Страна развалилась. Мама умерла. Муж ушел. Я осталась с двумя детьми. На дворе – начало девяностых. Мы живем в Ташкенте, и нам каждый день говорят: «Езжай своя Россия». То есть, все очень плохо.
Степень опустившейся на нас разрухи иллюстрируют обыкновенные спички.
Спички в Узбекистане не делали, их испокон веков возили к нам из российского Череповца. Когда Узбекистан из советской республики стал самостоятельной страной, спички возить перестали, и они превратились в наидефицитнейший товар. Зажигалки к тому времени еще не были копеечным предметом быта. Такая обычная сегодня зажигалка была символом дорогой, то есть, не нашей, жизни.
Зажечь газовую плиту стало проблемой. Простая коробка спичек в нашем доме считалась бесценной хозяйственной вещью. Были моменты, когда мы, рискуя отравиться газом, по несколько дней не гасили горелку на плите, потому что зажечь ее потом было бы нечем. Рядом с плитой на столе лежали самодельные бумажные жгутики. С их помощью мы зажигали одну горелку от другой.
Мы жили на земле. Это означало, что у нас был дом, а при доме - сад, огород, виноградник и какое-никакое оставшееся от мамы хозяйство. Это давало некоторую уверенность в сегодняшнем дне. Фрукты и овощи – любые и в большом количестве – росли во дворе, причем были вкусными и безопасными, без химии и без генетики. Не было только картошки, глинистая, каменеющая после дождей, узбекистанская земля ее не родила.
Я, кстати, много лет уже живя в России, не ем фрукты. Заморские виноград, персики, абрикосы, которые как целлулоидные игрушки лежат на прилавках, это, на самом деле, все, что угодно, но только не виноград, не персики и не абрикосы. Что-то кормовое, для крупного и мелкого рогатого скота, но никак не фрукты. Фрукты – это плод, истекающий на солнце теплом и ароматом, который ты сорвешь своими руками и, обливаясь липким соком, поднесешь ко рту.
От мамы остались куры, поэтому хорошей подмогой нам были в то время яйца. Кроме кур, были еще индоутки. Кто такие индоутки, я объяснять не возьмусь, в зоологии не сильна, в общем, считайте, что это просто такие большие черные утки с красной нахлобучкой на клюве, в любом случае, мясо. Но мясо – лишь теоретически. Чтобы превратить утку в мясо, ее надо было умертвить. А этого я делать категорически не могла.
Мама не могла тоже. Но у нее был целый выводок знакомых алкашей, кто-то даже из ее бывших одноклассников и друзей детства, которые за бутылку дешевого портвейна, или, как тогда говорили, бормотухи, помогали маме. Могли забор подправить, дорожку починить, покрасить крышу, перетащить дрова и уголь в сарай, поскольку хозяйство наше было – печное. Могли они и птицу обезглавить. Со смертью мамы все ее алкашики, как она их нежно называла, разом куда-то подевались.
День за днем я выходила из дома на крыльцо, смотрела на кукарекующее, кудахчущее и крякающее мясо и готова была плакать от безысходности, иногда даже, кажется, действительно, плакала. За моей спиной были, не скажу, чтобы совсем уж голодные дети, но и не самые сытые, по тем временам. Передо мной же по двору разгуливали тушеные утки с яблоками и жареной картошкой, котлеты по-киевски, жаркое, суп из утиных потрошков и куриный суп с клецками, а я не могла придумать никакого достойного способа свернуть утке или курице шею.
Наконец, положение стало критическим. Заболел сын, и врач посоветовал поить его укрепляющим бульоном. И тогда я решилась.
Рано утром, едва лишь начало светать, я пошли в сарай, нашла обрубок бревна с прилипшими к кровавым зарубкам перьями. Он исстари служил маме птичьим лобным местом. Достала топор. Все это отнесла в конец двора, подальше, к зарослям хрена и малины. Потом притащила глубокий таз. Им я решила накрыть обезглавленную бьющуюся птицу. Не раз и не два я видела, как, вырвавшись из рук алкаша, безголовые петух или курица начинали ужасный бег по нашему двору, орошая все вокруг тугой кровавой струей. К такому я точно была не готова.
Пошла в утиный загон. Выбрала и поймала здорового селезня. Спросонья он даже не особо-то и вырывался, что облегчило мне задачу.
Дальше все случилось очень быстро. Я понимала, что, если буду мешкать, моя решимость пропадет, и я не смогу сделать этого уже никогда.
Я прижала коленом селезня к земле, левой рукой положила на бревно и растянула его шею, а правой, сколько сил достало, жахнула по ней топором. Утиная шея показалась мне ужасно толстой, и я дико боялась, что не перерублю ее с первого раза. Но – слава Богу! – получилось. Отбросив моментом топор, я схватила таз, накинула на задергавшееся, рассыпающее перья и брызгающее кровью тело и упала сверху.
Под тазом колотилась и умирала птица. На тазу сидела я и пыталась преодолеть рвотные позывы. Колени и руки у меня ходили ходуном, как у верных маминых алкашей. Может, и у них они потому так тряслись? Нелегко им доставались их бутылки бормотухи?..
Когда проснулись дети, все уже было хорошо. В доме пахло вкусной едой. На плите доваривалась утиная лапша, в чугунке тушилась утка с картошкой. Пух и перья сушились на газете, им предстояло стать подушкой. Объевшаяся кошка лежала на перилах террасы и щурилась на слетевшихся ос. Двор был чисто вымыт водой из шланга, обрубок бревна далеко и надежно спрятан в сарай, а топор - в подпол. А я наглоталась валерьянки и даже улыбалась.
Это смертоубийство оказалось, к счастью, первым и последним в моей жизни. Вскоре мы продали дом и уехали в Россию. А до того я все-таки разыскала одного маминого алкаша, который по мере надобности рубил нашим курам и уткам головы. За бутылку бормотухи.