Было время.
...идёт дождь, ветрено, иногда проглядывает солнце. Середина октября. Моя погода, моё
время, мой Город. Однажды - тому уж двадцать семь лет, я имел неосторожность ступить на его территорию и вдохнуть его миазмов - огурца, йода, железнодорожного запаха его булыжной влажной шкуры. Он поцеловал меня в сердце шершавыми серыми губами и возвёл в свиту ужаленых - прилепив на рукав шеврон каштанового листа…
… мы валялись на газонах посреди рухнувшей империи и пили портвейн, орали на гитарах, а ветер кружил фантики мороженого и теребил обрывки кумачовых лозунгов ушедшего… и мы твёрдо знали что свобода - это ветер в лицо, и не надо следить за неразрывностью стажа, и всё хорошо впереди, и жадно говорили, говорили , говоориили без умолку. Любили кого попало, и дружно ненавидели прошлое..
… свобода оказалась не тоненькой девчонкой с шалыми глазами а измождённой и скупой старухой… Рига, 91го, полумёртвые кварталы, без света тепла и надежды, свинцовые волны Даугавы, жадно жрущие октябрьский мокрый снег… свобода это сирены за окнами, контрольный в голову и танки на улицах, каски на Горбатом мостике и пирожки с человечиной на Арбате, «Шестой лесничий» и карточки вместо денег, свобода это словно роза во рту - красота и вкус крови на языке…
...было одно время, я жил, не видя дневного света, совой, одна долгая зимняя ночь, сухие камыши в эркере, гулкие крики в колодце двора, пианино врущее «соль», «Санта-Лючия», романсы Лещенки, Агафонов, Ахматова в рамке, круглый стол с холщовой скатертью, армянский коньяк, если есть… а если нет - «палёнка» у шинкарки тети Лили. По ночам мы выходили на лёд - тёмные окна промоин под мостом, плети позёмки, мутная луна над тюрьмой, «Кресты» на другом берегу довлеют надо всем…
Лаваш - ах, что за лаваш мы покупали ночью в пекарне! Таврический, весь стеклянный после вечернего январского дождя, был в распоряжении нашем, и пес съезжал на заднице с горки, и мы вслед за ним … дробилась луна в паутине оранжерейных стёкол, была тишина, было лиловое, ночное городское тесное небо.
Девяносто второй - это как после войны, не мне вам рассказывать. Эх, барахолочки!..
Мне мучительно - именно мучительно не хватает слов - как описать то время, для себя или для других. А может быть это никому не нужно? Это прожито и надо забыть, и жить настоящим и будущим? Но для меня это важно, это часть меня, часть моей личности - сгоревший Дом Литератора, ледяные подворотни с намётами снега, шартрез цвета бодяженой зелёнки и вкуса бурячной патоки…
Ленивый вечер, возле круглого стола кружок Одного Актёра. Актер - младшая из сестёр, как и полагается главному действующему лицу в центре внимания. Поют, со старшей, на два голоса романс Бёрнса, переложенный на русский, «В горах моё сердце».
Рядом страдают поголовно влюблённые в неё персонажи - начинающий режиссёр, сумасшедший поэт, поэт бесшабашный, фрик безбашенный, наркоман-нефтянник и торговец рыбой с нежной душой ковыля на ветру и рыжими коровьими глазами…
Шелестели дни, жёлтый лёд с вмёрзшими окурками и винными пробками скапливался в углах глаз, отягчал крылья сирен, искажал перспективу, дни становились короче, ночи длиннее, серебро вплеталось в дреды лёгких на подъём ангелов. Псы выли на одной, раз и навсегда фиксированной частоте, приходилось наращивать интенсивность покупной эйфории и всё тяжелей давалось достичь её…
Я помню, как просыпаясь по утрам, не знал, как закончу свой день, не загадывал ничего, ничего не планировал - просто жил. Или - или. Или запинают ночью во дворе пьяные гопники, или дня три бухать с каким ни будь запойным сибиряком - фартовым в «Прибалтоне».
Мёртвая зыбь девяностых.
Драный, лётный кожушок, расписанный первой женой, заплатанные штаны-бананы, на плече - банджо в рюкзаке, под мышкой – сильно беременная Котичка, на вписку, на «Тамбовник». Банка соевой тушёнки, кило риса, одна луковица. Покупаю в ларьках у «Норда» - «Севера» - «Норы» - «Горы».
С Обводного тянет гнилой водой. Лиговка, чёрные, немые дворы глядят из тьмы бельмастыми лунами каждого окошка, мигают окурками, неясно, угрожающе переговариваются хмельными голосами.
Зажатое в потной ладони шило рождает иллюзию безопасности...
Имя тебе град Петров. Подобно немому и холодному, чахоточному, надменному командору, тянешь ты в свои каменные объятия души, завороженные твоей смертной элегантностью и маститой дряхлостью…
Ты обоссавшийся, безропотный,
Сидишь, на ледяном граните.
А норны - суки подзаборные.
Беззлобно, спутывают нити.
Я рад. Рад тому что мне выпало жить среди твоих ущелий, мой славный Город. Жить во времена перемен. И пусть китайское проклятие сбылось с нами, оно не имеет сакральной силы в России. Я рад, что мы дышали ветром свободы, я рад, что жизнь меняется, и меняется вновь. Обновление - вот в чём смысл жизни, который давно и безуспешно пытаются разыскать философы.
После трёхлетней реставрации, открыт к посещению летний сад. Искусствоведы горюют о том, что оригинальные скульптуры в нём заменены копиями. Что ж, хоть что ни будь, доживёт и до правнуков. В девяносто шестом, Андрей «Матроскин» Блауне работал реставратором в мастерской сада, что напротив училища Штиглица, через Фонтанку.
Мы пили, пили целыми ночами, среди запасных мраморных пальцев, членов и прочих выдающихся частей скульптур, которые вандалы регулярно отламывали на сувениры, или отбивали просто так. Возможно, придёт время и оригинальные произведения вновь вернуться на свои пьедесталы. А пока в Риме готы…
…дней карусель, грохочет колесница. Фаэтон сжимает обожженными руками пылающие вожжи зари. Селена обращает безразличный взор на город в белом цвете ночей. Когда нибудь, настанет день, и я полечу, горсткой невесомого праха запущенной с грохочущего неба. Полечу, и лягу на крыши, карнизы, кану в реки и опущусь на газоны твоих скверов, чтобы смешаться там с мерзкой грязью, а весной прорости новой жизнью…
23.2012. Санкт-Петербург.