Когда я смотрю на маленькие подсолнухи в глиняном горшке, очаровавшие Ван Гога - они кажутся мне засушенными жалкими уродцами. Есть что-то нездоровое и неприятное в их жёлто-рыжих личиках, словно передо мной рахитичные, рано состарившиеся дети, так и не узнавшие радостей жизни. Их искренне жалко: каждый из этих неровных кружков напоминает автопортрет самого гения - с зачёсанными назад рыжими волосами, выдающимися надбровными дугами, горбатым носом и впалыми щеками.
Всякий раз, когда я подхожу к столовой в старом двухэтажном каменном доме, оставшемся от военной части, огромные подсолнухи с её рекламного баннера напоминают мне о Ван Гоге и его автопортрете. Столовая расположена в рабочем квартале на пути из центра в спальные окраинные районы: здесь мало офисов и офисного планктона, зато есть станции техобслуживания, склады, автозаправки, строительные, ремонтные, монтажные и транспортные фирмы. Даже завод технических газов, хоть его рабочие вряд ли заглядывают сюда на обед. И всё равно в зале с безликими деревянными столиками, разноцветными пластиковыми стульями и большой плазмой на стене больше спецовок, чем галстуков.
Официантка на раздаче вырезана из оцифрованных советских журналов начинающим пользователем фотошопа и грубо вклеена в реальность последнего года по календарю майя.
- Первое наливать? - механически спрашивает она.
Слова, повторенные несколько десятков раз подряд, перестают быть осмысленной фразой. Нет для меня более несчастного существа, чем кассир в супермаркете, вынужденный по воле своего идиота-начальника беспрестанно повторять заведенным болванчиком: "спасибо за покупку!". В этих словах нет благодарности, в них лишь усталый вопрос "когда же вы, наконец, закончитесь?". Их даже не произносят, а небрежно соскребают с языка под ноги.
- Закончитесь вы когда-нибудь? - на самом деле спрашивает официантка на раздаче.
- Нет, - отвечают ей по очереди пришедшие на обед люди.
Большинство не берёт ни первое, но компот, они уносят еду с собой в прозрачных пластиковых контейнерах. Часто не одну порцию, а на себя и своих товарищей. Передо мной вертит головой из стороны в сторону немолодой маленький таджик, и я обращаю внимание насколько он похож на Ван Гога с автопортрета. Такое же отталкивающее лицо с широким лбом с крупными надбровными дугами, впалыми щеками и редкой неприятной бородкой. Штукатур или маляр, он держит в руках пластиковый контейнер и уже раза два вытащил из кармана пару смятых купюр и горсть мелочи, пересчитывая. Линия раздачи короткая, перед нами человек шесть, мы со смуглым сморщенным Ван Гогом стоим последними.
- Скока котлета? - громко спрашивает таджик.
- Чё? - отвлекается на него официантка на раздаче.
- Скока стоит?
- Меню на стене, - отрезает официантка и продолжает упрямо задавать свой вопрос. - Первое наливать?
- Нет, - отвечает кто-то впереди.
Ван Гог оборачивается и находит меню, висящее на стене за моей спиной.
- Скока котлета, смотри меню, - обращается он ко мне раздраженным приказным тоном.
Целую секунду я смотрю на него, желая огрызнуться, чтобы посмотрел сам, но все же оборачиваюсь и сообщаю:
- Тридцать девять рублей.
Он благодарно кивает. А я вдруг понимаю: это не раздражение, а стыд. Ему не лень сделать шаг к стене, он просто...не умеет читать. Я смотрю на маленького неграмотного Ван Гога с отталкивающей внешностью, в третий раз пересчитывающего мелочь в кармане, и мне становится его жалко...
...Возвращаясь по улице в свой офис, я обращаю внимание на худых таджикских гастарбайтеров, копающих лопатами траншею. Нещадно палит солнце, они раздеты по пояс и похожи на высушенные подсолнухи в глиняном горшке.