- Ну, ты как? - осторожно спрашивает Хаус. - Справляешься?
- Нормально...
- Давай изголовье поднимем, а ноги спустим. Чейз, венозные жгуты на бёдра, повыше. Депонируем кровь — сердцу будет легче.
- Голова закружится.
- Плевать сейчас на голову — нам сердце важно. Кружится голова, Уилсон?
- Да-а... - отвечает протяжно, плывуще. Это ничего.
- Правильно. Так и должно быть. Только не засыпай, не активируй парасимпатику, нам её сейчас не нужно — пусть адреналин работает.
- Я... не... засыпаю...
- А-а, сделали всё-таки, раздолбаи!!! - Хурани появляется в дверях ОРИТ, и, кажется, снова в точке кипения.
- Ну, сделали, - бурчит Хаус, не оборачиваясь. - Сделали — и сделали. Теперь всё равно сделали уже, не психуй.
- Хоть бы Уайлда позвали, специалисты чёртовы!
- Думаешь, Уайлду интереснее сидеть, чем тебе? - спрашивает Хаус, а Чейз поспешно сообщает, что его вторая специальность — кардиология:
- Так что всё под контролем, босс.
- Вот я вам покажу контроль! - бессильно грозится Хурани. - Сколько ещё таких процедур может понадобиться? Три? Пять?
- Три - максимум. С интервалом в несколько дней. Если не поможет, значит... не поможет.
- «Значит, не поможет» - раздражённо передразнивает Хурани. - Ну, Уилсон, как ты? Отдышался?
- Ох... кажется...почти...
На лице Хурани так явственно отражается облегчение, что становится понятно — он боялся всерьёз.
- Значит так, - хмурится он, - Я ничего не видел, ничего не знаю...
- Ладно. А что там с увольнением?
- Ну, если я ничего не видел, за что же я буду вас увольнять? Увижу — уволю.
- Не увидишь, не беспокойся.
- А ты вообще ложись. Ты сам пока пациент. Вообще-то надо было тебя загрузить и подержать суток трое без сознания. Вижу, как сладкий сон — мы бы хоть раз свободно вздохнули... Пошли отсюда, Чейз.

Минут пять спустя слегка пришедший в себя Уилсон ощущает лёгкое беспокойство — Хаус, вернувшийся в постель, лежит неподвижно, глядя в потолок как-то странно: и сосредоточенно, и, в то же время, мечтательно.
- Ты о чём? - наконец, не выдерживает Уилсон.
- Не заметил, какой у него размер лифчика?
- У кого?
- У Хурани. Я всё время, пока он был тут, искал на нём грудь и задницу. И знаешь, почему?
- Знаю. Мне тоже она вспомнилась... Ну что ж, может, это и неплохо. В конце-концов, больница Принстон-Плейнсборо не должна погибнуть вместе с её деканом. И привычный стиль руководства — лучше, чем неапробированный.
Но Хаус качает головой:
- Нельзя войти в одну реку дважды — твои слова?
- Вообще-то Гераклита.
- Знаю, что Гераклита. Но ты их говорил по поводу диагностического отдела. С больницей — то же самое. И лифчик не спасёт.
- Хаус, это для нас с тобой река уже неподходящая. Другие войдут в неё в первый раз, и всё у них будет нормально. Ты знаешь... если со мной на этот раз всё обойдётся, я, наверное, тоже уйду.
- Куда это? - с Хауса мигом слетает вся мечтательность.
- Да, есть кое-какие намётки... Нет, не буду тебе ничего говорить, боюсь сглазить. Очень надеюсь, что мне предложат хорошую работу в ближайшие полгода. Ну а если нет... Я ведь говорил тебе про уединённый домик, где есть всё необходимое...
У Хауса делается очень непроницаемое лицо. Он смотрит мимо Уилсона и ни о чём не спрашивает, надеясь только, что во взгляде не отражается всё то, что он на самом деле чувствует.
- Хочу уютную маленькую спальню, - говорит ничего не подозревающий Уилсон, закинув руки за голову. - Всю жизнь я сплю в каких-то повышенно комфортабельных монстрах. Чувствую себя в них не то в операционной, не то сразу в секционном зале. А гостиную наоборот, большую и светлую. И знаешь, посередине поставим большой концертный рояль. Белый. Такой пижонский, претенциозный рояль на толстых ножках. Будешь играть, когда захочешь, под настроение. И засыпать, когда захочешь — натыкаем везде мягких кушеток. И плазму на стенку. Хочешь?
- А свою бабочкоманию ты тоже туда перенесёшь?

Идея хороша. Уилсон закрывает глаза. Бабочки... да. Много разноцветных, крупных, порхающих по стенам и потолку. Можно найти дизайнера, подобрать тона. Что-нибудь солнечное — жёлтое, оранжевое, цвета меди, как закат, как волосы Блавски... Блавски можно будет позвать на новоселье, приготовить что-нибудь необычное из еды — мясные колобки в сливочном соусе, например, или рулет из кролика с морковкой. Хаус приготовит. Если напрягать его не слишком часто, он даже немного тащится от кулинарии. И вино. Какое-нибудь благородное, насыщенного вкуса и цвета в пыльной бутылке или даже в бочонке. А потом — рояль. И не современное, даже не джаз — что-нибудь совершенно классическое, написанное ещё для клавесинов. И пусть ветер вздувает белую занавеску над крылом белого рояля. И Хаус тоже будет в белом. А что? Он в жизни не надевал белых костюмов — почему не попробовать? На белом бабочки будут бликовать слабыми разноцветными пятнами. Он вживую видит всё это, как будто смотрит сон. Но он не спит.
- Эй, ты в порядке? - окликает Хаус.
- Да, я в порядке... - он возвращается к действительности, и бабочки улетают с лёгким шелестом воображаемых крыльев. - Ерунда это. Твоя боль всё равно останется, и тень смерти надо мной не разгонят никакие бабочки.
- О чём это ты?
- Так... полюбовался картиной воображаемого рая... на полчаса.
Лоб Хауса прорезает глубокая морщина, в глубине глаз зарождается что-то вроде сочувствия.
- Хрен с ним, с раем, Уилсон, - говорит он. - Вот смотри: это — ты, это — я, это — ОРИТ. Сумерки — значит, зажгутся лампы. И если наступит ночь, значит, вполне возможно, что за ней последует день. Ещё один морозный день на редкость холодного и промозглого февраля. Нам с тобой принесут на завтрак сырники или картофельное пюре с тефтелькой. Потом будем смотреть бейсбол и досадовать на то, что здесь нет пива. И зачем тебе рай?
Уилсон вздыхает так глубоко, как только позволяет его грудная клетка:
- Ты прав. Незачем. Хочешь конфетку?

Когда появляется Блавски, Хаус спит. Выпавшая во сне изо рта конфета запуталась у него в волосах, и они склеились от сахара и мёда в маленький колтун.
- Дитя малое, - шепчет, усмехнувшись, Блавски. - Почему не проследил, чтобы перед сном у маленького всё изо рта вытащить? А если бы подавился?
- У него вытащишь, — ответно понижает голос Уилсон. - Видала, зубки какие у малютки? Сам, пожалуй, без руки останешься... Садись. Я рад, что ты пришла. Думал о тебе сегодня — особенно о твоих волосах. Пришло в голову, что это — цвет солнца на красной кирпичной стене за минуту до заката.
- Ого, как поэтично! Ты стихов не пишешь?
- Скоро начну. Пока только хайку. Вот послушай:«Белая штора, белый концертный рояль...Просто приснилось...»
- Да, это, действительно, хайку. Хотя не совсем соблюдено правило: одна строка — один образ, но всё равно здорово. И красиво должно выглядеть: белая штора, белый рояль... - повторяет она задумчиво. - Играешь?
- Хаус играет... Играет, наверное, хуже, чем диагностирует, но...
- Я слышала, как играет Хаус. Несколько дней назад застала его за пианино в аудитории и сама попросила. Я люблю еврейскую музыку — он играл мне «Ликуй, дочь Сиона».
- Блавски, я хочу пригласить тебя на ужин, - вдруг говорит Уилсон. - Ты согласись сейчас, а поужинаем мы, когда я выйду отсюда. Я закажу оркестру еврейскую музыку на весь вечер, а есть будем трефную свинину, как нечестивые гои. Хочешь? Ты согласна? - и снова его улыбка завораживает, обессиливает её, влечёт, как магнитом.
Она не успевает ответить — в дверях появляется Чи Пак.

У Хауса, наверное, какой-то встроенный датчик — он тут же перестаёт мирно посапывать, открывает глаза, садится на кровати и смотрит на Пак так, словно и не спал, с ехидной и победоносной усмешкой:
- Ну?
- Подвижное объёмное образование в правой подвздошной области.
- И...? - подсказывает Хаус.
- Вы были правы.
- И...?
- Мы взяли биопсию.
- И...?
- Дермоидная киста.
- Йес-с! - Хаус победно вскидывает кулак. - Ай да я! А теперь пойди скажи Леону Харту, что я поставил Орли диагноз, и закажи операционную.
- Как же ты догадался? - с улыбкой спрашивает Уилсон, хотя по его глазам видно, что ему не важно, как Хаус догадался — он просто хочет дать ему повод покрасоваться, и сам любуется им.
- Боль Орли носила выраженный характер и прогрессировала, - Хаус говорит быстро, чётко, даже не увлекаясь своими обычными метафорами — так ему хочется выложить всё сразу. - Он сказал, что боль усиливается при движениях, при напряжении мышц, при ходьбе, особенно с нагрузкой, и становится меньше в покое. Суставы были в порядке, но нога показалась мне атрофичной — всё вместе характерно для хронической ишемии. Однако, когда я его смотрел, ишемии не было — пульс определялся, нога была тёплой. При исследовании сужения сосудов мы тоже не обнаружили. И тем не менее, боль нарастала с каждым днём. Когда ты, Уилсон, заговорил о сходстве наших с Хартом диагнозов, я вдруг подумал — а что, если это не бляшка внутри сосуда, а что-то из вне перекрывает кровоток. И эта штука не в бедре — иначе мы увидели бы её при сканировании. Она не могла бы так смещаться, становясь для нас невидимой. А вот в брюшной полости места для маневра у неё навалом. Наша беда в том, что все исследования выполняются в одном положении — лёжа на спине, вытянув ноги. И живи Орли в таком положении всегда, он страдал бы меньше, потому что опухоль в этом положении смещается и освобождает сосуд. Но он даже не спит на спине, потому что он длинный, и, как актёр, проводит жизнь в разъездах. Вы знаете эти гостиничные ложа? Их изготавливает фирма «Прокруст энд компани» для людей, ростом сто семьдесят восемь сантиметров. Плюс кресла в самолётах и автомобилях. А динамика боли говорит о том, что опухоль быстро растёт. При этом все показатели в норме — значит, она доброкачественная. Липома или, что ещё более вероятно, киста. С начавшимся процессом нагноения — отсюда температура. Ну что, Уотсон, есть ещё вопросы?
- Нет. Ты победоносен, как петух. Теперь только леденчик вытащи из волос, не то на глянцевой обложке «Ежегодного медицинского вестника» будешь смотреться не так выигрышно.
- Мой пациент — Джеймс Орли, Уилсон. Одним медицинским глянцем тут не обойдётся — мне определённо светит «Золотой глобус». И, что уж совершенно точно, две сотни тысяч чистой прибыли. Ай да я! - снова восторженно восклицает он, хотя в глубине души понимает, что в правильном диагнозе Орли больше, пожалуй, чистого везения, чем строгого анализа.
Но тут Блавски, поднявшись со стула, подходит к нему с самым строгим видом:
- Ты молодец, - говорит она. - Ты даже гений. И ты удачлив, как собака, выскочившая из-под поезда без хвоста, зато на четырёх лапах. А теперь нагни голову и дай мне всё-таки вытащить из твоих кудрей эту липкую обсосанную тобой конфету.

Ночью в ОРИТ не гасят свет, и Хаус ворчит, что ему мешает «эта бессмысленная иллюминация». Пустая отговорка — свет ему не мешает. И не то, чтобы он выспался днём и больше не хочет спать. Просто его всё сильней и сильней одолевают тревожные мысли по поводу дальнейшего «бодалова» с Мендельсоном. Двести тысяч — это прелестно, но во-первых, это ещё не сто флаконов викодина, во-вторых, он прекрасно понимает, что ни на ста, ни на ста по ста флаконах Мендельсон не остановится. Ему необходим какой-то выигрышный ход, неожиданный и блестящий,  оригинальная комбинация, манипуляция манипуляций, которая позволит прекратить все домогательства раз и навсегда, покажет уголовной компании, что на воле он, а не Мендельсон, хозяин положения. Но проблема в том, что ничего такого в голову не приходит. И он ворочается на своей жёсткой неудобной кровати, расшатывая до скрипа её сложную конструкцию и мешая спать Уилсону.
- Что им от тебя нужно? - наконец, спрашивает Уилсон.
- Кому? - Хаус делает вид, что не понимает, о чём он спрашивает.
- Твоим тюремным знакомым. Тем, кто знает тебя, как Доктора, а не как врача. Перестань притворяться, будто понятия не имеешь, о чём я говорю. Ты опять во что-то вляпываешься, и опять кончится полным разрушением, и ты сядешь, сядешь надолго, а я не доживу до твоего освобождения и... не увижу тебя больше, - вдруг дрогнувшим голосом договаривает он.
- Эй, ты чего это? Уилсон... Да ладно тебе — всё у меня будет в норме... Джеймс...
- Я — в порядке, - он тяжело вздыхает. - Просто беспокоюсь за тебя.
- Не нужно, - говорит Хаус необыкновенно мягко. - Спи лучше. Спи, Уилсон, спи...
«Не хватало ещё Уилсона впутываеть в эти разборки, с его-то патриархальными представлениями о «хорошо» и «плохо». Ладно, отложим все эти мысли до утра», - Он закрывает глаза, но всё равно не спит. Свет ламп ОРИТа сквозь веки донимает его сетчатку расплывчатыми красноватыми пятнами на оранжевом фоне. Как разбившееся в кляксы вечернее солнце. И он вдруг вспоминает такое же распластанное кляксами солнце на воде, когда они вчетвером поехали как-то на пикник на лесное озеро на мотоциклах — Уилсон со своей очередной женой, и он со Стейси Уорнер — тогда ещё скорее уж Стейси Хаус. Как натянули между двух деревьев вместо волейбольной сетки капроновый шпагат и стали играть двое на двое, и как жена Уилсона — ах да, тогда это была Бонни, кажется - всё время спорила и ныла из-за их со Стейси высокого роста, позволяющего ставить непробиваемые блоки. А потом Стейси стала учиться водить мотоцикл и с визгом выписывала на нём невообразимые петли и восьмёрки, а он бегал рядом, уворачиваясь от колёс и беззлобно высмеивая её неумение. «Грэг, уйди! Грэг, я же тебя задавлю!» - не то смеялась, не то сердилась она. А потом все четверо полезли купаться в тёплую, затуманенную и розовую от заката воду, и он лёг на спину и, покачиваясь на воде, почти заснул, а когда опомнился, зубы у него стучали от холода. И в палатке он всё не мог согреться, даже закутанный во все одеяла, даже зажатый между Стейси и Уилсоном, и тогда Уилсон решил, что для профилактики простуды нужно напоить его горячим вином. Он послушался, выпил вино, которое они чуть не довели до кипения на костре, и его сначала чуть не вырвало, а потом он опьянел так, что утром его не смогли добудиться и усадить на мотоцикл, и в результате всем четверым пришлось задержаться ещё на один день, и он лежал у костра и глупо улыбался, слушая, как Стейси и Уилсон лихо врут по телефону каждый своему боссу, почему именно они вынуждены сегодня прогуливать работу.
Сейчас ему кажется, что это всё было не с ним. Как будто он слушает сказку про себя самого, но знает, что всё это — только сказка и ничего больше. Какая-то глубинная, животная, гиппокампальная тоска заполняет его. И дело уже не только в Мендельсоне или не столько в Мендельсоне, и не в смерти Формана, и не в раке Уилсона и даже, наверное, не в Стейси...
- Так и не спишь? - тихонько окликает со своей кровати Уилсон. - Может, спросить для тебя снотворного?
- Не надо... Уилсон, ты помнишь лесное озеро? Ну, где мы играли в волейбол через шпагат, а я потом простудился, и вы меня зверски напоили? Не помнишь, как оно называлось?
- Да никак оно, наверное, не называлось. Это ты называл его Онтарио. Почему вдруг ты вспомнил?
- Не знаю...

Утром, ещё до обхода, до измерения температуры в ОРИТ заходит Леон Харт. Он уже не в больничной пижаме — в светлом костюме, в золотистой, переливающейся сорочке, в белом галстуке. Только глаза без очков с лёгкой косинкой, беззащитные.
- Меня выписывают, - говорит он. - Я сейчас ухожу в гостиницу.
- Хаус, который так и не заснул до утра, а только больше вымотался, относится к его словам равнодушно, отвечая хмурым кивком.
- Ты уедешь? - спрашивает Уилсон — так, как спросил бы у приятеля. - Сегодня?
- Дождусь, что там у Джима с операцией, вечером улечу. Зашёл проститься. И ты тоже не залёживайся здесь, выздоравливай. Я тебе позвоню, когда смогу сказать что-то определённое. Но сюда уже не приду. Завтра начинаем новый проект, буду занят выше головы. Давай! - и он протягивает руку, которую Уилсон с готовностью пожимает.
- Да, чуть не забыл! Ты ведь носишь булавки для галстука? Ну вот, это маленький сувенирчик. На память. - Он вкладывает что-то Уилсону в ладонь и поворачивается к Хаусу:
- Я обналичил чек, Орли всё отдаст. До встречи, доктор Хаус.
- Брось, зачем ещё нам встречаться? - Хаус тоже вынужденно, вяло пожимает пальцы Харта.
- Могли бы, например, вместе выпить пива, - тут он почему-то подмигивает Уилсону, и Уилсон усмехается — очевидно, ему понятен смысл этого подмигивания.
- Ну всё, пошёл, - и, дурашливо махнув на прощанье, Харт уходит.
Уилсон раскрывает ладонь. Булавка украшена фигуркой маленькой бабочки. Серебро и тёплый, как мёд, янтарь.
- Забавный малый, - говорит Уилсон, не без сожаления вздохнув. - И рассказчик классный — у меня чуть шов от смеха не разошёлся, когда он рассказывал, как они с Орли подрались в баре после съёмок. Представлял в лицах. Ничего, что я рассказал ему про покер у Люссиль?
- А про то, как мастурбировал на мою фотографию, не рассказал?
Уилсон приоткрывает рот, а его глаза становятся круглыми от изумления:
- А... как ты узнал? - спрашивает он растерянно.
- Что? - в свою очередь теряется Хаус. - Ты... то есть...
Солнечно-раздолбайская улыбка летит в него, как разноцветный мяч:
- Купи-ился!!!
- Что-то непохоже, что ты умираешь, - ворчливо замечает Хаус, который, действительно, чуть не купился, и за его ворчливым тоном Уилсон читает только теперь осознанное огромное облегчение.
- В груди больше не болит, - говорит он. - И дышать легче. Как думаешь, это сыворотка помогает?
- Или цитологи облажались.


В полдень, когда Чейз делает операцию Орли, Хаус вдруг появляется в смотровой над операционной, и поскольку он в привычной мятой рубашке, привычном потёртом на локтях пиджаке, привычных серо-голубых джинсах и, наверное, в привычных же умопомрачительно - разноцветных «Найк», которых, правда, снизу, из операционной не разглядеть, Чейз делает вывод, что из ОРИТ «Великого и Ужасного» не то выписали, не то выгнали, не то он сам ушёл.
- Ну? - спрашивает Хаус, нажимая кнопку переговорного устройства.
- Да, - отвечает Чейз и перерезает ножку опухоли. Ассистент тут же перевязывает сосуды, и дело, по сути, сделано. Небольшие проблемы с гемодинамикой, больше занимающие анестезиолога, чем оператора, ревизия, швы, дренаж, и вот уже пациент на каталке готов к выводу в ОРИТ, где пробудет положенное время до перевода в палату. Удалённая опухоль — гистологам, но и так уже видно — по ровной поверхности, по оболочке — что ничего страшного, доброкачественная дермоидная киста.
- Внутри кровь и гной, - говорит Чейз, ворочая препарат на лотке и осматривая со всех сторон. - Были слабые места, угроза разрыва... Вы спасли ему жизнь, доктор Хаус.
«Блеск, - насмешничает сам над собой Хаус. - «Золотой глобус» в кармане. Его благодарность будет ослепительной. Дальше-то что?»
Здесь, в больнице он ещё какое-то время может ощущать себя в безопасности, но если он забьётся, как мышь в нору, Мендельсон, пожалуй, начнёт сбрасывать карты по одной. А насколько они сильны, пока можно только догадываться. Хаус не строит себе иллюзий в отношении безупречности своего досье. Не исключено, что Мендельсон держит контрольный пакет акций компании «Уилсон-Хаус-на-свободе», а проверить, так ли это, и ошибиться не в свою пользу попросту страшно. Что уж тут строить из себя героя и выпячивать грудь — в тюрьму не хочется. Свобода в списке жизненных ценностей Хауса где-то на втором-третьем месте после жизни Уилсона и конкурируя с медицинскими головоломками. Боль — ниже. Сразу следом, но, точно, ниже.

Где-то через час он находит Чейза в комнате отдыха жующим сэндвич с орахисовым маслом. Сё-Мин сидит тут же, склонившись над шахматной доской.
- Посмотрите, какая любопытная задача, - говорит он Хаусу, не поднимая головы. - Вы играете в шахматы?
- Вообще-то предпочитаю бридж. Но как фигуры ходят, помню.
- Хотите попробовать?
- Хочу.
- Смотрите. Ход белых, нужно дать мат чёрным в три хода.
Хаус тоже склоняется над доской, но видно, что мысли его далеки от стратегии и тактики клетчатого поля.
- А если так? - спрашивает Сё-Мин, нерешительно сдвигая белого коня.
- Тогда чёрные вынуждены защищаться.
- И вот так?
- Тогда... Послушайте, на чём вообще основана возможность решения шахматной задачи? - вдруг спрашивает Хаус.
- Конкретной шахматной задачи?
- Не конкретной. Шахматной задачи, как таковой. Почему мы можем, приняв поставленное условие, предпринять шаги, которые в том случае, если они правильны, приведут нас к заранее задуманному результату?
- Потому что... - Сё-Мин задумывается.
- Потому что каждый последующий шаг вытекает, как единственно-возможный, из каждого предыдущего, - говорит Чейз, облизывая ложку, которой только что ковырялся в банке с шоколадной пастой. - А если не единственно-возможный, то и задача может иметь несколько решений.
- Или несколько тупиков... А в человеческих отношениях можем мы так же программировать каждый последующий шаг, исходя из предыдущего?
- Конечно. Это же психологическое прогнозирование.
- А если первый шаг мы провоцируем из вне?
- Тогда манипуляция.
- И именно поэтому, - говорит Сё-Мин, - умный человек, ничуть не подкованный в шахматной теории, может легко обыграть стандартно мыслящего теоретика — тем, что разбивает цепочку привычных причинно-следственных связей каким-нибудь совершенно неожиданным ходом.
- Ход королём, - говорит Хаус и передвигает фигуру.
- М-да... Вот это и есть примерно то, о чём я говорил, - Сё-Мин задумывается.
Но Хаус теряет остатки интереса к задаче. Он уже получил свой ответ.
- Чейз, дашь ключи от машины?
- Зачем?
- На пальце покрутить. Прикольно так... Конечно, чтобы съездить по моим делам на твоём автомобиле, кретин. Так дашь?
- Ловите, - Чейз привычно игнорирует «кретина». Скоро его совсем неинтересно станет оскорблять.
На парковке «Форд» зажат представительными автомобилями Хурани и Ричардсона. Распахивая дверцу, Хаус задевает машину Хурани, и она начинает блажить сиреной сигнализации. Не дожидаясь явления охранника, Хаус поспешно газует и успевает проскочить под автоматически закрывающийся стоп-шлагбаум. Почему-то ему доставляет хмурое удовольствие сознание того, что он снова стал виновником, хоть и маленького, но инцидента. «Я, кажется, делаюсь энергетическим вампиром, питающимся скандалами, - думает он, разворачиваясь, - Интересно, это признак начинающихся пресенильных изменений личности или я всегда был таким, не замечая за собой ?».
Дома, в заначках, у него около десяти флаконов — старые и новые запасы на случай осады, войны или дурного расположения духа главного викодинопоставщика — Уилсона. В любом случае, это — его козыри в игре, и стоит держать их при себе. Тем более, что Триттер вполне может по старой памяти «обшмонать» его квартиру, а ему про преклимактерический характер друга Уилсона не расскажешь. В дальнейшем можно попытаться начать торговлю. Но первый шаг нужно сделать прямо сейчас, пока Мендельсон не начал свой блиц-криг, обозлённый его долгим молчанием, а может — чем чёрт не шутит — и распухшей мошонкой Мохера.
Десять флаконов — это много больше, чем ничего, можно будет ставить хоть какие-то условия. Главное, чтобы Мендельсон поверил, что он не пытается «сорваться с крючка». А он поверит — десять флаконов существенный аргумент. Хорошо, что после разрушения «домика Кадди», как он зовёт его, подражая языку страны Оз и с молчаливого неодобрения Уилсона, полицейских больше интересовала его машина, чем домашние тайнички. Даже уменьшив дозу, даже, по сути, не нуждаясь уже в заначке, он не оставлял мыслей о том, что в нужный момент эти оранжевые баночки ещё окажутся ему хорошим подспорьем.
Запарковав «Форд», Хаус поднимается на маленькое, чисто номинальное крылечко - «дом, милый дом» - и останавливается, замирает, как хищный зверь, почуявший запах охотника — замок грубо вырван, дверь незаперта. Сторожко, натянутый, как резиновый жгут, как перчатка на кулак, он протягивает трость и толкает эту незапертую дверь.
Он часто произносит слово «инвалид» вслух, называя так себя, когда нужно манипулировать, давить кому-то на чувство вины, разводить или одёргивать. Но он никогда не думает «инвалид» про себя. А тут ему вдруг приходит в голову, как неустойчив он на своей покалеченной ноге, как просто свалить его на землю и добивать ногами, обутыми в тяжёлые демисезонные ботинки.
Но он всё-таки толкает дверь. В квартире пусто,холодно и глухо. Все вещи сдвинуты со своих мест, отчуждены, оскорблены кем-то бесцеремонным и сильным в своей злобной безнаказанности. Вспоротые подушки, развороченное кресло, разбитый музыкальный центр на полу, сброшенные с полок книги, распахнутые шкафы. Но хуже всего, больнее всего пришлось органу — он проломлен мощным ударом, искалечен, мёртв непоправимо — мертвее разбитого телевизора и опрокинутого журнального столика. А на треснувшей крышке выстроились десять пластиковых оранжевых баночек. Пустых, разумеется.

Кажется, он разучился держать удар — стоит уже слишком долго, хватая ртом воздух, внезапно сгустившийся в кисель. А ведь следовало ожидать. Сценарий тысячу раз виденный-перевиденный. «Первое предупреждение», - так они говорят в старых боевиках. Если считать Уилсона, второе, но Мохер что-то там лепетал о «своих счётах Уилсона с Конни». Это тот самый Кон — паршивая овца? Несостоявшийся наследник? Гнилое яблочко на родословном дереве каких-нибудь Шмерцев или Файбергов, чья младшая дочь вышла однажды замуж за милого приятного человека по фамилии Уилсон и родила от него троих сыновей?»
Хаусу вдруг почему-то остро хочется чтобы один из них оказался сейчас рядом, чтобы дышал за плечом, тоже созерцая всю эту картину погрома и разорения, чтобы возмущённо воскликнул что-нибудь вроде: «Ну, и скоты!», а потом участливо сжал плечо и глянул исподлобья с привычной виноватинкой.
Он ощущает, что этот дом уже не может называться его домом, перестав быть крепостью. Ему хочется уйти, оставив всё, как есть, но он справляется с собой и заходит, и принимается расставлять всё по местам, как развешивать иконы в осквернённом храме. Сколько обломков! Понадобится грузовик, чтобы всё это вывезти. Присев на корточки, собирает разбросанную коллекцию винила, диски, кассеты, журналы, вытаскивает из-за дивана чудом уцелевшую гитару, жалобно тренькнувшую струнами от его прикосновения. Вдруг снова бросает всё, отчаявшись вычерпать решетом этот колодец хаоса, и долго просто сидит, уставившись невидящим взглядом в одну точку.
Оживает в кармане мобильник — мобильник Уилсона. А он всё ещё таскает его с собой.
Джейми, сынок...
Он отбрасывает телефон от себя, словно укусившую его крысу. Опомнившись, снова подхватывает и подносит к уху:
- Миссис Уилсон? Это не Джеймс — это Грэг. Он забыл у меня телефон. Да, как был растяпой, так и остался. Что? А что с ним может быть не в порядке? Нет-нет, никаких рецидивов, работает. Наверное, слишком много работы — он ведь снова глава отдела, это ответственность. Конечно, миссис Уилсон, я присмотрю. Да. Передам. Всего хорошего...Нет-нет, всё в полном порядке. Совершенном. Абсолютном. Вам не из-за чего волноваться.
Нажав «отбой» он несколько мгновений сидит с закрытыми глазами. Потом со вздохом опускает телефон в карман. Нужно уходить. Единственное, ему претит оставить квартиру незапертой, в общей бесцеремонной доступности. Поэтому он закладывает сохранившийся в целости засов изнутри и, приподняв раму на кухне, выбирается наружу через окно, чуть улыбнувшись от воспоминания, как заклинило здесь настырного в своей заботливости Уилсона, когда он, перестав отвечать на звонки, проводил своё первое утро с Кадди. Жаль, что оно не стало последним — тогда воспоминания о нём были бы сладкими и печально-ласковыми, а не такими режущими душу, как тупой и ржавый нож.
Выбравшись в окно, Хаус захлопывает раму с тем рассчётом, чтобы изнутри сорвался и упал крючок. Всё. Объект законсервирован до лучших времён.
По дороге в больницу он останавливается купить телефон и восстановить свой старый номер. Надо же, наконец, вернуть Уилсону его собственность — хотя бы для того, чтобы быть избавленным от разговоров с его матерью.


 Когда Джеймс Орли приходит в себя, возле его постели сидит человек в инвалидном кресле. На нём больничная пижама и мягкая серая толстовка. Тёмно-карие глаза грустные и немного виноватые, как у Харта в лучшие минуты, коротко остриженные волосы торчат ёжиком.
- Как вы себя чувствуете? - спрашивает он, участливо наклоняясь. - Операция прошла успешно, киста удалена, кровоток в ноге, которому она мешала, восстановлен. Вы скоро поправитесь. Сейчас вам должно быть немного больно. Если это «немного» - не совсем немного, скажите мне, и вам добавят обезболивающее.
- Я — в порядке.
- Вот и хорошо. Ваш друг Леон Харт уже выписался и ушёл, он позже позвонит вам по телефону. К сожалению, он не мог больше оставаться здесь — у него дела, но, надеюсь, вы скоро и так увидитесь.
- А я вас знаю, - говорит Орли, с трудом разлепляя склеившиеся после наркоза губы. - Вы — доктор Уилсон, да?
- Да. Ваш лечащий врач доктор Хаус — мой друг... Послушайте, мистер Орли, вы — известный актёр, а ваш друг, насколько мне известно, ещё и кинопродюссер, у вас, наверное, обширные связи, и ваше слово много значит. Простите меня, ради бога, что я вас беспокою этим сразу после операции, но у меня нет уверенности, что мне ещё удастся когда-нибудь вот так поговорить с вами — наедине, без свидетелей, без репортёров, а главное, без Хауса...
- Вообще-то Леон предупреждал меня о том, что вы, наверное, захотите говорить со мной... Ну что ж, давайте поговорим. Только предупреждаю вас, я — человек сугубо деловой, начисто лишённый сантиментов.
- Я — тоже, - улыбается Уилсон.
«Все врут» - эхом отдаётся у него в ушах.

Хаус появляется в палате Уилсона ближе к вечеру. Это уже не ОРИТ — обычная палата, с настольной лампой и небольшим шкафчиком вместо металлической прикроватной тумбочки. На шкафчике сидит большая игрушечная панда с грустными глазами и держит в лапе привязанный суровой ниткой воздушный шарик.
Откуда зверь? - устало спрашивает Хаус, кивнув на панду.
- От Леона Харта. Прислал с пожеланиями скорейшего выздоровления.
- Похож... Возьми телефон. Твоя мать звонила.
- Этого ещё не хватало! Что ей было нужно?
- Крови, разумеется. Твоей. Но согласилась на мою. Какого дьявола ты хоть изредка не звонишь своей матери, Уилсон?
- А ты?
- У меня нет рака, и у меня моё собственное сердце в груди, а не позаимствованное контрабандой у дохлого собрата по раку и идиотизму.
- Конечно. Ты — беспроблемный ребёнок. Не сидел в тюрьме, не лежал в психушке, не умирал фальсифицированной смертью.
- Зато настоящей не умирал. И знаешь что?
- Что?
- Я обратил внимание. Номер твоей матери, оказывается, сохранён в твоей «записной книжке» под странным ником «Старая Шарманка». Любопытно, правда?
Он краснеет так стремительно, словно под кожей у него лопнул пузырь с кровью. И молчит.
- Ты — очень тёмный тип, Уилсон, - говорит Хаус. - Интересно, сколько ещё в тебе подводных ям с мутной водой. Ты ненавидишь свою мать?
- Я люблю свою мать!
- Значит, ты ненавидишь самого себя и строишь таким образом проекцию.
- Ты можешь думать, как тебе удобнее, Хаус, как тебе привычнее... Я люблю своих близких. Я всем обязан своей семье, своему... своему клану, роду, виду, подвиду, семейству, царству... что там ещё, Хаус? Ты должен помнить школьный курс — у тебя лошадиная память.Что там ещё осталось? Отряд?
- Подожди. Ты чего дрожишь?
- Ничего...
Он угасает, словно спичка, на которую дунули. Голова ниже плеч, румянец сходит с лица, уступая место бледности.
Ладно, я перезвоню ей... Спасибо, Хаус...
Он набирает номер.
- Мама, это я... Извини, закрутился... Нет, всё в порядке... Ну, правда же, в порядке... Принимаю... Да, сдавал... Нет, я... Извини, мама, сейчас не могу... Нет, я не умираю... Нет, я ни с кем не встречаюсь... Нет, я не... Извини, прошу тебя, но я отдаю себе отчёт... Это не так... И не так... Извини, мама... Да... Нет, я не могу... У меня нет сейчас никаких других... Извини... Извини, мама, я... Ты права... Да, ты права... Нет, мама, я не хочу ничьей смерти... Я не могу... Да-да, я всё понимаю, но не могу...Извини меня...
Он убирает мобильник в карман и поднимает на Хауса совершенно измученные глаза.
- Ты — очень тёмный тип, - повторяет задумчиво Хаус. - Слушай, не загоняйся. Лучше дай мне ключи.
- Какие ключи?
- От квартиры. Хочу переночевать у тебя — меня сосед сверху залил.
- У тебя же нет соседа наверху.
- А Господь Всемогущий, по-твоему, кто, а? Ладно придираться — крыша течёт, в комнате воды по колено. Тебе что, жалко дать ключ? Боишься, твой диван проносится, если посплю там?
- Н-нет, конечно...
- Ну так давай. Чего ждёшь?
Лицо Уилсона снова заливает краска.
- Понимаешь, Хаус... Я... ну, я сейчас один... подумал, что такая квартира... в общем... я решил...
- Эй, ты чего это мямлишь? Ну-ка, колись, что там у тебя стряслось?
- Я там больше не живу. Ну, то есть... Понимаешь, я... я продал эту квартиру...
- Стоп. А где же ты живёшь?
- Пока нигде. Я... вообще-то... я думал пока к тебе напроситься.
- Подожди. На кой же чёрт ты её продал, если тебе жить негде?
- Да я хотел снять жильё. Кто же знал, что попаду вот так!
- Зачем продал?
- Хочу вложиться в строительство. Хочу дом по своему вкусу. Ну, чего ты уставился на меня? Это запрещено? Или, думаешь, если мне жить осталось два понедельника, я могу жить где угодно и как попало?
- Да нет... Слушай, чего ты злишься-то? Это я злиться должен — буду теперь спать на мокром диване.
- Дать тебе денег на гостиницу?
- Обойдусь.

Он устраивается на ночь в кабинете Уилсона, на продавленном диване под клетчатым шотландским пледом. Он вымотан до предела, но уснуть не может. В голове карусель: Мендельсон — Триттер — Уилсон - мать Уилсона    — разбитый орган — шахматы — снова Мендельсон. Нога болит. Викодина осталось две таблетки, идти среди ночи к кому-то за добавкой нет никакого желания. И главное, утро ничего не изменит...
Но утро меняет. Орли. Приступ боли в ноге, настолько невыносимой, что он дышит, как загнанный, открытым ртом, и голубые глаза выпучены, и пот льётся по лицу ручьями, а длинные пальцы комкают, мнут и чуть не рвут простыни.
Чейз, вызванный первым, как оперировавший хирург, даже на миг теряется от вида настолько явной боли. Хаус не теряется, потому что видит себя, как в зеркале, в этом извивающемся от боли, но не желающем орать, потому что ещё рано, и «люди спят», человеке. Он тоже старался тогда не кричать, но по другой причине — не хотел пугать Стейси. И диагноз он ставит «с лёту» - посттравматическая тромбоэмболия бедренной артерии.
Пока заспанный больничный фармацевт достаёт гепарин, Хаус видит в коробке россыпь пустых флаконов с этикетками. Среди них он легко узнаёт знакомые оранжевые баночки.
Эй, - окликает он отвернувшегося за пакетом гепарина фармацевта. - Дам десять долларов за сто флаконов под викодин. С этикетками. Десять центов за флакон.
- Коллекционируете? - ухмыляется фармацевт. - Свои собрать не пробовали?
- Хочу попасть в книгу гиннеса. Фишка такая — построить башню из баночек. Ладно, мало тебе десяти — дам двадцать.
Чем нелепее и неправдоподобнее ложь, тем легче заставить в неё поверить.
- А викодин я куда девать буду?
- Брось. Не с баночкой же его пьют.
- Ладно, распишитесь в журнале за гепарин. По форме, Хаус, по форме — одной вашей корючки мало. Давайте пятьдесят — мне же эти баночки ещё собирать придётся.
- Ладно, сорок пять — и ни цента больше. И никому не рассказывай.
- Почему?
- Боюсь, рекорд перебьют.
Он забирает гепарин и на какое-то время забывает про фармацевта и баночки, плотно занятый Орли.
Но когда эмбол, как будто бы, растворяется, кровоток восстанавливается, а измученный Орли засыпает, Уилсон, уже обходящийся без инвалидного кресла, но передвигающийся медленными шаркающими шагами, слегка согнувшись и придерживая низ живота, окликает его в коридоре:
- Как твой пациент?
- Лишь бы теперь не закровил после гепарина.
- Мне только что звонил Харт. Беспокоится. Может, перезвонишь ему? Я обещал...
- Перезванивай. Я — не обещал.
- Мне завтра снимают швы...
- Поздравляю.
Он отвечает резко, раздражённо. Это от усталости, да ещё, наверное, от того, что Уилсон слишком часто упоминает Харта. Как они сошлись буквально за какой-то час — прямо приятели. И панда — подарок не просто дорогой и добрый, но и точный. Даже Хаусу понадобилась подсказка, чтобы понять, что темноглазая грустная панда могла бы быть для Уилсона тотемом. А Харт сразу уловил и вывел. Круче был бы только ослик Иа, но это уж совсем интим, это за гранью.
А Уилсон вдруг спрашивает:
- Хаус, зачем тебе нужны флаконы из-под викодина?

- Упс! Спалился. Хотел сделать тебе сюрприз — построить домик из флакончиков. Ты же свою квартиру продал. Смотри, как выгодно: флакончик внутри пустой — тепло-звуко-изоляция. Крышечки снимаются — будут встроенные шкафы. Цвет приятный, тёплый...
- Хаус!
- Ладно. Тогда просто: не твоё дело.
- Нет, моё. Потому что всё, что ты задумываешь, ударяет и по мне тоже.
- Так уворачивайся.
- Как же я могу уворачиваться, когда не знаю, откуда ждать удара?
- Угадывай.
- Угадываю: это как-то связано с твоими знакомыми из тюрьмы?
- Точно. Они пузырёчки собирают, фантики, коробки из-под спичек. Просили помочь.
На это Уилсон отвечает не сразу — подносит руку к лицу, трёт уголки глаз, проводит под носом, словно проверяя, не отросли ли вдруг у него там за ночь усы.
- Ты — одинокий волк. И находишь в этом мазохистское удовольствие. Потому что выть на луну — это мощно и музыкально, а люди поголовно идиоты. Ну, иди, вой.
- И кто мне это говорит? Человек с единственным телефонным номером в быстром доступе?
- Нет, - отводит глаза Уилсон.
- Что «нет»? - подозрительно переспрашивает Хаус.
- Твоего номера больше нет в «быстром доступе». Просто в телефонной книжке.
От этих слов Хаус чувствует в груди обрыв пустоты, словно его только что крепко саданули под ложечку.
- Ну, если тебе так нравится тыкать в кнопочки... - не подавая виду, что задет, разводит он руками.
- Дело не в тебе, - быстро говорит Уилсон. - Дело во мне. Я тут подумал... это неправильно, что я требую от тебя того, чего сам не в состоянии тебе дать.
-Уилсон, прекрати. А то мне кажется, что ты всё время тренируешься надгробную речь произносить — не то надо мной, не то над собой.
- Над тобой я уже произносил, - кротко напоминает Уилсон.
- О, да! Там тебя прорвало. Ты, наверное, места себе не находил от того, что я умер, не выслушав всех тех гадостей, что у тебя на меня накопилось. Так чего же ты опять заткнулся, лицемер, едва я воскрес? Продолжал бы.
- Да я вроде и продолжаю. Хаус...
- Ну?
- Перестань мне врать.
- Уилсон, если не хочешь, чтобы тебе врали, меньше задавай вопросов.
- Я думал, на друзей эта заповедь не распространяется.
- Зачем же ты тогда убрал мой номер из быстрого доступа?
- У тебя зрачки расширены, - вдруг говорит Уилсон.
- Конечно. Я обдолбан.
- Нет, ты не обдолбан. Наоборот, у тебя начинается ломка. Вспотел, носом шмыгаешь, ёжишься... И опять врёшь. И, главное, непонятно, зачем врёшь. У кого хотел рецепт стрельнуть, если не у меня? У Чейза? Он тебе не выпишет.
- Выпишет.
- Значит, мой номер из быстрого доступа ты тоже убрал?
- Да при чём здесь... У тебя же отобрали рецептурные бланки.
- А я говорил об этом?
- Я видел рецепт на оксикодон, выписанный от твоего имени. Но не тобой. И я знаю, что ты получил книжечку на десять накануне нападения — проверил документы. Два рецепта учтены в аптеке, значит, восемь осталось. То есть, уже семь. Триттер решил, что этот рецепт — моих рук дело. Он вообще держит меня, как запасной вариант на случай, если в окружной тюрьме вакансия откроется. И даже не скрывает этого.
- «Проверил документы» - в этом ты весь. Просто спросить — не круто... У меня есть бланки. Получил, когда написал заявление об утрате предыдущих. Книжечка на двадцать пять. Дай ручку.
- Подожди... ты же болеешь, ты же не работаешь — зачем тебе бланки?
- Ручку дай.
- Для меня? Викодин выписывать?
- Хаус, твою мать! Дашь ты мне ручку или нет?!

Вечером введение сыворотки Уилсону проходит уже не так гладко. Вдруг повышается температура, начинается потрясающий озноб. Хаус разрывается между ним и Орли, обнаружившим признаки «подкравливания» в кишечник. Антикоагулянты отменены, к нему назначен индивидуальный пост. Он в сознании, не особенно страдает и ещё слабым голосом успокаивает Хауса:
- Всё обойдётся. Я чертовски удачлив.
- Дермоидная киста, тромбоэмболия и кровотечение в просвет кишки, видимо, как раз признаки удачливости?
- Киста не разорвалась, эмбол растворился, а кровотечение от лекарств и скоро закончится само собой. У меня нет рака, мне не нужно ничего ампутировать, эмбол не попал в лёгкие или мозг, а только в ногу.
- И вам не грозят осложнённые роды, - злится Хаус, но Орли невозмутимо улыбается:
- И это тоже... Кстати, доктор Хаус, у меня для вас подарок. Загляните в тумбочку. Видите там диски? Возьмите верхний... Он для вас. Новые записи старых песен. Небольшой гастрольный тур. Эти ребята были так добры, что согласились терпеть меня в своём составе. Вам ведь нравится новоорлеанский блюз?
- Ново-Орли-анский?
Орли смеётся шутке, невольно морщась от боли в области шва. А Хаус видит на коробке с диском сделанную маркером надпись: «Просто немного музыки для доктора Хауса. Джеймс Орли».
- Лаконично. Мне нравится... Спасибо... Но я же вас ещё не вылечил.
- Вылечили вы меня или нет, не имеет отношения к музыке, доктор Хаус. Я хочу, чтобы вы это послушали. Именно вы.
Слушать пока не на чем — музыкальный центр разбит вдребезги.
- Спасибо, - ещё раз повторяет он. - Я послушаю.
Оставив Орли, он идёт к Уилсону, и поскольку диск всё ещё у него в руке, Уилсон, дрожа и обливаясь потом, тянется к нему:
- Покажи. Это Орли? Здорово... Хотелось бы послушать.
- Отложим до лучших времён. Как ты?
- Нормально. Реакция на сыворотку — можно было предвидеть. Иди домой спать. Ты чёрный от усталости.
- Диван ещё не высох, - Хаус тяжело опускается в кресло. - Уилсон, зачем тебе столько денег? Все эти россказни про дом твоей мечты — ведь враньё, да?
- Хочу поднять затонувший «Титаник», - не моргнув глазом, отвечает Уилсон. - А что? Грандиозный проект. Газетной шумихой буду обеспечен ещё лет десять после смерти. По-моему, круто... Ну, или просто: не твоё дело.
- Моё. Твой «грандиозный проект» лопнет, а в меня полетят брызги.
- Уворачивайся.
- Хм... - Хаус замолкает и сползает в кресле пониже.
- Не спи сидя — нога разболится, - предупреждает Уилсон. - Иди в кабинет, если у тебя дома бука в шкафу.
- Сейчас... - он прикрывает глаза и вздрагивает от телефонного звонка. На дисплее незнакомый набор цифр.
- Да, я слушаю.
- Как твой инфаркт, Доктор? Полегчало?
Хаус поднимается и поспешно хромает в коридор — ещё не хватало разговаривать с Мендельсоном при Уилсоне.
- Я тебе просто несказанно признателен за заботу.
- Это там твоя палка стучит? Значит, ходишь. Отлично. Спустись на парковку — потолковать надо. И без глупостей.
Он с неудовольствием ловит себя на том, что дрожит не хуже Уилсона. А ведь был готов к звонку.
- Иду.
На этот раз их только двое — сам Мендельсон и Чечако. Мендельсон при галстуке — ни дать, ни взять преуспевающий бизнесмен. Чечако — в джинсах и кожаной куртке, в тёмных очках. Непонятно, что он сквозь них видит в темноватом помещении.
- Ты, Доктор, наверное, решил, что я — пустяшный человек, - мягко говорит Мендельсон, приятно улыбаясь и так знакомо зябко потирая руки. - Ты, наверное, решил, что я попугаю тебя и отступлюсь. Где долг?
- Ты же понимаешь, что сто флаконов я из кармана не вытащу. Потом, я — тоже не волшебная палочка, чтобы творить чудеса, ничего не требуя взамен. Ты утверждаешь, что я у тебя на крючке, крючка не показываешь — только какие-то нелепые намёки. Сами вы себе уже на три срока наработали, а меня пугаете какой-то туфтой. Давай говорить серьёзно: что у тебя на меня и чего это стоит конкретно?
Мендельсон выслушивает его почти благосклонно. Чечако — лениво зевает в сторону.
- Ну вот, теперь, я вижу, ты собрался, заработал мозгой. Начнём сначала: липовые рецепты на викодин, выписанные якобы Джеймсом Уилсоном.
- У тебя их нет.
- У меня их есть, - передразнивает Мендельсон. - Некий фармацевт не всё передал детективу Триттеру — кое-что сберёг и для меня.
- Уилсон их и выписал.
- Графологическая экспертиза...
- Да, конечно. Вспомнил, как и когда это было. Незадолго до рождества лет пять назад. Доктор Уилсон поранил руку — просил помочь. Но подписывал он сам. Правда, больной рукой, так что почерк... В общем, это и двух таблеток не стоит.
- Ладно, пошли дальше. Некто Говард Лайли, коммивояжер. Обугленный труп найден на вещевом складе в паре миль отсюда. Правда, он был опознан, как труп некоего Грегори Хауса, но ошибка уже исправлена. Так вот, спектральный анализ показал довольно высокий процент дериватов героина.
- И?
- Гидрокодона и парацетамола, то есть веществ, входящих, как основные, в состав препарата викодин. Понимаешь, что можно подумать, Хаус? Человек бежит от правосудия, выдав себя за другого, а труп другого обнаруживется в подожжённом доме, отравленный таблетками, которые наш скрывающийся от правосудия постоянно принимает.
- Поджога не было — на это есть заключение экспертов. Доза была небольшой, и твой спектральный анализ это наверняка показал. Умер Лайли от передоза героином, а викодин принимал за несколько часов до этого от послеоперационных болей... Ладно, ещё две таблетки — просто, чтобы не осложнять себе жизнь. Если это всё...
- Это не всё. Включи запись, Чечако.
Чечако лениво опускает руку в карман. Шуршащая тишина, какое-то звяканье и вполне узнаваемый голос Уилсона:
«- Последняя инъекция, и завтра я уезжаю. Надеюсь, сумею навестить через несколько недель, проведём ещё курс
- Джеймс, ты слышал о докторе Джеке Кеворкяне? - голос пожилой женщины.
Не сразу, замедленно:
- Д-да...
- С ним поступили несправедливо. Он делал доброе дело. Избавлять людей от предсмертных мук - разве за это надо судить? А теперь мне не к кому обратиться.
- Современные обезболивающие дают хороший пролонгированный эффект. У тебя будет несколько месяцев — может быть, год или полтора полноценной жизни.
- Ты слишком щедр, да и разве жизнь в страхе — полноценная жизнь? Джеймс, ты много для меня сделал, больше, чем любой из моих внуков, и я всё тебе отпишу, только скажи, как мне с этим покончить?
Снова длинное шуршащее молчание.
- Ты хоть понимаешь, о чём меня просишь? - голос Уилсона усталый, подавленный.
- Я не хочу мучаться. Ты же онколог, ты должен знать, как это сделать. Просто скажи. Ты уедешь, я дождусь, пока ты уедешь, сделаю это только потом. Тебя никто не заподозрит.
- Я не об этом думаю, тётя. Я думаю о том, что ты рано опускаешь руки. Дордж хотел навестить тебя, и мама тоже собиралась... Господи, да если бы мы все хватались так за эвтаназию... Ладно, хорошо. Я сделаю так, как ты просишь. Но не раньше, чем придёт время.
- Джеймс! Ты не можешь меня понять. Когда у человека рак, у него меняется мировоззрение, он... Что с тобой, Джеймс? Ты чему смеёшься, Джеймс? Или... ты не смеёшься?»
Чечако выключает запись. Хаус тяжело дышит, низко опустив голову.
- Это тоже лажа, Мендельсон, - собравшись с силами, говорит он. - Запись переписана, переклеена. И обещание эвтаназии — ещё не эвтаназия.
- Ну, предъявлять в суде это не обязательно, - Мендельсон снова потирает руки. - Можно организовать трансляцию по больничному селектору, например... Ладно, Хаус, хватит толочь воду в ступе. Это — мой товар. За десять флаконов я тебе его отдам.
- Предварительно сняв копии?
- Ну, мой милый, мы же не автомобилями торгуем. Никаких гарантий.
Вот тут-то Хаусу делается по-настоящему страшно...
- За десять... - повторяет он. - Что же ты мне предложишь за остальные девяносто?
- Угадывай.
- Но десять вы уже взяли у меня на квартире. Или, может, скажете, не вы её обнесли? Кстати, если это акт запугивания, то какой-то слишком книжный. И орган зачем изуродовали? А ещё при галстуке, строишь из себя цивилизованного...
- Ну, Доктор, ты меня разочаровываешь, - разводит руками Мендельсон. - Неужели ты думаешь, что я бы полез своими руками крушить твой орган? Я с уважением отношусь к чужой собственности. Но твой викодин, боюсь, был не по рецептам получен, а следовательно, его отчуждение закономерно и правильно. Считай, что я забрал свою пеню. И дальше так: резину я тебе тянуть больше не позволю. Завтра в это же время будь наготове и жди звонка. А засим счастливо оставаться!
Они уходят. Хаус лезет в карман за викодином и роняет баночку — так сильно трясутся руки. Завтра нужен десяток таких баночек. И непременно нужен разговор с Уилсоном. Вот только под каким соусом заговорить на эту тему? «А не подсказал ли ты тётушке, как легко и безболезненно уйти из жизни?» Голова раскалывается — не хватало ему ещё инсульта в дополнение к инфаркту. Хотя, с другой стороны... Если он умрёт, Мендельсон обломится — не Уилсона же ему шантажировать. Уилсон для шантажа объект никакой — на одном «слабо» упрётся до смерти из чистого мазохического удовольствия. А может, рассказать всё, как есть? А что он сделает? И бог его знает, какие ещё тузы у Мендельсона в рукаве. Кому он собирается сплавлять викодин? Не хоспис же для страждущих открывает. Может, решил попробовать себя в фармацевтическои теневом бизнесе? Или... или просто забавляется? Им, Хаусом,? Простить не может, что соскочил на УДО прямо из карцера?
В любом случае, викодин нужен прямо сейчас. Интересно, неиспользованные Форманом рецепты где могли остаться? Да он и сам вообще-то имеет право выписывать викодин. Например, Орли...
«Не делай этого, - ноет на ухо внутренний голос, очень похожий на голос Уилсона. - не запутывайся ещё больше. Иди к Триттеру, колись Уилсону, прими хоть раз помощь людей, идиот!»

Уилсон спит. Сначала Хауса это удивляет и даже тревожит, как симптом, но, бросив взгляд на часы, он успокаивается: уже одиннадцать. Нормальным людям в одиннадцать и положено спать. Большая панда мирно сидит на тумбочке, только шарик уже выдохся и не пытается взлететь — прилёг на подушку рядом с взъерошенной головой своего владельца. Хаус осторожно, стараясь не стучать тростью, приближается к мягкой игрушке и внимательно разглядывает её, словно ищет скрытый смысл. Потом вдруг прижимается к синтетическому меху лицом.

К десяти часам утра у Хауса четыре полных флакончика викодина и шесть пустых. Это не первый подлог в его жизни, и он прекрасно знает, чем можно заменить викодин так, чтобы внешне было неотличимо.
Плохо, что в голове сонная муть — опять спал мало, урывками, то и дело просыпаясь, как от толчка, от собственных тревожных мыслей. Не спал, а дремал, то проваливаясь чуть глубже, то всплывая в тягостное сомнабулическое состояние застарелой бессоницы. Может быть, поэтому и нога ноет как-то особенно злопакостно.
Зато обоим его больным лучше. У Орли прекратилась мелена, он рвётся вставать, да и надо бы, чтобы не залёживался, не выращивал новые тромбы. Но тут слово Чейзу - как шов. Уилсону его швы сняли, температура субфебрильная, исчезла или почти исчезла стариковская согбенность — швы, как ни хороши для профилактики выпадения кишок из разрезанного живота, а всё-таки тянут и мешают.
И сделался неслышным шаг. Поэтому Хаус вздрагивает и чуть не вскрикивает, когда роясь во внутреннем кармане никем не востребованного пиджака Формана в кладовке, вдруг слышит сзади:
- Что ты делаешь?
- Ищу бумажник. Ты же мне кредит закрыл. А в буфете стейк и пончики.
Ответ репризный. Вполне в духе Хауса. И с мрачным удовольствием он наблюдает, как Уилсон, растеряв слова, хватает ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Эффект достигнут. Нет сочувствия — нет допроса. И можно не говорить правды.
- Ладно, - наконец, обретает дар слова друг Джимми. - Пойдём, покормлю... пончиками. А то будешь говорить, что это я толкнул тебя на воровство.

В больничном кафетерии Хаус вдруг неожиданно успокаивается. «Ну, подумаешь, стал объектом шантажа — с кем не бывает», - издевается он над собой и своим смятением. - Всё-таки фигура, лучший диагност штата, а с большими шишками всегда случается что-то этакое. Что-нибудь придумается. Это как в шахматы — не один ход, так другой. Провалилась комбинация — можно начать сначала. Перетопчемся». Может быть, это расслабление оттого, что здесь всё привычно, и Уилсон привычный — уже не в пижаме, а в брюках и спортивной лёгкой куртке с рубашкой. Он, правда, ещё морщится, когда приходится вставать или садиться, но перестал пугать бледностью и опухшим лицом — кровоподтёки поблекли, только вокруг орбит пока густая чернота, как у той панды. И заказывает он себе не стейк — протёртый творог и яблочный салат, потому что больно жевать. Ещё долго обречён питаться механически щадящей пищей.
Есть вариант, - говорит Хаус, наблюдая, как он развозит творог по тарелке с плохоскрываемым отвращением. - Приносишь с собой мясорубку или сразу кухонный комбайн, закладываешь отбивные, ж-жик... процесс жевания переносится экстракорпорально.
Уилсон чуть улыбается. Потом говорит:
- Хочу уйти отсюда. Приюти меня.Чего там такого страшного с твоей квартирой? Потолок, что ли, рухнул?
- Вроде того... Ладно, поехали, - вдруг решается он. - Всё равно мне нужно переодеться, помыться, а то я, как бездомный, козлом воняю. Поехали.
Может быть, так и лучше. Чтобы зря не сотрясать воздух объяснениями, сразу привезти, поставить перед фактом. Посыплются вопросы? Чёрт с ним. На вопросы можно и не отвечать. Вот только дверь придётся выбить. Значит, сразу заехать купить петли, замок. Ещё кое-чего по мелочи...
- У тебя деньги при себе есть? Кредиткой не везде расплатишься.
- Найду... Ну, куда ты рванул? Доешь.

Едут снова на «Форде» Чейза. Хаус за рулём и почти беззаботен. Оттого, что Уилсон увидит сейчас картину разгрома его домашнего очага — смешаное чувство и лёгкого волнения, и огромного спокойствия. Только сейчас он, наконец, в полной мере ощущает, как нестерпимо хотелось разделить с кем-то ношу. И понятно, что толку в этом никакого, и что ничем Уилсон не поможет, а всё равно на порядок легче. Оказывается, он — не волк-одиночка, оказывается, он тоже, блин, социальный тип, он нуждается в обществе себе подобных, в стае, в клане, семействе, виде, подвиде... как там дальше? Вот только не знал, что волки и панды — родственники. Правда, шерсть у обоих мягкая и тёплая, если верить русским пропагандистам волчьих треухов...
Хаус!!!
Вывернутый руль, визг тормозов, сердце обмирает, пока машина скользит юзом по льду. Но, наконец, останавливается. Всё тот же злополучный отрезок дороги — вон в стороне ещё валяются осколки разбитой бутылки из-под шампанского. Хаус лёг лицом на руль, сердце сотрясает грудную клетку.
- Чуть не слетели, - голос Уилсона звонкий от испуга. - Ну-ка, пусти меня за руль!
- Да ладно, доедем. Что тут осталось-то?
- Пересядь, мать твою! Я поведу!
А как он поведёт? Вон, чуть-чуть только тряхнуло — и то держится за живот, кривится.
- Уилсон, не надо, правда. Я больше не засну. Проснулся уже...
- Пе. Ре. Сядь.
- Ну, ладно, ладно... Сейчас...
Он перебирается на пассажирское сидение, Уилсон — за руль. «Фордик» трогается с места. И — всё: омут, полный аут, небытие, маленькая смерть. Он отключается.


Просыпается от ласкового прикосновения ладони к щеке. Пальцы горячие, а щека холодная. От стекла, которое запотело и плачет тонкими струйками.
Давай-давай, просыпайся. Я тебе и так больше трёх часов дал. И печка, кстати, за это время пропасть бензина сожрала. Ну, и вымотан же ты! Как я сразу внимания не обратил... Пойдём, Хаус, пойдём. Дверь уже открыли, замок врезали. В спальне там почти нормально — я тебя уложу. Пойдём.
Ошалевший, в липнущей от пота одежде, плохо соображая, он выбирается из салона. Нога взрывается болью. Но зато почти проснулся.
«Фордик» запаркован перед крыльцом, за дверью какое-то шебуршение.
- Что там происходит?
- Уборка. Они уже заканчивают. Оперативно, между прочим, надо взять на заметку.
- Что ты им сказал?
- Кому, уборщикам? - Уилсон удивлён. - Сказал, что заплачу сотню сверху, если управятся быстро. И что подожду в машине. А что, должен был что-то ещё сказать? Да, сказал, чтобы весь хлам вытащили к задней двери — потом сам переберёшь, если что-то ещё подлежит восстановлению.
- Ты ни о чём не спрашиваешь...
- А зачем? Те ответы, которые ты захочешь мне дать, я знаю. Те, которые не захочешь, всё равно не дашь... На ужин пиццу заказать?
Хаус смотрит подозрительно. Уилсон по определению — заноза в заднице. Пытливый, настырный, неотвязчивый. Не верится, что просто проглотит его молчание, закажет пиццу и будет, как ни в чём ни бывало, трепаться о бейсболе или сравнительных достоинствах популярных телеведущих. Что бы это значила его внезапная покладистость?
В кармане коротко звякает телефон. Вздрогнув, Хаус лезет за ним. Всего лишь сообщение банка: « ваш счёт пополнен...». Возможно, Харт. Ну-ка, а это ещё что за...
Дверь дома в это время открывается, и трое не то корейцев, не то китайцев в серой форме уборщиков с дежурными улыбками раскланиваются с Уилсоном:
- Сё готова, хозяин.
- Уилсон! - Хаус смотрит на телефон с таким выражением, словно вот-вот, сию минуту собирается кого-то растерзать, но пока не определился, кого. - Мне был звонок?
- Ах да, забыл совсем. Ты спал — не слышал. Я ответил.
- Кому ты ответил, кретин?! Что ты ответил?!

Телефон зазвонил в кармане Хауса, когда он уже припарковал «Форд» перед домом и увидел, что из двери грубо выворочен замок. Хаус шевельнулся во сне, медленно потянулся к карману. Одной рукой Уилсон мягко перехватил за запястье его руку, другой — телефон. Если и в крепком сне вздрогнул и потянулся к мобильнику, значит, ждал звонка. И не просто ждал — не выбрасывал эту мысль из головы. Одной рукой выпустил руку Хауса, успокаивающе погладил по плечу: «спи, спи, всё в порядке...», - другой нажал «соединение». Коротко, тихо, односложно в трубку:
- Да?
- Доктор?
Он вздрогнул, осторожно повернул ручку двери, выбрался из салона, на ходу соображая: у Хауса голос по тембру ниже, глуше, более открытый. Хорошей имитации, конечно, не выйдет, но... , - старательно хрипло закашлял в трубку. И снова так же коротко, сипато, ниже, глуше, как можно более открыто:
- Да.
- Ты что там, простыл, что ли?
Стать Хаусом. Мыслить , как Хаус. Говорить, как Хаус. Он разведчик, шпион, он должен воплотиться. Ещё немного кашля . Сдавленно, удушливо:
- Кто это?
- Ты что там, спишь? Это Мендельсон.
Мендельсон... Кажется, Хаус с ним сидел. Рассказывал о том, как снизил дозу, и упомянул эту фамилию. Или кличку? «Завтрак съёшь сам, десерт отдай Мендельсону», - кажется так.
- Спал, - хрипит он.
- Ну давай, просыпайся. Что там с моими лекарствами?
Лекарства? Какие лекарства? Он лечит этого Мендельсона частным образом? Или это что-то другое? Зачем Хаусу флаконы из-под викодина?
- Ничего, - отвечает он уклончиво. Нервы так натянуты — не ошибиться, не лажануть — что кажется, тронь — споют.
Чего «ничего»? - голос собеседника наливается глухой злобой. - Ты со мной шутки шутить вздумал? Таблетки достал?
Как ответить? Достал? Нет? Тянуть время?
- Почти.
- Что значит «почти»? Доктор, кончай темнить. В общем слушай: в двух кварталах от твоей хаты — суши-бар. Я буду ждать тебя на парковке в восемь. И только попробуй явиться пустым. Ты меня понял?
- Да.
- Ну выздоравливай. Пока!.
- Пока...
Нажав «отбой», Уилсон поднял руку и провёл по лбу - пальцы намокли. Похоже, эти отморозки трясут с Хауса викодин. Чем они его зацепили? Почему взломана дверь?
Он подёргал ручку — дверь не поддалась. Засов изнутри? Уилсон был хорошо знаком с особенностиями дверных запоров Хауса. Он подошёл к окну, приподнявшись на цыпочки, прижался к стеклу лицом, вглядываясь в глубину квартиры. Увиденное потрясло его грандиозностью размаха неизвестного разрушителя. Присвистнув, он вернулся к машине, где Хаус по-прежнему спал, бледный, измождённый, с заломленной складкой на лбу и сведёнными даже во сне бровями. «В нём всё меньше ребёнка, - с неожиданной горечью подумал Уилсон, разглядывая его. - Зачем я то и дело говорю ему: «Повзрослей»? Не хочу, чтобы он взрослел».
Он аккуратно опустил телефон Хауса ему в карман и вытащил свой:
- Это «Парити-компани»? Хочу вызвать бригаду уборщиков на дом... Очень срочно.

- Что ты ответил?!
- Обещал передать тебе, что Мендельсон будет тебя ждать сегодня в восемь на парковке перед суши-баром, - Уилсон невозмутим и смотрит в глаза Хаусу подчёркнуто невинным взглядом. - У тебя ещё полно времени. Я тебя подвезу.
Последнее слово он произносит сдавленно, потому что Хаус сгрёб его пятернёй за грудки, шипя:
- Не путайся в это, Пандёнок! Слышишь? Тебе что, мало, что ли? Куда ты лезешь, ты же и так полудохлый! - он напуган, просто дышит страхом Уилсону в лицо. И Уилсон напуган тоже — впервые он видит перед собой не знаменитого диагноста Хауса, не своего доброго приятеля Хауса, даже не злого шутника, мерзавца и манипулятора Хауса, а уголовника по кличке Доктор — безжалостного, жестокого, опасного.
- Пусти, - просит он, задыхаясь. - Пусти, Хаус, больно...

Пальцы Хауса медленно разжимаются. Лицо так же медленно утрачивает напугавшее Уилсона неистовство.
- Ладно, давай-ка зайдём в дом, - наконец, говорит он. - Наши телефонные разговоры слишком нетелефонные.
Уборщики справились со своей задачей как нельзя лучше — в комнате пустовато, зато вид снова жилой. Хаус открывает холодильник, хмыкнув, достаёт пиво.
- Странно, что оно уцелело. Хочешь? О-о, а знаешь, что у меня есть? Это паштет. Специально для драчливых мальчиков с брекетами. Садись на диван. Извини за сервировку — мало осталось недобитых приборов.
- Хаус, что им от тебя нужно? - спрашивает Уилсон, помолчав. - Викодин?
- А что, у тебя есть? Можешь одолжить сотню коробочек? Нет? Тогда на кой чёрт ты опять лезешь со своей ковырялкой? Это — мои дела, и мои долги. Не путайся под ногами, ладно?
- Неужели пнёшь?
- И без меня найдётся, кому тебя пнуть. Скажи мне лучше вот что: ту тётушку, которая обеспечила тебе безбедное существование, убила всё-таки онкология или онколог?
От неожиданности Уилсон роняет ложку, но поднять её даже не пытается.
- Ух, как ты круто ставишь вопрос... - помедлив, говорит он.
- Жизнь ставит, Уилсон... Ты говорил, что вы только переписывались и перезванивались, а оказывается, ты мотался к ней незадолго до смерти, лечил её. Может, и подучил, как поскорее покончить с болью? Давай, колись, сейчас не время играть в хороших, но скрытных мальчиков.
- Давай-ка я угадаю, - сумрачно говорит Уилсон. - Кон поделился со своим... как их называют? - паханом, а тот дал тебе прослушать аудиозапись нашей беседы с тётей и обещал её обнародовать, если ты будешь упрямиться. А ты благородно решил заслонить меня баррикадой из викодина... Что? Попал? Я знаю о существовании этой записи. Юридически она — пустышка. С точки зрения моей дальнейшей карьеры...  Вот если бы ты был главным врачом, ты взял бы на работу онколога, готового эвтаназировать безнадёжного пациента?
- Я смотрел бы не на это, - честно отвечает Хаус.
- Вот видишь. Значит, карьерные соображения тоже малосуществены. Что остаётся? Совесть? Что?
- Общественное мнение, на которое тебе не плевать.
- Мне? Давно плевать. На свете есть всего несколько человек, на чьё мнение мне не плевать. Поэтому специально для тебя: я не эвтаназировал её и ничего ей такого не подсказывал. То, что наш разговор записался — вообще случайность, то, что запись попала к Кону...
- Да, кстати... как она к нему попала?
- Ему это продала моя мать. Кон забрал все вещи тёти, все записи, документы, снимки, магнитофонные ленты, звонки... Хочет опротестовать наследство — кажется так. Он хорошо заплатил, и мать отдала.
- Что? - ошалело переспрашивает Хаус. - Что-что?
- Что слышал!!! - орёт Уилсон так яростно, что оконные стёкла отзываются лёгким дребезгом, и продолжает уже совсем тихо, опустив глаза. - Мать — старуха. У неё фобия. Боится бедности. А я сократил дотации. Плохой сын. Неблагодарный. Не думаю о себе, не думаю ни о ком. Погубил брата, заболел раком, со мной одни неприятности! Даже не приехал на похороны отца. 
- Ты не приехал на похороны отца? Подожди... У тебя умер отец, и ты не приехал на его похороны? Ты... Ты... - и Хаус вдруг начинает громко непотребно ржать.
Его хохот словно спускает взведённый курок. Уилсон закрывает лицо руками. Но его сотрясает не смех. И Хаус тут же обрывает свой.
- Давай-ка мы с тобой... - говорит он, поднимаясь и хромая к буфету. - Давай-ка мы выпьем чего-нибудь покрепче пива.

- Ну всё-всё, успокойся... Давно он умер? От чего?
- За неделю до рождества. Скоропостижно. Первичная остановка сердца... - Уилсон говорит отрывисто, всхлипывая.
- А почему не поехал?
- Не смог. Мои ведь ничего не знают.
- Чего «ничего»?
- О пересадке сердца, например... В такую минуту... расспросы, мамины стоны, упрёки... я бы не выдержал. Хочу оставаться вдалеке.
- Постой... Ты им не сказал, что у тебя кадавральное сердце? Что ты больше недели жил на аппарате искусственного кровообращения? Ты... А вообще про операцию сказал? - Хаус смотрит на качающего головой Уилсона широко раскрытыми от изумления глазами. Ему приоткрываются вдруг неслыханные бездны души лучшего друга — души, о которой он, как ему казалось, знал всё. Он чувствует себя так, словно войдя в знакомый до последней половицы родной дом, вдруг оказался в неведомом тёмном и мрачном лабиринте со множеством неожиданных закоулков, скрытых ловушек и дверей, ведущих в полную неизвестность. Но вызывает это откровение странные чувства — ему почему-то нестерпимо хочется обнять Уилсона, прижать его коротко остриженную голову к себе крепко-накрепко и, может быть, укачать, как ребёнка, нашёптывая на ухо что-нибудь успокаивающее. Чувства эти настолько ему несвойствены, чужды, что он ещё и ими несказанно ошеломлён. Слава богу, что Уилсон о них не догадывается, он залпом опрокидывает рюмку виски и морщится, подцепляя с тарелки немного паштета.
- Что ты им собираешься всучить вместо викодина? - спрашивает он.
- Плацебо. Двойное, слепое рандомизированное... У меня уже всё готово. Десять флакончиков — один к одному, как в аптеке.
Уилсон снова качает головой — у него нет слов.
- Они тебя убьют. Почему просто не пойти в полицию?
- С чем? С «бла-бла»? Чтобы благосклонно выслушали, а потом подняли досье? «А кто этот законопослушный гражданин? Ах, это тот самый Грегори Хаус — гроза маленьких домиков и больших канализаций, героинщик-поджигатель, недосидевший зэк, ворующий органы у почти живых несчастных и пересаживающий почти мёртвым счастливым... То ли он украл, то ли у него украли, но на вся-а-кий случай...». Оно мне надо, Уилсон?
- Но ты же понимаешь, что десятком флаконов дело не ограничится?
- Я понимаю, что оно и сотней не ограничится. Мне нужно строить разговор по-умному. Чтобы они максимально засветились. Меня на эту мысль Чечако со своим диктофоном навёл.
- Хочешь «жучка» на себя посадить? - Уилсон широко раскрывает глаза. - Хаус, ты представляешь, что они с тобой сделают, если догадаются?
- Значит, надо, чтобы не догадались. Смотри, - Хаус лезет куда-то в потайной угол верхней полки встроенного шкафа, опасно балансируя на стуле, неожиданно для себя вдруг теряет равновесие, вынужденно спрыгивает на пол, с криком боли падает, и Уилсон испуганно бросается к нему:
- Нога?
Держась за злополучное своё бедро, Хаус вслух припоминает несколько образчиков низовой разговорной лексики, но, помучавшись, всё ещё с гримасой боли садится и раскрывает перед Уилсоном ладонь.
- Ух, ты! - не удерживает восхищения Уилсон. - откуда это у тебя?
- Давным-давно подарил Лукас — помнишь такого засранца?
 На вид — просто пуговица. Если пришить под воротник, никто внимания не обратит.
- Записывающее устройство берёт за триста метров, так что оставлю машину поблизости, - излагает план Хаус. - Можешь сидеть на таком же расстоянии, если хочешь. Ближе — не суйся. И на глаза им не показывайся
Он уже действует, уже плетёт свою интригу. Это хорошо. Это лучше, чем почерневшее от усталости и безысходности, какое-то опустевшее его лицо. Уилсон допивает своё виски и почти успокаивается. Должно всё получиться — это же Хаус.
- Давай пришью.

В половине восьмого он паркует Чейзовский «Форд» в тихом переулке, и Хаус со своей тростью выбирается из салона.
Снова сечёт мелкая пурга, снова обледеневшие дороги, Хаус мучительно неуверенно держится на ногах. Уилсона трясёт от волнения, он то и дело судорожно зевает. Длинная сутулая хромающая и оскальзывающаяся фигура, удаляясь, перетекает контуром из тьмы на свет, со света снова в тьму — так, как лежат полосы фонарей. Уилсон смотрит Хаусу в спину, пока он идёт, и дрожь всё сотрясает его.
Чёрный джип появляется перед суши-баром, огромный, как монстр-грузовик, ровно в восемь. Хаус отлепляется от фонаря, к которому прислонился, терпеливо ожидая, делает несколько шагов навстречу. В блёклом свете Уилсону не слишком хорошо видно сцену, и он щурится, стараясь разглядеть, что там, вдалеке, в конце улицы, происходит. С его места фигурки людей кажутся маленькими. Похоже на игрушечный кукольный театр с бумажными куклами — в детстве они с братьями устраивали в таком театре представления для мамы, папы и многочисленных родственников. Родственников, которых всегда было много вокруг. В их семье — культ родственников. «Ты не должен плохо говорить о Конни. Он — твой родственник. У вас общая кровь. Он никогда не сделает тебе ничего плохого - почему ты не веришь мне, твоей матери, и веришь этому ужасному мизантропу Хаусу? Он неподходящий для тебя товарищ. Отрицать бога, отрицать душу хуже, чем быть гоем. И ты только из слабости характера подражаешь ему. Ты становишься злобным, становишься подозрительным, Джейми». Тогда он просто повесил трубку и закрыл глаза...
Какое-то движение отвлекает его от воспоминаний. А, вот оно: из джипа вышли двое. Теперь нажать кнопку записи...
«- Привет, Доктор. Принёс?», - этот голос знаком, именно он говорил по телефону. Качество не слишком хорошее — всё-таки Лукас — частник, одиночка, откуда у него хорошая техника? Но всё слышно и голоса узнаваемы.
«- Сколько ещё коробок викодина я вам должен принести, чтобы остаться в живых?»
Великолепно. Хаус работает на технику. В тоне вроде насмешка, но смысл фразы предельно прозрачен.
«- Не спеши. Надо ещё проверить, что ты принёс.
- Проверяйте... Викодин чистый, аптечный. От сердца отрываю. Ещё в тюрьме понял, что с тобой, Мендельсон, следует делиться последним — здоровее будешь».
Что же он делает? Это уже опасно. Назвал внятно предмет сделки, назвал имя, упомянул тюрьму. Прёт напролом. Проще только прямо заявить: «Господа полицейские, раз-раз, проверка связи, я являюсь объектом шантажа»
- Эй-эй! Дай-ка сюда телефон. Ну, Доктор, блин! Что за детский сад, ей-богу!» - в динамиках возникает шум возни, звуки ударов, и в движении далёких силуэтов тоже не всё благополучно — вдруг резко смещаются, исчезают в тень. Что там происходит? Хаус «подставился»? Нарочно включил диктофон в телефоне, чтобы не обратили внимания на другой?
«Ты что же это, Доктор, шутки шутить с нами вздумал? - голос другой — нервный, крикливый. -  Смотри сюда! Смотри сюда, говорю!» - помехи в виде свиста и треска, связь прерывается. Уилсон, закусив губу, подаётся вперёд, к лобовому стеклу, словно это делает его ближе, словно можно надеяться повлиять на то, что происходит там.
Движение теней на краю светлого пятна судорожное, дёрганное. Что там? Они изобьют его, убьют! Плевать на полученные инструкции — он должен вмешаться. Но тут  динамик вдруг снова обретает звучание:
« - Суки, - Уилсон понимает, что говорит Хаус, но не может узнать его голос в этом отчаянном, больном, сиплом. — Какие же вы с-суки!
- Легче, легче, Доктор. Ты же понимаешь, что теперь мы можем сделать больно не только тебе. Ну что, по рукам? Бизнес — есть бизнес. Не на что обижаться. Ты стараешься навязать мне свои правила, я тебе — свои. И если даже у тебя копы в кустах и прослушка из ФБР, это не изменит никаких условий нашей сделки. Ты же понимаешь?
- Да, - упавший, сдавшийся голос.
- Ну, тогда до встречи, Доктор. Нет, Мохер, нет, обойдёмся без дальнейшей эскалации насилия. Поехали.»

 Уилсон видит, как чёрный джип медленно задом выползает с парковки. Его уже не просто трясёт — колотит, как в ознобе. Выждав пару минут, он тоже трогает с места.
Хаус сидит на каменном поребрике тротуара, шмыгая носом, краем ладони размазывая по лицу текущую из него кровь. Трость прогнута посередине так, словно её ломали о колено, молния из куртки почти вырвана, на скуле — ссадина. Уилсон поспешно открывает дверцу, и Хаус поднимает на него глаза:
- А, это ты...
Какой чужой голос. И Уилсона стремительно накрывает чувство вины — почему не был рядом, почему не бросился защитить, спасти? Умом он понимает, что этого не следовало делать, да и сам Хаус не позволил бы, но с чувством вины поделать ничего не может — его захлёстывает с головой. Вины... и почему-то обиды — не то на Хауса, не то за Хауса.
- У тебя кровь, - глупо говорит он.
- Да ну? - ядовитая насмешка, но это всё-таки лучше, чем апатия, чем этот чужой голос.
- Возьми платок. Зажми нос, - и поскольку Хаус не пытается даже руку протянуть, сам достаёт платок и зажимает ему ноздри аккуратно — ведь больно же после удара — но плотно, потому что кровь-то всё-таки идёт, её нужно остановить. Хаус дёргает головой.
- Да тихо ты!
- Уилсон, где мне взять сто флаконов викодина? - тоскливо спрашивает он.
- Как «где взять»?  - опешивает Уилсон. - Зачем же ты тогда... ты же... диктофон... ты же собирался...
Хаус поднимает голову и смотрит ему в глаза. Какие же яркие у него радужки — даже в полумраке глубокого вечера заметен их тёмно-голубой отлив.
- Уилсон, они добрались до моей мамы...
И то, что Хаус говорит не «матери», а «мамы», делает его слова особенно жуткими в своей безнадёжности.
Он плюхается на каменный поребрик рядом с Хаусом — так, словно ноги вдруг отказали ему. Он ни о чём не расспрашивает, понимая бесполезность и раздражающее влияние таких расспросов. Хаус расскажет всё сам или... не расскажет. Он чувствует свою ненужность так остро, как никогда ещё не было. А Хаус говорит слова, которых он, может быть, ждал от него всю предыдущую жизнь, всё их знакомство, а вот дождавшись, наконец, готов завыть в голос:
- Не знаю, что мне делать. Помоги мне... подскажи... Уилсон...
Оказывается, это страшно — слышать от Хауса такие слова.
Но выть — это потом. Выть сейчас не время.
- Прежде всего встать и сесть в машину, - твёрдо говорит он. - Ты озяб. И здесь, как на лобном месте. Поехали отсюда.-
Хаус послушно забирается в салон.
- Пристегнись.
Он машинально пристёгивается.
- Поехали.
Уилсон ведёт машину не по-Уилсоновски нервно. В одном месте чуть не сбивает металлический барьерчик автобусной остановки. И представляет себе вытянутую физиономию Чейза, у которого они попросту угнали авто, воспользовавшись тем, что Хаус ещё с прошлого раза не отдал ключи. Кстати, надо бы ему позвонить.
Кровь, наконец, унялась, Хаус комкает платок, суёт в карман. Осторожно ощупывает скулу. Шипит от боли, задев ссадину. Оттаивает.
- Хаус... - похоже, наступает время расспросов. - Что значит «добрались»? Похитили?
- Почти. Накачали наркотиками, поместили в дом престарелых и инвалидов в Трентоне. Законно, через соцслужбу. Её сын, знаешь, умер, заботиться о безумной бабке в хорошей стадии Альцгеймера некому. Чечако — в миру Джонатан Киз - там за санитара, так что теперь они могут диктовать мне свои условия.
- Подожди... Какие условия? Как диктовать? Ты же сам говоришь: законно, через соцслужбу. Ты же можешь забрать мать в любое время!
- Будет несколько дней волокиты, а дать яд старухе в интернате — очень быстро, Уилсон.
- Старухе? Хаус, она же...
- Ей семьдесят с большим хвостом. Как думаешь, в таком возрасте организм, особенно мозг, легко восстанавливается после массированной терапии психотропами?
Это не вопрос, потому что оба слишком хорошо знают ответ.
- И за сто флаконов они её отпустят?
- Нет. Но перестанут втихаря подкалывать сильнодействующие препараты.
- И потребуют чего-нибудь ещё, чтобы не начать снова?
- Это само-собой... Я попал, Уилсон. Пока речь шла обо мне, даже о тебе, я мог рыпаться. Не теперь...
- Что ты говоришь, Хаус! Что ты такое говоришь! Ты должен рыпаться, просто обязан рыпаться! Есть, в конце-концов, закон, есть полиция...
- У меня психология бывшего зэка. А они, знаешь, не доверяют полиции...
- Ну, подожди. Есть же всё-таки какие то нормы, правила, ну не может же такого быть, что человек беззащитен перед отморозками...
Уилсон говорит возмущённо, повышая голос, и Хаусу смешно от его наивного напора.
Эх, Уилсон-Уилсон, Джимми Уилсон, жизнь тебя не учит, смерть не учит. В ремиссии рака, с чужим сердцем в груди, резаный, с едва поблекшими синяками, как сопляк, впервые приведённый в синагогу, всё веришь в какую-то дурацкую высшую справедливость, всё пытаешься искать её - то в шкафу, то под кроватью. Нет её, Уилсон, не ищи...
- Хаус... Эй, ты что глаза закрываешь?
- Устал... И голова раскалывается...
- Подожди, не спи. Ну, мы приехали уже... Хаус! Хаус! Что с тобой? Не пугай меня!
Лицо Хауса запрокинуто, зубы выбивают дробь. Уилсон наклоняется к нему отстегнуть ремень, и его обдаёт жаром, как из сауны.

Хорошо, когда сиюминутная проблема вытесняет на время глобальную. А сиюминутная проблема такова: как переместить Хауса из «Форда», припаркованного у дверей квартиры, на кровать или хотя бы диван внутри квартиры. Условие: не поднимать вес больше пяти килограмм. Другое условие: у самого Хауса действие договора с его опорно-двигательной системой временно прекращено. Правильный ответ: прибегнуть к помощи заинтересованных лиц, а буде таковых не найдётся, заинтересовать.
Уилсон делает несколько попыток вызвать интерес — сначала у пьяного парня, желающего купить пива в газетном киоске, закрытом по причине позднего времени. Парень заинтересован, но Уилсон сам отказывается от своей затеи, заметив, как нетвёрдо заинтересованное лицо держится на ногах. Вторая попытка — вызвать интерес у меланхоличного прохожего в берете- проваливается: интерес не вызывается, хоть тресни.
Третий кандидат показывается в конце квартала в вязаном костюме и шапочке — оздоровляющий бег трусцой. На него Уилсон делает максимальную ставку и уже собирается окликнуть, как выясняется, что бегун — женщина. А ещё через два шага становится ясно, что женщина — не просто женщина , а Ядвига Блавски — в круглой вязаной шапочке и широченных тёплых штанах.
- Уилсон? - удивлённо окликает она. - Ты почему здесь и почему с таким озадаченным видом?
- Потому что озадачен. Это — дом Хауса, - он сам усмехается каламбуру. - Хаус — в машине в обнимку с температурой под сорок. Я не могу его поднять, сам идти он тоже не пытается. А надо дотащить до кровати, раздеть и уложить. А потом ещё поставить диагноз и попробовать вылечить.
- Ну, давай, я, - просто предлагает она, пожав плечами.
- Ты — хрупкая леди, а в нём больше шести футов и сто шестьдесят с лишним фунтов.
- Я ухаживала за отцом, когда его разбил паралич. В нём было двести фунтов, и я справлялась, - она заглядывает в машину и касается лба Хауса не ладонью, а губами, как матери иногда проверяют температуру у малышей.
- Ух ты, как раскалился! Иди сюда, - и закидывает его руку себе на плечо. - Давай, мой хороший, вира помалу.
Соображает что-то Хаус или нет, но он позволяет выволочь себя из машины и кое-как держится на ногах. Уилсон подхватывает с другой стороны, и они с Блавски не то ведут, не то несут, тяжело обвисающего, заплетающего ногами Хауса, в дом.
- У него здесь какие-нибудь лекарства есть? - деловито спрашивает Блавски, свалив безвольное тело на диван и бесцеремонно стягивая с него сначала кроссовки, а потом и джинсы. Увидев жуткий шрам на бедре, она вдруг закусывает губу и, протянув руку, осторожно проводит кончиками пальцев по келоидным рытвинам и буграм. При этом Уилсон замечает на её глазах слёзы.
- Что с тобой? - пугается он.
- Ничего, — она улыбается мокрыми глазами. - Не стой, Джимми, ищи лекарства.
Для начала Уилсон находит стетоскоп и, вдев оливы в уши, прижимает к груди Хауса:
- Вроде чисто. Хрипов нет. Но он просто пылает. За сто четыре точно, измерять страшно.
- Что-то инфекционное?
- У него же мочекаменная. Может, нефрит?
- Надо взять мочу. Хоть визуально прикинуть. Но сначала всё равно снизить температуру, пока у него мозг не закипел. Ты нашёл что-нибудь?
- Ибупрофен.
- М-да...
- Сейчас сгоняю и всё привезу. За полчаса обернусь. Прокапаем аминазин с метамизолом, если не поможет — дантролен.
- Подожди. Лёд у него есть?
- В холодильнике. Уксус — в столе.
- Привези катетер.
- Ладно, - он бросается к двери.
- Джимми! - окликает она. И когда он останавливается, нетерпеливо полуобернувшись, вдруг просит:
- Будь осторожен, не разбейся. Так скользко...

Когда он возвращается, потратив даже меньше получаса, глаза Хауса открыты, но затуманены, как запотевшие стёкла, лицо пунцовое, с мелкими капельками пота, он раздет донага и завёрнут в мокрую простыню. В комнате стоит резкий запах уксуса. На Блавски — одна из мятых рубашек Хауса, ноги голые.
- Его вырвало, - смущённо отвечает она удивлённому взгляду Уилсона. - Пришлось переодеться, во что нашлось. Что ты привёз?
- Всё привёз. Сейчас поставлю капельницу. Надо только руку фиксировать. Помоги мне.
- Какие красивые кисти. - вдруг замечает Блавски, прихватывая запястье Хауса бинтом. - неудивительно, что он играет на фортепьяно — с такой кистью и с его слухом не быть хоть немного музыкантом — преступление. Куда фиксировать — это же диван, ни одного приличного выступа нет. За ножку?
- Ох, уж этот диван Хауса, - говорит Уилсон, вводя иглу. - Столько драм перенёс. Ему можно посвятить статью — всё равно, в научном журнале или популярном... Есть, капает... Теперь давай катетер. Уподобимся почтенным медикам далёкого прошлого, в котором ещё не было центрифуг, титрования и ортотолуидинового метода определения глюкозы, пробующим мочу на вкус.
- Бр-р! - Блавски передёргивается. - Может, для начала хоть на вид?
- Для начала можно и на вид. Не отворачивайся — я один не справлюсь. Ему это не понравится — придётся придержать. Давай.
 Хаус мычит, бессознательно пытается сдвинуть колени, но когда катетер введён и моча начинает поступать в резервуар, тихо облегчённо стонет и расслабляется.
- Смотри, как он сильно писать хотел, бедный, - говорит Блавски. - Теперь хоть в чём-то ему будет полегче.
Мочи, действительно, много, и Уилсон в этой связи вспоминает пару бутылок из-под пива, всё ещё перекатывающихся около дивана, когда он или Блавски нечаянно задевают их.
- На вид всё в порядке. Крови нет, цвет нормальный.
- Подожди, - Блавски останавливает его руку. - Ты что, сразу удалить хочешь? Зачем?
- Если он очнётся достаточно скоро, у него в отношении нас будет казус белли с этим катетером. И треники я на него, пожалуй, тоже натяну. Из чистого самосохранения... Ну вот... А теперь можно померять температуру.
Градусник показывает сто четыре, и Уилсон облегчённо переводит дыхание.
- Похоже, снижается.
Ещё через полчаса взгляд Хауса становится яснее, он начинает улавливать что-то из вне, нарушенные связи потихоньку восстанавливаются, уже осмысленно он оглядывает обстановку, ищет что-то глазами, и, когда Уилсон склоняется над ним, старается сфокусироваться на знакомом лице, зацепиться за него, чтобы собрать, как кольца на стержень пирамидки, свои представления об окружающем мире на образ этого лица.
- Хаус, у тебя что-нибудь болит? - спрашивает Уилсон, чтобы подстегнуть процесс.
- Нога...
- Ещё?
- Голова...
- Ещё?
Он перекладывает голову в отрицательном жесте.
- У тебя сильный жар. Может быть, это и нервное.
- Где я?
- Дома. У себя дома.
- Что ты мне вводишь?
- Метамизол с аминазином. Давай-ка, поспи...
- Уилсон! - слабые пальцы хватаются за ткань его рубашки, соскальзывают.
- Ну, что ты? Что такое?
- Уилсон, где мне взять викодин? Сто флаконов? Они убьют её, превратят в овощ. Уилсон!
- Тише,тише...
Пальцы горячие, прожигают сквозь рубашку:
- Уилсон, какой, на хрен, «тише»! У меня три дня, три дня всего, а я свалился...
- Успокойся. Я найду тебе сто флаконов.
- Ты?
- Да, я.
- Уилсон, если это шутка, то... не слишком удачная...
- Никаких шуток. Я тебе обещаю, что найду. Завтра... послезавтра — крайний срок.
- Где же ты возьмёшь, Панда?
- Знаю, где. Не тревожься.
- Уилсон...
- Хаус, я тебе английским языком говорю: найду. Успокойся, усни. У тебя сильный жар, и если он на нервной почве, тебе сейчас нужно спать и спать.
Он видит, что Хаус не верит ему, но, в то же время, не находит сил спорить. И тогда Уилсон кладёт свою прохладную ладонь на его пылающий лоб, как последний аргумент.

- Уснул? - тихо спрашивает Блавски, подходя сзади.
- Уснул... Блавски, ты останешься?
- А куда я денусь, Уилсон? В любом случае, останусь, пока вещи не высохнут. Не в этом же мне идти... - она дёргает ткань рубашки Хауса, надетой на неё, а между прочим, мятая и не по размеру мужская рубашка смотрится на ней в высшей степени соблазнительно. У неё красивые ноги, и она очень стройная — мешковатый наряд только подчёркиваеи хрупкость. «А как бы она смотрелась в моей рубашке? - вдруг приходит в голову Уилсону. -  В той, полосатой... или в бежевой. Бежевый цвет идёт рыжим волосам».
 - Что ты на меня так смотришь? - Блавски чуть сводит брови.
- Как? - тихо переспрашивает Уилсон, медленно поднимаясь со стула. Теперь их глаза напротив, и в глубине глаз Уилсона Ядвига видит странные глубокие медовые или шоколадные водовороты, словно там кипит, рождаясь, огненный элементал.
- Не знаю... Так... - отвечает она совсем шёпотом, видя, как неотвратимо приближается его лицо. Это как во сне, когда знаешь, что надо бежать и нет силы сделать даже шаг.
Он не впивается в её губы поцелуем, не притягивает её к себе — очень тихо, очень нежно скользит губами от угла рта по мягкой линии края нижней челюсти к уху, прихватывает его мочку, переходит на шею, спускается к ключице — неторопливо, легко, почти благоговейно, и от этой лёгкой щекотки ей так хорошо, так приятно, что сердце замирает и дыхание перехватывает. А его руки так же легко и нежно поглаживают её спину, отбирая последние силы, и он шепчет, задыхаясь, как заклинание, её фамилию — не имя; «Блавски... Блавски...».
Но когда губы его соскальзывают ниже ключицы, она, словно очнувшись, словно окаченная ледяной водой вдруг отшатывается и отталкивает его:
- Уилсон, нет!!!
В тёмных глазах вспыхивает обида, разочарование, боль... на миг. А потом он спрашивает — очень мягко:
- Почему «нет»? У тебя кто-то есть?
Глядя ему прямо в глаза, она говорит правду — лучше так, быстро, сразу, чтобы не осталось никаких недоразумений.
- У меня был... тоже онколог. Он бросил меня, потому что... Вот, смотри! - и отчаянным движением распахивает перед ним рубашку, обнажая грудь — бугры, рытвины, грубовспаханное поле, рваные, разбитые, как брошенная на пол мозаика, ареолы, полное отсутствие сосков. Её глаза наполняются слезами.
Уилсон смотрит. Без ужаса, даже без сострадания — внимательно, заинтересованно, профессионально.
- Двусторонняя расширенная мастэктомия с регионарными лимфоузлами и частично большой грудной мышцей? Тебе повезло. Обычно от этого умирают... А зачем ты плачешь?
- Ты — лицемер, Уилсон! - всхлипнув, заявляет она. -  Мне не надо твоей жалости, не трудись.
- В смысле? - озадаченно моргает он. - Моей жалости? Ну, ты даёшь! У тебя же, кажется, радикальное удаление — чего это я должен тебя жалеть? Ты меня пожалей — у меня ещё ничего не известно.
- Да ты что! Ты что, не видишь эти шрамы?
- А мы тут что, разве меряемся боевыми рубцами? - он расстёгивает рубашку на груди. - Смотри, у меня тоже есть... Но у Хауса всё равно круче, тут его не переплюнуть.
- У меня ещё удалены яичники и матка, - лепечет она, не вполне понимая, куда вдруг свернул разговор.
- Вау! А у меня удалена часть печени и сердце. Тут уж я круче, вы с Хаусом оба отдыхаете.
- Но... - совсем теряется она.
Уилсон на этот раз притягивает её к себе и начинает с того места, где остановился, спускаясь губами прямо по страшным шрамам, пока его руки   раздевают её совсем. Это так мучительно... Но в то же время это так сладко...
- Ты добрая, хорошая, - шепчет он, лаская всё настойчивее, - Ты такая красивая... Блавски... Блавски...
Он опускается на колени, целует её руки, живот, шепчет, ласкает, щекочет, сам начинает задыхаться от возбуждения, зарываясь лицом в рыжеватые светлые завитки её лона, сам плачет от избытка чувств, и, наконец, она отвечает ему, отбросив сомнения, и они неистово, но нежно заласкивают друг-друга до судорог наслаждения, забыв о присутствии Хауса. Впрочем, он всё равно крепко спит.

Как и всегда, после состоявшейся близости Уилсон чувствует лёгкое разочарование. Хаус как-то назвал это его свойство «атавизмом конкурирующего самца». Ну что ж, возможно, Хаус и прав — он атавистичен, и это проявляется не только в постели, но и, например, в ношении булавок для галстука. Но это разочарование не мешает ему, оно только окрашивает воспоминания о близости горьковатой ноткой, как хороший шоколад. И, в любом случае, оно никак не относится к захлестнувшему с головой чувству счастливого перерождения, радуги, нового солнца, откровения и прозрения — всё вместе. Описать это чувство невозможно, его только можно вдохнуть всей грудью, как воздух, и ещё его можно назвать по имени: «Ядвига Блавски». Вот она, сидит, поджав ноги, в углу дивана, в ногах Хауса, чудом поместившись там, но всё-таки поместившись, и растерянно улыбается из-под рассыпавшихся медных волос.
Вдруг он вспоминает, что она, может быть, голодная и идёт на кухню осматривать холодильник с целью ревизии и учёта.
В морозилке находится выпотрошенная тушка курицы — интересно, что с нею собирался сделать Хаус, который в жизни не готовил на себя одного, предпочитая детское «грызлово» вроде чипсов, китайский фастфуд или еду из тарелки Уилсона. Но курица — это возможность сварить бульон или даже суп. Им можно будет и Хауса накормить, когда он придёт в себя настолько , что захочет есть. К тому же Уилсон находит пакетик моркови и нарезанный колечками лук — этого вполне достаточно.
Пока он занимается кулинарией, Блавски ещё раз измеряет Хаусу температуру и сообщает:
- Сто два с половиной. Будем ещё капать? Чем это у тебя пахнет?
- Я варю суп, - гордо заявляет он, демонстрируя ложку на длинной ручке. - Обнаружил тело курицы.
-- А умеешь? - как-то неуверенно спрашивает она.
- Я окончил кулинарные курсы при «Дэвид-Джейлд-Кухмайстер», - выпячивает грудь Уилсон.
- Здорово! Но лук для супа всё-таки жарят в масле. Иди-ка ты в комнату, кулинар. Мужчины прекрасно умеют готовить пиццу по-неаполитански, фаршированную индейку в винном соусе и курицу карри с соусом бешамель, но сварить куриный суп выше их сил. Это закон природы, Джеймс, ты не при чём, - она смеётся и пальцами быстро и ловко взъерошивает его и без того взъерошенный ёжик.
Потом они едят суп и даже вливают немного бульона в полупроснувшегося Хауса, но он тут же снова засыпает. Потом Блавски спит на кровати в спальне, а Уилсон скучает на стуле, поминутно зевая и задрёмывая, но Хауса оставить без присмотра боится — температура больше не снижается — так и держится около ста двух с половиной — то чуть меньше, то чуть больше. Внезапно он засыпает крепко и вскидывается с заколотившимся сердцем от тихого голоса — Хаус зовёт его:
- Сиделка из тебя, Уилсон... Смотри, со стула свалишься...
Сидит на диване, спустив ноги, дрожит крупной дрожью, вибрирует всем телом, зубы стучат.
- Куда собрался?
- В туалет. Помоги...
- Брось, не надо. Ты на ногах не держишься, мне тебя тащить тоже тяжело. Я тебе банку дам.
- А если мне по-большому?
- А тебе по-большому?
- Я чисто гипотетически... Ладно, без тебя обойдусь, - и пытается встать.
- Скотина упрямая! - в сердцах говорит Уилсон. - Держись!
- Ладно, ещё переломишься... - смерив его взглядом, снисходительно говорит Хаус, делает шаг и чуть не падает. Уилсон подхватывает его:
- Держись, сволочь!
Держится. Виснет. Горячий, влажный, дышит с сипом, как закипающий чайник.
Кое-как добредают до туалета, потом столь же мучительный путь обратно, и на свой диван Хаус падает выдохшийся. А Уилсон удивлён тем, что послеоперационный шов не только не разошёлся, но даже почти не болит.
- От тебя пахнет сексом, Панда, - вдруг шепчет Хаус.
- Не болтай ерунды. И не зови меня Пандой — это не смешно.
- Нет, это смешно. И ещё больше смешно, что ты начал пользоваться дамской туалетной водой. «Живанши»? Смело... А твой рыжий сеттер, которому ты, пожалуй, сейчас припишешь вот этот волос, что, горячая штучка?
- Заткнись, Хаус!
- Ты сердишься, Юпитер? Значит, ты... влюблён? Где она?
- Кто? - продолжает притворяться непонимающим Уилсон.
- Кто? Сейчас подумаю... Может быть, Бонни? Или Джули? Или, может, Саманта? Софи? Вера? Ну уж не мёртвая укротительница металлических бабочек, я надеюсь....
- Ты бредишь, Хаус?  Ну вот, глаза опять мутные. Ты точно, бредишь...
Губы Хауса шевелятся почти беззвучно, но Уилсон наклоняется к его губам и разбирает слова:
«Кук их тройерык мир арайн
Ин дэр мамэс ойгн:
С'hот ир либшафт нышт гелозт
Вэрн мих а фойгл», -
словно кто-то начинает напевать это у него в голове на немудрящий мотив еврейской колыбельной. Уилсон качает головой — он понимает, что, во-первых, Хаус снова безошибочно вычислил его, а во-вторых, даже в бреду он не перестаёт тревожиться о собственной матери.

Около пяти утра он не выдерживает и будит Ядвигу:
- Прости, пожалуйста... Не могу больше. Я ещё два раза вводил метамизол. Сейчас у него сто два, но сознание всё равно спутанное. Посиди с ним, я посплю хоть чуть-чуть.
Вид у него совсем усталый. Блавски вспоминает о том, что он сам не здоров ещё, что он совсем недавно перенёс операцию, и что ему ещё может быть понадобится вводить сыворотку через пару дней, и охотно, с готовностью уступает ему постель.
- Конечно, поспи. Надо было раньше меня разбудить.
- Дантролен я там оставил на всякий случай. Аминазин, наверное, не надо пока — он ослабеет. Сердце слушал. Частит, конечно, но пока всё нормально. Ты слушай лёгкие, чтобы нам недостаточность не пропустить...
- Ложись, не волнуйся, всё будет хорошо.
- Я знаю... - благодарно говорит он.

Хаус, когда она подходит к нему, не спит, но он, как и сказал Уилсон, в полусознании.
- Рыжая, - говорит он, улыбаясь больной улыбкой. - Так и знал, что без тебя тут не обошлось, рыжая!
- Не болтай, не трать силы, - она садится рядом, щупает лоб - горячий, горячий, зараза! Его же выматывает эта температура, а у него коронары не в порядке, сердце — что с ним делать?. И никаких других симптомов. Неужели нервное? А может быть, пропускают? Может быть, нужно обследование?
- Уилсон велел твои лёгкие почаще выслушивать...- говорит она. - Давай?
- Правильно велел... Но не трудись...если я начну задыхаться, я тебе сам признаюсь... Что ты смотришь так испуганно? Сейчас всё ещё в порядке. Пульс сто двадцать три, давление сто десять на семьдесят, температура сто два... Блавски, ты знаешь такой город Хоувэл?
- Там славянская община, знаю.
- Интернат для стариков и инвалидов там есть?
- Не знаю, Хаус. Наверное, есть. Да, мне кажется, да...
- Отвратительные стены... грязно-салатовые... И кормят пережёванным салатом... Что ты смотришь, Блавски? Я пока ещё в себе. Уилсон спать пошёл?
- Да. Наверное, спит уже. Тебе что-то нужно? Ты меня не стесняйся, пожалуйста. Если что-то нужно, я помогу.
- Ничего мне не нужно. Который час, скажи.
- Пять утра, Хаус.
- Блавски... - он вдруг протягивает руку и его пальцы сжимают её запястье. Горячие, твёрдые - больно. - Не бросай его, ни за что не бросай! Его все бросают, даже я... Но только не ты, пусть не ты, Блавски!
- Что-что? - теряется она. - Ты о чём вообще?
- Я должен громко хлопнуть дверью, чтобы услышали...
- Хаус, ты бредишь?
- Когда дверь захлопнута, все ответные действия теряют смысл... И даже не так важно, куда ведёт сама дверь. Это так же верно, как то, что две прямые могут пересечься только в одной точке. Вопрос в том, где именно эта точка. А вообще-то всё равно...
- Нет, ты бредишь, - уже уверенно говорит она. - Сейчас я тебе холод на голову положу. И давай-ка снова температуру мерять.

Температура оказывается снова сто три, и Блавски вводит дантролен. Хаус мечется, срывая компресс со лба, сбрасывая одеяло. Вдруг начинает звать кого-то «беспощадной стервой», гонит кого-то прочь, просит у кого-то прощения, ругается самыми чёрными ругательствами, спрашивает кого-то: «Зачем ты это сделал? Как просто! Ну, научи меня так же просто...».
- Что же ты меня не разбудишь? -укоризненно спрашивает, появляясь в дверях, заспанный Уилсон.
- Я справляюсь, Джеймс, справляюсь...
Но Уилсон, глядя на только-только притихшего Хауса, качает головой:
- Надо везти его в больницу. Симптоматическое лечение не помогает — необходимо патогенетическое. Я сейчас позвоню...
- Не смей! - вдруг говорит Хаус совершенно сознательно, словно вынырнул из бреда, как пловец из-под воды. - Не надо никакой больницы. Мне лучше.
Его волосы слиплись от пота, но глаза постепенно проясняются, словно затуманенное стекло окна протёрли тряпкой от пыли и сальных разводов.
- Мне, правда, лучше, Уилсон. Не звони... Больница — такая волокита, - говорит он прерывающимся от слабости голосом.
- Раз лучше, давай снова температуру мерять. Мне необходимо материальное подтверждение твоим словам.
Материальное подтверждение не заставляет себя ждать — температура сто два, а когда Уилсон решается на «контрольный замер» всего-то через четверть часа — сто один.

-Тебе и правда лучше, - говорит Уилсон. - Слушай, я могу тебя оставить на Блавски? Не будешь буянить? Мне нужно съездить по делам. Ненадолго — я вернусь.
- Езжай...
- Сейчас... Подожди-ка, - он присаживается рядом с Хаусом на край дивана, трогает его лоб, словно не доверяет градуснику и вообще явно хочет о чём-то заговорить, но тяготится присутствием Блавски. Сообразив это, она выходит из комнаты.
- Я знаю, о чём ты думаешь, - вдруг заявляет Уилсон. - Досадно для иностранного резидента, но в бреду ты многословен и откровенен, а я провёл здесь почти всю ночь, так что... Что они тебе предъявили? Ты же не на «бла-бла» повёлся? Запись на диктофон? Записку, подписанную твоей матерью собственноручно?
- Ролик. На телефоне. Короткий. Репортаж из мира смирительных рубашек, кляпов и мягких стен.
- Ну да, я примерно так и подумал... Времени у них на это было всего ничего — связь нарушилась на полминуты — не больше. Наверное, оттого, что тебя тряхнули за воротник, да? Эта подслушивающая техника! - Уилсон явно начинает возбуждаться, говоря, и Хаус косится на него с опаской — здесь можно ждать сюрпризов.
- И на свете, оказывается, довольно много людей, тебе решительно не безразличных, - продолжает Уилсон, волнуясь. - Ты провёл ревизию, составил реестр и сделал выводы, что на всех викодина не напасёшься. Так?
Хаус молча смотрит ему в глаза. А глаза Уилсона меняются — в них снова огненный элементал, но только другого знака — чёрный, как дёготь, пропитанный смертельным ядом и мучительной, трагической любовью, разъедающей душу, как едкий натр. Любовью к нему, к Хаусу. Читается безошибочно, и у него на миг перехватывает дыхание от точности прочтения.
- Я знал людей, сводящих счёты с жизнью, - говорит Уилсон тихо и веско. - Из страха, от боли, сошедших с ума... Но я никогда не видел, чтобы это делали по трезвому, логичному рассчёту. И я не хочу такого увидеть, потому что это...это неправильно в корне... Пожалуйста, положись на меня. Я понимаю, что Панда просит невозможного, но... ты же тоже невозможное задумал. Выбрось это из головы, не сироти мир. Я решу твою проблему. Смотри сюда! - требует он, хотя Хаус и так смотрит. - Ещё раз слушай:Я. Решу. Твою. Проблему!
- Ты...
- Заткнись! Сколько я должен повторять, чтобы быть услышанным? Если ты только посмеешь... если попробуешь, я поеду к твоей матери и скажу, что ты умер из-за неё, скажу об этом всем — Стейси, Кадди, Чейзу, Марте Мастерс, Блавски — каждому скажу, что это он виноват в твоей смерти.
- Себе тоже скажешь? - губы Хауса вопреки всем потугам здравого смысла обрести контроль над ситуацией трогает улыбка. Действительно, Уилсон смешон со своими нелепыми угрозами. Но... если он так смешон, почему всё сильнее щиплет в уголках глаз?
- Себе? -переспрашивает Уилсон, - Себе? - и его губы тоже начинают дрожать в странной улыбке. Просто диалог улыбок, чёрт их забери совсем!
Он вдруг резко встаёт и подносит к лицу Хауса сжатый до побеления костяшек кулак:
- Не смей, ты понял? Просто не смей! Всё, мне нужно ехать. Ешь  суп, спи, ни о чём не думай. Ещё раз, для закрепления: я решу твою проблему.Я.Решу.Твою. Проблему.

Он мотается полдня, как чёрт на метле, из одного конца Принстона в другой. Во-первых, нужно починить свою «хонду-акуру», а «форд» с извинениями возвратить Чейзу. Чейз незлобив и легко прощает «автоугон», но с ремонтом сложнее. Прибегать к услугам техсервиса по понятным причинам Уилсон не хочет, а его собственных технических навыков не хватает. Он привык ездить на автомобиле и никогда особенно не задавался вопросами его устройства. Но, к счастью, разговор с Чейзом долетает до ушей Сё-Мина, делающего записи в карту Орли, и он поднимает голову:
- Поменять топливный шланг и колёса? По-вашему, это трудно?
- Я, честно говоря, думаю, топливным шлангом, может быть, не обойдётся, - говорит, виновато улыбаясь, Уилсон. - Когда отморозок с ножом лезет под капот, нельзя ручаться, чем он там занимался.
О том, что Уилсона остановили на дороге, избили и ограбили, осведомлена уже вся больница. Не совсем понятно, почему он не заявил в полицию, но ведь «могут же быть у человека причины, - громко рассуждал в больничном кафе Чейз, - какие-нибудь документы не в порядке — на вождение или на машину, может, просрочены или со страховкой что-то... или может, - тут он понизил голос, - может, он там и не один был... ну, вы же понимаете... это Уилсон...».
- Так что, проверить состояние узлов долго, что ли? - искренне недоумевает Сё-Мин.
- Кому-как. Мне — долго, - снова всё с той же виноватинкой улыбается Уилсон.
- Ну, поехали, я проверю, - запросто предлагает Сё-Мин. - Я по молодости, до мединститута, механиком подрабатывал. Да ещё и не здесь, а на далёкой исторической родине. Видели бы вы тамошние машины!
Поскольку уж речь зашла, Уилсон спрашивает о давно мучавшем противоречивыми догадками:
- А где ваша историческая родина, Сё-Мин? Китай? Корея? Вьетнам?
- Мой отец воевал во Вьетнаме. Возможно, против вашего, Уилсон.
- Мой отец не воевал. Он был врач, офтальмолог. Тихий, радушный, абсолютно мирный и очень близорукий... Но вы мне как-то странно ответили. Так Вьетнам?
- Не Вьетнам. Есть на свете такой город... Семипалатинск.
- СИЯП? Русский ядерный полигон? - вмешивается Чейз. - Так вы...
- Ну, там не только ядерный полигон. Есть ещё дома, магазины, школы, больницы и станции техобслуживания.
- Значит, вы из России?
- Из Казахстана. Странные времена настали в мире, Уилсон. Люди скитаются по земле, как перекати-поле, и нигде не могут найти приюта. Государства дробятся и делят нефть, мужчины и женщины изменяют друг-другу, не делая из этого тайны, дети подают в суд на своих родителей, друзья топят друг друга ради карьеры... Может быть, это потому, что мы ищем во вне то, что нужно искать в себе? Мало осталось людей, способных действовать без оглядки на сиюминутные выгоды.
- Я смотрю, вас на философию потянуло.
- Я вообще люблю пофилософствовать.
Они продолжают разговор уже в автомобиле Сё-Мина, где на заднем сидении оказался почему-то и Чейз.
- У меня операция в четыре, обход я уже сделал, - объясняет он своё свободное время, - а писать бумажки ненавижу. Лучше с вами прокачусь. Может, что-то подержать придётся - с лёгкой руки Хауса никак не изживу в себе подмастерье, - смеётся он.
- Надеюсь, - строго говорит Сё-Мин, - Хаус не очень тяжело заболел?
- Скорее всего пустяк, - озабоченно, что не вяжется со словами о пустяке,говорит Уилсон. - Но меня беспокоит его прошлогодняя операция, нефролитотомия — что, если инфекция в почках? Я привёз его мочу, сдал в лабораторию, результат будет к полудню...
- Нефролитотомия — всегда паллиатив, - согласно кивает Сё-Мин. - Это не решение, а его оттяжка - камни будут образовываться снова. Нужно найти и обезвредить источник проблемы. Иногда это в генетике, в анатомии, иногда — в образе жизни. Да он, кажется, сам нефролог, верно?
- Нефролог и инфекционист. А вы, Сё-Мин?
- Учился на гинеколога, потом прошёл специализацию по венерологии и кожным болезням.
- Нравится в больнице? Вы ведь недавно...
- Да ничего...
- А в диагностическом? - спрашивает Чейз.
- А в диагностическом...как в Британии. Марта Мастерс царствует, но не правит, Хаус правит, но не царствует. По-своему забавно, хотя вызывает некоторый дискомфорт.
- Вам не нравится Хаус? - снова подаёт голос Чейз.
- Мне очень нравится Хаус. Есть у японцев такое выражение - «искренний человек». Не то, чтобы очень ценится, удобств в таких мало. Но вызывает бо-ольшое уважение. Вот Хаус как раз из таких. Хотелось бы мне с ним делать какое-то большое дело, но совсем не хотелось бы, скажем, пропалывать сорняки или играть в покер, потому что надует — я оглянуться не успею. А мы пока выше сорняков и покера не поднялись. Понимаете, о чём я?
- Ещё как понимаю, - смеётся Уилсон. - Чейз, ты ведь тоже понимаешь, верно?
- Да, - без улыбки отвечает Чейз. - Думаю, что да.

Пока они с Сё-Мином занимаются автомобилем, на все попытки Уилсона помочь отвечая, что лучшая помощь с его стороны «не лезть под руку», Уилсон отходит в сторону. Это может показаться странным, но он думает о мочекаменной болезни, а точнее, о том, что любая нефролитотомия нерадикальна. Тут Сё-Мин прав. А никто не может ценить радикальность больше, чем больной раком онколог. Наконец, он набирает номер на мобильном телефоне.
Это Джеймс Уилсон — заведующий онкологическим отделением из больницы «Принстон-Плейнсборо». Я не хотел бы выносить сор из избы, но  у меня определённые сомнения в отношении соответствия сертификату... Нет, в том-то и дело, что нет... Речь идёт только об ожидаемом действии... Мне приходится назначать данный препарат довольно часто, и я знаю, как он должен действовать... Нет, об этом речи не идёт... Я и говорю именно о нежелании выводить всё это на официальный уровень... Нет, никому не докладывал и не актировал — мы пользуемся услугами этой компании больше десяти лет, и претензий никогда не имели... В конце-концов, я могу и ошибаться — вы представляете себе, какие последствия это повлечёт, если о моих подозрениях станет известно? Неужели нельзя проделать анализ частным порядком? Мне не нужно заключение, мне нужна уверенность... Ну да, в этом случае мы дадим ход и заключению, и актам... Совсем небольшую партию, выборочно... Сотню... Счёт на моё имя... Просто запрос, как о плановой проверке... Не сказал? Гидрокодон, викодин... Сто по сто двадцать... Да, конечно... курьер в частном порядке. Чёрный джип, номерной знак.... Да... Записывайте: Джонатан Киз. Кей. Ай. Зет... Да... Конечно, никаких проблем. Чек или наличные? Договорились...
Он нажимает «отбой» и чувствует, как его колотит дрожь. Это как адская машина доктора Кеворкяна. Процесс запущен, теперь нужно идти до конца.

- Ну вот, готово, хозяин, - Сё-Мин, смеясь, похлопывает по капоту. - В лучшем виде. Бак заправлен — можно ехать.
- Сколько я вам должен за ремонт? - спрашивает Уилсон, и по глазам Сё-Мина понимает, что спросил не то.
- Вот, - со вздохом говорит Сё-Мин. - Об этом я и говорил. Куда катится мир! Вы мне ничего не должны, доктор Уилсон. На моей исторической родине брать деньги за товарищескую услугу не принято. Быть обязанным мерзавцу или подлецу, конечно, скверно, но быть обязанным человеку, который не неприятен... почему нет? Надеюсь, я вам не неприятен, доктор Уилсон?
- Я... вам очень благодарен, - чувствуя, что краснеет, говорит Уилсон. - Я, действительно, буду вам обязан и, клянусь, буду испытывать от этого только положительные эмоции.
- Держу пари на сотню баксов, что вы чего-нибудь недоглядели, - вдруг говорит Чейз. - И что это выяснится, пока мы доедем до больницы. Спорим?
- Ах, вот как вы думаете, доктор Чейз! - немедленно вспыхивает Сё-Мин. - Ладно, спорим.
- О кей. Садись за руль, Уилсон. Поехали. Тебе же нужно узнать результаты анализов, да и Хурани повидать, наверное, тоже. Давай! Я с тобой — буду следить, как работает мотор.
- Давай сотню, - говорит он, когда Уилсон трогает «хонду» с места. Этот парень — русский эмигрант — не думаю, что у него денег куры не клюют. Просто надо предлагать более гибко. Тот, кто работал с Хаусом хоть год, что-что, а гнуться во все стороны умеет.
- Чейз, -Уилсон послушно вынимает из бумажника и отдаёт ему купюру. - Скажи-ка честно, ты в обиде на Хауса? Ну, за то, что он мало ценит тебя, например?
Чейз поднимает брови с весёлым недоумением:
- Мало ценит? Он очень ценит меня, Уилсон, только тебе об этом не говорит.
- Можно подумать, тебе говорит... - Уилсон, кажется, слегка обижен назидательностью его тона.
- Я не настолько глуп, чтобы непременно нуждаться в словах, - и Чейз отворачивается и непринуждённо насвистывает какой-то мотивчик, глядя в окно, не замечая, как больно задел Уилсона его ответ. Ведь самому-то Уилсону слова нужны практически всегда. Он не столь кинестетичен, но очень вербален, и сам знает это за собой. И вдруг «не настолько глуп». А может быть, он и правда глуп? Может быть, вообще не стоит слушать, что говорит Хаус? Но Хаус часто говорит очень интересные вещи, и он почти всегда прав. Тогда, может быть, не стоит слушать только то, что Хаус говорит о себе и о нём, Уилсоне? А ведь сам Хаус, кажется, уже давно никого не слушает, предпочитая собирать информацию, оброненную подсознательно, а не «в лоб». «Можно верить человеку и не верить его словам, - формулирует для себя Уилсон. - Можно верить словам, но не верить человеку, их произносящему. И, наконец, можно не верить ничему или верить всему, и в обоих случаях нельзя даже понять, в проигрыше ты или в выигрыше». Это хорошая мысль, вполне достойная Сё-Мина, и Уилсон даже немного гордится тем, что она пришла ему в голову.
- Хотя... - вдруг говорит Чейз, по-прежнему не отводя взгляд от дороги. - Кто знает... Иногда даже бог нуждается в словах — отсюда, должно быть, и молитвы... Сложно всё это...

За время дороги никаких проблем с машиной не обнаруживается, и, когда Сё-Мин, запарковавшись, выходит из машины, Чейз с разочарованным видом отдаёт ему сотенную купюру:
- Моё неверие во врачей-автомехаников поколеблено. В другой раз буду ставить на вашу лошадь.
Сё-Мин усмехается и прячет сложенную купюру в боковой карман. Чейз прав, он не слишком богат. Но выигрыш в споре — игра, баловство, на это он ещё может пойти.
Уилсон заглядывает в своё отделение, где царствует безраздельно доктор Бин, узнаёт, что больные стабильны и умирать в ближайшие два-три дня вроде бы никто не собирается, устраивает разнос за несвоевременное возвращение историй болезни, отправленных в статистический отдел, спускается в цитологию, устраивает разнос за несвоевременную отпраку в отделение результатов биопсии и, наконец, ловит Хурани, размахивая требованием хоть четверти ставки курьера, приписанного к онкологии.
- Я даже провёл собеседование, у меня есть кандидат. Ответственный парень, он работает в доме престарелых санитаром, сейчас потерял работу в связи с переездом в Принстон. Конечно, он согласен изо всех сил — ему просто некуда больше деваться, а мы могли бы его взять с испытательным сроком. Его зовут Джонатан Киз. Черканите себе где-нибудь, чтобы не забыть. Впрочем, я вам сам ещё напомню.
Покончив с Хурани, он идёт в лабораторию, где получает анализ мочи Хауса. В осадке почечный эпителий, эритроциты, белок. Не так, чтобы очень много, но есть. Уилсон сжимает губы и снова делается ненадолго похож на Кайла Кэллоуэя.
Куда решительнее он направляется в аптеку, где фармацевт выглядит настолько озадаченным, что Уилсон понимает: ему уже звонили.
- Если твой высокий лоб печалит дума о том, что местный фарм-контроль запросил партию на проверку, - говорит Уилсон, наваливаясь грудью на «рецепшен» и быстро заполняя бланк рецепта, вывернув руку, как все левши - на первый взгляд, нелепо, но на самом деле удобно. - То не волнуйся и вручи мне коробку. Это с моей подачи.
- Что? Как... Да с какой стати?
- Есть сомнения в том, что викодин — и правда, викодин. Перестал снимать боль у Хауса, он сегодня вообще встать не смог. И это не первая жалоба.
- Но... почему неофициально?
- А ты что, хочешь скандала? Я — нет. Онкохроники — народ ненадёжный, да и я могу ошибаться. Думаю, проверить препарат прежде, чем затевать крутые разборки, разумнее. И давай, отпусти-ка мне вот по этому рецепту...

- Сколько времени у них уйдёт на проверку?
К этому вопросу Уилсон готов.
- Завтра пятница. Значит, в понедельник викодин приедет обратно.
- Большая партия.
- Для проверки фарм-контроля очень маленькая. И потом, у нас есть оксикодон и промедол. Три дня продержимся — я пересмотрел назначения у себя и у неврологов, не так всё страшно. Зато я буду уверен, что прописываю пациентам то, что им нужно, а не смесь мела с карахмалом.
- Дело, конечно, ваше, - с сомнением говорит фармацевт, - Но я бы... Ну, ладно, хорошо, я пока не стану докладывать Хурани, если, конечно, он сам не спросит...
- Я из этого тайны не делаю, - пожимает плечами Уилсон. - Кстати, ты уже всем раззвонил, что Хаус собирает флакончики? Молодец. Он тебя купил. Если вручишь ему партию... сколько он тебе обещал?
- Пятьдесят, а...
- А выспорит триста — имей в виду.
Выпустив эту парфянскую стрелу, Уилсон покидает больницу. Следующий сделанный им звонок забрасывает его ещё на несколько миль дальше от дома, он встречается с очень энергичной женщиной в вегетарианском кафе. Разговор серьёзный, а мысль о коробке викодина, оставленной в багажнике, мешает ему сосредоточиться. К тому же, он вдруг чувствует, что двух часов беспокойного сна за ночь было для него решительно недостаточно. Он разбит, нервы не держат, и на малейшую проблему возникает неадекватная реакция, которую он гасит усилием воли.
Не топите меня в цифрах, Венди, - наконец, жалобно просит он. - К какому числу мы сможем подписать бумаги? Я, мне кажется, перевёл достаточную сумму...
- Недостаточную, Джеймс, совершенно недостаточную. Мы можем только сделать первый ход. Но если бы вы умерили притязания в отношении зоны «С»...
- Не обсуждается, Венди. Просто делайте своё дело и выставляйте мне счета, хорошо? Итак, когда?
- К первому марта, я думаю.
- Отлично, - говорит он, но голос у него усталый, измученный. В частности, ещё и потому, что он знает, что сделает дальше.
Когда Венди уходит, он остаётся за столом ещё какое-то время. Долго колеблется, то привычным жестом потирая шею, то теребя мочку уха, то сосредоточенно покусывая сустав указательного пальца — в общем, он ведёт себя, как человек, лгущий или собравшийся напропалую лгать. Наконец, достаёт из кармана телефон:
- Мама, извини меня, пожалуйста, я не смогу в этом месяце прислать тебе обычную сумму... Да, мама... Нет, я не попал ни в какую историю... нет, не проигрался... Да, я понимаю... Извини... Не все лекарства покрываются страховкой...
Ты пьёшь слишком много лекарств, - мама всегда говорит громко, буквально кричит в трубку, и у Уилсона очень скоро начинает болеть голова от её настырного голоса. - Тебе нарочно прописывают подороже, потому что ты всегда со всем соглашаешься и всегда боишься обидеть этих шарлатанов. Зачем ты пьёшь столько лекарств, Джеймс? Ты ещё совсем молодой человек, чтобы так травить свой организм. Тебя тошнит от них, а ты всё равно пьёшь и пьёшь. У тебя лекарственная зависимость, тётя Джейн и Марианна тоже так считают. Почему ты не приехал на день рождения Марианны? Даже Бонни оказывает твоим родственникам больше внимания, чем ты.
- Мама, ну при чём тут Бонни? - Уилсон морщится На самом деле ему хочется швырнуть с размаху телефон об пол, но он только сжимает его в пальцах так, что пальцы белеют.
- Конечно, не при чём. Ты заводишь жён, бросаешь жён, ты не способен на долгие отношения ни с кем, кроме своего Хауса. И все у тебя не при чём. Может быть, это ты сам не при чём, Джейми? Ты не помнишь ни о ком, ты не приехал на похороны отца, ты погубил своего брата, ты не хочешь нас видеть, не хочешь помогать — что мы тебе сделали? Почему ты не приехал на день рождения Марианны? Она так ждала тебя!
- Я... я был болен...
- Ты всегда болен. Ты отговариваешься своей болезнью — интересно, что бы ты делал, если бы выздоровел? Если бы у тебя не было болезни, Джеймс, ты бы её придумал, лишь бы было, чем отговариваться от общения с близкими. До чего же ты замкнутый и угрюмый стал, Джейми!
Уилсон больше не слушает — он вдруг всерьёз задумывается, что бы он делал, если бы выздоровел. Не просто чувствовал себя сносно, а совсем выздоровел — не было бы рака, не было бы в груди кадаврального сердца с опасностью отторжения. Были бы силы на бег, игру, секс, работу, войну... «Хаус, я не знаю, что бы я делал, если бы обрёл всё это, но я знаю, что когда я имел всё это, я вёл себя, как кретин. Ты ведь меня понимаешь, Хаус? И... ты простишь?»
- Джейми, ты слушаешь меня?
- Да, мама, конечно, мама...
Он не просто не слушает. Он положил телефон на стол и закрыл руками лицо. Ему вдруг нестерпимо хочется зарыться лицом в рыжие волосы Блавски — так нестерпимо, что он хватает телефон и, нажав «отбой», выскакивает на улицу, как ошпаренный кот. Опомнившись, замирает на месте, возвращается, расплачивается с растерявшимся, не успевшим отреагировать на его бегство официантом и перезванивает:
- Извини, мама, нас разъединили. Я... я не могу сейчас говорить... Извини... я перезвоню.

-Что с тобой? - вопрос пригвождает его к месту, едва он переступает порог. Пронзительный взгляд Хауса не просто раздевает — препарирует его: кожу, подкожную клетчатку, фасции, мышцы, душу...
- Что со мной? Ничего со мной, - поспешно отвечает он, пряча глаза. - А вот с тобой - «что». Твой осадок мочи вопиет к небесам. Похоже, тебя не только по лицу били, но и по пояснице. Ну-ка повернись, покажи.
- Всего один раз, - признаётся Хаус, неохотно поворачиваясь и задирая футболку. Футболка на нём чистая, тёмно-синяя с гоночными машинами, диван тоже застелен чистым бельём — синим же, без рисунка. Уилсону кажется, что бельё и футболка подобраны в тон не случайно и, уж конечно, не самим Хаусом.
- А Блавски где?
- Решилась оставить меня для пополнения запасов продовольствия, потому что в доме из еды только жвачка и ароматизированные презервативы. Я обещал быть паинькой, и мне за это обещан большой леденец, а тебе не знаю ещё, достанется ли... Ну, что ты там рассматриваешь? Приложили — и приложили. Не поцелуев же мне от них ждать.
- Живот болит? Тошнит?
- Только поясница, - смирнеет Хаус. - Тошнит не сильно.
- Слушай, тогда тебе надо антибиотики пропить и стероиды... И полежи ещё хотя бы пару дней. Как температура? Мерял?
- Сто. У меня нет пары дней, Уилсон. Я же должен что-то делать, хоть попытаться...
Уилсон присаживается на край дивана — что-то он совсем выдохся.
- Хаус, для гения медицины ты поразительно тупой. Викодин я только что привёз. Сто флаконов по сто двадцать. Не рыпайся и жди звонка.
- Привёз? - растерянный Хаус — интересное зрелище. - Где ты взял? - и, видя, что Уилсон отвечать не собирается, уточняет. - Ладно, я перефразирую: где ты спёр? И что тебе за это будет?
- Ничего мне за это не будет — Уилсон зевает так, что почти отключается, до звона в ушах. - Всё законно...
Он сдвигается к изножью дивана, где можно опереться о боковой валик. Хаус слегка пихает его ногой:
- Не пристраивайся — иди в постель.
- Лень. Дай отдохнуть минутку. Что ты пинаешься? Это даже не честно - я ведь, в основном, с тобой вымотался...
Глаза неудержимо закрываются, голова клонится на грудь. Он засыпает, и перед глазами появляется длинный коридор с грязными стенами, он бредёт по щиколотку в грязи, проходя мимо каких-то неподвижных манекенов с гипсовыми лицами. «Где я? - спрашивает он у них. - Что это за место?» «Преддверие», - отвечает ему кто-то. А в воздухе словно патока, разлита давящая тоска.
 Кто-то тормошит его, и он просыпается, липкий от пота, потому что не снял пальто, ошалевший, умирающий от желания продолжить спать здесь и сейчас.
- Идём, - зовёт Блавски, целуя его влажный висок. - Идём, я тебе постелила в спальне. Ну давай, поднимайся, Джеймс. Ну, надо же хоть пальто с тебя снять.
Он понимает, что надо, он даже сам бы с удовольствием поцеловал Ядвигу в ответ, но веки склеивает сон, и весь он, как тряпичный паяц на ослабленных нитях кукловода.
- Оставь, оставь, не трогай, - вмешивается Хаус. - Лучше я сам в спальню переберусь. Оставь...

Он просыпается уже вечером от гитарного треньканья. На диване, одетый, правда, без пальто и ботинок.
Хаус, устроившись на подлокотнике дивана, рассеянно перебирает струны.
- Спящая красавица, - говорит он, не оставляя своего занятия. - Блавски думала разбудить тебя поцелуем, но ты предпочёл превратиться в лягушку. Иди, прими душ.
- Она ушла?
- Если ты решил снова связать себя узами супружеской жизни, Уилсон, то это произойдёт не в моей квартире... Конечно, она ушла. У неё даже смены белья с собой не было.
Уилсон поднимается и идёт в душ. Его шатает после слишком крепкого и несвоевременного сна, и он пытается раздеться по дороге, безнадёжно путаясь в петлях и пуговицах, рукавах и штанинах. Хаус со своей гитарой, хромая, пристраивается ему в кильватер.
- Скажешь, где взял викодин?
- В аптеке. Сменял на упаковку клистирных трубок. Ещё продешевил.
- Интересничаешь?
- Вроде того. Хочу заманить тебя в сети интриги.
Он отворачивает кран с холодной водой и засовывает голову под струю.
- Уилсон, - снова окликает Хаус. - Ты нашёл неизвестное науке викодиновое месторождение?
- Известное — в том-то и соль. Просто на него не обращали должного внимания... Хаус, у них осведомитель в больнице. Они слишком много знают о тебе. Нигде, кроме больницы, эту инфу им слить не могли.
- И на кого ты думаешь?
- Какая разница, пока я это просто думаю. Никаких убедительных доказательств...
- И всё-таки, - с непонятной настойчивостью перебивает Хаус. -  Например, Чейз?
Странно Уилсон себя чувствует. Спал-спал, а всё равно усталость давит кладбищенской плитой. Или... не усталость? Он поднимает голову, и с его ресниц, с кончика носа, с подбородка срываются прозрачные капли.
- Чейз? Ты серьёзно?
- Или ты... - задумчиво говорит Хаус, усаживаясь на край ванны и снова пристраивая гитару на коленях.
- Я?
Он не отвечает. Пальцы перебирают струны — Уилсон узнаёт мотив колыбельной. Хаус — не слишком хороший исполнитель, он больше клавишник, чем гитарист, но тут его умения вполне хватает на прочувствованное исполнение. Тихо, нежно, словно не наигрывает а напевает.
- Подожди... Ты что, серьёзно думаешь, что я... что... - Уилсон не находит слов.
- Сейчас заплачешь... Панда... А почему нет? Сколько раз ты меня сдавал? Может, я просто не знаю твоих очередных благородных мотивов? Вдруг ты решил использовать мендельсонотерапию для того, чтобы разбудить мои сыновнии чувства, например?
- Ты... ты...
- Расслабься, я пошутил... - и стукнув загудевшей гитарой о косяк, выходит из ванной.
Уилсон стоит, упершись ладонями в раковину. Вода течёт и течёт, течёт сама по себе. На зеркале брызги зубной пасты — всё-таки Хаус порядочный неряха. В голове пусто, как после ковровой бомбардировки. Что это было сейчас? Зачем он? За что?
«А разве не за что?» - спрашивает внутренний голос, к которому он привык, как к настырному крику матери в телефонной трубке.
Вода течёт. Течёт, как время, и с завихрением исчезает в сливном отверстии. Сколько у него осталось этого времени? С пересаженным сердцем долго не живут, даже без продолженного роста и метастазирования, а от них тоже зарекаться как-то самонадеянно. Можно сколько угодно говорить о душе и бессмертии, но по-настоящему в него никто не верит. И очень хорошо, что нет никакого бессмертия, потому что неизвестно ещё, что страшнее.
Уилсон закрывает глаза, формируя образ собственного небытия, приводя к единому знаменателю понятия «всегда» и «никогда». Его охватывает леденящий ужас, накрывая с головой. Древние говорили «vivas perfectus» - жить, опираясь на надежду. Они забыли сказать, на что нужно надеяться.
«Во что ты ввязываешься, Панда?» - спрашивает внутренний голос — почему-то голосом Хауса. А может быть, так и есть? Никакие они не друзья — просто внутренние голоса друг друга? А что? Его внутренний голос горстями глотает викодин, он угрюм, ехиден и несчастен. А внутренний голос Хауса... панда? Уилсон тихо трясётся от смеха. Ужасно забавно подумалось. А вода всё течёт и течёт, неумолимо утекая в сток...

Нельзя иметь привязанностей. Нельзя иметь друзей. Нельзя любить. Всё это делает человека счастливым и бесконечно уязвимым.
« Я пришёл забрать свои тридцать серебренников. Вы мне должны», - может быть, так?
«Дерьмовое подслушивающее устройство, ничему не помогло», - или так?
«Ты его любимый ученик, Пётр, ты должен защитить его», - почему у Петра австралийский акцент?
Хаус давно спит. Его сон, поверхностный и тревожный, приносит ему дурные вести откуда-то из области гиппокампальной извилины, где находится анатомическая резиденция пресловутого шестого чувства. И слово, которое срывается во сне с его губ, вдруг переносит Уилсона куда-то в невозможное время, в невозможное место, где голубоглазый длинноногий пацан, впервые пробитый молнией озарения, застыл на месте, потрясённо приоткрыв рот, и вдруг срывается в бег, крича во всё горло: «Эврика! Мама!!! Я нашёл!!!» Он бежит, вдруг, запнувшись о камень, падает, проезжаясь острыми коленками по крупной прибрежной гальке, снова вскакивает бежать, но, ступив на ногу, охает и с исказившей лицо гримасой боли, глотая слёзы, медленно, хромая, ковыляет...

- Мама, я тоже умру? - спрашивает темноглазый мальчик в очках с белым окклюдером для исправления косоглазия.
- Ты не умрёшь, Джейми.
- Но ведь все люди умирают?
- Умирают тела, а не души. Души бессмертны. Одни обречены на вечное блаженство, другие — на вечные муки.
- А я?
- Всё зависит только от тебя, мой мальчик.
- Я не хочу на муки.
- Будь хорошим.
- А что это значит «быть хорошим»?
- Это значит, быть таким, чтобы всем окружающим тебя было хорошо с тобой. Не делай никому того, чего не хочешь себе.
- Значит, я не должен давать Марианне играть в куклы и вышивать?
- Это ещё почему?
- Потому что я, мама, ненавижу играть в куклы, и вышивать я бы не стал.
- А я ненавижу, когда ты говоришь «ненавижу».

– Я никогда не умру, - говорит голубоглазый мальчик с грязным бинтом на разбитой коленке.
- Тебе не удастся, все люди умирают.
- А я не умру.
- Тебе ни за что не удастся.
- Удастся.
- Как же ты справишься? - с насмешливой улыбкой спрашивает отец.
- Не знаю... Подумаю...
- Прежде подумай над тем, во что ты снова превратил свои рубашку и шорты. Ты перемазал в крови всё, до чего смог дотронуться руками.
- Я отстираю.
- Кровь до конца никогда не отстирывается.
- А я отстираю...
- Хорошо. Но если на ткани останутся следы, я запру твой велосипед до конца лета.
- А если нет? Возьмёшь меня на полигон.
- Мой милый, я сказал про велосипед, чтобы продемонстрировать тебе последствия опрометчивого хвастовства, а не чтобы участвовать в дурацком пари, - мрачнеет отец. - Ты совсем разболтался, Грегори!

Они промолчали весь вечер — отчуждённо и холодно, словно отгородились друг от друга стеной. Уилсон чувствует эту стену, она мешает ему. Не в первый раз слова Хауса заставляют его задохнуться от обиды, и не в первый раз он не может не признать, что Хаус во многом прав. Но именно сегодня как-то особенно выворачивает душу.
Он вдруг встаёт и начинает одеваться. Ему кажется, что он проделывает это совершенно бесшумно, но Хаус вдруг прямо у двери настигает его вопросом:
- Ты насовсем или вернёшься? - тон безразличный, скучающий. Это уже слишком, и он срывается, показываясь из-под маски во всём своём рефлексирующем безобразии:
- Разве тебе... - голос задрожал, сорвался, но переглотнул, договорил, - ...не всё равно?
- Всё равно ли мне, живут посторонние люди в моей квартире или нет? Ну ты даёшь, Уилсон! Посмотри, мне было всё равно, и что они натворили? Ты оглядись, оглядись. Пустовато, а?
Это уже не просто «слишком» - это совсем через верх. Но сквозь гнев, сквозь обиду, сквозь неприятие уже заползла, как в яблоко червь мыслишка: «Зачем он это делает? Он не просто так это делает. Он больно задевает меня раз за разом, равняет с этим...как его... Мендельсоном, называет предателем, соглядатаем... Зачем? Он ведь ничего не делает просто так. Он целенаправленно ссорится со мной? Зачем? Чтобы я ушёл? Чтобы обиделся, разорвал отношения, устранился? Он... оберегает меня? Да. Он оберегает меня. Мы как Спартак и Варрон в последнем поединке, оберегая друг друга, убиваем друг друга».

Уилсон зажимает пальцами уголки глаз, потому что их немилосердно щиплет, словно он добрых полчаса резал лук крупными кольцами, и так, не опуская руки от лица, выходит.
Его сразу пронизывает леденящий ветреный холод, и теперь уже слёзы оправданы — ветер.
Он просто идёт, не выбирая направления, и без удивления обнаруживает вдруг себя на злополучном мосту через овраг. Лёд вылизан ветром, он кажется чёрным, как дёготь. Опоры подрагивают под пощёчинами февральского сквозняка.
А когда Уилсон родился, февраль был тёплый, мама рассказывала... А если бы его мать вот так заперли в психушке, накачав наркотиками, обещая отравить, если он только попытается связаться с полицейскими? Что бы он сделал тогда? На такой вопрос невозможно ответить гипотетически, только встав с ним лицом к лицу. И ответ каждый раз будет неожиданным. Логика здесь отказывает, потому что в дело вступают лимбическая система и пресловутый гиппокамп, а они старше, и, может быть, много мудрее, чем вся такая умная-умная, но при этом сопливая, амбициозная и неопытная кора, признающая только «два плюс два четыре» и «это — белое, это — чёрное».

Когда он возвращается, Хаус стоит посреди комнаты и ждёт его, глядя на дверь. Глаза недобро сужены:
- Где тебя носило?
- А без допроса пойти спать можно? - голос у Уилсона слабый, бесцветный.
- Зачем ты уходил?
Он с усилием поднимает голову и смотрит длинно, словно вытягивает взгляд, как жвачку.
- И почему вернулся?
- М-да... Видимо, всё-таки нельзя... Ладно, допусти, что я дышал свежим воздухом и решал на ходу извечный вопрос смысла бытия.
- И в чём он? - вдруг заинтересовывается Хаус.
- В том, чтобы никогда не ждать.
- Чего не ждать?
- Ничего не ждать. Ты не замечал, что мы практически всю жизнь проводим в ожидании. Праздников, людей, неприятностей, смерти... звонка от Мендельсона...  Если бы мы научились жить, не позволяя себе подменять жизнь ожиданием, мы были бы счастливы, как собаки или кошки. А между тем, мы несчастны, как люди. И гордимся этим, культивируем в себе наше стремление к несчастью, создаём это несчастье из ничего — отказываемся от лечения, распускаем нервы, потакаем слабостям, пропускаем мимо себя то, что, может быть, единственно важно, а сами всё ожидаем, ожидаем, ожидаем...
- Запиши, - советует Хаус. - Толкнёшь тост на очередной свадьбе.
- Мы в ссоре? - тогда прямо спрашивает Уилсон. - Ты злишься, что я вмешиваюсь?
- Йес! Методика с курсов управления гневом? «Не держи в себе, скажи вслух, что ты зол, и почему». Так и знал, что ты их посещал.
- Я просто пытаюсь принимать в тебе участие. Друзья иногда так делают.
- Где ты, чёрт тебя побери, взял викодин?! - рычит Хаус, хватая его за грудки.
- В нашей аптеке, - сдаётся Уилсон.
- В нашей аптеке?! Ты что, кретин, совсем рехнулся? Думаешь, сколько времени пройдёт, прежде чем я окажусь за решёткой? Держу пари, меньше недели.
- Ты-то при чём? Твоё имя там вообще не фигурирует. Пусти!
- Да ты просто идиот, Панда! - Хаус разозлён не на шутку, и Уилсон опять думает, что это не его друг — это уголовник по кличке Доктор сграбастал его воротник и вот-вот напрочь вытрясет душу. Что-то растёт в его груди, как нарыв, и, наконец, прорывается. Ребром ладони резко, не щадя, он бьёт по запястью удерживающей его руки:
- Сказал, пусти! - его голос отзывается в стенах изрядно опустевшей квартиры нехорошим звоном.
- Ах, ч-чёрт! - Хаус хватается за ушибленное, если ещё не сломанное, запястье. - Ах, ты ж, падл... панда!
Уилсон чувствует, что снова перейдён какой-то предел, и он вполне готов получить сейчас от разъярённого Хауса по физиономии, и ответить ударом на удар. Он тяжело дышит, сопя, сжав кулаки, и его лицо нервно подёргивается.
А Хаусу, глядя на него, становится вдруг и смешно, и грустно. Ах, Уилсон ты, Уилсон, ходячее недоразумение...

- Ну, хорошо, вот я отпустил, - говорит он, понижая голос. - Теперь, будь добр, скажи, как ты собираешься покрывать эту аптечную недостачу?
Уилсон опускает голову, словно из него, как из прохудившегося надувного утёнка, вышел весь воздух.
- Сейчас это неважно, - тихо говорит он. - У меня непорочная репутация, как-нибудь выкручусь...
- Никакая непорочная репутация не перевесит коробку викодина, Уилсон.
- Много ты понимаешь в непорочных репутациях...
- Зато я кое-что понимаю в викодине. Логическая цепочка выстроится очень быстро, при первой же текущей ревизии. Я не знаю, под каким соусом ты провернул свою «операцию», но у всякой, даже самой хитроумно заплетённой паутины, всегда есть начало и конец. А значит, её теоретически можно распутать.
- Отстань. Распутывать нечего, потому что я ничего не запутывал.
- Н-но? Что, честно написал требование: «На нужды моего шантажируемого приятеля»?
- Вроде того... Слушай... ты всё держишься за руку... я тебе запястье не сломал?
- Кишка тонка. Уходишь от разговора?
- Как ты только догадался! А теперь и подавно ухожу. Спать. Ты на кровати? Тогда я — на диване. Спокойной ночи, Хаус.
И вслед — непередаваемо-ехидно, с глубоким пониманием всей иронии этого пожелания:
- И тебе того же, радость моя.

И снова Уилсону снится тот же сон — с грязными обшарпанными стенами и таинственным словом «преддверие», шелестящем в воздухе, как скомканная бумага. Ему уже случалось быть толкователем снов, и он смутно догадывается, что означают его карты таро. Ночь больше не обнимает его мягкой усталостью, ночь наваливается и душит. Ему снится доктор Кеворкян и мёртвый мотоциклист на шоссе, ему снится Эмбер в красном корвете, и ветер развевает её длинный красный шарф, ему снится бабочка «мёртвая голова» на освещённых солнцем перилах моста через каньон. А потом к нему приходит голубоглазый длинноногий мальчик и садится, подогнув под себя ступню и выставив обмотанную бинтом коленку:
- Не узнаёшь, Джейми?
- Вот ещё! Ты ни грамма не изменился. Отец запер твой велик, как обещал?
- У меня новый мотоцикл. «Харлей-Дэвидсон». Он обгоняет ветер. Давай, выбирай, ты — сзади или спереди?
- Мне всё равно, лишь бы с тобой...
- Ну тогда садись, поехали...
- Дав-вай!!!

Он просыпается и долго лежит, глядя в потолок, на котором ползают бело-жёлтые пятна автомобильных огней, просачивающихся в незашторенные окна. Медленно в его душу вползает, как ночной сквозняк, страх. Страх за двух приснившихся мальчишек, летящих на огромном грохочущем мотоцикле — он чувствует какую-то аллегоричность, загаданную загадку, ответ на которую настолько прост, что о нём не хочется думать. Грудь стесняет так, что трудно дышать. «Меня не хватит, он прав, - свербит в мозгу упадническая мысль. - Ни на что не хватит. Хвастливый слабак, только и делающий, что разваливающийся на куски — вот кто я есть на самом деле. Я столько лет душил в себе порыв, душил этого мальчишку на мотоцикле, орущего своё «Дав-вай!» в гибельном восторге летящего в пропасть, что, кажется, задушил совсем. Легко сказать: «Положись на меня», - и покрасоваться героем, и как же трудно держать, когда поверят и положатся. Впрочем, Хаус и не верит...»

- Не спишь? - настигает его прямо посреди этой мысли громкий шёпот.
- Спал, пока ты меня не разбудил, - беззастенчиво врёт он, тоже понижая голос. - Чего тебе?
Поскольку они говорят шёпотом, это «чего тебе» звучит гораздо мягче, чем могло бы, говори они в полный голос.
-  Однако, от души ты меня треснул. Рука болит... Может, теперь хоть перевяжешь для иммобилизации или жаль портить результат? Мне ведь ей ещё на трость опираться.
Он зажигает свет и бросает в Уилсона упаковкой бинта для фиксации, а потом шумно плюхается на диван, чуть не придавив Уилсона, и на последнего накатывает запах бурбона, мятных леденцов, мужской туалетной воды, немного пота и немного чего-то совершенно экзотического — не то старого скрипичного лака, не то книжных переплётов.
- Ты чего принюхиваешься ко мне, словно буль натасканный? - не ускользает его одорологическое изыскание от Хауса.
- Нужен ты мне, принюхиваться... Слушай, чёрт, ты опять горячий. Говорил же, полежи пару дней.
- Очень последовательно. Сначала руку мне ломать, а потом трепаться о пользе постельного режима. Давай, перевязывай.
 Его запястье, действительно, слегка припухло, под кожей бледный синеватый кровоподтёк.
- Прости меня, я этого не хотел, - виновато говорит Уилсон, накладывая фиксирующую повязку.
- А чего ты хотел, Панда?
Он медленно поднимает взгляд и смотрит прямо в насмешливые глаза Хауса:
- Грэг... я тебя прошу, очень прошу: не зови меня так... Разве я тебя часто о чём-то очень прошу?
Угол рта Хауса задирается в кривой усмешке:
- Видишь ли, Панда...я думаю, да... Я думаю, ты меня почти постоянно  о чём-нибудь, да просишь.
Уилсон ещё несколько мгновений продолжает гипнотизировать его взглядом, но потом, поджав губы, опускает голову. Молча, продолжает перевязывать повреждённое запястье.
- Я тебе не говорил, за что сидел Мендельсон? - вдруг спрашивает Хаус. - Нет?
Уилсон не отвечает.
- Он очень любит об этом распространяться. Он был признан виновным в дорожной аварии. Я бы тоже на его месте хвастался. Он — наркодилер, тот ещё воротила, шантажист — сел за дорожную аварию со смертельным исходом, причём со смягчающими обстоятельствами — потерял управление на скользкой дороге, при обгоне, ударил автомобиль в бок, при этом погиб девятилетний ребёнок — сын владельца автомобиля. Шофёр не пострадал.
- Зачем ты мне это рассказываешь?
- Фишка в том, что владелец автомобиля крупно помешал ему при очередном срывании куша. Сейчас, впрочем, он уже никому не мешает - раздавлен горем. Видишь ли, его дочь пятнадцати лет буквально за месяц до этой аварии утонула во время отдыха на яхте отца. Предположительно, вышла на палубу, где ей стало плохо от жары или ещё по какой-то причине, и, потеряв сознание упала в воду. Тела не нашли. Мендельсон тоже находился на яхте, но ничего не видел.
- Ты думаешь, это он сбросил её в воду?
- Бездоказательно. Правда, похожая история была лет пять назад с одним детективом, которого тоже заинтересовала деятельность Арона Мендельсона. Профилактическая прививка ребёнку. Медицинская ошибка — вместо одной вакцины ввели другую, на которую у девочки была аллергия. Анафилактический шок, её не спасли. Кого-то там наказали, кого-то посадили. Но, что интересно, в штате амбулатории числился при этом санитар Джонатан Киз. Правда, никто связи между ним и Ароном Мендельсоном не усмотрел. Разные социальные слои, разные диаспоры, они даже не общались. Ты чего дрожишь, Джей-Даблью? Мне продолжать?
- А тебе что, и ещё есть, что продолжать?
- Несчастный случай в городском парке. Это уже всего года три назад. Ребёнок упал с карусели. Предположительно расстегнул ремень безопасности, хотя это сделать довольно трудно, а ребёнок был маленький — около пяти. Сын Далилы Мендельсон от второго брака. Между ней и бывшим мужем как раз возникли некоторые имущественные разногласия. Свидетелем на следствии выступал Джон Лагвуд, оказавшийся со своим малолетним племянником в соседней кабинке каруселей. Он отчётливо видел, как служитель застегнул на малыше ремень.
- Тогда как же...
- Служителем был некто Конрад Радович.
- Кон?
- А Джон Лавгуд через год попался на мелкой краже и отбывал двухгодичное тюремное наказание под ником Мохер... А ты всё-таки дрожишь, Уилсон? Да ладно! Мало ли совпадений случается в жизни! Закрепил повязку? Ну, вот и хорошо. Спокойной ночи. Спи крепко.
- Хаус!
- Спи, Панда.

Конечно, он больше не спит. Потолок постепенно светлеет, скользящие по нему пятна света и тени размазываются, теряют очертание. Голова наливается тяжестью и тупой болью, и он, наконец, сдаётся и,  тяжело поднявшись с постели, идёт умываться.
Хаус в кухне, и аромат кофе почти заглушает бурбоновый дух, пропитавший за ночь всё его личное пространство. На столе как-то особенно сиротливо валяется полупустой пузырёк с викодином, и Уилсон смотрит на него с гадливостью, как на паука.
Перестань, - размешивая в чашке сахар, говорит Хаус. - Неодушевлённые предметы сами по себе редко бывают в чём-то виноваты.
- Как рука? - хмуро спрашивает Уилсон.
- Лучше, чем нога. Нам сегодня, пожалуй, стоит показаться в больнице. Вопрос: куда на это время притырить выкраденный тобой в аптеке викоин? Один раз они уже обнесли квартиру, без труда повторят... Идеи есть?
- Взять с собой, оставить в машине.
- Умно... - кривится Хаус.
- А вот и умно. Они забрали твою заначку, потому то ты всё равно не возник бы с этим. Я получил препарат в аптеке официально, он в моей машине, если пропадёт, устрою скандал тоже совершенно официально, а тебя пока и близко не было. Твоему Мендельсону нужно держать тебя в тонусе, ему, возможно, нравится такая игра, но нечаянно сесть из-за ста пластиковых баночек, утащенных с охраняемой парковки с видеонаблюдением, игра уже другая. Вряд ли он захочет в неё играть.
Несколько мгновений Хаус обдумывает его слова, наконец, кивнув, спокойно пьёт свой кофе.

Но в больнице Хауса с первого же мгновения постигает разочарование: во-первых, как оказывается, Орли уже выписан и ушёл. Без единого слова, не повидавшись, ничего не сказав, не оставив ни шарика, ни панды — только диск с записями, котрые не на чем слушать. С чего это вдруг вызывает пустоту в душе и прилив обиды, Хаус понять не в состоянии. Их отношения нельзя было назвать даже просто личными, а уж, тем более, близкими. Обычные отношения «врач — больной». Орли не виноват в том, что Хаус взял, да и обронил на него нечаянно капельку души — он-то был с Хаусом таким, как обычно, как со всеми. Он, похоже,  со всеми уважителен, ровен и вежлив, со всеми доброжелателен — только и всего. Но даже само осознание этого ранит отчего-то невыносимо больно.
Хаус в порядке поиска выхода эмоциям бурно накидывается с упрёками на Сё-Мина, который оформил выписку: «Как вы могли его выписывать, не поставив меня в известность? Это мой больной!» - «Не ваш, а диагностического отдела, возглавляемого доктором Мастерс. Это её распоряжение. Если вас что-то не устраивает, предъявляйте претензии ей — я только подчинённый».
- Отлично! - заявляет Хаус и, всё ещё полный боевого пыла, идёт в кабинет Мастерс, но там его огорошивают новым известием: Чейз подал заявление об уходе. И не то, чтоб об этом не шло речи раньше, но это так же розно, как разговоры об апокалипсисе и сам апокалипсис, и Хаус ошеломлён настолько, что гаснет так же внезапно, как вспыхнул, и привычно забивается с портативным телевизором в коматозную палату. Карточка на входе пробита, он в больнице, остальное — малосущественно.

Около полудня Уилсон получает последнюю инъекцию сыворотки, переносит её хуже, чем первую, но лучше, чем вторую, сдаёт очередные анализы и уступает, наконец, Чейзу, желающему во что бы то ни стало провести ему сканирование всего тела с целью «раннего выявления поздних метастазов».
Он соглашается, и тут же его охватывает привычный мандраж полуздорового онкологического, чьё непрочное спокойствие может разрушить одно слово застекольного «бога».К тому же, в сканерной, как всегда, адский холод — зуб на зуб не попадает.
- Ключи, телефон... - протягивает руку Чейз — привычный ритуал удаления из сканера предметов, способных помешать исследованию.
- Подожди, - просит он. - Сейчас, - и поспешно набирает номер:
- Хаус, ты можешь подняться в сканерную?
- Зачем?
- Чейз хочет сделать мне сканирование.
- И что?
Он не знает, что на это ответить, потому что единственный правильный ответ: «Мне страшно», - непривычен языку и за раз его не обкатать. Поэтому он просто разочарованно нажимает «отбой» и отдаёт телефон и ключи Чейзу.
- Ложись.
- Ложусь...
Долгое ожидание — это хуже всего. Сканер гулко постукивает.
- Не шевелись, - просит Чейз в микрофон.
Он не шевелится. Старается не шевелиться, но дрожь так и сотрясает его. Отчего это Чейз всё молчит? Сканирование — не быстрая процедура, но что-то он уж слишком долго. А не подбирает ли как раз сейчас слова, чтобы сообщить неприятную правду?

- Больше холодно или больше страшно? - вдруг голос Хауса из аппаратной. - У тебя автономный ход времени — не дёргайся.
Как он догадался? И... всё-таки пришёл...
- Беременность... Многоплодная, около пяти месяцев... Это ерунда, отношения к делу не имеет, - издевается Хаус, и Уилсон вспоминает бабульку с икотой, которую Хаус мигом вылечил, придумав её обнаруженного при УЗИ эмбриона. - Про гипертрофированную совесть я тебе ещё в прошлый раз... - и вдруг замолкает. И сердце Уилсона обрывается от недоброго предчувствия.
-Не хочу тебя пугать, Джей-Даблью...
- Валяй, - с ненастоящей беззаботностью говорит он. - Больше, чем есть, всё равно не напугаешь.
- Похоже, у тебя все лёгкие в метастазах, если, конечно, это не... Стой! Подожди пугаться! Чейз, где прошлая КТ-грамма? Выведи на экран.
Снова мучительное ожидание.
- Сделай наложение. Видишь?
- Ничего не вижу. Нам нужен консультант. Онколог.
- Блин, и где бы его взять! Уилсон, хватит прохлаждаться, вылезай из сканера, иди сюда. Нам нужна консультация специалиста твоего профиля. Причём лучшего, а ты в суточной досягаемости лучший, так что тебе выпал джек-пот - сыграть с самим собой в орлянку.
Только Хаус может решиться на такой фортель — позвать его ставить диагноз самому себе, но ему почему-то сразу становится легче — может быть, потому, что возникает иллюзия контроля над ситуацией.
- Картинка выглядит настолько жутко, что во рту сразу пересыхает. Если это, действительно, метастазы, если дело обстоит так, то он фактически труп. Но...
- У тебя нет жара, нет одышки, нормальный пульс, - перечисляет Хаус. - Ты не блюёшь, не харкаешь кровью, не валишься с ног от слабости. Скажи мне теперь, как онколог: если речь идёт о пациенте с удалённой опухолью вилочковой железы год назад, что это на КТ-грамме? Причём, оно появилось стремительно и мощно.
Вот теперь его охватывает слабость. Такая слабость, что он, пошатнувшись, чуть не сваливает со стола монитор аппарата. Но это не болезненная слабость. Это озарение и одновременно глубокое облегчение.
- Человеку, - говорит он, задыхаясь, стараясь оправдать этой теорией Хауса, пока тот не начал сам грызть себя - свойственно забывать то, что ему хочется забыть, а так же всё, с этим связанное... Чейз, где-то в архивных файлах должна быть КТ-грамма Лизы Кадди.
- Подожди... - хмурится Хаус. - Ты имеешь в виду эозинофильные инфильтраты? Реакцию...
- На антилимфоцитарную сыворотку, гений. И у вас не так много времени, чтобы накачать меня гидрокортизоном, пока я весь не стал одним огромным инфильтратом.


Гидрокортизон вводит ему Чейз, и при этом он явно хочет заговорить о чём-то, но не решается. Во время процедуры в палату неожиданно заходит Блавски, из-под халата которой виднеется тёмно-зелёное мини-платье, даже пожалуй, очень-мини-платье. Почему она раньше не носила таких? У неё же шикарные ноги — Уилсон видит это не только со своей колокольни,  но и, в частности, по оценивающему взгляду Чейза.
Ну, как вы? - спрашивает она, непонятно, имея в виду их с Чейзом или их с Хаусом.
- Чейз, как крыса, бежит с тонущего корабля, - сообщает новость Уилсон. - Хурани только что подписал его заявление.
- А тонущий корабль, по-видимому, диагностическое отделение Принстон-Плейнсборо? Насколько он надёжно тонет?
- Держится только на Марте Мастерс. Её уход — и оно скроется под водой. Что Чи-Пак? Ты говорил с ней?
- Здесь больше никому не стыдно, только мне? - весело интересуется Чейз.
- Терпи.
- Терплю... Уилсон, но меня беспокоит сам Хаус, - наконец, решается он. - Тебе не кажется, что он последнее время как-то... сдал? Может быть...он уже немолод и...этот викодин...
- Бред! Ему чуть за пятьдесят. Для мужчины это — пик расцвета интеллектуальной формы. Лет десять — пятнадцать он ещё будет лучшим. Просто... сейчас у него нелёгкие времена... Извини, Чейз, я не могу яснее. Ты был здесь во время выписки Орли?
- Да, чуть не забыл. Вот чек. Таскаю с собой второй день.
- Вау! Я на меньшее рассчитывал, - глаза Уилсона вспыхивают.
- Этот парень умеет быть благодарным. Нужно обналичить?
- Нет. Рассчитаюсь по безналичке, но ты понимаешь, Чейз? Ведь он покроет всё. Всё до конца. Имею ли я право взять так много?
Чейз пожимает плечами:
- А при чём тут ты?
Блавски, выглянув из палаты в коридор, подаёт голос:
- Тише, мыши, кот на крыше! - из коридора доносится постукивание трости Хауса.
Он входит в палату и с лёгким удивлением смотрит на лица Чейза, Уилсона, Блавски...
- Вы похожи на только что захлопнувшиеся пинктады. Я польщён. Думал, перетирать мне косточки уже неинтересно.
- С чего ты взял, что...
- Мы вовсе не...
- Спорим на бакс? Кенгуру сказал, что я теряю хватку, потому что сразу не опознал эозинофильные инфильтраты, Панда возразил, сославшись на мой ПМС, а Рыжая Лисица едва успела крикнуть: «Атас», чтобы вы заткнулись до того, как я войду.
Пара баксов немедленно перекочёвывает ему в карман — Блавски виновато разводит руками — у неё нет с собой.

- Почему уходишь? - как бы между прочим, спрашивает он у Чейза.
- Хочу другую работу.
- Более высокооплачиваемую?
- Более интересную.
- Интереснее, чем здесь?
- Интереснее, чем сейчас, - мягко поправляет Чейз.
- Оставь его в покое, Хаус, - вмешивается Блавски. - Он всё равно никогда не сработается с Хурани, хотя бы уже потому, что это не Форман. Оставь...
Хаус, однако, оставлять никого в покое не собирается и уже открывает было рот, но тут в его кармане оживает мобильник. Всё ещё одержимый желанием допытать Чейза, он вытаскивает его, но, едва бросив взгляд на экран, забывает о Чейзе напрочь — губы сжимаются, лицо бледнеет, в только что бывших светлыми глазах сгущается предгрозовая синева.
- Слушаю, - хрипло говорит он в трубку... Да, я... Ты же обещал мне три дня — что изменилось?
Ему что-то говорят долго — так долго, что Уилсон успевает махнуть Чейзу и Блавски, чтобы вышли из палаты, и они оба успевают послушаться и выйти. Дальше происходит странное, вообще странное — Хаус, продолжая слушать, кладёт руку на плечо Уилсона и сжимает крепко и больно, словно падает, но старается удержаться за это плечо. Уилсон смотрит в его лицо и пугается мертвенного выражения этого лица.
- Мне нужны доказательства, - хрипло говорит Хаус. - Я не верю тебе, не верю... не могу верить...
- Что случилось? - одними губами спрашивает Уилсон. Хаус продолжает сосредоточенно слушать телефон, не отвечая ни жестом, ни взглядом. Лицо его подёргивается, он закрывает глаза, зажмуривает их, как от невыносимой боли, но всё продолжает слушать, что ему говорят.
Теперь уже не он вцепился в плечо Уилсона — Уилсон сам держит его за плечи, потому что ему кажется, отпусти он, и Хаус рухнет на пол - в лучшем случае, без сознания. Он напрягает слух, чтобы уловить, что там вещает голос в телефонной трубке, и слышит невнятные звуки чужой речи.
- Какой мне резон? - наконец хрипит Хаус. - Почему ты думаешь, что я не сдам теперь вас с потрохами? Мне нечего больше терять.
«Нечего больше терять», - эхом отзывается в голове Уилсона, горло сжимает ужас, он понимает, что произошло что-то совершенно непоправимое.
- Какой резон, я покажу тебе при встрече, - говорит голос в трубке — на этот раз Уилсону удаётся даже разобрать слова — он пододвинул голову совсем близко, и Хаус не мешает ему слушать, не отодвигается. - И тебе есть, что терять. Тебе есть, кого терять, Доктор. Я тебе весь прейскурант покажу. Но здесь, поверь, никто не виноват. У недобросовестных фармакологов попадаются иногда неправильные медикаменты — например, викодин, который не викодин или амфетамин от болезни альцгеймера, который не амфетамин. Приноси свои сто флаконов — мы проведём экспертизу. Нельзя же оставлять безнаказанными недобросовестных поставщиков. Кто заказывал эти лекарства? Может, доктор Мастерс? Беременной женщине трудно продолжать работать с полной отдачей, и беременность — слишком серьёзное, даже опасное состояние, чтобы пренебрегать им ради правильных поставок медикаментов. Это мы тоже обсудим при встрече.
- Когда и где? - сдаваясь, спрашивает Хаус.
- Около парковки. Бар «Молли». В девять. Коробочки захвати.
Бар «Молли» - это совсем недалеко от больницы, в пределах досягаемости пешим шагом, даже шагом инвалида с палкой. И время выбрано удачно — около восьми бар вымирает, чтобы снова ожить к одиннадцати для другой, ночной жизни. В девять там никого.
- Ладно, - говорит Хаус в трубку. - Ладно, я буду...
Он роняет телефон на кровать Уилсона и стоит, неподвижно и безэмоционально, как придорожный столб.
А Уилсон вспоминает, как хвастливо обещал: «Я решу твою проблему». Ему хочется надавать себе, как следует, по щекам. «Решу»! Вот и надо было решать, как решают такие проблемы нормальные люди — идти в полицию, идти к Триттеру... Но в глубине души он понимает, что это ни к чему бы не привело — родители тех, погибших детей, наверное, тоже куда-то обращались, было даже следствие — ведь выступал же Мохер свидетелем защиты Кона. Мальчик Джейми изменился до неузнаваемости за последние несколько лет. Вера в высшую справедливость сдалась при виде КТ-граммы с чёткой картиной опухоли в вилочковой железе. Вера в закон — когда увидел виноватую физиономию Формана: «Вам надлежит явиться в понедельник для продолжения отбытия наказания» и такой напряжённый голос Хауса: «Как долго?» - «Я не мог ничего поделать, я сожалею...» - и, ещё более настойчиво, с интонацией «мне плевать на твои сожаления»: «Как долго?» - «Шесть месяцев». Вера в людей, вера в друзей — это ещё брезжит, зыбко и туманно после телефонного звонка из залитой кровью машины, но если и от этого отказаться, что вообще останется? Машинка доктора Кеворкяна?
- Хаус... - нерешительно окликает он. - Твоя мама... она...
- В полном порядке, Уилсон. Обмыта, забальзамирована, уложена, убрана цветами. Могу забрать в понедельник. Давай пропустим сцену прощания с родственниками, она слишком... слишком... - он не может говорить, вдруг, наклонившись, упирается лбом куда-то в шею Уилсона, стискивает ткань его рубашки в кулаках, а выпущенная из руки трость со стуком падает на пол. Так стоит молча, не плача и не отрываясь от плеча, тяжело дыша — так, что лопатки ходят под пиджаком. Уилсон нерешительно кладёт руку ему на спину и тоже молчит.

- Я остался один, Уилсон, - наконец, говорит он и отстраняется — глаза сухие, только покраснели.
- Неужели на них нет управы? - спрашивает Уилсон, дрожа от гнева. - неужели, можно вот так безнаказанно... убивать?
- Можно. Ты же видишь, что можно. Несчастный случай произошёл с Такером на мокром шоссе, несчастный случай произошёл с моей мамой из-за перепутанных таблеток. Где объективная разница? Несчастный случай может произойти с кем угодно. С тобой, с Мастерс, с Чейзом, с Блавски. Високосный год изобилует несчастьями. Это тебе любой астролог скажет.
Хаус говорит устало, не поднимая глаз. И Уилсон тоже невольно понижает тон:
- Что же ты теперь станешь делать?
- Надо бы похоронить маму...
- Я не об этом сейчас. Что ты станешь делать с Мендельсоном?
- Его, конечно, тоже было бы заманчиво похоронить... Но как-то слабо представляю тебя с УЗИ в засаде за грудой ящиков... Смотри, у тебя весь рукав в крови — иголку выдернул, а вену не зажал. Синячище будет...
- Хаус, ты не о том говоришь.
- Уилсон, здесь вообще говорить не о чем. Ты знаешь, что на нас давит около ста тысяч паскалей? Это средняя величина атмосферного давления.
- Ну, слышал когда-то в школе...
- А люди живут и не чувствуют этой огромной тяжести на плечах. Но к старости почему-то все сутулятся. Понимаешь, Джеймс, объективная реальность никуда не девается от того, что на неё не обращают внимания.
- Люди сутулятся из-за возрастного остеопороза. Причина в нас, а не во вне.
- Хочешь, чтобы я этим утешался при очередном несчастном случае?
- Хаус, то, что ты передашь им сто флаконов, не сделает атмосферное давление меньше.
- Хочу взглянуть на весь прейскурант. Хотя бы из интереса — кто они, люди, которые мне дороги? Мне казалось, таких немного.
- Всё человечество, Хаус. Тебя можно на любого ловить. Ты всегда избегал контактов с пациентами, и я теперь знаю, почему. Ты не хотел, чтобы тебя ловили.
Взгляд Хауса нарочито-насмешлив:
- Мендельсон и компания? Да я их тогда знать не знал.
- При чём тут Мендельсон и компания? Не разговаривай со мной, как с ребёнком. Тем более, когда я признаюсь в любви. Это невежливо, в конце концов.
- А, ты так признаёшься в любви? Ну, продолжай, продолжай, мне даже интересно стало.
Но Уилсон не продолжает — вместо этого опускает голову и укоризненно покачивает ею:«Ох, Хаус-Хаус...»
Несколько мгновений очень хорошего молчания между ними.
- Пойдём, - говорит Уилсон. - Пойдём в мой кабинет. Тебе нужно поспать.
- Зачем? Сейчас же не ночь.
- Ночью ты, мне кажется, не спал. А сейчас до девяти у тебя полно времени, и ты расковыряешь себя до смертельных язв. Пойдём — я тебя вырублю, и ты вывалишься из времени и из действительности — неужели не хочешь отдохнуть от неё?
- Ты путаешь, Уилсон. Расковыривать — твоя прерогатива. И бежать от действительности — тоже. Бежать от действительности, обгоняя ветер.
- Бежать от действительности, обгоняя ветер... - задумчиво повторяет Уилсон. - Мне нравится... Куда звонить насчёт похорон? Дом престарелых — где?
- Хоувэл.
- Всё. Пошли. Не спорь.Ты — на грани, а я не хочу услышать звон осколков. Пойдём.
И Хаус слушается его, что уже само по себе — плохой прогностический признак.

Уилсон организовывает похороны Блайт Хаус, больше часа звоня во все концы и согласовывая вскрытие, машину, похоронную службу, церковь. Он отменно-вежлив, но всё равно успевает дважды поскандалить — с главным врачом дома-интерната и с мистером Беллом, который поскуливающе плачет в трубку, но отказывается как брать на себя хоть толику хлопот или расходов, так и объяснить, почему Блайт оказалась вдруг безумной брошенной старухой, и где во время активности соцслужб пребывал он сам.
Этот ваш Грегори Хаус — её сын, - говорит мистер Белл. - Его дело заботиться о матери, не моё. Нет, не моё. Это он не уберёг её, пренебрёг своим сыновним долгом. Я предвидел это, я знал, что всё этим закончится.
- Тогда какого же чёрта вы не вмешались, если предвидели? Ведь вы любили её! - не выдержав, взрывается Уилсон. - Ладно, Белл, мне наплевать, что вы мне наговорите, и я, конечно, не могу препятствовать вашему появлению на похоронах вашей... фактически жены, да? Но если вы придёте туда обвинять в чём-то Хауса, я... я... - он теряется, не зная, чем можно пригрозить столь лицемерному человеку, как мистер Белл, но, наконец, придумывает. - Для начала я вас засужу по имущественным искам. Вы мне оплатите каждую иголочку похоронного венка.
- Вы мне что, угрожаете, молодой человек? - петухом взвивается мистер Белл.
- Да, - соглашается Уилсон. - Именно. Хаус — мой друг, и с него довольно душевного дискомфорта, вызванного смертью матери. Он сам будет винить себя так, как вам и не снилось. И если вы вздумаете усугублять чувство его вины... нет, к чёрту судебные иски! Я вас... я вам просто морду набью прямо над гробом, так и знайте! - он с силой давит «отбой» и, прислонившись затылком к стене, тяжело дышит. Что это с ним такое творится? Он перестал быть собой. Разве может кто-то заподозрить, что сейчас орал и грозился по телефону пожилому человеку, только что пережившему тяжёлую утрату, зав. онкологией Принстон-Плейнсборо Джеймс Эван Уилсон? Это немыслимо.
Надо успокоиться. Надо взять себя в руки. Надо... Ничего не надо! Мир катится к чертям, добродетель не вознаграждается, а порок не наказуется. И почему он в этой ситуации должен, как дурак, вставать грудью волне?
Он бредёт в свой кабинет и поворачивает ключ в замке. Хаус спит глубоким медикаментозным сном — его грудь тяжело вздымается и опадает. Некоторое время Уилсон сидит с ним рядом, глубоко задумавшись и машинально перебирая в пальцах жёсткие курчавые, с сильной проседью пряди. Когда выход неясен, надо полагаться на бога — так учила его «Старая Шарманка», когда ещё не была «Старой Шарманкой», а была мамой, мамочкой, мамулей, и он был просто Джейми, а не Панда с чужим сердцем, разочарованном во всём, кроме болезненной привязанности к одинокому хромому волку, любящему людей так сильно, что не может позволить себе создавать с ними личные отношения. «Забавно, - сказал бы он сейчас. - Ты хочешь полагаться на то, чего нет!»
- Мне нужно съездить по делу, - говорит Уилсон вслух, хотя Хаус всё равно спит и не может его слышать. - Я запру тебя, но я скоро вернусь. Ты ещё не успеешь проснуться.

Хаус просыпается около семи. Он не сразу приходит в себя и некоторое время смирно лежит, вспоминая, как и почему сюда попал. Потом смотрит на часы. Увидев, сколько времени проспал, испытывает захлёстывающую благодарность к Уилсону — ему, действительно, было необходимо вывалиться из времени и из действительности. Теперь он снова может мыслить, что-то придумывать, решать, строить комбинации своего покера — покера, в котором уже знаешь, что все карты краплёные, и крап нанесён не тобой, а надо не только играть, но и выиграть, потому что поставлено на кон всё.
В соседнем помещении слышны негромкие голоса, и картина самая мирная: Сё-Мин и Уилсон играют в шахматы. Мастерс заполняет какие-то бланки, иногда поглядывая на доску, Чи-Пак зарылась в учебник по неврологии. Отделение явно без дела на руках, и Уилсон, который пока ещё на больничном, тоже не кипит желанием бурной деятельности.
- Закрой балкон, Хаус, холодно, - просит он, ёжась. - Выспался?
- Не знаю.
Мастерс поднимает голову:
- Примите наши соболезнования, доктор Хаус. Вам, может быть, нужен отпуск?
- Двух дней будет достаточно. Спасибо.
Смиренный Хаус. Подавленный Хаус.Чи-Пак тоже поднимает голову.
Сё-Мин головы не поднимает. Сё-Мин смотрит на шахматную доску изумлёнными глазами.
- Вы поставили мне мат, Уилсон, - наконец, говорит он. - Классический детский мат, на который я — матёрый дурак — попался, потому что просто не предполагал, что кто-то может ещё попытаться поставить мне детский мат. Конечно, это зевок чистой воды, но... вы выиграли партию.
Уилсон тоже смотрит на доску неотрывно, странным взглядом.
- Это не должно было сработать, - говорит он.
- Но это сработало. Такое иногда бывает.
- Очень редко.
- Да, редко. Но иногда работает.
- Например, двадцать девятого февраля високосного года?
-Ну да, где-то так.
- Какая это будет вероятность, Мастерс?
- Округлённо одна полуторатысячная, - не поднимая головы от своих бланков, откликается Мастерс. - Одна тысяча четыресто шестьдесят первая, если точно.
- Круто. Почти как падение метеорита в портфель.
- Ну нет, что вы, намного больше. Теория вероятности при всей своей невероятности — точная наука... Пора домой. Чи, не засиживайся — всей неврологии в два дня не пройдёшь.
- Зачем проходить всю неврологию в два дня? - удивлённо интересуется Хаус.
- Я сдаю экзамен на сертификат невролога. Через два дня. Надеюсь, что всё пройдёт успешно.
- Ты что, хочешь уходить в неврологию?
- Нет. Я останусь в диагностике. Но ведь доктор Форман был неврологом.
- Доктор Форман был деканом, - возражает Хаус, и его голос напоминает глухое ворчание волка.
- У всех нас есть какие-то специальности, - пожимает плечами Мастерс. -  А у некоторых даже две. У меня, например, специализация по офтальмологии и иммунологии.
- А я всё в толк не возьму, - насмешливо говорит Хаус. - Кого ты мне напоминаешь...
- Пойдём-ка мы поедим, - вдруг предлагает Уилсон с нарочитой небрежностью, вставая со своего места и не слишком откровенно потягиваясь, - пока буфет не закрылся.
- Я не голоден.
- Тогда мне составь компанию. И сам хотя бы сладкий кофе выпей... Спасибо за игру, Сё-Мин.

В половине девятого Уилсон протягивает Хаусу ключи от «Хонды-акуры».
- Викодин в багажнике. Я тебе нужен?
- Поскольку твоё участие не оговаривалось, очевидно, нет.
- Ладно, я посижу в баре.
- Уилсон, в твоём лексиконе слово «нет», похоже, допускает различные толкования?
- В моём лексиконе слово «друг» не допускает различных толкований.
Хаус некоторое время молчит, прикидывая, стоит ли тратить силы и время на разубеждение этого упрямца. Наконец, решает, что нет.
- Ладно, чёрт с тобой, сиди, где хочешь, только не вмешивайся.
- «Не вмешивайся» - как раз и есть «различное толкование».
- Уилсон, - голос Хауса становится слегка угрожающем, - обещай мне!
Уилсон наклонил голову и очень по-Уилсоновски ладонью разминает шею. Хаус думает с усмешкой, что и школьник Джейми Уилсон, затрудняясь с ответом у доски, так же тёр шею, опустив взгляд не то на начищенные носки своих детских полуботинок, не то на точку хара, где сосредоточено философское начало человеческой сути. И молчал так же, как молчит сейчас. «Садись, Уилсон, два!»
- Джей-Даблью, - Хаус, протянув руку, бесцеремонно за подбородок задирает его голову вверх, цепко ухватывает взглядом за взгляд. - Ты же понимаешь, что я могу тебя сейчас силой устранить. Обмануть, накачать, запереть... Не хочу. Именно сейчас не хочу устранять тебя силой. Прошу, обещай мне! Не заставь ещё и тебя оплакивать, я же, ты понимаешь... я же... - ему перехватывает горло, и Уилсон видит, как подступающий плач насильственно трансформируется в гримасу смеха, никого не обманывающую.
- Я понимаю, Хаус, - сдаётся Уилсон. - Я... обещаю, что тебе не придётся меня оплакивать...

Место выбрано идеально — парковка загорожена с одной стороны высоким кирпичным брандмауэром, с другой — задней стеной бара. К вечеру потеплело, стоит густой туман, вот-вот готовый родоразрешиться дождём, и фонарь у въезда размазан по влажной взвеси, как тюлевая занавеска. Хаус паркует «Хонду» и неловко выбирается из неё — ноге его не нравятся ни туман, ни предстоящая встреча.
С мягким шелестом подкатывает чёрный джип, и Мохер ставит его так, чтобы уничтожить остатки случайной видимости. Теперь у них свой автономный мир, как в камере. Четверо выходят из четырёх дверей. Джонатан Киз, Чечако, осторожный, насмешливый, опасный, как бешеный пёс в наморднике не по размеру, мошенник, вор на доверии, хакер и... убийца. Джон Лагвуд, Мохер, вор, автоугонщик, тупая скотина, получающая удовольствие, причиняя кому-то боль, и... убийца. Конрад Радович, Кон — мелкий жулик, сявка, магазинный вор и... убийца. Арон Мендельсон — наркодилер, без пяти минут наркобарон, перекупщик, организатор преступной группировки. Убийца.
- Соболезную твоей утрате, Доктор, - голос Мендельсона мягкий, вкрадчивый, и нужно держать себя в руках, не давать себе воли, потому что хочется броситься и вцепиться руками, зубами, выдавить эти бесцветные умные глаза, разорвать тонкие губы. Впервые в жизни Хауса по-настоящему трясёт от ненависти, а он даже и не знал, что так бывает.
- Что с нашей фармацевтической экспертизой? Привёз?
- Да.
- Сто коробок викодина. Надеюсь, это, действительно, викодин? Ладно, экспертиза покажет. Где он?
- В багажнике.
- О кей. Конни, детка, подсуетись, перегрузи товар.
Кон послушно и с готовностью перетаскивает картонную коробку в джип.
- Надеюсь, Доктор, тебе хватит рассудка больше не шутить с этим. Следующая партия должна бы быть побольше, как ты считаешь? Скажем, сто пятьдесят, а?
- Надеюсь, что это ты шутишь, - хрипло говорит Хаус, вибрируя от ненависти, как телеграфный столб от тока. - С этой сотней было больше проблем, чем я могу себе позволить. Мне негде взять — я не концерн, не фабрика. Я просто врач. К тому же, с зависимостью, значит, на особом контроле. Я попалюсь, и кто-то пострадает. Если ты или кто-то из твоих орлов, я, разумеется, могу только порадоваться, но ты говорил о прейскуранте...
- В нашем списке много пунктов, - небрежно говорит Мендельсон. - Например, некая Элисон Кэмерон с очаровательной малышкой. Представь, работает в том самом Хоувэле, где... ну, ладно, не хочу напоминать тебе о грустном. Есть и другие варианты. Особенно малыши. Они такие очаровашки, пока не вырастут — просто никак не хочется, чтобы они вырастали. Рэйчел Кадди. София Тауб. Вот и у твоей начальницы того гляди скоро родится милый крошка. Хрупкий, как хрустальный стаканчик...
Ах да, Хаус, совсем забыл: я же обещал тебе плату за труды. Вот, - он вытаскивает из кармана внушительную пачку денег и начинает отделять купюры по одной, улыбаясь так, словно занят невесть каким приятным делом.

- Ну, это уже слишком! - раздаётся высокий, срывающийся голос, перебиваемый неровным рёвом мотоцикла. - Я тебе поверил, поверил, что они шантажируют тебя, а ты просто работаешь на них, ты берёшь у них деньги! Ну и сволочь ты, Хаус!
На мгновение Хаусу кажется, что он впал в делирий. Но нет, всё настоящее: и голос, и силуэт на мотоцикле, вылетевший из тумана, как «deus ex machina», в распахнутой куртке, с изрядно отросшим встопорщенным ёжиком, без шлема. На какое-то время он лишается дара речи, зато Уилсон кричит, торопясь, захлёбываясь, стараясь выплеснуть всё разом:
Ты надул меня! Подставил! Мне плевать, сядешь ты или нет! Я везу это в полицию, - он взмахивает рукой, в которой мобильный телефон, - и попробуй меня опередить, хромая ты скотина!
Чёрный джип загораживает выезд с парковки, но он проскакивает между ним и бордюром, и синий выхлоп мотоцикла мешается с туманом.
- Идиот, - одними губами говорит Хаус, почти теряя сознание. - Они же догонят тебя и убьют. Что же ты творишь, Панда!
У мотоцикла, как правило, есть преимущество перед автомобилем, но не в такую погоду, не на такой скользкой дороге, и не у Уилсона, который только воображает себя Шумахером, а ездит, крепко держась за руль и не превышая дозволенной скорости. Почти никогда не превышая...
По-видимому, все эти соображения доходят и до Мендельсона.
- В тачку, - резко командует он, от его мягкой вкрадчивости не осталось и следа. - Завалить гада!
Не то, чтобы он ждёт от Уилсона слишком уж больших неприятностей — любительская съёмка, плохая запись, слова, в которые не обязательно верить, но которые зато обязательно надо доказывать — но он не помнит всего дословно и не хочет лихорадочно припоминать, сидя в кабинете Триттера, или Логмана, или кого-то ещё из этих въедливых служак.
«Отмерев», кидается за руль и Хаус.

Видимости никакой. Под колёсами - лёд. Уилсон выжимает газ, и встречный ветер почти ослепляет его. Только бы не упасть! Он не оборачивается, обретя вдруг странное чувство спинного зрения. Чёрный джип, образно говоря, «дышит ему в затылок», немного позади — серо-голубая «Хонда-акура». Он не может их видеть, потому что не поворачивает головы, и тем не менее, он видит их в своей голове, как галлюцинацию. Его чувства не просто обострились — они отточеннее игл, и переплетены в моток стальной проволоки. Страх и восторг. Страх невыносимый, ужас, осознание полной и окончательной непоправимости. Это смерть за его спиной, пытаясь ухватиться, уже царапает костлявыми пальцами его куртку. И восторг полной жизни, восторг убегающего от догоняющего — уже потому, что ещё не догнали. Он кричит что-то такое же восторженно-напуганное — не то ругательства, не то слова какой-то хулиганской песни, и, в то же время, в сумбуре его мыслей чётко выстраивается шахматная партия: открыть слона — развить слона, - взять под бой пешку соперника — вывести ферзя. Не слишком далеко оторвался от них? Даже пёс лучше бросается на сардельку придвинутую к носу, чем на сардельку, отнесённую от него за два метра. Главное, вовремя отдёрнуть руку. Ну, давай, давай, Крошка! Р-р-гав!!! Мимо! Ещё ближе... И не упасть! Ни за что не упасть!
Поворот дороги — самое опасное место. Колёса скользят. Он поневоле сбавляет скорость, и джип почти упирается в его задний фонарь. Туман — противник, туман — союзник, забил всё — глаза, лёгкие, горло. Нечем дышать. В груди боль, словно там засел осколок дьявольского зеркала. Последний рывок — под колёсами гулкая пустота моста, и теперь надо подумать о Хаусе, чтобы он не гробанулся с разгону. Сбросить скорость... Рывок руля, мотоцикл заносит. Крик. Это он кричит - кричит, как раненная крыса, попавшая в мельничное колесо, потому что его путь закончен, и душа вручена тому, кого нет, и он летит в объятия смерти, но каким-то чудом падает на лёд и скользит, вцепляясь, вгрызаясь в него, а брошенный мотоцикл, как в том его страшном сне, вещем сне, крутится ревущим жуком на обледеневшем настиле, сползая к краю и, наконец, падая.
Мохер понимает, что произошло, только мгновением позже. Упавший мотоциклист — препятствие, и он машинально дёргает руль. Чёрная металлическая бабочка, проломив хлипкие перила моста, кружится в воздухе и опускается вверх колёсами куда-то в самое сердце тумана. С чавканьем, хлюпаньем, сочным чмоканьем жидкая грязь засасывает её.
Джонатан Киз. Джон Лагвуд. Конрад Радович. Арон Мендельсон.
Лицо Уилсона заливает кровь — он не чувствует этого. Пронизывающий холод забирается под распахнутую куртку — он не ощущает и холода. Он сидит на обледеневшем настиле моста, сгорбившись, безвольно бросив руки на колени, как человек, справившийся с непосильной работой и надорвавшийся на ней. Он слышит, как хлопает дверца «хонды-акуры», и Хаус бежит к нему, оскальзываясь на льду. Бежит, хромая, но забыв о своей хромоте, забыв о том, что он не может бегать.
Ты жив? Цел? Уилсон! Джейми! Джим!
Он поднимает глаза:
- Хаус... я только что убил четверых, - и, неожиданно для самого себя, вдруг захлёбывается безудержным плачем.

- Ты — идиот! - орёт на него Хаус. - Кретин! Как ты мог надеяться, что это сработает!
Он только мотает опущеной головой.
- Морду бы тебе набить за это, супермен доморощеный, - говорит Хаус, уже спокойнее. - Вставай, не капай здесь кровью... На вот тебе, прижми, - он протягивает платок. - У тебя бровь рассечена, везунчик. Всех и дел — бровь рассечена... Ладно, я звоню спасателям. Давай, думай, что мы им врать будем — надо правдоподобно... Да вставай же!
Уилсон, дрожа, поднимается на ноги. С него течёт. С Хауса, впрочем, тоже. Начинавший моросить дождь успел превратиться в настоящий ливень. Зиме, похоже, конец. Но дождь — это хорошо. Дождь смывает следы преступления... Преступления? Да, убийства... Он убил...
Рыдания сотрясают Уилсона редкими, но сильными конвульсиями, как маленькие взрывы.
- Успокойся, успокойся, - говорит Хаус, придерживая его за вздрагивающее плечо - Иди в машину, посиди.
- Не трогай... Я сам позвоню.
- Джейми, может, лучше...
- Я сам...
Он набирает номер службы спасения, почти успокаиваясь, только вздыхает всё ещё глубоко и судорожно, словно воздух взбирается в его лёгкие по ступенькам:
- Пожалуйста... нужна помощь... автомобиль с людьми упал с моста в воду... Я не вижу — здесь туман... Судя по звуку, затонул сразу... Не знаю — я ехал следом...
Его о чём-то спрашивают, он отвечает односложно, потом объясняет, где они находятся - «узкая дорога, что вдоль оврага, недалеко от больницы... там мост...» - кажется, он не в состоянии вспомнить название улицы, но, наконец, вспоминает и говорит. Хаус смотрит на Уилсона всё тревожнее. А Уилсон, закончив разговор, рассеянно, машинально толкает в карман телефон и идёт к автомобилю. Там, усевшись на водительское место, просит:
- Возьми меня рукой за затылок и приложи лицом о руль. Вполсилы, ладно?
- Зачем?
- Могут заглянуть в машину. Дело было так: они ехали передо мной, потеряли управление, слетели... Я просил помочь отвезти викодин на экспертизу. Киз проходил испытательный срок, как санитар, в нашей онкологии. Кон — мой родственник, он его мне рекомендовал. Другие двое мне незнакомы. Сотри разговоры с телефона. А лучше вообще выброси...И сам проваливай отсюда... куда-нибудь.
- Боже, какой ты кретин! - снова не выдерживает Хаус.
- Проваливай же ты поскорее! Только приложи меня об руль, пожалуйста — я сам не смогу. Не сильно, ладно?
Скрепя сердце, Хаус выполняет его просьбу. Кровь тут же заливает руль.
- Уилсон, - говорит Хаус. - Не должно сработать. Уилсон... Что же ты творишь!
- Иди отсюда, Хаус.

Хаус возвращается домой пешком, и у него только и хватает сил, войдя, свалиться на диван — нога воет волком и скулит побитым псом. Кое-как он стаскивает с себя мокрую одежду и сидит, закутавшись в одеяло, стуча зубами не то от холода, не то от волнения, тиская в ладонях телефон. Зачем послушался Уилсона? Что он там ещё придумал, этот обезумевший пандёнок? Позвонить? Или просто ждать? Где он теперь? В тюрьме? В полиции? В каком он состоянии? Хаус набирает номер — и сбрасывает. Нет, так недолго с ума сойти от неизвестности...
И вдруг телефон сам взрывается недавно установленным на абонента «Уилсон» игривым рингтоном: «Any way you want it, that's the way you need it». Он хватает его поспешно, словно собака ящерицу:
- Уилсон? Это ты? Ты...
- Я еду. Ты дома? Поставь чайник, пожалуйста, я продрог...Со мной кое-что случилось — расскажу, когда приеду.
«Он не один», - соображает Хаус и спрашивает, что случилось.
- Здесь авария. Приеду — расскажу.
- Ты цел? - спрашивает он — спрашивает, подавая реплику, подыгрывая, но беспокоясь по-настоящему.
- Цел...
Какой тусклый голос, лишённый всякого выражения... Но, если он не один, нельзя встретить их вот так, промокшим, в одеяле. Он просто сидел дома, он ничего не знает — если так хочет Уилсон, пусть так и будет. Хаус торопливо натягивает треники, синюю футболку, бросает на пол около дивана пару журналов, пристраивает поверх них очки. Ну вот. Он дома, отдыхает, читает про баскетбольную лигу. Приятель задержался, с ним, похоже, что-то случилось — он немного взволнован. И пусть чайник кипит.

Но Уилсон появляется один. Первое впечатление, которое он при этом производит: усталость. Страшный груз, придавивший, ссутуливший плечи. Хаус поднимается ему навстречу с вызревшим вопросом в глазах. Но вслух ничего не спрашивает. Уилсон говорит сам:
Меня подвезли. Побоялись пускать за руль — им, видишь ли, показалось, что я в шоке.
- Им не показалось, Уилсон... Иди-ка прежде всего в ванну — ты совсем замёрз... Постой! Куртку-то сними. Давай... - он сам вытряхивает его из насквозь промокшей куртки. У Уилсона ледяные руки, ледяные щёки. «Оттаивай, Кай, ты сложил слово: «вечность»...
В ванной комнате клубы пара напоминают тот, уличный туман. Но почти сразу иллюзия рассеивается от сонного тепла. Вода — горячая, почти нестерпимая, заполняет ванну до половины. Хаус бросает в неё горсть какой-то соли, похожей по виду на нафталин, а по запаху — на рождественские праздники — хвоя и апельсины, потом добавляет ещё чего-то из бутылки, и вода становится сиреневой, взбухает пеной.
- Раздевайся, полезай. Тебе что, на лоб скобку наложили? Подожди-подожди, не трогай — что ты там увидишь без зеркала! Я сам.
Он осторожно, едва прикасаясь мягкой губкой, смывает следы крови с лица Уилсона. Уилсон закрывает глаза. «Оттаивай, Кай!»
- Чем там дело кончилось? -наконец, неловко спрашивает Хаус.
- Ещё не кончилось. Пытаются поднять машину. Я сказал, что был один — сопровождал своего санитара с партией викодина для фармацевтического контроля частным порядком. Увидел, что он слетел, резко затормозил, ударился лицом, - Уилсон говорит тихо, монотонно, без выражения. - Про мотоцикл они не знают, так что искать не будут. Я сказал, что в джипе были ещё люди, его знакомые. Они спросили: знаком ли я с кем-то из них? Я сказал, что знаю Радовича — он мой дальний родственник. Сказал, что видел раньше и тех двоих, но где именно, сейчас не припомню. Это на случай, если они всё-таки узнают, что Мендельсон звонил тебе — его-то телефон при нём остался. Если будет нужно, я тогда что-нибудь «вспомню», пока о тебе вообще речь не зашла. У меня будут служебные неприятности из-за того, что хотел провести экспертизу частным образом... И, кажется, это всё.
- Я всё-таки до сих пор не могу поверить... как ты решился?
- На убийство? - спрашивает Уилсон, поднимая глаза.
- Это не убийство, Джей-Даблью. Это удаление раковой опухоли. Кому, как не тебе, онкологу...
- Это убийство, Хаус, - спокойно возражает он.
- Хорошо. Если тебе так нравится это слово, можешь его повторять. Хотя ты до этих мерзавцев пальцем не дотронулся. Они гнались за тобой, чтобы убить тебя, и слетели с моста, потому что карта смерти выпала им, а не тебе. Могло быть и по-другому.
- Я всё это подстроил. Я всё заранее рассчитал. Это убийство, Хаус.
- Ты это называешь «рассчитал»? Это «русская рулетка», Джейми, с одним пустым гнездом. Когда ты вылетел перед ними, я чуть не обосрался со страху за тебя, потому что я был уверен, что это — всё, аут. Что они тебя сомнут сейчас, как комок пластилина, и шмякнут о ближайшую стенку. Потому что... потому что сам я на такое бы не решился... Без «бы». Не решился. Называй это, как хочешь, называй убийством, но... не смей себя винить ни в чём ни на единое мгновение... Давай-ка, полежи, я тебе сейчас налью выпить — тебе нужно расслабиться.
Он выходит ненадолго и возвращается с бокалом.
- Пей всё залпом. Давай-давай! И вот это, - завёрнутая в тонкий ломтик сыра оливка, как таблетка, пропихивается в рот Уилсона почти силой. - А теперь, если согрелся, вылезай и пойдём спать. Вот, халат пока набрось. Пошли. Пошли-пошли...
Уилсона охватывает вдруг необъяснимая слабость — ноги ватные, не идут, голова пустеет, как целлулоидный шарик, глаза слипаются.
- Ты меня накачал? - наконец, догадывается он. - Ты...
- Ложись, Джейми, ложись... Засыпай.


Его вырывает из сна рингтон мобильника. Тот самый номер. В груди стремительно пустеет...
- Да, я слушаю!
- Приятных снов, Доктор... Что, небось уже похоронил меня? Мы теперь с тобой, как два попугайчика-неразлучника: куда ты, туда и я. И знаешь, кто следующий в моём прейскуранте? Твой онколог. Что ты там подлил ему в виски? Это детский мат, Хаус. Иди-ка, взгляни — по моим рассчётам ему уже пора бы остыть. Я же говорил тебе — иногда фармацевты лажают... - и гудки.
Он послушно встаёт, почему-то всё ещё держа пипикающий телефон возле уха. Пол холодный, по ногам несёт сквозняком и, должно быть, от этого он начинает дрожать. Нет, в самом деле чертовски холодно. Так холодно, что на ресницах спящего Уилсона не тает бахрома инея. В открытое окно летит снег — его уже порядочный сугроб намело под окном.  Уилсон, наверное, совсем замёрз. Он протягивает руку и касается извитого келоидного шрама на груди Уилсона. Он холодный, словно свит из проволоки на морозе, и все мысли, кроме этого ощущения холода выметает из головы Хауса.  Но Мендельсон не при чём — Мендельсона больше нет. Хаус видит три стеклянных сосуда, подвешенных к металлической рамке, от них идут трубки, тикает таймер. Он никогда прежде не видел такого — только читал описание, но узнаёт безошибочно. Это адская машинка доктора Кеворкяна. «Это Уилсон сам убил себя, запустив механизм эвтаназии — он не смог пережить угрызений совести и почёл за лучшее покончить с собой. Время смерти — ноль часов, ноль-ноль минут», - думает Хаус, и едва он успевает так подумать, сугроб под окном вдруг рассыпается доброй тысячей снежинок, разом взвивающихся в воздух. Но нет, это не снежинки — это маленькие белоснежные бабочки...Тысячи ледяных бабочек.

На этот раз телефонный звонок настоящий. Он протягивает руку к брошеным на стул у кровати штанам и выуживает надрывающийся мобильник из кармана.
- Хаус! Ну, наконец-то! Что у вас там случилось?
- Блавски? А что... случилось?
- Ты не вышел на работу, Уилсон не вышел на работу, я звоню тебе, ему — вы не берёте телефоны. Потом звонят из полиции — оказывается, Уилсон был свидетелем какой-то аварии. Наш санитар погиб. Какой санитар, никто не знает. Хурани не знает. Я уже Чейза за вами послала. Что вообще происходит?
По мере того, как она говорит, Хаус приходит в себя и, наконец, перебивает:
- Что происходит? Крепкий здоровый сон после нервотрёпки из-за этой аварии — вот что происходит. Уилсон ввалился ко мне почти ночью, никакой от переживаний — на его глазах автомобиль с людьми утонул — думаешь, это легко видеть? Ну, я дал ему лёгкое успокоительное...
- Лёгкое? Сколько градусов?
- Блавски, не в градусах дело. Нервные клетки не восстанавливаются — как психиатр, ты просто обязана это знать.
- И ты их ему заблаговременно заспиртовал, что ли? И свои заодно?
- А ты думаешь, мне легко было наблюдать переживания друга...
- … и не поучаствовать в пьянке? Думаю, ты прямо исстрадался от этого, Хаус. Не смейте больше меня так пугать, вы оба! Где там Уилсон? Дай ему трубку!
- Сейчас попробую, - Хаус идёт проверить Уилсона — тот, очевидно, разбуженный их разговором, только что проснулся и сидит на диване с затуманенным взглядом и всклокоченными волосами, с вдавленной клеточкой от грубой ткани диванной обивки на розовой щеке. - Эй, Джей-Даблью, ты в состоянии произносить членнораздельные звуки? Это Блавски.
- Не надо, - Уилсон отчаянно мотает головой. - Не сейчас... пожалуйста...

- Блавски, ты слушаешь? Он пока не может говорить — его тошнит. Он тебе, возможно, сам перезвонит, когда проблюётся. Пока, не паникуй.
Взгляд на часы — ничего себе, они поспали: одиннадцатый час. Взгляд на Уилсона — сидит, потирая щёку, всё ещё словно немного дезориентирован. Вид неважный. Хаус болезненно морщится, глядя на него, и вспоминает ледяных бабочек. Пожалуй, это единственное, что мешает ему сейчас наслаждаться, дыша полной грудью. Несмотря на смерть матери, несмотря на тревогу о возможных последствиях, несмотря ни на что, он чувствует себя так, словно те тысяча паскалей, о которых он говорил Уилсону, вдруг освободили от своего бремени его плечи. Вот только окаянная нога взялась сживать его со свету, но это привычно, на это он научился смотреть философски: боль — свойство живых существ, если больно, значит, по крайней мере, жив.
- Уилсон, ну что ты сидишь с похоронным видом? Четыре трупака не стоят голодной смерти. Давай, что ли, завтракать?
Уилсон вскидывает голову, как разбуженный, и смотрит диковато. Хаус чувствует, что нащупал правильную тактику: Уилсон заточен проговаривать проблему, значит не отодвигать её на второй план, не заталкивать под спуд — вытащить наружу, проговорить, прокричать, произдеваться над ней, нарядить трагика в клоунский парик, вымазать бледную рожу помидорным соком, довести до белого каления, достать, вытрясти душу до того, что Уилсон сам заговорит, закричит, выплеснет всё, что на душе, вербальным потоком — и тогда, возможно, исцелится.
Он хромает на кухню готовить кофе, нарезает сыр, делает тосты, что-то даже мурлычет себе под нос, но сам при этом настороженно ловит каждый шорох, каждое движение из комнаты, где оставил Уилсона. И тот, наконец, появляется в дверях и останавливается, привалившись боком к косяку. Он всё ещё в халате, босиком, и в широкий вырез на груди виден его шрам и несколько тонких тёмных волосков на бледной коже.
- Я сказал, что у тебя желудочный грипп, - говорит ему Хаус. - Поэтому можешь ещё понежиться в постели, но думаю, нам обоим разумнее будет появиться в больнице. Нужно просвятить Хурани насчёт таинственного санитара, пока он всё не испортил.
- Сегодня выходной — Хурани может и не быть на месте.
- Насколько я понял из отрывочных и сумбурных реплик Блавски, он там. А завтра надо ехать за телом моей матери... Ты ведь поедешь со мной?
- Конечно, поеду — куда я денусь! Хаус, как ты думаешь... у них ведь, наверное, тоже остались какие-то родственники, семьи...
- Хочешь прислать им вспомоществование: «Родственникам невинно убиенных мазуриков от их безутешного убийцы»?
- Да пошёл ты, - грустно огрызается Уилсон. - Кофе налей — у меня от твоих фармакологических диверсий голова болит... Ты кого-нибудь когда-нибудь убивал, Хаус?
- Как же ты предсказуем! - Хаус качает головой с лёгким презрением. - Я ведь этот вопрос тебе просуфлировать мог. А самое дурацкое в нём то, что ты вполне можешь просуфлировать мне ответ.
- Только когда допускал врачебные ошибки, да?
Хаус снова вспоминает приснившуюся машину смерти доктора Кеворкяна.
- Не только. Как сказал на одной научно-практической конференции один очень ответственный врач: «Мы все время от времени делаем это, но никогда не говорим об этом вслух».


- Во имя блага больного...
- Хорошо. Мы убиваем людей во имя их собственного блага — почему нельзя во имя блага одного человека убить другого? Арифметически балланс соблюдён: один покойник — один облагодетельствованный.
Вопрос  задан «на голубом глазу», и голубые глаза самого Хауса так давяще настаивают на точном ответе, что Уилсон теряется. Несуразность вопроса, кажется, вопиет к небесам, а в то же время к «арифметической логике» придраться нет никакой возможности.
- Человек вправе распоряжаться своей судьбой и не вправе распоряжаться чужой, - лепечет было он прописную истину, но Хаус тут же возражает:
- Эвтаназию совершает врач — не пациент. Так что речь идёт не о «своей судьбе» Зная о неотвратимой физической гибели больного и испытываемом страдании, врач разрубает гордиев узел своей волей, только опираясь на волю страдающего — в той мере, в которой он, как ему кажется, должен на неё опираться.  Если речь идёт о духовной, моральной гибели — в чём ты видишь принципиальную разницу?
- Разумеется, в том, что решение принимает не тот, кто будет убит.
- Если не принимать его пренебрежение чужими интересами за своеобразное волеизъявление. Он ведь не может не понимать, что становясь достаточно нестерпимым, противопоставляя себя обществу, он, по сути, ставит под угрозу свою свободу и жизнь, и цена его, стало быть, не пугает...
Уилсон протестующе вскидывает руку, чуть не опрокинув чашку с кофе:
- Хаус, это притянуто за уши.
- Ладно, пусть это не на поверхности - изменим условия. Вообще никакого волеизъявления. Ты помнишь, у меня был случай мальчишки с микрочипом, якобы вживлённым инопланетянами, которого считали психом из-за галлюцинаций? Мы вылечили его, удалив клетки чужеродного ДНК, а по сути, убив его неполноценного близнеца. Ты помнишь эпидемию ЭХО-вируса в перинатальном отделении, когда мы выбирали между астреонамом и ванкомицином? Разве мы не совершали при этом вполне сознательного убийства одного младенца ради другого? Ты помнишь хотя бы один аборт по медпоказаниям? Ты помнишь, например, аборт на пятом месяце беременности, когда мы выявили рак желудка у беременной и принудили её избавиться от плода? Мы то и дело убиваем одного ради прекращения страданий другого. Просто это обычно не обставленно так красиво: туман, скорость, ледяная трасса, мотоцикл... Мы делаем это буднично и просто — укол иглой или таблетка под язык.
Уилсон недоверчиво качает головой.
- Тебя послушать, врачи только и делают, что обыденно лишают жизни. То есть, ты хочешь сказать, что медицинский диплом — это уже индульгенция на убийство?
- Я только хочу сказать, что получая в руки человеческую жизнь, ты практически не можешь избежать искушения начать распоряжаться ею. И если ты поставлен в позицию спасающего жизни, то поневоле рано или поздно будешь поставлен в такую позицию, где тебе захочется жизнь отнять. Мало того, если ты не сумеешь отнять, ты будешь так же терзаться виной за последствия, как если бы не сумел спасти...
- Ты говоришь невозможные вещи, Хаус! - возмущается Уилсон. - Ты сам-то себя слышишь?
- Вся разница между врачом и не врачом в том, Уилсон, что последний считает человеческую жизнь священным таинством, поэтому либо вовсе боится прикасаться к ней, как к хрустальной вазе, либо нигилистически презирает её и швыряется осколками, как тот же Арон Мендельсон. Но мы с тобой из другой когорты, Уилсон, и мы знаем, как выглядит жизнь на ЭЭГ и ЭКГ, как она пахнет из пробирки в лаборатории, знаем, чем она питается и как именно это делает, и мы — без ложной скромности — умеем с ней обращаться по-деловому. Не веришь мне, спроси об этом Чейза — он знает, чего стоит осознание того, как лишняя закорючка в рецепте, капля пота, упавшая не в ту пробирку, лёгкое движение руки легко стирает грань между «вот если бы» и «так оно и есть».
- Осознать, как тонка грань, ещё не значит преступить.
- Да, многим удаётся удерживаться. Но и эта грань — между удержанием и сделанным шагом — тоже очень тонка. Моя мама умерла от того, что кто-то положил в её стаканчик вместо одной розовой таблеточки другую розовую таблеточку. И всё, Уилсон. Этого было довольно. Этого почти всегда довольно. И неужели ты думаешь, что невозможно убедить себя в том, что это — не вина, что таблетки так похожи, что дрогнула рука, что это вообще не преступление, положить одну таблетку на место другой?
- Невозможно, Хаус.
- Да... Для тебя. Поэтому лучше просто помни: ты был бы прав.
- Ты судишь со своей колокольни.
- Конечно, со своей. И на колокольню Мендельсона не полезу, хоть ты меня в задницу вилкой тыкай. И вот почему... Если тебя это утешит, я серьёзно подумывал чикнуть бритвой по вене или заглотить побольше викодина, чтобы решить все проблемы радикально. Понимаешь, Уилсон? Я столько лет живу с адской болью в обнимку, я галлюцинировал, сходил с ума, сидел, горел, сатанел от безысходности, терял, но никогда раньше у меня мысли не было, искушенья не было, поверь мне... А тут я впервые ощутил себя загнанной в клетку крысой... Мало того, крысой, давящей на кнопочку, чтобы раздражать себе мозг вживлённым электродом. Ты видел таких крыс, Уилсон? Они давят на рычаг — раздражают центр удовольствия — снова давят на рычаг — снова получают свой кайф. В конце концов они умирают от голода — у них нет времени поесть, они всё время давят на рычаг, чаще и чаще — наконец, непрерывно. Разница в том, что мой электрод вживлён не в центр удовольствия, и я, должно быть, ещё более глупая крыса, потому что всё равно давлю на него всеми четыремя лапами.
- Тремя, - поправляет Уилсон. - С правой задней у тебя вечно проблемы, Стив Маккуин.
Это неожиданно. Это здорово. Это настолько прогностически благоприятно, что Хаус с трудом удерживается от счастливой улыбки.
- Слушай, - говорит между тем Уилсон, оглядываясь. - Я, конечно, понимаю, что в твоём доме этой вещи не место, но, может быть, у тебя всё-таки есть утюг?

Джинсы удаётся кое-как реанимировать, но рубашка реанимации не подлежит, и Уилсон выглядит немного странно в широкой ему голубой водолазке Хауса. Миновали те времена, когда комплекция главы онкологии свидетельствовала о хорошем питании и размеренном образе жизни — он сделался худым, остроплечим, глазастым, нервным в движениях, и всё чаще сам себе напоминает в зеркале того Джейми Уилсона, который сначала носил очки с окклюдером и задумывался о том, как сделать людей бессмертными, а потом носил ковбойку и мечтал изобрести средство, излечивающее рак. Может быть, в этом и суть? Круг завершается?
- О чём ты думаешь? - тревожно спрашивает Хаус. - С таким выражением лица сочиняют собственный некролог. Пошли, не впадай в каталепсию. И не лезь за руль — я поведу.
Уилсон не спорит и даже не упоминает о том, что машина вообще-то его — он молча усаживается на пассажирское сидение и аккуратно пристёгивается ремнём. Но когда Хаус вместо привычной широкой проезжей улицы, сейчас без малейших признаков пробок, вдруг срезает туда, к оврагу, он поворачивает голову и смотрит на него в упор. Хаус, игнорируя его немой вопрос, не отрывает взгляд от дороги. Его лицо спокойно и непроницаемо, как у индейца.
На мосту - остаточные явления чрезвычайного происшествия: поотдаль припаркована полицейская машина с маячком, несколько зевак переговариваются, стоя по двое и по трое, мост открыт для движения, но сбоку ещё висят жёлтые полицейские ленты.
- Похоже, джип подняли только утром, - говорит Хаус, притормаживая. - Смотри, вон он, под мостом. Надеюсь, никаких чудес, и все пассажиры мертвы...
При виде покрытого грязью лежащего на боку джипа Уилсон вздрагивает.
- Зачем ты останавливаешься? - спрашивает он с паническими нотками в голосе. - Не останавливайся!
- Естественно остановиться, заметив, что что-то не так. Иное поведение привлечёт внимание.
- Зачем ты вообще сюда свернул?
- Хочу узнать, куда доставлены тела. В какой морг, я имею в виду. Мы их там навестим с тобой.
- Хаус, нет!
- Уилсон, да! - передразнивает он. - Не хочу, чтобы они из автомобиля переселились прямо в твой платяной шкаф. Ты, как-никак, спишь на моём диване, в моих интересах избавить его от уринотерапии. Сиди здесь — я выйду.
Он выбирается из машины и хромает прямо к полицейским, напустив на себя так хорошо удающееся ему беззаботное выражение, сейчас отлакированное нарочитой драматичностью.
- Офицер, я, в некотором роде, заинтересованное лицо... Мой товарищ был свидетелем аварии вчера вечером. С него сняли показания, но он был шокирован и не мог присутствовать при поднятии машины, а один из пассажиров, по всей видимости, его родственник. Они ведь все погибли? Не скажете, где можно опознать тело?
Уилсон не слышит разговора — он может только смотреть. Хаус указывает рукой в сторону их машины, и сердце Уилсона обрывается. Но полисмен делает сочувственную мину, долго говорит что-то, и Хаус кивает головой, прикладывая руку к груди в знак благодарности.
- Зачем ты? Зачем? - резко негодует Уилсон, когда он возвращается. - Этого не нужно!
- Молчи. Так доктор прописал. Значит так. Тела в нашем морге, в Принстон-Плейнсборо. Какая-то, оказывается, была договорённость у Формана с полицейскими насчёт криминальных вскрытий — не наше дело, нам только на руку — никуда не надо ездить, не надо даже особо светиться. Поехали.
- Зачем?!
- Несколько лет назад Чейз убил человека — ты знаешь? - вдруг спрашивает Хаус. - Может быть, ты помнишь его — диктатор Дибала. Он умер, и у нас было расхождение с патанатомическим диагнозом.
- Но...
- Его убил Чейз. Подделал анализы... Нет, ты, правда, не знал? Ну, ты, похоже, единственный из его доверенных лиц, кто об этом не знал. Впрочем, на его месте я бы тоже кому-кому, а тебе не сказал бы. Неважно. Я сейчас не об этом. Чейз полгода не мог спокойно ходить мимо ОРИТ, он разрушил свою семью, он... он решил, что он изменился, хотя люди не меняются.
- Люди меняются, Хаус, только это не так резко, чтобы быть заметным.
- Не меняются, Уилсон. Они начинают вести себя иначе под давлением обстоятельств — только и всего. И всем, даже им самим, начинает казаться, что они изменились. Можно совершить убийство, но нельзя стать убийцей. Кажется, в конце концов Чейз до этого дошёл, дойдёшь и ты. Но я не хочу, чтобы ты не мог ездить этой дорогой и каждый раз вздрагивал при виде чёрных джипов и мостов. А ещё больше я не хочу, чтобы ты вбил себе в голову, будто сделал что-то худшее, чем проехал здесь на мотоцикле в гололёд и туман, рискуя своей глупой головой ради меня. Вообще-то, Уилсон, роль сыра в мышеловке — это не совсем роль убийцы.
Уилсон не отвечает, но в его глазах больше нет отрешённости. У него живые глаза. Широко раскрытые, испуганные — он явно боится идти в морг, но с Хаусом не спорит.
 
На больничной парковке пустовато — воскресный день. Одинокая фигура, оттолкнувшись спиной от стены, к которой прислонялся уже бог знает, сколько времени томительного ожидания, делает несколько шагов им навстречу. Широкие плечи, светлые коротко остриженные волосы, зубочистка в углу рта.
- Ну вот и вы, - говорит он с облегчением. - Я вас ждал. Поговорим?
- Ну, давай поговорим... - настороженно откликается Хаус. - О чём говорить будем?

- Как и всегда с тобой, доктор Хаус, о викодине.
- А, ну ладно. Итак: викодин — комбинированный препарат сильного центрального болеутоляющего действия, состоящий из гидрокодона и ацетаминофена. Терапевтическая доза — пять-десять милиграмм, что эквивалентно примерно шестидесяти миллиграммам перорального морфина, но по степени привыкания сравним, скорее, с кодеином. Передозировка характеризуется развитием сухости во рту, слабости, сонливости, головной боли. При длительном применении высоких доз характерно развитие привыкания, а в дальнейшем — физической зависимости. Эффекты викодинизма включают в себя аллергические реакции, припадки, нарушение мочеиспускания и потенции, потерю слуха, печёночную недостаточность, наконец, делирий и острый галлюциноз, сопровождающийся...
Триттер благосклонно слушает, кивая головой, как примерный ученик на уроке. Но Уилсон болезненно морщится и тихо просит:
- Хаус... заткнись.
Хаус затыкается.
- Как вы, парни, подстроили аварию на мосту? - с благосклонным любопытством спрашивает Триттер.
Уилсон, потеряв дар речи, беспомощно переводит взгляд с него на Хауса, и только теперь замечает, как сдал его друг за последнее время. Лицо усталое, измученное, волосы тусклые, с сильной проседью, в щетине — тоже седина, глубокая складка на лбу, сутулые плечи. «Боже мой, - с болью думает он. - Хаус — совсем старик...»
- Трое из пассажиров джипа — твои, Хаус, сосидельники, четвёртый — родственник доктора Уилсона. В багажнике — коробка викодина, на телефоне — твой номер, - Триттер говорит неторопливо, размеренно, добродушно. - Тебе не кажется, что градус невероятности совпадения зашкаливает?
- От того, что мне кажется или не кажется, что-то изменится, детектив?
- А вот мы послушаем доктора Уилсона. Вы ведь официально свидетель аварии, доктор Уилсон, правда? Скажите, вы своими глазами видели, как джип слетел с моста?
- Настолько, насколько вообще позволяла видимость. Был сильный туман.
- Вы были за рулём?
- Да, за рулём своей машины.
- И ехали позади? Зачем?
- Незачем. Мне было просто какое-то время по пути с ними.
- Они ехали быстро?
- Не слишком.
- А мотоциклиста вы не заметили? - спрашивает Триттер, чуть изгибая бровь.
- Мотоциклиста?
- По свидетельству очевидцев, с парковочной площадки бара «Молли» отбыл чёрный джип, серый легковой автомобиль и мотоциклист на мотоцикле. Чёрный «харлей-дэвидсон».
- Не знаю. Не обратил внимания.
- Ну, он на парковке пару часов простоял, так что успел намозолить глаза. Могу «пробить» номерной знак...
Уилсон с трудом борется с искушением обречённо закрыть глаза.
«Идиот! Боже, какой идиот! Хаус прав — дырка на дырке, никакая версия. Не версия, а дерьмо. Кого ты хотел обмануть своими детскими хитростями, Панда? Триттеру даже напрягаться не пришлось — прожевал всю твою хитросплетённую интригу, как пончик с повидлом. И что теперь? Обвинение? Тюрьма? А Хаусу?».
- Так как ты это устроил? - снова спрашивает Триттер.
- Ответы в конце задачника, - говорит Хаус. - Думай, детектив. А пока... Знаешь, мы и так сильно припозднились. Общество твоё приятно, но работа, знаешь — вдруг там пора снова чью-нибудь жизнь спасать.
- Хаус, я тебя уже столько раз предупреждал: ты играешь с огнём.
- Я не играю с огнём, Триттер. Я кую в нём металл для скальпелей и зажимов... Кстати, ты в который уже раз пытаешься бросить курить? Люди не меняются...
- Вот-вот, ты меня в этом раз за разом убеждаешь всё больше, - усмехается Триттер. - Ну, давай, иди... на крест. Пока, обдолбанный гений!

Они смотрят уходящему Триттеру в спину, пока он не поднимается по широкому пандусу. Только тогда Уилсон медленно поворачивает голову.
Хаус... - говорит он с невыразимым чувством и ничего не добавляя, повторяет ещё раз. - Хаус...
Хаус долго и внимательно смотрит в широко раскрытые перепуганные карие глаза, вдруг протягивает руку и властно сгребает отросший ёжик Уилсона в кулак, не больно, но почему-то от этого на глаза Уилсона наворачиваются слёзы.
- Не бойся его, - убеждённо и твёрдо говорит Хаус. - Не бойся.

В морге к вскрытию приготовлены два тела из четырёх. Тайбер  натягивает перчатки, незнакомый парень в тёмно синей униформе поливает третье тело водой из шланга, и с него текут грязевые потоки. Уилсон представляет себе, что этой же грязью полны, наверное, лёгкие, желудок, ротовая полость, гортань, тошнота поднимается к горлу так стремительно, что он не успевает среагировать, и его рвёт на пол полупереваренным сыром и кофе.
Селлсепт, - говорит Хаус удивлённому взгляду Тайбера. - Против отторжения транспланта. Такой вот сволочной побочный эффект, - и Уилсону очень тихо, в самое ухо:
- Этот вот перец отравил мою маму. И ту малышку, которой ввели аллерген вместо вакцины. Правильно, что ты блюёшь, только взглянув на него.
- Посторонитесь, - парень виртуозно смывает из шланга блевотину Уилсона в сток, даже не замочив им кроссовки.
- Как твоя фамилия, сынок? - спрашивает Хаус. - Готов заключить с тобой договор на мытьё моей машины. Сколько бы ты запросил?
- Готов делать это бесплатно, доктор Хаус, - вдруг улыбается паренёк. - Я — Лукас Палмеро, вы меня не помните? Вы лечили мою мать. Все думали, что у неё шизофрения, но вы её вылечили.
- «Юноши восхищались ею, а старики презирали, но платили ей и те и другие», - задумчиво цитирует Хаус. - Люси Палмеро... «Что я с ним сделала, Хромоножка...» Когда мы расстались, ты, помнится, не был склонен оказывать мне услуги...
Парень заливается краской. А Уилсон смотрит на Хауса удивлённо. Все в больнице знают, что Хаус не помнит и помнить не хочет своих больных, и вдруг... В душу Уилсона закрадывается смутное подозрение: а что, если эта беспамятливость — просто очередной развод, поза, маска, и на самом деле он помнит всех. Ну что ж, тогда он, Уилсон, тем более, прав.
- Твоя мать жива? В себе? - спрашивает Хаус.
- Она не слишком здорова... Но она в порядке. Я подрабатываю здесь, а вообще -то учусь в меде.
- Ну, давай, учись... - в голосе Хауса неловкость — он явно не знает, что ещё сказать.
Лукас продолжает обрабатывать труп, а Тайбер, прислушивавшийся к ним с плохоскрытым интересом, наконец, отвлекается от чужих дел на свои собственные и приступает к вскрытию грудной клетки Мохера. Воспользовавшись этим, Хаус снова говорит Уилсону одним дыханием:
- А этот бедолага пырнул тебя ножом в живот, а мне вделал палкой по почкам.
Уилсон сжимает его руку, прося замолчать.
- Пошли отсюда, - говорит он. - Я видел...
- Ты же хотел тело опознать, - напоминает Хаус. - Один из них, видимо, его родственник, Тайбер. Позволите нам взглянуть?
- Глядите — не жалко. Опознание официально актируется, кстати.
-  Вот он, Кон, - говорит Уилсон. -  Конрад Радович - на том столе. И наш новый санитар, которому я давал поручение, тоже, видимо, один из них.
Тайбер снова удивлённо раскрывает глаза - «Что значит «видимо»?», а Хаус довольно ощутимо пихает Уилсона в бок, и он, опомнившись, бросает на друга беспомощный взгляд.
- Перец, - тихо говорит Хаус, показывая глазами.
- Санитар, которого я хотел нанять, Джонатан Киз, - говорит Уилсон. - Вот он, на каталке... Где нужно подписать?
- Пока только здесь. И вы, Хаус. Заверьте подпись.Остальное можно потом.
- Пошли отсюда, - снова просит Уилсон.
- А четвёртый где? - оглядывается Хаус. - А-а, вот, наверное... Что ж, судя по его физиономии, смерть от утопления в автомобиле тихой не назовёшь... Ладно, пошли... Что у тебя выражение лица какое страдальческое, Уилсон? Опять тошнит, что ли? Пойдём, я тебе метоклопрамид уколю.
-
--Зачем ты затеял весь этот спектакль? - болезненно морщась, спрашивает Уилсон, когда они выходят из морга.
У меня были благодарные зрители, которым не всё равно. Скептик, Поклонник, Пьерро... Кто откажется выступить на такую аудиторию? Расслабься, Уилсон, занавес спущен, зрители апплодируют. И только четверо уже не выйдут на поклон никогда... И чёрт с ними. Пойдём в мир живых. Пойдём лечить — в моём случае, пойдём целоваться с Блавски — в твоём, и подначивать Чейза, пока он ещё не ушёл.


Хаус не уверен, что его трупоморготерапия совершенно успешна, но, по крайней мере, из глаз Уилсона окончательно исчезло туповато-философское выражение, так напугавшее его утром.
Я могу тебя отпустить? - спрашивает Хаус, придержав его за локоть у двери в онкологическое отделение. Уилсон уже в халате, с бейджиком и выглядит вполне благообразно. - Ты будешь вести себя адекватно? Не начнёшь страдать от чувства вины? Не начнёшь исповедываться первому встречному?
И получает «бомбу»:
- Блавски я врать не буду.
- Думаешь, её заводят серийные убийцы-мотогонщики? - с сомнением спрашивает он.
- Даже если они её отвращают... Ей я скажу правду.
- Ну, конечно. Одному тянуть это бремя — не круто. Стоит переложить львиную долю на хрупкие женские плечи.
- Ты меня всё равно не переубедишь — не старайся.
- Я помню. Тупое упрямство — твоя сильная сторона... Уилсон, ты имеешь полное право учиться на своих ошибках, только не говори потом, что я тебя не предупреждал.
- Не бойся, не скажу, - он мягко высвобождает свой локоть.
В кабинете главы онкологии, похоже, в его отсутствие вполне вольготно расположился заместитель доктор Бин. Самого его, правда, сейчас не видно, но на столе его ручка, его записная книжка, его телефон. Уилсон морщится от неприятного чувства ревности — он ревнует свой кабинет, свой стол. Он никогда не испытывал ревности, когда на диван с размаху плюхались Чейз или Хаус, когда последний заливал кетчупом его бумаги или даже разбивал тростью стёкла его постеров, он находил тысячу оправданий смятому покрывалу после посещения Чейза и Кэмерон и запаху туалетной воды Тауба — общий с кабинетом Хауса выход на балкон делал его кабинет общедоступным в случае необходимости для всего диагностического отделения — он и с Эмбер познакомился, застав её ползающей на коленках с целью конспирации у балконной двери. Но сейчас он ревнует, ревнует бешено — так, что готов швырнуть на пол эту ручку, эту записную книжку, этот телефон. Он даже берёт его в руки, подчинившись импульсу — хоть что-нибудь в нём испортить. И прежде, чем успевает смирить себя, видит выведенный на экран список входящих звонков.
У него неплохая память на цифры — лучше, чем у Хауса, и он слегка гордится этим, но такой номер не запомнить просто невозможно — как нарочно, три шестёрки подряд - глаз цепляется. Он видел его на дисплее телефона Хауса, когда нажал «соединение», и сразу вслед за этим в ухо толкнулся неприятно-вкрадчивый голос: «Доктор?». Почему он раньше не подумал об этом — ведь Хаус искал «крысу». Кто, как не Бин... Старые знакомые снова объединились для благого дела... Ну-ка, время последнего вызова? Он нажимает кнопку, открывая информацию по звонку, и у него перехватывает дыхание. Он смотрит на экран, не веря своим глазам. Девять-семнадцать. Его наручные часы, механические, старомодные — такие, как он любит — остановились при падении с мотоцикла, и на них застыло вечное время смерти пассажиров чёрного джипа — девять-четырнадцать. Так зафиксировали и прибывшие на мост полицейские. «Звонок мертвеца, - думает он. - У Бина на телефоне звонок мертвеца».
И видит в этот миг самого Бина, замершего в дверях, как жена Лота. Момент истины. Оцепенение слетает с Уилсона,как шелуха с луковицы, когда она начинает исходить чистым сернистым газом.
- Зачем вы взяли мой телефон, Уилсон? - никакого «доктора».
- Зачем вы влезли в мой кабинет, Бин? - тем более никакого «доктора».
И всё. Все маски можно снимать — они всё равно уже разглядели личины друг друга.
- Спите и видите себя на моём месте?
- Цепляетесь за него, даже умирая?
- Да я вас переживу.
Бин молча демонстрирует средний палец.
- Ах ты, крыса!
- Слизняк! Да тебя соплёй перешибёшь.
На этот раз средний палец демонстрирует Уилсон.
- Таблетки горстями глотаешь, а туда же, руководить... Инвалид.
- Да ты их половину мне подменил через свою любовницу, уголовник.
- Викодин -то для своего Хауса в аптеке кто спёр?
- Ты. Для твоего Мендельсона спёр. Интересные у тебя знакомства. Гляди-ка, - Уилсон демонстрирует ему дисплей телефона. - Ап! - и опускает его в карман.
- Отдай, сука!
А на двух руках, между прочим, два средних пальца.
Бин бросается вперёд, обеими руками ударяя Уилсона в грудь, и глава онкологии летит с ног, но уже лёжа на полу, выполняет классическую подсечку, и Бин тяжело падает сверху.
- Крыса.. - шипит Уилсон, стараясь сесть на Бина верхом.
- Скунс вонючий, - Бин рвёт его за лацканы, бейдж, отстегнувшись падает на пол. На нём отчётливо видны печатные буквы: «Заведующий онкологическим отделением». Уилсон подхватывает бейджик.
- Хочешь быть главой отделения? На, жри, - и старательно пропихивает пластиковый прямоугольник в рот Бина. Бин отбивается ногами, но Уилсон проворнее и уворачивается.
Выдыхаются оба одновременно и останавливаются, не в силах продолжать.
- Ты кретин, - говорит, задыхаясь, Уилсон. - С кем ты связался? Ты же не убийца — просто рвач и карьерист.
- Ты не понесёшь это в полицию, - говорит Бин. - Вы с Хаусом замазаны по макушку. Ты его - не меня подставишь...
- Умный мальчик...
- Ну и отдай телефон.
- Ага... Щас! Хрен тебе.
- Зачем он тебе сдался?
- На стенку повешу. Как трофей.
- Прямо под рогами?
- Свои почаще полируй.
Некоторое время оба молчат, восстанавливая дыхание.
- Уилсон... - тон Бина становится другим, усталым, доверительным.
- Ну?
- Ты же их знаешь, верно? Думаешь, мне всё это нравилось? Да как собаке палка... Я рад без памяти, что они в эту аварию попали, что погибли. Я их боялся. Кон свёл ещё в начале декабря.
- Ну, и чем они тебя зацепили?
- В покер проиграл. Потом проценты...
- Дурак.
- А у тебя по-другому, что ли?
- Уходи из больницы, - говорит Уилсон, наконец, поднимаясь с пола. -Уходи, я не буду поднимать шума. Просто уходи. Видеть больше не могу твою рожу.
- Телефон верни, - угрюмо просит уже сдавшийся Бин, тоже вставая и отряхиваясь.
-Телефон не верну. Давай, пошёл вон! Ты здесь больше не работаешь.
Бин, сутулясь, медленно уходит из кабинета. Уилсон садится на диван и сгибается, держась за живот. Через распахнутый халат видно, как проступает на водолазке пятно крови.


Нет, тебя прямо на минуту оставить нельзя, - Хаус сбрасывает мокрую розовую вату в лоток. -  Не шипи — не больно, только струп сорвал, ничего там не разошлось... Ну вот сам скажи мне, что это было, а? Что ты творишь? Ты подрался, как глупая обезьяна, с другой глупой обезьяной — это достойно твоего возраста и твоего статуса главонколога?
- Не знаю... Но мне это было необходимо... Мир встал на место.
- Да ты просто драчун, оказывается... Да подожди, подожди, не дёргайся!
- Щиплет.
- Не-е-еженка... - Хаусу почему-то смешно и снова хочется взъерошить Уилсону волосы, но он сдерживает себя - не смеётся и не ерошит. Вместо этого освобождает пластинку заживляющего пластыря от прозрачной предохранительной плёнки и аккуратно наклеивает на бледный живот Уилсона. - Всё, больной, операция прошла успешно. Гонорар пришлите на мой банковский счёт, - он поднимается со стула, но Уилсон удерживает его:
- Подожди, не уходи. Взгляни вот на это, - он вытаскивает из кармана телефон Бина. - Обрати внимание на время звонка. Джип упал в воду тремя минутами раньше. Это типичный звонок «из колодца» не смотрел такое кино?
Хаус не впечатлён.
- Ну и что? Если они не умерли от страха сразу, как проломили балясины, у них было полно времени не только позвонить, но и завещание составить — пока салон наполнился грязью, пока агония... Случайно нажали кнопку, скорее всего.
- Посмотри: звонок «принятый». Время контакта - минута. Что, если это не просто случайное нажатие? Что, если разговор состоялся? Что, если это месть, и своим звонком Мендельсон «спустил собак», когда понял, что его время вышло? Кто там у него был на очереди из твоих родных и близких? Мастерс?
Хаус выглядит озадаченным.
- Потрясти Бина? - нерешительно предлагает он.
- Так ты из него и вытрясешь... Что, будешь его скотчем приклеивать и утюг на живот ставить?
- Можно бы, конечно, и утюг... Подожди... Да ну, ерунда! Зачем он будет выполнять приказы мертвеца?
- А если он не знал, что это уже мертвец? Об аварии стало известно только утром. А если к тому времени он уже выполнил? Тогда тебе и утюг не поможет — он будет молчать, пока дерьмо в аппендиксе не закипит.
Ты паникёр, Джимми-бой, - морщится Хаус, но Уилсону чудится за его небрежением тревога.
- Есть способ узнать, о чём был разговор? Наверное, есть.
- Хакнуть телефонную компанию?
- Не думаю, что они записывают разговоры.
- Я знаю, кто наверняка записывал все разговоры с этого номера, - Хаус протянув руку, стучит ногтем по стеклу мобильника. - И он не может не понимать, что нам придётся идти к нему на поклон. Вот почему он был так миролюбив. Ах, с-с...!
- Но откуда он мог знать, что нам вообще попадёт в руки этот телефон? Этот номер?
- А где ты его нашёл?
- Здесь, на столе. Бин расположился в моём кабинете, как в своём.
- И ты сразу полез обыскивать его телефон?
- Я просто взял в руки. Он был открыт на «входящих»...
Хаус больше ничего не говорит, но взгляд его настолько насмешлив, что Уилсон начинает волноваться:
- Что? - спрашивает он, знакомо щурясь.
- «Онколог в плену примитива
решил поиграть в детектива.
Он глянул на стол, улику нашёл -
пакетик от презерватива», - вдруг выдаёт Хаус импровизированный безупречный лимерик.
- Не устаю поражаться твоим талантам, - чуть уязвлённо говорит Уилсон. - Был музыкант, теперь ещё и стихоплёт. Так ты думаешь, Бин нарочно оставил мне этот «пакетик»?
- Ну, звонок, наверное, настоящий — не уверен, что такое можно подделать, хотя... Думаю, кстати, что и о Мастерс нам беспокоиться нечего... Слыхал про двойных агентов?
- Ты думаешь, Бин — двойной агент? Так ведь это хорошо, это же... ты понимаешь? Это та самая индульгенция, да? - Уилсон вдруг смеётся, и это тот самый смех, от которого у Хауса щемит сердце - будто Джеймс не сам смеётся, а кто-то смеётся им, как пишут ручкой или пилят пилой. И довольно безжалостно.
- Тебе помощь не нужна? - озабоченно спрашивает Хаус.- Может, по щеке ударить? Ты чего разошёлся-то?
- Значит, Триттер всё знает, да? - переставая смеяться, снова спрашивает Уилсон. - Он мог ловить нас на этот звонок только если всё знает, правда же? И ты знаешь, что он знает?
И он знает, что я знаю, что он знает. Давай не будем продолжать эту цепочку, Уилсон. Говорят, что это один из способов искусственного введения себя в транс. Ты ведь не хочешь впасть в транс? Конечно, он всё понял, едва на твою виноватую физиономию взглянул. Вот только Триттер — тот ещё законник. Ты сделал благое дело — сэкономил штату деньги на содержание заключённых, а до седьмого года, до Корзайна, ещё и сэкономил бы счёт за электричество — он не может этого не понимать. Было логично с его стороны подхватить твою инициативу — не находишь?
- Не знаю, - честно говорит Уилсон, потому что, и правда, не знает. Его голос как-то угасает, тускнеет. - Ты давно это понял? Ещё когда увидел его на парковке, да? Ну, конечно... - он вдруг зевает — длинно, мучительно, жмурясь и тряся головой.
- Да хватит тебе психовать, - говорит Хаус, глядя на него с чувством, больше всего похожим на жалость. - Какая ты зануда всё-таки, Джимми! На одно доброе дело три страницы рефлексий.
- Доброе? - словно не веря своим ушам, переспрашивает Уилсон. - Это — доброе? Да ты... Ты рехнулся, Доктор!
Словно удар под ложечку. Голубые глаза Хауса наливаются такой невыносимой болью, что Уилсону становится страшно.
- Как ты меня назвал? - сиплым шёпотом переспрашивает он. - Как ты, Кунг-Фу панда, меня назвал?

 В баре немноголюдно, и Хаусу никто не мешает наливаться виски в таком количестве, в каком ему хочется. Он уже давно пьян, и все дальнейшие возлияния просто безлико падают в его желудок, не вызывая никаких сдвигов в состоянии. «Виски и викодин состоят в симбиозе, - говорит он вслух бармену. - Но чтобы подавить рвотный рефлекс соотношение ингредиентов должно быть правильным. Иди, добейся правильного соотношения ингредиентов и тащи сюда. Что за притча, господи, третий час напиться не могу! Во сколько раз ты его разбавляешь?»
- Не выпендривайся, - говорит бармен, вместо «выпендривайся» употребляя слово покрепче. - Напиться ты уже давно напился — скоро под стол свалишься. Просто, видно, твою хреноту виски не вылечишь. Так тоже бывает.
- Никакой хреноты, шеф. Я жду весёлых собеседников. А для их появления нужна определённая кондиция.
- Хочешь кое-чего позабористее виски? - лезет в ухо настырный шёпот. - Уступлю.
- Спасибо, парень, я со своим, - Хаус размашисто тряся кистью, гремит викодином во флаконе.
В баре тем временем появляется новое лицо — красивая молодая женщина с кожей лица нежной, как у ребёнка, но с совершенно прожжённым взглядом ярких тёмно-зелёных глаз, и Хаус немедленно избирает её, как объект домогательств.
- Привет. А тебя не смутит, что я отбывал срок?
- Кого-то, видимо, это смутило? Вообще-то ты мне нафиг не нужен, независимо от того, отбывал срок или нет, - говорит женщина. - Но готова посочувствовать твоему горю издалека, старикан.
- Как тебя звать?
- Мэрилин. А тебя?
- Доктор.
- Но это же не имя, это — профессия, звание...
- Иногда — имя.
- И ты что, правда врач, Доктор?
- Тебе нужен врач? Ты выглядишь здоровой. Мэрилин, пойдём лучше потрахаемся?
- А у тебя что-нибудь стоит, кроме трости?
- «Встаёт», а не «стоит». Приапизм — болезнь прыщавых юнцов.
- Теперь вижу, ты, похоже, и правда, врач... Эй, ты что делаешь! Ну вот, ты мне наблевал на босоножки — отвернуться не мог?
- Отвернуться от такой шикарной женщины? - Хаус икает. - За кого ты меня принимаешь? Наплюй на эти босоножки. Я куплю тебе «гриндерсы», и мы поедем кататься на мотоцикле, обгоняя ветер.
- С тобой? С пьяным и обдолбанным? И далеко мы уедем?
- До ближайшего моста, красавица. А потом оттолкнёмся от грешной земли и полетим, как бабочки... мордой в грязь.
- Ну нет, плейбой, мордой в грязь мне не подходит — лети сам, один.
- А я всегда мордой в грязь один, - тоскливо говорит Хаус. - На моём костыле далеко не улетишь. Ладно, Мэрилин, вали отсюда. Не обижайся...
Его тошнит, голова кружится и болит, зверски болит нога. Виски — плохое лекарство, никакое лекарство... Да и лечиться ему не от чего — есть в медицине такая уклончивая формулировка: «Практически здоров». Практически... Почему же так муторно на душе, что жить не хочется, двигаться не хочется? Ведь надо двигаться. Надо ехать в Хоувэй за телом, надо похоронить мать. Если бы можно было избежать всего этого, он готов. Он готов на год в анабиоз лечь, чтобы только не слышать этих перебивающих друг друга внутренних голосов.
«Сам во всём виноват».
«Учись отпускать».
«Тебя заносит, а потом уже поздно что-то менять».
«Боишься брать на себя ответственность».
«Тянешь до последнего, трус, жалкий трус!»
«Психология калеки».
«Ты сам себе враг».
«Тебе нравится быть несчастным».
Он зажимает ладонями уши, чтобы не слышать, но это всё равно не помогает — голоса звучат у него в голове. Между прочим, слышать голосв — это плохо.
«Он хороший врач, но такая сволочь».
«Пол-жизни на кресте и всю жизнь обдолбан».
«Ты всегда будешь выбирать себя».
«Ты притягиваешь несчастья».
Боже! Да у него голова сейчас разорвётся.
«Прости меня...»
Словно кто-то вдруг задел во всей этой какофонии высокую чистую струну, и все звуки смолкли, только один тон повис яркой точкой среди окружающего серого тумана. Что это ? Кто ? Кто это сказал?
Близко-близко карие глаза с косинкой и влажной неизбывной виной, омывающей радужки.
«Я люблю тебя. Столько раз требовал от тебя этих слов и ни разу не сказал их сам. Вот дурак! Как будто они нужны только мне... Прости...»
- Ты что сейчас сказал, Панда?
- Бож-же, как нарезался! Держись за меня.
- У меня... разыгралось воображение?
- Обблюёшь мне всю машину — изнутри и снаружи. Стой же ты на ногах! Не ври, ничего у тебя не болит — ты под наркозом. Просто стой. Ядвига, подгони машину, пожалуйста — я же его не упру через всю стоянку. Жалко, верх не открывается — мы задохнёмся насмерть.
- Мне показалось... - обречённо говорит Хаус. - Я... оптимист...  - и теряет сознание.


Он просыпается от взрыва — кто-то взрывает в его голове зелёные петарды. Сначала они шипят: «ш-шшш...», потом пухнут и лопаются со слепящей вспышкой и оглушающим грохотом, разрывая голову.
Он стонет от боли, и кто-то прижимает к его темени влажный холод.
Лучше не двигайся, - предупреждает негромкий голос. - Лучше не двигайся и не открывай глаз.
Но он всё-таки открывает глаза — безусловные рефлексы заставляют его ориентироваться — и видит собственную комнату и Уилсона в зелёной гринписовской футболке, сидящего на стуле рядом с диваном. Солнце отражается в прозрачном пакете, закреплённом на штативе капельницы, искрой вонзается ему в глаз и высверливает всё вещество мозга. К горлу подступает, но откатывает.
- Пей, - Уилсон подносит к его губам стакан. Что-то очень тёплое и жгучее, как каустик. Хаус делает два глотка — и свешивается через край дивана, выблёвывая в подставленное ведро огромное количество жёлтой тягучей слизи. Он видит, что сам раздет до пояса, и под него подстелена клеёнка.
- Ты порядочно отравился, - говорит Уилсон, придерживая его за плечо, - Я уже боялся, что придётся везти тебя в больницу. Мы с Блавски провозились с тобой почти всю ночь. Ты не захочешь знать подоробностей, поверь мне.
«Сейчас последует лекция о вреде пьянства», - мысленно предрекает сам себе Хаус, внутренне сжимаясь от предвкушения этого морализаторского занудства. Он даже снова пропускает сквозь зубы невольный стон
-Знаю, что тебе очень плохо... - сочувственно говорит Уилсон, снова меняя влажный компресс на его голове. - Но ты сейчас получаешь по вене целый коктейль препаратов — они должны подействовать. Значит, скоро будет лучше. Попробуй переспать самый тяжёлый период, - и рука, поправляющая компресс, соскальзывает, неожиданно ласково проводя по его щеке.
Он снова закрывает глаза — петарды хлопают где-то в отдалении. Под веками кружатся размытые цветные пятна. Он помнит всё, хотя не должен помнить ничего — у него была третья стадия опьянения, он должен забыть — почему он помнит? Голоса в голове... чистый звук отдельной струны... Ладонь Уилсона на щеке — приятно... Это нерационально... Память лжёт ему... Все лгут... Почему ему приятно? Ладно, плевать. Ему просто приятно...
Он снова просыпается, когда солнце переползло на другую стену.
- Где... Блавски?
- Она спит. Ей придётся вести машину.
- Куда?
- В Хоувэл, конечно. Ты что, забыл? Сегодня понедельник — мы и так опаздываем. Похороны твоей матери назначены на завтра, будет не слишком хорошо, если их придётся проводить в отсутствии тела.
- Ты груб и циничен, не щадишь мои сыновнии чувства, а значит, напряжён и хочешь переменить тему, потому что предвидишь мой следующий вопрос: почему Блавски, а не ты?
- Я устал. Засну за рулём — и врежемся.
- Почему же ты сам не лёг спать? Ты мог бы выспаться за те часы, пока я не доставлял больше хлопот, и вести машину сам. Зачем тебе понадобилась Блавски?
- Хочу, чтобы она была рядом, - без экивоков отвечает Уилсон. - Знаешь... у неё было несколько операций. Третья стадия рака молочной железы с метастазированием, - он щурится и глядит куда-то в сторону, избегая взгляда Хауса. - Сначала резекция, потом ререзекция, потом удаление всей лимфоидной ткани и частичное иссечение грудных мышц, потом экстирпация матки с придатками. И роман с онкологом, который оказался полным мерзавцем.
- Зачем ты мне это говоришь?
- Грудь у неё безбожно изуродована, шрамы, как у тебя на бедре. Я с трудом удержался, чтобы не отшатнуться, когда она расстегнулась.
- И?
- Она бесплодна.
- И?
- И влюблена в меня.
- И? - продолжает нажимать Хаус.
- Я люблю её.
- Конечно, любишь. С онкологом-мерзавцем в анамнезе и полем перепаханным вместо грудей? Да ты её боготворить будешь, мать-Тереза...
Уилсон бледнеет.
- Не надо, Хаус, не говори об этом... пожалуйста, - просит он.
- Не надо — так не надо, - Хаус замолкает. Кажется, его снова подташнивает. Или это просто на душе тошно?  Ему нравится Блавски. Лучше бы она ему не нравилась... Он снова закрывает глаза. Сколько просуществуют их отношения? Грудь сама не отрастёт. Значит, это надолго. Как скоро Уилсон поймёт, что им движет жалость? И что сделает после?
- Я знаю, чего ты боишься, - вдруг говорит Уилсон очень тихо. - Не бойся, Хаус, я тебя никогда не брошу.
- Че-го?! - Хаус широко распахивает глаза. Кунг-Фу панда — спаситель мира? Не бросишь меня? Меня?
- Никогда, - спокойно подтверждает Уилсон. - Пока не умру.
- Ты - сама наивность, Уилсон, - печально говорит Хаус. - Я думал сейчас вовсе не об этом. Откровенно говоря, я думал, как скоро ты бросишь Блавски. Жалость — прекрасное чувство, но на нём не построишь длительных отношений.
Классическая картина - «Уилсон — рыба, безуспешно пытающаяся дышать воздухом».
- Ну ты и сволочь! - наконец, говорит он.
- Йес! - Хаус выглядит довольным. - Ты снова это сказал. Обожаю перепады твоего настроения. Что дальше?
- Я люблю тебя таким, как ты есть.
- Брось. Мне уже про это врали. Сначала: «Люблю таким, как есть», а потом: «Оградите меня от посягательств этого негодяя». Я же уголовник, Уилсон. Я — Доктор. Ты и таким меня готов любить? Или ты, как и в случае в Блавски, любишь мою изуродованную ногу? Что молчишь?
- Хаус...
- Что?
- У меня отвратительный характер, я знаю. Даже моя мать говорит, что у меня отвратительный характер. Я не умею строить отношения, не умею ценить, что имею — умею только прогибаться. Я бы должен был, наверное, родиться резиновым... Смотри: мне под пятьдесят, у меня нет никого, ничего — даже работы теперь нет. Физически я — развалина, морально — убийца, психологически — тряпка и нытик. Это ты того гляди заорёшь: «Оградите меня от посягательств».
- Не заору, не бойся. И не прибедняйся — со мной это не сработает... Постой... А что это такое с твоей работой? Почему у тебя её нет?
Уилсон отводит взгляд.
 - Я увольняюсь. Хурани подписал моё заявление.
 Хаус выглядит оглушённым, словно кто-то только что ударил его подушкой по голове.
 - Зачем? - наконец, снова обретает он дар речи. - Куда ты собрался?
- Надеюсь получить предложение на административную должность.
- Подожди... А онкология?
- А ты разве не заметил, что я уже довольно давно только консультирую? Мне стало психологически тяжело вести онкологических до конца, провожать их в смерть. То есть... это всегда было психологически тяжело, но... сейчас просто не могу.
- Ты... ничего не говорил...
- К слову не приходилось.
- А... как же я без тебя?
- А ты не без меня. Ты — со мной, - загадочно говорит Уилсон и вдруг обнимает ничего не понимающего Хауса за плечи. - Пойдём. Пора ехать, не то до ночи не доберёмся. И... я тебя правда люблю, Хаус.

На их счастье, Блавски — прекрасный водитель, потому что погода снова отвратительнее отвратительного. Теперь вместо ледяной крупы хлёсткие дождевые струи, и дорога снова - в кашу, и колёса проскальзывают на подъёмах. Хауса всё ещё тошнит, и они пару раз останавливаются у обочины.
Ты как? - оборачивается Блавски после очередной такой остановки.
- Почти стерилен. Желудок скрипит от чистоты.
- Кефир хочешь? - она протягивает пластиковый стаканчик с трубочкой.
- Откуда?
- Нарочно для тебя прихватила. Пей. Может, тошнить поменьше будет.
- Спасибо...
- Джеймс, поспи, - предлагает Блавски Уилсону. - Потом меня сменишь.
- Я вообще-то тоже умею машину водить, - замечает Хаус.
- От тебя факел до Лос-Анджелеса, - тут же возражает Уилсон.- Не дразни дорожную полицию.
Сам он расположился на заднем сидении и, устроившись поудобнее, действительно, скоро крепко засыпает под урчание мотора.
- Истиный владелец - автомобилист, - косясь на него, говорит Хаус. - Храпит в тональности работы двигателя.
- А ты не спи — ты выспался, - Блавски, круто перекладывает руль, объезжая яму с водой. - Лучше занимай меня разговорами.
- Классно водишь, - снисходительно замечает Хаус.
- Да, я это люблю.
- В постели тоже доминируешь?
Блавски не показывает ни удивления, ни недовольства.
- Почему ты спросил? У тебя ко мне сексуальный интерес?
- Знаешь, почему я не люблю снимать штаны, Блавски? Когда женщина, с которой я собираюсь возлечь, видит этот шрам, - он несильно хлопает себя ладонью по бедру, - мне приходится платить ей больше. К тебе может быть сексуальный интерес разве что у извращенца — любителя шрамов.
Губы Ядвиги сжимаются, она слегка бледнеет.
- Хочешь сделать мне больно, Хаус? Зачем? И кто тебе описал мою грудь — я перед тобой не обнажалась. Джеймс?
- Да, Уилсон. Он, кстати, языка за зубами держать не умеет — смотри, как бы не слил тебя кому-то ещё.
Она отвечает не сразу, как будто сначала что-то обдумывает.Наконец, говорит:
- Вообще-то мне плевать — просто немного больно слышать... от тебя.
- Немного больно — ничего не поделаешь. Это профилактическая прививка, и лучше потерпеть сейчас, чем развалиться на куски потом, когда тебя хватит молотом... Понимаешь, Блавски, Уилсон не любит тебя и никогда не полюбит. У него просто такая фишка — спать с несчастными, у него встаёт только на слёзы. Первое время он сам путается, потом понимает, что в очередной раз нарвался на своей патологической жалости, и когда он это понимает, его очередная пассия это тоже понимает, потому что, как я тебе уже сказал, держать язык за зубами он не умеет — где-нибудь, да проколется. А потом наступает второй акт пьесы абсурда, и два взрослых человека начинают мотать друг другу нервы, не в состоянии просто расстаться, потому что отпускать этот ослик Иа тоже не умеет. Ты хочешь десять лет изо дня в день выслушивать, что он тебя любит, что это даже хорошо, что отношения между вами стали ровными, без избытка страсти, что это даже хорошо, проводить время порознь, чтобы не надоесть друг другу, что это даже хорошо, искать кого-то на стороне, потому что так возможно продлить остроту ощущений? Хочешь?
- Тебе не кажется, - голос Блавски слегка дрожит, - что ты сейчас говоришь, как предатель?
- Я не знаю, как это выглядит со стороны. Но я не хочу лишних страданий ни тебе, ни ему. Мне было бы проще промолчать — я бы выглядел лучше. И говорю-то я это больше в твоих интересах, чем в его. Он развалится, конечно, когда придёт пора, но его ещё можно будет склеить. Тебя — нет.
Несколько мгновений повисшей паузы.
- Значит, что же, - наконец, спрашивает Блавски. - Когда он говорит мне, что любит меня, он обманывает меня?
- Не-е-ет, - досадливо отмахивается Хаус. - Ты не поняла. Он не тебя — он себя обманывает. И ему ещё будет какое-то время удаваться этот обман. Недолго. Потому что он уже засомневался. Вот скажи: он рассказывал тебе об аварии, свидетелем которой стал позапрошлой ночью? Просто: да или нет?
- Я и не расспрашивала его...
- Я почему-то так и подумал.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Только то, что сознание Уилсона всегда в раздрае с самим собой. Его «люблю» и «не люблю», его неспособность принимать окончательные решения — по сути это ведь одно и то же. Он не знает, чего хочет, действует или по шаблону, или по импульсу. Ну а поскольку секс с тобой не похож на шаблон — значит, импульс. А импульсу свойственна кратковременность.
- Зачем ты мне всё это говоришь? Чтобы я сама разорвала нить? Ты не хочешь, чтобы ему пришлось это делать? Кого ты защищаешь?
- Не знаю. Наверное, себя. Не хочу быть зрителем этой пьесы.
- Только из-за её краткости? Только из-за плохого конца? Ты не читаешь серьёзных книг, Хаус? Краткость — сестра таланта, а трагичный конец — естественен.
- Я ничего не пытаюсь диктовать, я только разбил розовые очки.
- И мне теперь глядеть сквозь трещины в стекле? Или просто закрыть глаза?
- Решение принимаю не я.
- Мы — два раковых больных, - помолчав, говорит Блавски. - Наша пьеса может оказаться короче первого акта... Я люблю его, Хаус...
Они замолкают и только шквалы дождя обрушиваются на крышу, стуком сбивая с такта звук мотора.

Через пару миль они останавливаются около заправки.
Мне надо отлучиться, - легко, словно не было предыдущего тягостного разговора, говорит Ядвига. - Всегда завидовала в этом отношении мужчинам: каждый куст — туалет.
- Зато у нас включается сложнее. И аденома простаты — чисто мужское удовольствие.
- Зато у вас месячных не бывает.
- У тебя тоже нет. Счастливее стала?
- Да пошёл ты! - беззлобно огрызается она. - Минералки тебе купить? Сушняк не мучает?
- Я тебя люблю, - говорит он.
- Я тоже тебя люблю, не то давно бы убила...
Она обходит машину и вдруг наклоняется к лицу Хауса близко-близко и смотрит ему в глаза — длинно, тягуче, испытующе. Молча.
Хаус опускает стекло, не отводя от неё загипнотизированного взгляда. И вдруг, ухватив стремительно протянутой рукой за затылок, притягивает к себе и целует в губы, не отпуская долго, хотя Блавски пытается вырываться и даже пихает его в грудь.
- Тьфу! - наконец в сердцах говорит она, вырвавшись. - Гольный перегар... Что ты мне пытаешься доказать? Что мне всё равно, с кем целоваться? Мне не всё равно, я не люблю формальдегид.
- Тогда купи мне заодно жвачку. Боюсь, ты не последняя, с кем мне придётся сегодня целоваться.
- Куплю три пачки с разными вкусами. И перестань сходить с ума — не откушу я от твоего Уилсона.
Она идёт к небольшому белому строению поотдаль, подняв воротник и вобрав голову в плечи — дождь льёт по-прежнему. Хаус тоже открывает свою дверцу и выходит — для него мучение долгая езда в автомобиле, хоть он и не любит в этом признаваться — нога начинает ныть всё сильнее от вынужденного положения, а вытянуть и, тем более, закинуть некуда — разве что сидя на заднем сидении, но Хаус никогда не ездит сзади — на местах «для женщин, детей, инвалидов и собак».
Задняя дверца хлопает резко и громко, и крепкая рука, ухватив за воротник, разворачивает его лицом к лицу разъярённого, запально дышащего, покрытого красными пятнами от гнева Кайла Кэллоуэя.
 - Не в лицо! - успевает крикнуть он — и получает в ухо.
 В голове повисает лёгкий гул, ноги слабеют, пошатнувшись, он приваливается к машине. Новый рывок за воротник бросает его вперёд, и Уилсон встречает это движение на согнутое колено. Пах, а за ним и бедро взрываются болью — куда там зелёным петардам!
 - Подлый удар, Панда!- сквозь зубы стонет Хаус, сгибаясь пополам.
 - Трюк твой тоже подлый, - жёстко отвечает Уилсон, тем не менее удерживая его от падения в грязь. - Психотерапевт хренов!
 - Ты слышал? Не спал? Конспиратор!
 - Манипулятор! Ты зачем её обидел? Ты зачем меня оговорил? Что ты лезешь, вообще, не в своё дело! Скажите пожалуйста! Он меня изучил! А вот если ты врёшь? Если на все сто врёшь?!
 - А плевать! - Хаус, постанывая, кое-как выпрямляется, держась за Уилсона, который при всей своей ярости, предоставляет ему надёжную опору безропотно. - Главное, что она мне поверила. И тебе теперь придётся серьёзно вкалывать, мой мальчик, чтобы убедить её в том, что я не прав. Готовься к затяжному конфетно-букетному периоду... И помни, кстати, что теперь, если ты захочешь повернуться пятками вперёд, ты распишешься под тем, что она — уродка, и спал ты с ней только из жалости... Как она это выдержит, не представляю себе! - кривляется Хаус.
 Пауза в разговоре снова проходит под знаком: «Рыба-Уилсон на суше».
 - Подожди... - наконец «отмирает» он. - Так ты что... ты... повязал меня чувством долга? Обрёк ей?
 - А что? - Хаус, несмотря на боль и всё ещё невозможность полностью разогнуться, улыбается мальчишеской улыбкой. - Она - хорошая, ты — тоже ничего, наблюдать твои метания меня всегда с души воротит... Хватит уже строить из себя Казанову — пора остепениться. Кстати, если не считать Волакис, это — единственная из твоих женщин, не вызывающая у меня нервной почесухи.
 - Ты... Ты... Старый сводник... Очень больно? - вдруг виновато спрашивает Уилсон.
 - Тебе показать, как?
 - Ну... покажи... - соглашается он и опускает голову, словно и впрямь ждёт, что Хаус «покажет».
 - Эй, мальчики! - окликает подбегающая Блавски. - Вы чего торчите под дождём? Поехали! - она бросает Хаусу в руки пакетик жвачки. - И лучше жуй всё сразу, если, действительно, собираешься с кем-то целоваться. От тебя разит, как из заброшенного винного погреба.
 Хаус послушно следует совету, вытряхивая на ладонь сразу три пластинки и закидывая их в рот, как викодин.
 - С кем это ты собираешься целоваться? - подозрительно спрашивает Уилсон. - Мы же едем тело забирать, а не на свидание.
 - Люблю совмещать, - ухмыляется Хаус. - И, похоже, не только я...
 Странно, но при этих словах почему-то и Уилсон, и Блавски оба краснеют.

Очень скоро дорога становится лучше, суше — видимо, они пересекают границу непогоды. Хаус ёрзает на сидении, и Уилсон, сменивший Блавски за рулём, обеспокоенно косится на него — не был ли удар слишком сильным.
Что ты, как на муравейнике? - наконец, заинтересовывается с заднего сидения Ядвига. - Отлить забыл?
- Чертовщина какая-то, - растерянно говорит Хаус, и голос у него сипловат. - Вся кожа горит... - он яростно чешет шею.
- Стой, погоди... - Блавски оттягивает мятый воротник его рубашки. - Да у тебя крапивница, Хаус!
- Не может быть! С чего? Я ничего, кроме минералки... - он осёкшись, лезет в карман, и одновременно Уилсон оборачивается к нему со вспышкой тревожной догадки:
- Где упаковка?
- Вот, - Хаус достаёт смятую фольгированную бумажку с яркими буквами. Уилсон, одной рукой придерживая руль, цапает упаковку у него из рук:
- Идиот! Ты чего не смотришь, что в рот суёшь?! Выплюнь сейчас же!
- Что... - пугается Блавски.
- Это смородиновая жвачка. С соком-концентратом. У него аллергия на смородину.
- Боже! Я же не знала...
- Он зато знал... Ладно, дьявол тебя забери, пусть ты слепой... Но как ты вкуса-то не почувствовал?
- Откуда мне знать её вкус — я её с детства в рот не беру, - оправдывается Хаус.
- Открой окно. И пей живо минералку.
- Да ладно, - говорит Хаус. - Доедем...
Голос у него уже очень сиплый, а через минуту дыхание начинает свистеть.
- У тебя ничего нет с собой? - с тоскливой безнадёжностью спрашивает Уилсон.
- Было бы — принял бы, - он дёргает воротник. Кожа его лица похожа на апельсиновую корку, губы распухают.
- Джеймс!- в голосе Блавски заметная паника.
Уилсон бледнеет и, переключив скорость, вдавливает педаль газа в пол. Его губы шевелятся, и Блавски в его шёпоте наполовину расслышивает — наполовину угадывает слова из «тефилат а-дерех»:
«...и привести нас к цели путешествия для жизни и для радости и для благополучия и возвратить нас домой в мире...»
Рот Хауса открыт, хватает воздух, ноздри раздуваются, все вспомогательные мышцы включились в дыхание, глаза мутнеют.
Не отрываясь от дороги, Уилсон говорит деловито, буднично:
- Ищи по карманам, Блавски. Полая трубка - ручка, механический карандаш, трубочка от коктейля... Нож у меня есть. Не успеем доехать...
Ядвига лихорадочно обшаривает карманы — свои и Хауса. Хаус ещё в сознании, но весь поглощён борьбой за воздух. Он уловил, что речь зашла о трахеотомии и, в общем, согласен, что это — правильный выбор, хочется только, чтобы Уилсон решился побыстрее — муки удушья невыносимы — и при этом не напортачил.
На дороге уже смеркается, и встречные автомобили воспринимаются, как смутные желтоглазые силуэты, поэтому Уилсон замечает не сразу — только после восклицания Блавски:
- Смотри, Джеймс, реанимобиль!
Он выворачивает руль и бьёт по тормозам, ставя машину боком. Она скользит. Реанимобиль взвизгивает шинами по покрытию. Его водитель вылетает из кабины, как от пинка, готовый придушить идиота, чуть не спровоцировавшего аварию.
- Ослеп?! Жить надоело?! - орёт он.
- Помогите нам! - в свою очередь кричит Уилсон. - Человек умирает!
«Все врут, - мелькает у Хауса, слышащего этот крик как сквозь подушку, которой кто-то невидимый уже почти придушил его. - Я же не умираю...», - и теряет сознание.

В горле боль и что-то отвратительное, отчаянно мешающее. Интубационная трубка. Это хорошо — значит, шея осталась цела, сумели интубировать. Дышать легко, в голове яснеет. Но отчаянно клонит в сон —  похоже, от души накачали антигистаминными. Мягкое покачивание — значит, ещё едут.
Чей-то смутно знакомый голос:
Вы не можете говорить — у вас в горле интубационная трубка. Мы извлечём её чуть позже, когда отёк спадёт. У вас была тяжёлая аллергическая реакция — мы её купировали. Сейчас везём вас в больницу русской общины. Если вы меня понимаете, моргните два раза.
Он послушно дважды поднимает и опускает веки. Хочется спать. Где, интересно, Блавски с Уилсоном?
Над ним склоняется сосредоточенное круглое женское лицо с выбившейся прядкой осветлённых до белизны волос. Его владелица заточена сострадать — об этом не просто говорит — кричит каждая черта: глаза, брови, губы...
- У кошки девять жизней. Вам не так легко умереть... Вы узнали меня, доктор Хаус? Прошло так мало времени, но я располнела, а вы состарились... Но вы живы. А я не знала. Я оплакивала вас... - и её глаза снова наполняются слезами.
Он показывает жестом, что хотел бы что-то написать, и она протягивает ему карандаш и блокнот на красной пластиковой пружинке.
«Ты врёшь, - пишет он. - Ты не располнела».
Она прочитывает и смеётся сквозь слёзы.
Тогда он снова пишет:
«Экстубируй меня».
- Нет, рано. Отёк ещё держится, не хотелось бы снова интубировать вас здесь, в машине. Вы можете пока подремать — мы скоро доедем.
Он закрывает глаза, и просыпается снова от боли в горле. Интубационную трубку держат чьи-то пальцы.
- Вдохнули... - командует голос. - И кашляем... так. Всё. Вот и всё.

Палата небольшая и днём, должно быть, светлая: салатового цвета стены, белый потолок, мягкий свет плафонов.
- Кэмерон... - голос сиплый, горло болит изо всех сил. - Где я?
- В Хоувэле. Это больница русской общины.
- А что ты здесь делаешь? - морщась, он пытается проглотить слюну.
- Работаю. Перевелась сюда после Принстона — вы не знали? Я — врач «скорой помощи», вам повезло, что наша бригада попалась вам на пути. У вас была констриктивно-обструктивная остановка дыхания, и боюсь, мы вас интубировали не очень аккуратно — еле удалось протиснуть  проводник.
- Я это чувствую, - говорит он. - Слизистая ободрана, кажется, до фиброзных колец. Раньше, когда ты служила мне, Ребекка, ты обращалась с чужими гортанями аккуратнее...
В его замечании ей чудится вопрос, и она качает головой:
- Я не вернусь в Принстон-Плейнсборо. Мне незачем возвращаться.
- Я понимаю. У тебя здесь семья...ребёнок и... развод? Ты многое успела за то время, пока мы не виделись.
- Откуда вы знаете?
- У тебя на лице пигментные пятна, само лицо округлилось — гравидарный гиперкортицизм. Грудь подросла, опустилась и потеряла пикантность формы — значит  кормишь. На пальце след от обручального кольца, но самого кольца нет... Ну и ещё... мне говорили о том, что ты где-то в Хоувэле, и о том, что у тебя дочка. Как назвали?
- Зачем вам это знать?
- Совершенно незачем...
- Лидия.
- Умная? Красивая?
- Она обычный ребёнок, Хаус... - Кэмерон стеснённо поправляет ему одеяло, трансформируя в это движение подспудное желание погладить по плечу. - Хаус... я рада вас видеть... Но мне почему-то очень грустно. А вам?
- Тоже... не знаешь, почему?
- Потому что мы — только воспоминания друг-друга, может быть... Вы по-прежнему в Принстоне?
- В Принстоне. Не по-прежнему...
- Отсидели в тюрьме?
- Нет. Сначала скрывался, потом получил отсрочку. Три месяца назад — попал под амнистию.
- А сюда зачем?
- За мёртвым телом, - и, видя изумление Кэмерон, поясняет, не дожидаясь расспросов. - У меня умерла мать. В доме инвалидов.
- Здесь, в Хоувэле?
- Да.
- Я вам соболезную...
- Это твоё привычное состояние, - говорит он, закрывая глаза.
- Смерть вас ничуть не изменила... - она качает головой.
- Ну вот... А ты надеялась когда-то, что это удастся тебе... Хочешь быть сильнее смерти, девочка?

Их перебивают шаги по коридору. В палату входит Уилсон. Он один, без Блавски, и на ходу прячет телефон в карман — только что с кем-то говорил.
- Здравствуй, Джеймс, - тепло улыбается ему навстречу Кэмерон. - Как я рада тебя видеть! Как ты?
- Всё хорошо, Элисон, - он демонстрирует готовность обнять её, и она позволяет ему это сделать — тоже с готовностью. - Как твоя малышка?
- Достаточно большая, чтобы терпеть моё пятичасовое отсутствие, - теперь в улыбке Кэмерон заметна усталость, - в компании своей няни.
- Устаёшь?
- Конечно. Но мне нравится эта работа.
- Мы в Принстоне тебя часто вспоминаем, - говорит Уилсон.- Та команда была... - он ищет подходящие слова, но, так и не найдя, качает головой. - Такой больше не будет.
- Репетируешь её некролог? - ехидно спрашивает Хаус. - Брось. Речи на похоронах тебе не удаются. Веришь, Кэм, я из гроба встал, когда он надо мной загундосил.
Кэмерон поджимает губы. Шутка ей не нравится. И рана, нанесённая смертью Формана ещё слишком свежа, чтобы воспринимать юмор такого рода. Осторожно, нерешительно она спрашивает:
- А как там...
- Чейз? - догадывается Уилсон.
- Завёл себе новую жену, - говорит Хаус. - И кто-то из них уже на сносях — я не разобрал, кто. Тебе интересно?
- Заткнись, а? - шёпотом просит Уилсон.
- Послушай, где мы будем ночевать? - оборачивается к нему Хаус. - Ты нашёл что-нибудь?
- Тебя ещё никто не выписал вообще-то.
- Меня никто и не госпитализировал — я экстренный, - самодовольно заявляет Хаус. - Соглашения не подписывал, так что... - он садится, спустив ноги, всем своим видом демонстрируя желание покинуть больницу как можно скорее. В безликой больничной пижаме, босой, он кажется Кэмерон ещё более старым и каким-то нелепым, жалким. Но сердце у неё щемит совсем не так, как должно бы щемить от жалости. Разве что от жалости к себе.
- Уилсон, - говорит Хаус, косясь на неё, - спроси там, где мои шмотки. Отёк Квинке — не туберкулёз, длительного лечения не требует. Скажи, кому надо, что мы уходим, - он встаёт — неуверенно, словно проверяет, согласны ли ноги по-прежнему служить ему так, как служили. - И найди мою трость — мне без неё шагу не ступить.
Уилсон, понятливо кивнув, выходит из палаты. Хаус провожает его глазами, словно стараясь убедиться, что он, действительно, ушёл достаточно далеко, и снова переводит взгляд на Кэмерон.
- Я не думал, что встречусь с тобой, когда ты будешь заталкивать мне трубку в глотку, - говорит он стеснённо. - Хотя, я думал, что встречусь здесь с тобой. Не очень хотел этого...
- Почему? - невольно вырывается у неё.
- Потому что это тебе не нужно. Я тебе не нужен. Потому что знал, что будет грустно. Потому что... как ты сказала? «Мы только воспоминания друг друга»? Но я даже не предполагал, что это будет настолько грустно. Твой ребёнок родился до срока, правда? И ты рассталась с мужем. И это — не гравидарная пигментация. Он тебя бил?
Кэмерон поспешно отворачивается.
- Теперь это уже не имеет значения, - скованно говорит она.
- Имеет значение другое. Как ты могла так ошибиться? Ведь ты не ошибаешься в людях? Или... ты всегда ошибаешься в людях?
- Хаус, не добивайте меня, ладно? - просит она.
- Кто он, твой бывший муж?
- Зачем вам это знать? Я хочу поскорее забыть о нём.
- Но пока-то хоть имя его помнишь? Скажи мне имя, Кэм. Я ведь всё равно узнаю, если по-настоящему захочу.
- Хаус!
- Давай-давай, колись. Кто он? Полицейский?
- Да нет, с чего такая фантазия? Он врач, как и я.
-На «скорой»?
- Нет, он вообще-то онколог...
- Как его фамилия? Мы могли встречаться? Уилсон мог с ним встречаться?
- Не знаю. Откуда мне знать! Хаус, я прошу вас, не пытайтесь...
- Просто назови фамилию.
- Лейдинг, - наконец, сдаётся она. - Мартин Лейдинг. Хаус, вы сделаете плохо прежде всего мне, если...
- Я не собираюсь делать тебе плохо, Кэм. Мы вообще вряд ли ещё увидимся, поэтому я только хочу... - он не может совладать с голосом, но, возможно, это из-за неудачной интубации, - хочу сказать, что никогда... не ценил жалость. Всегда казалось, что это... унижает. Наверное, права ты, а не я. И жалость тоже нужно ещё заслужить... Главное, чтобы мы оба помнили об этом. Я никогда не любил тебя...
- Я никогда не любила вас... - эхом отвечает она, сознавая, что говорит неправду.
- Ты сейчас врёшь, - голубые глаза пристально смотрят в серо-зелёные, словно ищут правильный ответ где-то на глазном дне.
- Вы тоже, - глаза Кэмерон наливаются влагой — возможно, от того, что она запрещает себе моргать.
- Нет, - очень мягко возражает он, кладя ладони ей на плечи. - Я не вру, Кэм.
Приподнявшись на цыпочки, она, как к свету, тянется к его лицу.
- Нам лучше не видеться больше, - говорит он — их лица разделяет всего лишь несколько сантиметров, ему довольно шевельнуться, чтобы их губы соприкоснулись.
- Лучше никогда не видеться больше, - шёпотом соглашается она, закрывая глаза.
И их губы соприкасаются.

К удивлению Хауса, гостиница в Хоувэле вполне приличная. Уилсон заплатил за два номера на одну ночь, рассчитывая занять один из них на пару с Блавски, но Ядвига решительно воспротивилась, заявив, что если кто-то и должен терпеть тяготы тесного ложа, то не она, слабая и ранимая женщина, а, по крайней мере, сильные мужчины. Раздосадованный Уилсон, успевший для пользы дела наврать, что других свободных номеров в гостинице нет, вынужден перебраться к Хаусу и надувается на остаток вечера, великолепно понимая, что его изгнание из номера — плод своеобразной своднической политики Хауса.
В другое время Хаус не преминул бы пройтись на его счёт по такому поводу. Но сейчас он настолько погружен в себя, что это даже немного тревожит Уилсона — стоит у окна, повернувшись к комнате спиной, и осторожно трогает пальцами своё лицо, о чём-то крепко задумавшись.
- О чём ты? - наконец, не выдерживает Уилсон.
- Ложись спать, - резко отвечает Хаус , но тут же, спохватившись, что резкость его не оправдана, добавляет мягче. - Ложись, Уилсон, ты устал.
 Ну что ж, он, действительно, устал, к тому же, его ещё мучает слабость — пошатнувшееся здоровье никогда уже не станет прежним, сердце то и дело замирает и пропускает удар. А завтра ему — за руль, и надо, в самом деле, поспать. Он укладывается и от усталости засыпает быстро, но сны ему снятся невесёлые: кружевной мост через каньон, летящий вверх тормашками красный «корвет», который на лету почему-то превращается в чёрный джип, осеннее мокрое кладбище, на котором должны кого-то похоронить, а гроб с телом запаздывает, и виноват в этом почему-то он, Уилсон, длинный коридор, по которому уходит от него высокая хромающая фигура, а вокруг ног у неё вьётся белая пушистая кошка...
Он просыпается среди ночи оттого, что Хаус, уснувшийся на другой половине кровати прямо в одежде, во сне стонет и скрипит зубами так, словно у него глисты.
- Хаус, - шёпотом окликает он. - Хаус, у тебя кошмары? Ты в порядке, Хаус?
Хаус прерывисто вздыхает и, не просыпаясь, поворачивается к нему спиной, словно, действительно, хочет идти по бесконечному коридору сновидений куда-то прочь, прочь... Уилсон закидывает руки за голову и ещё долго лежит без сна, думая о том, что если в одну реку нельзя войти дважды, то это совсем не значит, что нужно умереть от жажды на её берегу.

С самого раннего утра он развивает бурную деятельность: заказывает катафалк, забегает попрощаться с Кэмерон, звонит в Принстон-Плейнсборо, снова связывается с Венди, совершает ещё массу нужных и полунужных телодвижений — в то время, как Хаус пребывает в оцепенении — большей частью так же, как с вечера, стоя у окна в номере.
Блавски поначалу демонстрирует готовность взять часть хлопот на себя. В то время, как Уилсон отправляется в морг, она обращается в больничную регистратуру, чтобы получить сопроводительные бумаги. Но когда Уилсон возвращается на условленное место, он не находит её там, и мобильник не отвечает.
Она появляется с большим опозданием, и вид у неё таков, что Уилсон озадаченно спрашивает:
- Что с тобой?
- Ничего, Джеймс.
- Где бумаги?
- Бумаги? Ах, бумаги... - она ненатурально смеётся. - Представь себе, я забыла о бумагах...
- Что с тобой? - уже по-настоящему пугается он.
- Не сердись... Наверное, я просто устала. Я плохо спала... Джим...
- Что? - с готовностью спрашивает он.
- У тебя, наверное, просто давно не было женщины, Джим... Как ты думаешь?
- Я убью Хауса, - тоскливо говорит он.
- Ой, да перестань! При чём тут Хаус?  - снова в её тоне чудится ему фальшь.
Они выезжают в половине десятого, рискуя опоздать на похороны — задержка из-за вчерашнего случая с Хаусом не позволила управиться с делами за вечер, выехать следовало ещё часа два назад — даже переодеться толком времени не будет. Компания их выглядит не слишком браво: Уилсон — за рулём, но он не чувствует себя отдохнувшим, вообще не чувствует уверенности ни в себе, ни в автомобиле, Блавски — вся какая-то потухшая — съёжилась на заднем сидении, Хаус по-прежнему погружен в себя и не поднимает головы. Конечно, их поездка сама по себе невесёлая, что и говорить, но Уилсона не оставляет ощущения, что каждый отгородился от других защитным коконом. Наверное, и он тоже.
В какой-то момент вдруг снова неприятно замирает и пропускает удар сердце. Потом ещё раз. Он осторожно прижимается к обочине и останавливается.
- Приспичило? - неласково спрашивает Хаус.
- Нет... Давай-ка ты хоть раз сядешь за руль.
Взгляд Хауса становится внимательным:
- Почему вдруг?
- Твоя очередь. Мы с Блавски тебе в личные шофёры не нанимались.
- А вы с Блавски уже «вы с Блавски»? - несколько оживляется он. - Ладно, иди отсюда, - и, ёрзая по сидениям, перебирается на шофёрское место.
- Джим, сядь ко мне, - вдруг просит Блавски.
- Она зовёт тебя Джимом? - спрашивает Хаус так, словно Ядвиги нет рядом. - Ты же это имя терпеть не можешь.
- Путаешь, Джи-Эйч, это ты его терпеть не можешь, - он открывает заднюю дверцу и, едва садится, Блавски тесно прижимается к нему.
Я, наверное, кажусь вам сегодня немного странной, ребята, - вдруг говорит она — говорит обоим, но руку берёт Уилсона и замыкает их пальцы в «замок» - не обращайте внимания — я просто увидела призрак из своей прежней жизни, а это редко обходится без некоторой... оторопи. Вы ведь меня можете понять, да?
Да, - резко говорит Хаус и так же резко дёргает машину с места, как бы давая понять, что тема исчерпана. Но Уилсону этого мало.
- Какой призрак? - допытывается он. - О ком ты говоришь?
- Ну, ты же помнишь, я тебе говорила, что у меня был роман с онкологом?
- С мерзавцем, который...
- Не надо, - мягко останавливает она. - он спас мне жизнь.
- С мерзавцем, который спас тебе жизнь? - тем не менее упрямо повторяет Уилсон.
 Я даже не знала, что он здесь, в больнице русской общины. И вдруг мы столкнулись почти лицом к лицу... В общем... не обращайте на меня внимания, и я скоро успокоюсь.
На лице Уилсона замешательство, связанное с тем, что он хотел бы применить довольно действенное успокоительное прямо сейчас, но стесняется Хауса.
Впрочем, Хаус на них не смотрит — он ведёт машину быстро, грамотно, но совершенно механически, как автопилот. В его глазах отрешённость, и если бы Уилсон сейчас мог видеть выражение его глаз, он очень пожалел бы о том, что передоверил Хаусу руль.
Тем не менее, до Принстона они добираются без происшествий и снова попадают под дождь.
Тебе нужно переодеться, - говорит Уилсон Хаусу. - Давай заедем домой.
- Зачем?
- На похороны полагается быть подобающе одетым.
- Мне это не нужно. Ей — тем более.
- Хаус! - повышает голос Уилсон.- У тебя мать умерла — нельзя обойтись без твоих фокусов?
- Моих фокусов? По-твоему, я — факир и престидижитатор? Дэвид Копперфильд? Гарри Гудини? - кривляется он. - Ты мне льстишь, Панда.
Просто отдай ей последний долг, - уже тише говорит Уилсон. - В конце концов, он, действительно, последний...
- Джим, - окликает его Блавски, и когда он поворачивается, качает головой. - Не надо...
Так что на похоронах Хаус появляется в своей куртке и потрёпанных джинсах. Провожающих немного, церемония несколько скомкана из-за дурной погоды, и едва ли кому-то со стороны может прийти в голову, что немолодой человек с тростью и бесстрастным выражением лица, старающийся держаться от гроба как можно дальше, единственный сын покойной.
Гроб обступают приехавший Белл, какие-то дальние родственники, неизвестно как откопанные Уилсоном в недрах чужих телефонных книжек, кладут пышные тяжело пахнущие цветы, что-то говорят — Хаус словно выпал из реальности.
- Грэг, - голос Блавски немного похож на голос матери, и, в конце концов, это она его так называла. Хаус вздрагивает и смотрит на Ядвигу диковато, словно разбуженный.
- Подойди проститься, - просит она. - У тебя больше не будет возможности сделать это. Никогда...
На подгибающихся ногах он делает несколько шагов и склоняется над гробом...

Длинноногий мальчик бежит, раскинув руки, вниз с обрывистого берега, осыпающегося из-под его сандалий песком и мелкой галькой. Сила притяжения толкает его в спину, и он едва поспевает переставлять ноги. Небо над ним тёмно-синее, и белые птицы чертят его нервной предгрозовой размёткой.
- Грэ-э-эг! - разносится над пляжем молодой женский голос. - Где ты, Грэ-э-эг?! Гроза-а!!!
- Я зде-е-есь! - кричит он во всю силу лёгких. - Мама, я зде-есь!
Очередной бугорок подворачивается под ногой, и он, споткнувшись, летит кубарем с обрыва... Почему он всегда в этих снах падает?

«Земля — к земле, пепел — к пеплу, прах -к праху», - слышит он традиционные слова заупокойной службы. Когда приходит время, он наклоняется, подбирает и бросает на гроб горсть земли. Земля мокрая от дождя и пачкает ладони.
 У Уилсон на глазах слёзы. Он хорошо знал его мать, но эти слёзы излишни и кажутся Хаусу лицемерно - фальшивыми. Впрочем, откуда знать, по ком плачет Уилсон на самом деле.
 Народ с кладбища расходится торопливо — опять припустил дождь.
 - Поедем и мы, - говорит Уилсон - благостный, словно очистившийся печальным ритуалом от скверны, всё ещё с мокрыми глазами.
 Хаус оглядывается в поисках Блавски и не находит её:
 - А где Ядвига?
 - Ты не видел? Её Чейз подвёз.
 - Чейз был здесь? - слегка удивляется он.
 - Ты не видел?
 - Я не видел. Я думал, ты с ней...
 - Нет. Я хочу сегодня с тобой побыть... Если хочешь, можем пойти напиться, - предлагает он.
 - Да на кой чёрт ты мне нужен? Что, я сам не напьюсь?
 - Да нет, напьёшься, если захочешь — я в тебя верю, - он берёт Хауса повыше локтя, словно собрался вести его в полицию, но ведёт к машине.
 - Садись. И поехали.Тебе нужно переодеться.
 - Опять? - слегка удивляется он. - Сейчас-то для чего?
 - Ты промок. Смотри, с тебя течёт. Простудишься.
 - Сам смотри не простудись, - ворчит он, забираясь в машину.

Он не напивается и вообще ведёт себя пристойно. Ещё из машины звонит Хурани, звонит Мастерс, уточняет что-то по поводу лекционного курса, который собрался возобновить с первого марта, угрюмо, но вежливо принимает соболезнования, дома моется в душе и переодевается в другие джинсы и водолазку, послушно съедает подсунутый Уилсоном салат и блинчик с мясом, запивает их апельсиновым соком, даже, улегшись на диван, перелистывает какой-то спортивный журнал, вслух отпуская короткие замечания, даже говорит Уилсону, что неплохо бы достать билеты на бейсбол в следующем месяце - они давно никуда не ходили вместе, а было бы «весело» поорать на трибунах под пиво и чипсы. «Если хочешь, мы и Блавски с собой возьмём. Хочешь, Джей-Даблью? Или устроим вечеринку с чужими девочками, пока свои смотрят Маппет-шоу? Торопись оттянуться по полной, пока на тебя ещё не надели ошейник очередного супружества. Она ведь психиатр — это двойная опасность».
Уилсон не отвечает .Он всё явственнее ощущает себя в театре на плохо поставленной пьесе абсурда. Хаус ни слова не говорит о только что закончившихся похоронах, но, листая журнал, болтая с ним,  даже пошучивая, истекает одиночеством, как разбитый флакон духов парфюмерным ароматом. Это становится настолько нестерпимым, что его зубы и кулаки сжимаются сами собой. Ему невыносимо жаль Хауса, но вынужденное подавление ведёт к тому, что весь его негатив против Хауса же и обращается. Он готов наорать, ударить, лишь бы стереть с его лица эту словно запечатанную сургучом невозмутимость.
Хватит кривляться! - наконец, не выдерживает он. - У тебя мать умерла! Не фиглярствуй — не перед кем!
Он понимает, что снова совершил что-то страшное — так же, как тогда, когда в сердцах назвал Хауса тюремной кличкой. Он и реакции ждёт в ответ такой же страшной.
Но Хаус невозмутимо вытряхивает на ладонь привычную дозу — две таблетки викодина из жёлтого флакончика и без напряжения откликается:
- Ты-то что суетишься? Это ведь не твоя «Старая Шарманка». Ревел на кладбище, как девчонка... Может, ты, детка, мам перепутал?
Уилсон с облегчением вскидывает возмущённые глаза, готовый ответить новой резкостью. И давится своим возмущением, как горячей кашей, наткнувшись на боль во взгляде Хауса. Невозможную. Несосветимую. Невыносимую. Сухую и колючую, как прокалённый солнцем песок пляжа. Песок, который стремительно темнеет от наката приливной волны.
- Хаус... - не веря своим глазам, шепчет он. - Хаус... ты...
- Я осиротел, Уилсон...
Викодин скатывается с ладони Хауса на пол.


Я никуда не уйду... никогда не уйду... - монотонно повторяет он, держа ладонь на спине Хауса, уткнувшегося лбом в его плечо., - не бойся... я с тобой всегда... всегда... я не умру... не исчезну... буду рядом... рядом с тобой всегда... всегда...
Дождь шелестит, заливая стёкла. Ветер переменился, в потеплевшем воздухе отчётливо пахнет весной. Весной, которую тоже подарил ему Хаус. Он не должен был увидеть эту весну. Он не должен был слышать этот дождь, чувствовать это тепло, если бы не Хаус. Но он умеет быть благодарным. Блавски поймёт.
- Я никуда не денусь... никогда... никогда... - «заплачь, Хаус, сумей заплакать... пожалуйста!»
Но Хаус отступает на шаг, разрывая объятья.
- Все врут, Уилсон. Все врут и все умирают...
- Я не совру тебе.
- Почему я должен тебе верить?
Уилсон отвечает не сразу, словно не решается ответить. Но, наконец, говорит:
- Потому что сегодня двадцать девятое февраля.
- Двадцать восьмое, - поправляет Хаус.
- Двадцать девятое. Уже минула полночь, Хаус.
- Тогда... - он тоже говорит это не сразу, - с днём рождения тебя, Джей-Даблью. Сколько тебе високосных лет стукнуло? Двенадцать? Жутковато, должно быть, мерять жизнь високосными годами...
- Именно поэтому в метрике записана другая дата... Давай-ка, Хаус, ты попробуешь поспать, а? Ты так вымотался...
- Мне не уснуть, - с сожалением качает он головой.
- Тогда просто полежи. Я не уйду, я с тобой буду.
- Знаешь что... - помолчав, говорит Хаус. - Давай-ка всё-таки по рюмке...
- Сейчас, - Уилсон старается скрыть радость. Потому что теперь — он знает — Хаусу будет много проще уснуть. Уж об этом он как-нибудь позаботится...

Хаус спит без сновидений и просыпается поздно — с головной болью, зато умиротворённый. Уилсон уже стоит у его кровати полностью одетый.
Хаус, - говорит он, словно бы слегка волнуясь. - Я хочу тебе кое-что показать, Хаус... Можешь ты сейчас поехать со мной на автомобиле?
- Куда? - спросонок он ещё более хмур и угрюм, чем просто от невесёлых мыслей. - Какого чёрта, Уилсон? У меня сегодня отпуск — я вообще вставать не собирался.
- Пожалуйста, сделай мне одолжение, - просит он. - Всё-таки у меня день рождения сегодня... Можешь раз в жизни просто взять и прогнуться?
- «Раз в жизни» - он иронично изгибает бровь, но всё-таки встаёт и лениво плетётся в ванную. Нужно жить, если уж не умер. И он чистит зубы яростно, словно хотел бы ободрать эмаль, а потом суёт голову под душ и, расчёсываясь — впервые дней за пять-семь, наверное - оставляет отломанный зубец расчёски в своём «каракуле».
- Знаешь, это даже хорошо, что ты не бреешься, - замечает наблюдающий за ним Уилсон. - С такой экспрессией это было бы просто небезопасно... Готов? Поехали.
Дорога привычная, ведущая к больнице, по которой он ездил уже тысячу раз — и в качестве шофера, и в качестве пассажира. Но к больнице Уилсон не сворачивает — он едет дальше, сворачивая сначала в один переулок, потом в другой.
Странное место. В черте города, совсем рядом, а он здесь не бывал. Парк, обнесённый металлической оградой, прудик, сейчас покрытый ноздреватым, рыхлым на вид льдом, дорожки, живая изгородь, по зимнему неприютная, серо-чёрная.
- Летом здесь много цветов, - странным извиняющимся голосом говорит Уилсон.
- Почему мне должно быть дело до этих цветов? - осторожно спрашивает Хаус, но Уилсон не отвечает.
В глубине аллеи — фасад белого здания с большими витринными окнами.
- Нам туда, - говорит Уилсон.
- А что это вообще?
- Сейчас увидишь, -  он делает разворот на специальной парковочной площадки и останавливается.
- Выходи.

У него странный голос — настолько странный, что Хаус начинает тревожиться всерьёз. Он медлит, и Уилсон сам выходит из за руля и, обойдя машину, открывает ему дверцу.
 - Выходи. Спрашиваешь, что это за здание? На табличке написано — читай.
 - «Особая автономная клиника дифференциальной диагностики, патоморфологии и патофизиологии, - читает Хаус вслух, всё больше впадая в недоумение, - при медицинском университете. Округ Мерсер».
 - Ниже, - приказывает Уилсон.
 - «Двадцать девятое февраля»? Что это?
 - Название, не важно... Ещё ниже, вон там... Читай.
 - Главный врач — Грегори Хаус, доктор медицины... Панда, ты с ума сошёл? Что это? Бред? Паранойя? Передоз викодина или... что?
 - Это — твоя больница, - деловито объясняет Уилсон. - Ты - учредитель. У тебя - контрольный пакет. Твой голос - решающий во всём. Десять врачей-специалистов разного профиля, двенадцать медсестёр, пять санитаров, лаборатория, патанатомия, приёмная, смотровая, провизорные палаты, операционная, реанимация, кабинет функциональной диагностики. Начнёшь зарабатывать — расширишься — площадь позволяет...
 Хаусу не хватает воздуха. Он никогда в жизни не был так изумлён.
 - Уилсон... - наконец выдавливает он. - Что это стоило? Сколько богатых тётушек тебе пришлось эвтаназировать? Это... Откуда?
 - Больница, - веско говорит Уилсон, - построена на добровольные взносы твоих пациентов.
 - Каких... пациентов?
 - Разных... Бизнесменов, пожарников, финансовых директоров, сисадминов, школьных учителей, сенаторов, продавцов, водителей, музыкантов, спортсменов, математиков, кинозвёзд и... врачей-онкологов.
 - Представляю, как ты вымогал у них эти чеки, - у Хауса дрожит подбородок, словно он вот-вот расхохочется. - Бейсбольная бита? Шантаж?
 - Ты спас им жизнь. Они испытывали благодарность, но... ты знаешь, такого типа, как ты, психологически благодарить невыносимо трудно. Их это тяготило — кого-то в большей степени, кого-то — в меньшей. Я просто подсказал способ отблагодарить тебя, не встречаясь с тобой лишний раз лично... В общем... это твоя больница, Хаус. В рамках закона штата Нью-Джерси можешь делать в ней всё, что хочешь.
 - Подожди... Ты... Я... Не могу! - всхлипнув, он вдруг закрывает руками лицо.
 - Какой ты всё-таки неправильный человек, - говорит Уилсон, улыбаясь. - Когда нужно заплакать, не можешь... - он мягко обнимает Хауса за плечи. - Пойдём... Пойдём смотреть твою больницу, Хаус.

Молодая темнокожая девушка за стойкой регистратуры поднимает голову на звук их шагов.
Доктор Хаус, добрый день. Просмотрите резюме? Как только вы это сделаете, я смогу назначить собеседования.
- Это Венди Бликс, - говорит Уилсон. - Она опытный секретарь, может быть твоей помощницей. Она мне очень помогла с организацией всего этого предприятия. Её брат — крупный строительный подрядчик, так что...
Хаус, всё ещё совершенно растерянный, машинально берёт в руки пачку документов. На верхней папке он видит первое имя: Роберт Чейз, доктор медицины, специализация: общая хирургия, кардиохирургия, кардиология. Вздрогнув, он быстро перебирает несколько резюме: Кирилл Сё-Мин, Чи-Пак, Йи Чэнг, Делия Колерник, Кристофер Тауб, Бреннан Трэвис, и вдруг... Элисон Кэмерон.
С беспомощным выражением лица он поворачивается к Уилсону.
- Решать тебе, - спокойно говорит Уилсон. - Конечно, если ты её возьмёшь, осложнений не миновать, зато будет нескучно. И, между прочим, я на неё не давил. Блавски там тоже прислала резюме... Оставь их здесь пока. Пойдём. Всё здание празделяется на три зоны — «А», «В» и «С». Это зона «А» - административно-амбулаторная. Здесь все исследования, первичный приём, сканеры, тесты, аппараты, МРТ, КТГ, лазер. Возможно, кого-то из больных удастся диагностировать и назначить лечение уже на первом этапе. В зоне «В» - стационарное отделение и кабинеты врачей. Это второй этаж. Дальше по коридору есть лифты — для грузов и каталок, но мы с тобой воспользуемся лестницей — твоей больной ноге разминка не повредит.
Уилсон, похоже, издевается, но Хаус настолько ошеломлён и выбит из колеи, что просто молча следует за ним к лестнице, а при виде неё замирает в восхищении:
- Ух ты! Эскалатор?
- Не споткнись при посадке, - Уилсон нажимает кнопку. - Старт!
- Круто!
- Это твоя больница, - напоминает Уилсон. - Эй, осторожнее! Не зевай.
- Привыкну, - быстро говорит он, выпуская локоть Уилсона, за который судорожно ухватился, чтобы удержаться на ногах.
- Здесь зона «В». Операционные тоже здесь. Ещё камера гипербарической оксигенации, стерильная комната, изолятор. Вспомогательную операционную можно использовать, как родблок, перевязочную — как гнойную операционную. Там, дальше, вспомогательные службы, комнаты отдыха, душ. Кажется, всё...
- Ты про три зоны говорил, - напоминает Хаус.
- Да... - Уилсон выглядит смущённым. - Третья не относится к больнице, как таковой, там отдельный вход... Впрочем, можно и отсюда попасть, через чердак — подожди, я найду ключ, - он шарит по карманам. - Ага, вот...
Они поднимаются по ещё одной движущейся лестнице под крышу, и Уилсон открывает ещё одну дверь — тяжёлую металлическую. От неё вниз ведут уже совершенно обычные полутёмные ступеньки. Уилсон пропускает Хауса вперёд и прикрывает дверь, сразу, как ножом отсекая светлую и гулкую больничную атмосферу.
На лестнице тихо. В узкие цветные окна проникает солнечный свет, пятная стены, словно расселись по ним разноцветные бабочки. Очередная дверь, обитая дерматином.
- Входи, - кажется, Уилсон снова волнуется. «А ещё он, видимо, здорово устал», - с тревогой замечает вдруг Хаус.
Это квартира. Широкий коридор, кухня. Кухонный гарнитур из светлого дерева, бежевый тон стен и плитки. Арка в гостиную.
Хаус останавливается на пороге гостинной и обессиленно приваливается плечом к стене. Часть комнаты занимает орган - точный близнец разбитого компанией Мендельсона. На стене — плазменный телевизор, на журнальном столике — пульт от него и несколько цветных журналов. Книжные полки, занимающие всю стену и пока пустые, огромный, невообразимо-огромный диван с горой подушек, ковёр на полу. Белые занавески из ровного, без рисунка, портьерного шёлка, музыкальный центр.
- Уилсон...
- Это твой дом, - говорит Уилсон. - И мой... если пустишь.
Должно быть, от растерянности Хаус не находит ничего лучшего, как спросить:
- А как же... Блавски?
- Ну... у человека ведь может быть и не один дом... - дипломатично отвечает Уилсон. - Не обязательно один...
- Да-а, Панда, - сочувственно тянет Хаус, глядя на него. - Тебе никогда не давались необратимые решения...
Как стремительно темнеют его глаза! Испугавшись, Хаус поспешно отклеивается от стены:
Джеймс, мой дом — всегда твой дом. И был, и останется...
- И будешь по-прежнему подкладывать пукающие подушки и воровать мои блинчики? - горьковато усмехается Уилсон.
- Конечно.
- Подбрасывать дохлых мышей в ванную, играть на гитаре в три часа ночи?
- А то!
- Смотреть со мной телек, таская китайскую еду из коробочки и выхватывая у меня из-под носа пиво?
- Ещё бы.
- Засыпать на полуслове головой у меня на коленях и обливать мои брюки своим кофе?
- Ну, это ещё кто у кого на коленях засыпал... с кофе.
- Прямо гора с плеч... - говорит Уилсон, но голос его звучит так, словно на плечах у него по горе на каждом.
- Ты чего скис? - подозрительно спрашивает Хаус.
- Да нет, ничего... С завтрашнего дня больница может вступать в эксплуатацию. Тебе надо будет подписать несколько договоров на страховое обслуживание, с техниками, с фармацевтами...
Хаус морщится, как от зубной боли. Об этой стороне вопроса он ещё не задумывался. А Уилсон подзуживает:
Кстати, ты себе представляешь, сколько бумажной работы может свалиться на главу больницы? Тебе определённо нужен администратор.
- И? - настороженно спрашивает Хаус.
 Может, возьмёшь меня? Смотри, я ведь со всем этим, - он делает неопределённый, но всеобъемлющий жест, - как будто бы неплохо справился...
Несколько мгновений Хаус пристально смотрит ему в глаза. В нём толчками нарастает почти нестерпимое желание притянуть Уилсона к себе, стиснуть покрепче, прижать и нескоро отпустить. Ну вот почему он вдруг так загрустил? Из-за Блавски?
- Ладно, пришли резюме... - усмехнувшись, говорит Хаус.
- И назначишь собеседование?
- Ага... Уже назначил. Прямо сейчас и начнём.
Хаус сбрасывает с плеч куртку и подходит к органу. Пробует несколько клавиш, пробегает пальцами, берёт аккорд.
- Сыграй, - просит Уилсон, присев на диван. Он не снимает пальто — ему не жарко, даже познабливает и немного ноет в груди, но это, скорее, приятно, чем неприятно — так болят мышцы после хорошей физической нагрузки. - Сыграй «Сын луны». Люблю сентиментальную чушь.
«Сентиментальная чушь» - выражение Хауса. Он узнаёт цитату из себя и улыбается уголком рта.
- Это? - он берёт несколько аккордов.
- Да, это...
Всё,как в его сне. Просторная гостиная, Хаус играет для него. Правда, вместо концертного рояля — орган, но это ничего не портит. Зато шторы белые — как надо. Даже погода к середине дня улучшилась — из-за свинцово серых туч выглянуло солнце. Цветные витражи в коридоре и кухне бьют его лучи на сотни цветных бабочек. Бабочки — символ жизни. Может быть, поэтому они так волнуют его последнее время. Он хочет жить... Хочет... жить...
Хаус видит, что Уилсон заснул. Он перестаёт играть и осторожно закрывает клавиатуру крышкой. Все его чувства, мысли раздёрганы, как  пук ваты. Новый дом... Новая больница... Присланные резюме... Ему всегда казалось, что он легче вызывает неприязнь, чем желание быть с ним. Но ведь не только Чейз и Кэмерон — Чэнг, Сё-Мин, Колерник... А может быть, Уилсон уговаривал их? Да нет, едва ли... Уилсон, как правило, играет честно. А из него, наверное, действительно, может получиться неплохой администратор, особенно если эта негритяночка Венди останется здесь. Вот только Блавски едва ли потерпит... Зачем он, кстати, снова вспомнил ему про Блавски? Ясно же, что Уилсону ещё надо самому разобраться в своих чувствах, без давления из вне.
Он выбирается из-за органа и подходит к Уилсону.
- Ты бы хоть пальто снял, - говорит он осторожно, протягивая руку...
Рука замирает, недонесённая до плеча Уилсона на какой-то дюйм.
- Уилсон? - озабоченно сдвигая брови, окликает Хаус. - Уилсон! Уилсон!!! - уже орёт он. - Уилсон!!! Джеймс, твою мать!!! Ты же говорил!!! Ты же обещал!!! Все врут!!! - он трясёт его за плечи, опомнившись, стаскивает на пол, стукнув головой — Уилсон болтается в его руках, как тряпичная кукла. Пуговица от его пальто ударяет в стенку - Хаус яростно рвёт одежду на его груди, прижимается ухом, снова выпрямляется и, сложив ладони одна на другую, яростно наносит сильные ритмичные толчки в проклятый шрам.
- Умирать?!! В моей больнице?!!! Ах, ты, сволочь!!! Не смей!!! Не смей, скотина!!! Живи!!! Дыши!!! Уилсон!!! Уилсон же!!! Джи-и-им!!!


Э П И Л О Г.

Весна наступила в этом году стремительно, и к началу апреля успели просохнуть не только дорожки, но и почва между ними. Кладбищенский сторож мог только порадоваться этому — кому охота большую часть дня чавкать грязью. Правда, как только подсохло, кладбище стало посещать гораздо больше людей, но, может, это и к лучшему — скучно же день за днём видеть только одни холодные камни. А тут живое развлечение: угадывать, кем приходятся усопшим их посетители. Вот, например, этот...
Высокий седоватый мужчина с тростью остановливается у могилы Блайт Хаус и, нагнувшись, кладёт на камень розу на длинном стебле. Он двигается как-то скованно и неловко — может, из-за больной ноги, а может из-за зажатой под мышкой огромной мягкой игрушки — белоснежной панды с грустными глазами. Несколько мгновений он стоит, задумавшись, и снова, опираясь на трость, бредёт по дорожке. Ему нужно посетить ещё одну могилу.
Он находит её не сразу и, шевеля губами, сначала внимательно прочитывает буквы на плите. По лицу его скользят тени, голубые глаза словно видят что-то такое, что только ему и приоткрывается, горькая улыбка трогает губы.
Он усаживает игрушечную панду на могилу аккуратно и тщательно, разглаживает синтетический мех, поправляет наклон головы игрушки.
Ну вот, - говорит он негромко, глуховатым голосом. - Смотри, какое чудо я тебе принёс. Мягкое, пушистое... Тебе понравится — все девчонки любят мягкие игрушки. - он кладёт ладонь на каменную плиту, словно ему необходим её холод — может быть для того, чтобы хоть немного пригасить сжигающий его изнутри огонь. - Извини, Эмбер, самого его тебе отдать я пока не готов. Не знаю, буду ли готов когда-нибудь...Прости меня.
Надпись на могиле: «Эмбер Волакис». Он поворачивается спиной и хромает, сутулясь и тяжело опираясь на трость, к выходу с кладбища. Служителю на этот раз не удаётся сыграть в свою «угадайку» - он не может вообразить, кем может приходиться этот тип молодой девушке, которой он только что подарил игрушечную панду.
А Хаус, прижимая к уху мобильный телефон, говорит:
- Я сделал, как ты хотел. Сентиментальная чушь, конечно, это тебе по болезни такие поблажки, не то послал бы я тебя вместе с этим медведем... Как ты? Ну, я же говорил, что это дополнительные проводные пути обеспечивали электрическую активность. Твой запасливый донор по жлобству своему лишним электрическим проводом обзавёлся... Ладно-ладно, не буду. Всё... Выздоравливай, а то я уже утонул в этих дурацких бумажках. Чего-чего? Повысить оклад? А больше ничего не хочешь? Пива? И... чего ещё? Прокатиться, обгоняя ветер? Ладно, это от нас не уйдёт... Ты, кстати, свой мотоциклетный шлем последний раз когда видел? Взгляни... - он нажимает отбой и улыбается.
Уилсон не сможет взглянуть на мотоциклетный шлем слишком скоро. Для этого ему нужно пойти в сарай возле своей старой квартиры — он никак не заберёт оттуда вещи, но, впрочем, новые хозяева не особенно настаивают. А вот Хаус заходил туда несколько дней назад, пока Уилсон лежал в ОРИТ с датчиком монитора после крио-инактивации дополнительных проводных путей, и теперь шлем Уилсона неузнаваем — по зелёному полю на нём пестрят жёлтые, красные, белые, малиновые и голубые бабочки. И парочка таких же присели на бензобак новенькой «хонды», пришедшей на смену утонувшему в овраге заслуженному «харлею». Сентиментальная чушь, конечно, но если Уилсону кажется, что бабочки защитят его от смерти, пусть их будет много.

The end