После кардиологии мой мотор больше не срывался в бешеный галоп мерцалки, но упорно давал о себе знать. Я пришел в поликлинику на прием к терапевту. Устроился на кушетке перед его кабинетом. Предстояло ждать очереди в маленьком вестибюле. И си-девшие напротив, на таком же полудиване, невольно стали объектом моего наблюдения. Парень в линялой клетчатой рубахе и заношенных джинсах пригорюнился в позе роде-новского «Мыслителя». Рядом с ним встревоженно вертелась дама неопределенного возраста, размалеванная, пестро одетая, из-под шляпки змеились две золотистые косич-ки.
Лампочка над дверью кабинета мигнула. Женщина с косичками устремилась в него, дверь захлопнулась. И там началось что-то непонятное. Звуки, которые донеслись отту-да, я не мог сравнить даже с собранием, где бывает ровный гул. Здесь больше походило на митинг. На это же обратила внимание моя соседка, полная торговка, румянец сизый во всю щеку. Она то приглушенно говорила по мобильному, то сортировала товары в двух стоявших на полу сумках: какие-то красиво оформленные блокнотики, календарики, гелевые ручки всех цветов и прочую мелочь.
Мы стали гадать, что произошло в кабинете, где шум постепенно стихал.
– Объяснились в любви! – пошутил я.
– При медсестре? – усомнилась коробейница.
Мы оживились. Только скромно одетый молодой человек тяжко вздохнул. Неужели болен серьезно?..
Наконец дверь отворилась. И проследовала дама: косички мелькают, лицо счастливое, но глаза заплаканные, макияж испорчен. Опережая ее, пробежал слегка распаренный врач с какими-то документами в руках.
– Верткий! – заключила моя соседка.
– Бойкий! – поддакнул я. А в кабинете разразилась обычная истерика. Возможно, кто-то напугал модницу серьезным диагнозом.
– Я ведь тоже лечусь у Александра Авенировича. Сегодня пришла по другому делу, – торговка кивнула на стоящие сумки. – Недавно отказалась лечиться у своей врачихи. Людей не любит. Все намекает: «В вашем возрасте… В вашем возрасте…» Чуть не по ней, так: «Выйдите из моего кабинета!» Где набралась этих глупостей, такая молодая? И я ей выдала: «Кабинет-то казенный!» Начмед поликлиники, баба мудрая, нас развела: «Ее инсулин вам не поможет».
– Ну, и какой результат? – заинтересовался я.
– Видно, и старуха еще не все исчерпала… – добродушно улыбнулась словоохотливая женщина.
Доктор вернулся, снова мигнула лампочка, и я вошел в кабинет.
– Как драгоценное здоровьице у коллеги? Есть ли результаты лечения? – прозвучали первые вопросы.
Я замялся. Он продолжил:
– Ардальон Филиппович, понимаю вас... Мы чувствуем, когда здоровье шалит. А улуч-шения не замечаем, как не замечаем норму… Хотя бы что-нибудь изменилось?
– Сердце сигналит, пожалуй, поменьше. Но мне, Александр Авенирович, трудно су-дить, почему… Может, просто совпало с лечением.
– Нет, это не случайность, а первый результат. Препарат включился в цикл Кребса, – ответил терапевт и провел минутный экскурс в науку.
Он говорил, а я сидел, как завороженный. Худощавый, подвижный шатен лет тридцати пяти зацепил сокровенный пласт моей памяти. Это же второй курс института! В новом здании на окраине города Горького я познавал основы науки о жизни. Учебный корпус был так удачно спроектирован, с таким размахом построен, что казался мне, приехавшему из глухой провинции, не домом, а «Городом Солнца».
Среди прочих там находилась кафедра, где все крутилось вокруг открытия Нобелев-ского лауреата Ханса Кребса. Мне стали вспоминаться иероглифы формул и нескончае-мые лабораторные опыты. Программа была напряженной. А у меня – какое держалось настроение! Будущее представлялось довольно смутно, но непременно счастливым и радужным. «Боже, какими мы были наивными…»
Тут врач закончил отступление в науку, улыбнувшись светлыми серыми глазами, и вернул меня на землю. Он откорректировал лечение: снизил дозу лекарства, пояснив, что молекула уже запомнила его, и назначил новое.
Я вышел в вестибюль и задержался около коробейницы: обожаю неунывающих жен-щин. Выбрал несколько гелевых стержней, проверил, не засох ли в них наполнитель. А подняв голову, увидел выходящего из кабинета бедного паренька-мыслителя. Он сдер-жанно улыбался чему-то.
Я возвращался домой. Лирическое настроение не покидало меня. Вспомнилось, что та окраина Горького называлась Мызой, что неподалеку от учебного корпуса стояло наше общежитие. Между ними была ложбинка, по которой, патриархально позванивая, шли старые трамваи. И самые красивые девочки жили, конечно, не в Сормове, а под одной крышей с нами. Хотя влюблялись в них мы редко, ведь целыми днями рядом. На танцы будущие эскулапы ходили в общежитие института иностранных языков.
Дальше была учеба в клиниках, разбросанных по всему красавцу-городу у впадения в Волгу Оки. Наконец мы получили дипломы, и пути наши разошлись. А судьбы сложились не у всех завидно. Первыми сошли с дистанции приверженцы Вакха. Стали взрываться мины замедленного действия: неразделенная любовь, незащищенная диссертация. Да мало ли обнаружилось сюрпризов на тех дорогах! Кажется, это у Апухтина: «Курьерским поездом, спеша Бог весть куда, промчалась жизнь ее без смысла и без цели…»
Вернемся, однако, к впечатлениям того дня. Конечно, в моих восторгах могут усо-мниться: подумаешь, доктор угодил доктору, да на всех пациентов циклов не напасешься. Но медиков лечить трудно – это известный феномен. Я вернулся домой, пообедал, взял в руки томик прозы. С каким интересом читал вчера почти забытого писателя-эмигранта, а сегодня не получилось: нахлынули воспоминания о моей первой работе. Звезд с неба я не хватал, но любил ее, и пациенты относились ко мне с доверием. Сколько их было! А некоторых помню, как сейчас.
Вот, например, деревенский богатырь-механизатор. Он целыми днями безучастно ле-жит на койке районной больницы, скупо отвечает на вопросы окружающих и сам ничем не интересуется. Тщательное обследование не выявляет никаких болезней, кроме гипертонической в мягкой форме.
Тогда врачи стали собирать информацию. И выяснилось, что у бритоголового гиганта не только широкие плечи, но и натура раздольная – Николай Иванович с размахом запи-вает. Лечащий терапевт, возможно, вздохнул с облегчением: вот откуда гипертония и все прочее. Но медицина любит порядок: вызвали психотерапевта, каковым случайно оказался я.
Манифестной симптоматики выявить не удалось. Однако отрешенность больного и глаза, словно подернутые дымкой скорби, насторожили меня. Я выставил предваритель-ный, гуттаперчевый диагноз и назначил специальный препарат, как говорят врачи, на всякий случай, ex juvantibus.
Через несколько дней приехал в ту больницу без вызова. Спросил лечащего доктора:
– Ну, как мой пациент?
– Да все так же, в горизонтальном положении.
Я вошел в палату. Больной по-прежнему лежал, хотя на приветствие улыбнулся. Я присел и спросил, приезжает ли к нему жена. Он пророкотал, что навещает, да редко, и тут же конфузливо оговорился: «Ломит жёнка по хозяйству. Свалилось на нее! Не управ-ляется».
– Залежались вы что-то, Николай Иванович?
– Правду баишь, надо вставать, – озабоченно ответил он, не шевельнувшись при этом. Но в голубых глазах сквозь налет печали – первые искорки.
Итак, специальный препарат сделал свое дело. Сомнений больше нет: это наш боль-ной. Я вернулся в ординаторскую. Коллега скрипел пером, не обращая на меня внимания: ему все ясно, он поставил свое чернильное тавро. Надо его подразнить.
– Больному лучше. Думаю, алкогольные эксцессы имели вторичный характер. Переводите к нам! Поставим на ноги.
– А гипертонию куда девать?
– Эта клиническая картина к гипертонии не имеет отношения.
– Желаю удачи! – после некоторой паузы ответил врач.
В конце лечения у нас Николай Иванович подробно, облегчая душу, рассказал мне, отчего, возможно, занедужил. Как-то, не выдержав притеснений директора совхоза, он в конторе при народе решил проверить того на политическую зрелость.
– Ты, Афиноген Кириллович, коммунист. А изучал ли ты «Капитал» Карла Маркса?
Совхозный владыка трудов Маркса, разумеется, не читал. Наверное, помнил из учеб-ников о прибавочной стоимости и о призраке коммунизма, который «бродит по Европе», но тут от неожиданности и злости все забыл и ответил по привычке:
– Не твоего ума дело! Сам-то что познал? Ты кто такой?!
Николай Иванович этого и ждал.
– Я механизатор. С моим умишком хватает и газет. А ты директор. Какой же ты комму-нист, если не освоил «Капитала»?!
Через несколько часов о содержании дискуссии в конторе знал весь совхоз. Но Афиноген Кириллович не перевоспитался, стал самодурствовать еще сильнее. И однажды Николай Иванович не выдержал, в горячке назвал его удавом, за что после суда поплатился принудительными работами. Наказание перенес спокойно: что заслужил, то и получил. Однако кто жил в деревне, тот знает ее обычаи, за директором закрепилась кличка Удав. А его семья – люди при небольших, но должностях – стала при случае подкусывать строптивого рабочего.
После одной из таких обид он и заболел. «Вы не глядите, Ардальон Филиппович, что я здоровенный, как орясина. Сердце-то у меня нежное. Не зря говорила мама-покойница: «Николка у нас велик, да мотоват».
Николай Иванович жил к северу от Палисадова, в деревне, что на берегу большого озера Сиговского. К моменту нашего знакомства будучи на пенсии, он занимался своим любимым делом – пчеловодством. Конечно, еще рыбачил, не на продажу, только для себя. И однажды зазевался, не заметил, как из-за береговой излучины подлетел к нему на моторной лодке инспектор Никитка, племянник бывшего директора. Выскочил на берег и взлютовал:
– Рыбку ловите?!
– У озера жить, да без свежей рыбки быть.
– Сетью?!
– Сеточкой, на одну уху.
– Разрешено только удочкой.
– Вот совсем состарюсь, пасеку разорю и сяду с удочкой.
Больше разговаривать начальник не стал: отобрал сетку, составил акт, выписал штраф. Хотя знал, что все местные рыбачат сетками, их иногда отбирал, но до актов и штрафов дело не доходило. После этого случая все стало валиться из рук Николая Ива-новича. Он ухватился за любимое народное средство, после чего и слег.
Из больницы он уходил с повеселевшими глазами и абсолютно адекватным в поведе-нии. Все запомнили этого богатыря: иногда казалось, что стекла в окнах отделения позвякивали от его громоподобного баса. Увы, редкий ныне тип деревенского жителя. Он пригласил меня и психолога на озеро порыбачить. «Разве что только на удочку!» – сострил мой коллега. Николай Иванович глянул на него и понимающе улыбнулся.
…Вспоминается мне и Тенгиз, молодой сотрудник одного из институтов Академии Наук. Мы познакомились с ним в московском архиве, живет он с матерью на Ломоносов-ском проспекте.
Как-то я приехал в столицу и в очередной раз навестил ту семью. С Тенгизом у меня соприкасались темы поисков: он занимался историей науки, я – медицины. После собе-седования в кабинете ученого и общего чаепития я стал прощаться. Мама Тенгиза, пред-ставительная, седовласая дама, сказала мимоходом, что ей тоже надо на улицу, какие-то дела, так что выйдемте вместе. В ближайшем скверике Гертруда Лукьяновна предложила сесть на скамейку и, неожиданно заплакав, спросила:
– Какое впечатление произвел на вас Тенгиз?
– Такое, что и раньше, – в недоумении ответил я.
– И так говорят все... Все, кроме нашей семьи! Только мы видим: с ним происходит что-то неладное.
Несколько месяцев назад у Тенгиза умерла бабушка. Это потрясло внука. Никто не придал необычной реакции большого значения. Но с тех пор Тенгиз лишь изредка ездит в инситут: валяясь на диване, тупо смотрит телевизор. На вопросы отвечает, что у него накопилась усталость. Только с матерью поделился, что утром последнего дня бабушки случилась ссора, и грубыми словами он убил ее.
– Да он же мухи не обидит! Самое большое – мог повысить голос. А теперь не может себе простить.
– С психологом советовались?
– Не хочет и слышать! Один ответ: он устал, все пройдет.
– Значит, не проходит?
– Какое там! Стал исчезать из дома. Оденется попроще, и был таков. А недавно его видели… в пивном павильоне. Моего мальчика!.. Наша семья переехала в Москву в ше-стидесятых. Мой муж-абхаз был оборонщиком. Он умер. Тенгиз в двадцать семь стал кандидатом, писал докторскую! А сегодня – опускается, – Гертруда Лукьяновна снова заплакала.
– Скажите, будет ли он обсуждать со мной свое состояние?
– Не знаю.
– Аккуратно прозондируйте. Если согласится, звоните. В Москве я буду еще несколько дней.
Расставшись с Гертрудой Лукьяновной, я стал думать о Тенгизе. Сегодня он был такой же, как и прежде, – растительность на голове скудная, лоб широкий, лицо бледноватое, – и только взгляд рассеянный. Мы снова углубились в труды врача-энциклопедиста, который наметил основные законы кибернетики и теории систем, но опередил свое время и остался не замеченным современниками. А в Палисадове он в молодости отбывал царскую ссылку.
Тенгиз и на этот раз консультировал меня – заслушаешься! Так что же мешает ему двигать науку? Или болезнь ударила только по высшей способности: творить?! Где тонко, там и рвется.
Прозвучал телефонный звонок Гертруды Лукьяновны. И я снова в кабинете Тенгиза, где по-прежнему чистота, уют и порядок, те же раздвижные стеллажи до потолка со мно-жеством картонных коробок и папок. Но на этот раз мы к ним не прикоснулись. Под левым глазом хозяина апартамента красовалась синяя медаль. «Он опускается… Неужели мать права?..»
Тенгиз повторил коротко рассказ Гертруды Лукьяновны, добавив только, что убийцей бабушки больше себя не считает: он проявил несдержанность, крикнул на нее и тут же извинился, от этого не умирают.
– Но смерть бабушки подкосила меня, во мне как будто погас свет… Если высокопар-но, то извините. Что тут могут врачи?! Накачать сомнительными лекарствами, выставить психиатрический диагноз, априорно девальвировать мои работы?..
– Ошибаетесь, Тенгиз. Медики и психологи сегодня сильнее. А плыть по течению вам нельзя. Подобные состояния могут фиксироваться.
Мысль моя работала лихорадочно. «Высокий интеллект, но личность незрелая. Гипе-ропека женщин. Смерть бабушки – внезапное и острое переживание... И самое главное – погас свет. Как хорошо он сказал! Все-таки не зря учили нас в клиниках: каждое слово сложного пациента – на вес золота».
– Тенгиз, хотите, я помогу зажечь ваш свет?
Он недоверчиво и грустно улыбнулся.
– Еще бы…
– У вас есть любимая девушка?
– Я девственник. Ухаживать не умею.
– Здрасьте! А еще южанин по батюшке. И чему только учат в вашем МГУ… Но выход есть. Скоро начинается курортный сезон. Поезжайте на юг. Подруга найдется! У моря не шелестят диссертациями, но хрустят ассигнациями. Морские волны и нимфа смоют вашу беду. Расклад проверенный.
– Морские волны… Нимфа… Я и плавать-то не умею.
Что оставалось мне?.. Объяснил Гертруде Лукьяновне, что случай непростой, но по-мочь сыну можно: «Ему нужны сильные положительные впечатления: женское общество, общение с природой. Как это сделать для вашего комнатного растения, я не знаю. Тут вся надежда на вас. Дерзайте, звоните мне».
Мама Тенгиза внушала мне доверие. Оно окрепло после совместных чаепитий, когда я становился невольным свидетелем ее телефонных переговоров. Она была нужна мно-гим, ее любили и ей, думал я, помогут.
И вот из столицы прилетела первая ласточка. Гертруда Лукьяновна сообщила, что Тенгиз после долгих уговоров приступил к преподаванию в одном из вузов. Приехав в Москву по своим делам, я пожаловал к ним за час до его возвращения с работы. Хозяйка дома за те месяцы, что мы не виделись, преобразилась. Ее движения стали легкими, ли-цо просветлело, в глазах появилась лукавинка. Она рассказала о сыне.
В студенческой среде он успокоился, перестал куда-то рваться. Да и как не воспрянуть духом, когда вокруг тебя столько молодых лиц! Тенгиз проявил себя сильным педагогом, не случайно был когда-то в команде КВН и приносил с турниров медали. К нему проявляют интерес девушки. «Вот вам и общение с природой! – весело подмигнула Гертруда Лукьяновна. – Юные студентки – это же вечная весна. Сейчас к нему ездит в гости Элечка. Тоже мечтает о науке». Сын снова пишет диссертацию.
Вскоре приехал с работы Тенгиз, оживленный, на щеках румянец с мороза. Мы обсу-дили накопившиеся исторические вопросы. И тут нелегкая дернула меня поинтересоваться, как он расценивает перенесенную «усталость», напомнить про «погасший свет»: профессиональное любопытство.
«Какая еще усталость?! Что за свет в голове?! Я старший научный сотрудник и не же-лаю слышать подобные фантазии!» – прозвучала гневная отповедь. Ого, – скромно от-молчался я, – он родился и вырос в Москве, а зов горных предков слышит издалека. Но Тенгиз тут же остыл и подобрел. Мы отправились на кухню пить чай.
…Судьба увела меня от любимой медицины. Встреча с Александром Авенировичем разбудила во мне и студенческое прошлое, и два случая из практики психотерапевта, варианты маскированной депрессии. Хиромантия тоже приносит удовлетворение, но его не сравнить с тем восторгом, который испытывал, когда поднимал на ноги старого механизатора и помогал вернуться к жизни молодому ученому. Почему так происходит?.. Может потому, что тогда я был молод?.. Или потому, что эзотерика только раскрывает программу, а медицина вмешивается в нее?..
Характерно, что терапевт успешно вмешался в мою. Несколько месяцев кропотливого лечения, и сердечная аритмия сошла на нет. Хотя Александр Авенирович, циклом Кребса всколыхнувший во мне эти трогательные воспоминания, не профессор и не доцент, а, как принято говорить у нас, простой врач.