Ударяя проворными пальцами о черно-белые прямоугольники клавиш, музыкант погружался в далёкий и неведомый другим людям мир, мир, попасть в который могли лишь избранные. Рояль напряженно вздрагивал от переполнявшей его музыки, он был продолжением музыканта, его неотъемлемой частью, его душой. Быстро и нежно пальцы Романа скользили, поглаживали инструмент, стараясь как можно чётче передать страсть, с которой он прикасался к этой прекрасной черной машине, будто чувствуя, как давно она ждала этого момента. Рояль властвовал над музыкантом, помогая передать бурю, таившуюся в его душе. Только играя, дыша музыкой, этот потрепанный жизнью человек мог существовать. Фигура музыканта склонялась в такт мелодии, губы его были плотно сжаты, а маленькая бородка так и норовила коснуться инструмента, когда в порыве одухотворения, Роман, одержимый захлестнувшими его эмоциями, то наклонялся до упора вперед, то разгибался. Состояние души его можно сравнить лишь с полетом маленькой птицы, которая ,преодолевая воздушные преграды, лавирует в разные стороны. Короткие волосы его были темно-русого цвета, убранные назад пряди мягко поблёскивали в лучах освещающих сцену софитов. Будто падающая комета светилась в далеком космическом просторе голова его, то исчезая, то снова появляясь в поле зрения. Пальцы Романа были прекрасны: тонкие, умелые, они перескакивали с клавиши на клавишу, будто танцоры, выделывали разнообразные трюки, поражая изумленных зрителей своей ловкостью и грацией. Они были самой завораживающей частью его существа – маленького музыканта с великой печалью.
Отыграла последняя волна произведения, и вдруг все умолкло. Слышно было, как слеза, скатившаяся со щеки густо напудренной барышни, падает вниз, стирая толстый слой косметики. Роман, еще не проживший все до конца, сидел неподвижно, будто прислушиваясь, пытаясь поймать за хвост последние звуки музыки, безжалостно уплывавшей из концертного зала. В этот момент он был восхитителен. Вся фигура его излучала немой восторг перед мелодией, силой, которая каждый раз возносит его высоко-высоко. Тишина длилась около двух минут, после, будто взорвавшаяся бомба, возникли неожиданно и очень громко аплодисменты. Роман не вздрогнул – лишь улыбнулся сам себе. Глаза его все это время были закрыты, он наслаждался переполненностью своего так давно пустовавшего пространства. Встав со стула, музыкант подошел к краю сцены, руки его были сложены в области паха, как делают это провинившиеся малыши, показывая взрослым свою покорность. Роман улыбнулся извиняющейся улыбкой, такой искренней, что, если бы кто-нибудь ее рассмотрел, неминуемо был бы влюблен раз и навсегда. Затем, заложив одну руку назад, а другую, поднеся к животу, он смущенно поклонился восторженной публике, вызывая еще более смелую бурю оваций. Тут к сцене начали подходить нарядно одетые женщины и девушки, неся в руках огромные букеты цветов. Они клали их у ног музыканты, кричали «Браво», выказывая свой восторг.
Через пять минут, незабываемых для него, занавес цвета бордо скрыл взволнованные лица слушателей, оставляя Романа наедине с роялем и тишиной. Музыкант, как сквозь толщу воды, слышал громкие просьбы о продолжении концерта ,все глубже и глубже погружаясь в себя.
Радостно и спокойно было в тот вечер на сердце у него. Софиты погасли, концерт был давно окончен. Покидая зал, он сам накрыл тканью рояль, как любящая мать накрывает одеялом свое чадо, желая ему добрых снов. Роман всегда выходил через черный ход, не желая привлекать внимание настойчивых поклонниц, которые, желая завоевать внимание таланта, часто переходили границы дозволенного, преследуя его целый вечер, пока он не ухитрится скрыться в темных переулках города.
Ноябрьская ночь была прекрасна: свежий воздух мягко обволакивал руки, лицо художника мелодий, не давая уснуть и ощутить усталость уходящего дня; звезды светили ярче оттого, что тумана больше не было, а нагие деревья очаровывали своей беззащитностью перед надвигающейся стихией зимы. Музыкант медленным шагом ступал по черному асфальту, скрипя подошвами, оставлял невидимые глазу звуки. Тонкими иголочками покалывала стужа его лицо, но это было небольно, скорее наоборот – ободряюще, будто кто-то своей доброй ладонью приобщал его к силе природы. Роман наслаждался вечером, ведь не каждый день его могли слушать, а главное услышать то, что он умел выражать лишь при помощи музыки. Восторженный настрой его, казалось, передавался всем существам, встречавшимся на пути. Собаки, выгуливающие своих хозяев, редкие птицы, разделяли радость музыканта, издавая то приветственный лай, то еле слышное чириканье.
В этот вечер Роман дал себе слово сполна насладиться секундой, этой медленно и неизбежно утекающей, как песок сквозь пальцы, жизнью. Проходя мимо могучих и таких, как ему казалось, нерушимых зданий, как костелы и церкви, большие дома и мелкие домики, он представлял себя , как часть этих строений, в тот вечер ему верилось, что эти немые кирпичные свидетели понимают его, приглашают зайти к ним, одарить их теплом человеческой души, одной из многих тысяч душ, так тихо тлеющих на планете Земля. В этот неповторимый вечер он не тлел, нет, и даже не угасал, а горел ярко, полыхал всей своей сущностью, пожар этот подхватывали все, кто окружал его, в том числе и здания. Огни окон светили ярче, на душных от печей кухоньках в этот вечер люди говорили только о хорошем, медленно попивая ароматный чай, держа на коленях своих детей и племянников.
Нет, Роман не просто шел, наблюдая картины человеческих жизней, он впитывал в себя все звуки, краски и движения природы, он жадно поглощал их, до боли в глазах врезался в лица людей, понимая, насколько прекрасны они в своей естественности. Слезы радости навернулись у музыканта, постигшего пик удовольствия, получаемого от созерцания.
И вот, наконец, он дошел до белого и очень простого здания, окна которого выходили одной стороной на маленький хвойный лес, другой – на городскую свалку. Чем ближе он подходил к этому до смеха корявому сооружению, тем медленней становился его шаг, тем быстрей билось его переполненное сердце. Дошедши до перил, он устало о них облокотился, достал из кармана последнюю сигарету, еще недавно выброшенную им самим в мусорное ведро, и подкурил. Оранжевый огонек то возникал в ночной синеве, то погасал, будто маленький маяк средь бушующего моря, призывал не то кораблей, не то призраков разделить с ним его одиночество. Тяжело вздыхая, Роман выпускал изо рта бледный дым, который, немного покружив у головы, растворялся в бездыханном молчании природы. Взгляд музыканта бродил по унизанным ветром верхушкам сырых деревьев, спускался вниз, дрожал от едкого сигаретного яда. Руки его, эти еще недавно грациозные и молодые, снова стали руками уже старого, отрешенного человека, участь которого определялась теперь таким безжалостным временем и его маленькими несговорчивыми слугами – секундами. Докурив, он последний раз охватил рассеянным взглядом небо, звезды, тишину. Ему чудилось, будто все на свете прощается с ним и ждет его уже в новой, нетленной сущности. Последний и самый прекрасный вечер в его жизни вспыхнул в памяти ослепляющими софитами. Последний глоток ноябрьской уверенной ночи, и он вошел в здание, над входом которого красным отблеском выделялась табличка с надписью «Хоспис».