Меня трясли за плечи чьи-то руки.
- Открывай глаза! Ну, открывай! Приходи в себя! Уже вечер и тебе нужно на ночное дежурство.
Я внутренне поднатужился и с трудом, но приподнял чугунные пластины век:
- Который час, Серж?
- Тебе через час выходить надо, а ты не транспортабелен! Ни чуть не лучше твоих ненаглядных штанг. Кофе не прокатит. Я сейчас поищу снадобье одно. Должно где-то быть, - Кирпич переворачивал вверх дном ящики своего письменного стола и потому как, обычно спокойный и педантично аккуратный, он это делал, я понял, что и его сознание еще в нескольких часах лёта от ясности и чистоты.
Безвольно проглотив две таблетки, протянутые мне другом, я застыл в центре комнаты, пытаясь собраться и выработать план дальнейших действий.
Это оказалось не так уж и просто.
Я удивился, заметив, что стою без движения, казалось бы несколько секунд, а на настенных часах, - в двух метрах от которых были распяты женские трусики, - чуть более удлиненная стрелка успела пробежать дистанцию в пятнадцать минут.
- Где все? И почему трусы не забрали? - спросил я, хотя, на самом деле, мне необходимо было покинуть квартиру как можно быстрее и я тяготился от осознания факта, что не знаю, как это сделать.
- Всех нет. Ушли-уехали. Настя не нашла трусов, а я заметил где они, но не стал ей говорить об этом. Ведь выяснилось бы, что это ты их туда пригвоздил.
- Болван. Это ты их распял там, - тихо возмутился я и добавил: - Помоги мне выйти отсюда.
- А ты иди вперед и выйдешь.
Я последовал полученной инструкции и действительно, все оказалось гораздо легче, чем мне представлялось вначале.
В прихожую, - где я сражался с туфлями и постепенно их побеждал, насилуя ступнями ног, - словно привидение, приплыл Кирпич и с мрачным видом уставился на меня.
- Да я уже обулся и сейчас выйду. Или ты по какому-то иному поводу рожи корчишь?
- Ты меня убьешь....
- Убью, конечно. Но не сегодня.
- Я не те таблетки тебе дал.
- Какие же ты таблетки мне дал, скотина?
- Паркопан. Да еще по пять миллиграмм.
- Покаяние принято. Гореть тебе в аду, сволочь, - добродушно обронил я и, открывая дверь, попытался улыбнуться.
Прикинув в уме, что единомоментно превысив суточную дозу употребления противопаркинсонического препарата в десять раз, можно было смело рассчитывать на побочный эффект, я не перепугался.
Мой разум был слишком затуманен, чтобы я мог трезво оценить возможные риски.
Я даже не представлял во что выльется рассеянность друга.
Однако, обо всем - по порядку.
Собрав в кулак всю свою волю, я с максимально возможной в моем состоянии приветливостью расшаркался с уже покидавшими отделение медсестрами дневной смены, но оставшись один на один с рутинными обязанностями, внезапно обнаружил, что совершенно не помню, что должен делать дальше.
Я достал тетради, которые с молниеносной бездумностью заполнял каждое дежурство, но сообразить, что именно в них мне следовало бы отметить, почему-то не мог.
Застыв в позе роденовского мыслителя у шкафа с таблетками, я сказал ему:
- Всё-таки хорошо, что Медуза уже выписалась.
И не удивился, когда шкаф неожиданно ответил, ибо способность удивляться тоже была утрачена:
- Ты таблетки разложи вначале. Бери листы назначений, и в ниши с фамилиями - раскладывай лекарства.
- Спасибо, - поблагодарил я шкаф, быстро смирившись с тем, что он меня поучает.
Наверное, я проделывал все манипуляции крайне медленно, поскольку не успел я разложить таблетки, как у дверей процедурного кабинета выросла очередь ожидающих инъекций "мамочек" с полусонными детишками на руках.
До меня дошло, что минимум пару раз дисциплинированный строй женщин обращался с ненавязчивым вопросом "когда же будут уколы" и я как-будто даже бурчал в ответ что-то натужно-оптимистичное.
Однако, в тот самый миг, когда я осознал, что надо срочно двигать к стерильному столу со шприцами, меня вштырило так, что пришлось присесть на стул, чтобы не рухнуть посреди коридора.
Услышав слева от себя ритмичный стук каблуков и косный благовест стеклянных пробирок, дребезжащих в чьих-то не слишком цепких руках, я сообразил, что эта медсестра, - а все это полифоническое пиршество могло быть связано только с представительницей одной из самых благородных и малооплачиваемых профессий, - мой единственный ключ к спасению.
Подняв свое ставшее вдруг тысячекилограммовым тело, я последовал за пролетевшей мимо меня белокурой девушкой в процедурную, где она расставляла какие-то неведомые для меня сейчас дивайсы и, без всякого участия мозга, вдруг подошел к ней сзади и обнял за плечи:
- Если вы не поможете мне проколоть этот дежурящий у входа наряженный в ситец взвод, то меня уволят.
Она вздрогнула, резко развернулась и приоткрыла рот, повидимому намереваясь дать мне заслуженную отповедь, но встретившись с моим остановившимся, полоумным взором, покраснела, словно платье на общеизвестной леди Криса де Бурга.
Наши лица были в нескольких сантиметрах друг от друга, а мои руки лежали на ее бедрах и, как не пытался я придать своему взгляду просительное выражение, все равно почти наверняка выходило нечто инфернальное.
- У меня свадьба через неделю, - растерянно сообщила молодая медсестра.
- Сделайте уколы, пожалуйста, и я устрою для вас самый разудалый девичник, - я смотрел прямо в сердцевину васильковых глаз, и хотя они расплывались для меня в какую-то маринистическую акварель, но я улавливал в их матовом мерцании переход от агрессии, которую девушке удалось сдержать, к трогательной передо мной беспомощности.
Следуя не рассудку, а неким темным интуитивным импульсам, я неожиданно для себя поцеловал ее маленький рот, мягко коснувшись губами его ярко напомаженного овала.
Она опять вспыхнула, будто пионерский костер и отстранившись, быстро прошептала:
- Я вижу, что вы явно не в себе. Я всё сделаю. Только предупрежу свою смену и вернусь.
- Какая роскошь! У вас несколько человек в смене? - задав этот сугубо риторический вопрос, я величественно удалился вглубь процедурной, где, не успев порадоваться только что достигнутому крупному дипломатическому успеху, свалился на устланный стерильными простынями, предназначенный для мелких операций топчан.
Я не долго пребывал в полу-коматозе: мощный прилив жара к лицу и телу заставил меня приподнять вечно расплачивающийся за глупость головы ни в чем не повинный зад.
Собственно процедурная состояла из двух смежных помещений разделенных нездорово-белого цвета дверьми с облезло-готичной фактурой.
Я вдруг настолько остро возжелал автономии и суверенитета, что проявив чудеса находчивости и смекалки, забаррикадировал вход случайно обнаруженной за сухожаровым шкафом кротко-короткой шваброй.
Случалось ли вам, сходя вниз по лестнице, промахиваться ступней мимо следующей ступени?
Так вот, милая особенность открытых мною ощущений состояла в том, что периодически я не нащупывал ногами пола и, инстинктивно вздрагивая всем телом, резонно ожидал падения, но в следующий миг земля вновь обреталась под пятами, а меня обдавало горячей волной облегчения, всё ещё смешанной с не до конца пережитым страхом возможной потери равновесия.
Всё это периодически повторялось, причём, самым неожиданным образом и в самый что ни на есть неподходящий момент.
Но главные прелести, как оказалось, всё еще терпеливо поджидали меня впереди.
На меня налетел мощный шквал тревоги и я явственно осознал, что нахожусь в состоянии весьма далеком от адекватного восприятия действительности, хотя еще минуту назад был преисполнен железобетонной уверенности в том, что всё обошлось и нужно лишь набраться терпения, дабы достойно противостоять тягостным явлениям связанным с опрометчивым приемом коктейля из транквилизаторов.
В следующую же секунду мне уже было решительно наплевать, что происходит за дверьми.
Мелькнула даже остервенелая мысль вызвать такси и уехать куда-нибудь, однако остатки здравого смысла возобладали над анархизмом и безответственностью.
Я хотел вновь улечься, когда увидел в нескольких метрах от себя ... Алису.
Она стояла у окна, оперевшись поясницей о подоконник и задумчиво наблюдала за мной.
Я раскрыл рот от удивления.
- Что ты здесь делаешь? И как ты вошла?
Она не ответила на мой вопрос, только грустная улыбка появилась на ее печально-красивом лице.
Она не размыкала губ, но я слышал ее голос как бы внутри самого себя, в вакууме собственного черепа:
- Лето скоро пройдет. Лето всегда так быстротечно.
- Что за многозначительность? Назначение всякого лета - проходить. Это одинаково хорошо известно как тебе, так и мне. Конечно, мы тоже сольемся вместе с ним. Точно так же - канут в пустоту наши жизни. Моя и твоя. Как бы не были близки люди, но дохнут они - порознь. И, бляха муха, что еще гораздо печальнее: они не в состоянии долго держаться за руки. Кто-то всегда отпускает первым. Ну, а раз так, то какого хрена переживать?
- Не будь столь громким. Почувствуй тишину моих мыслей. И согласись, что в нашей встрече много внутренней тишины.
- Да мы вообще с тобой раритетные экземпляры, моя прелесть! Вроде тех, исчезающих видов бабочек, для поддержания численности которых необходимы редчайшие ядовитые лианы, произрастающие бог знает где, на краю географии, в непереносимо влажных джунглях затерянных в океане вулканических островов. Будучи гусеницами, наши души жадно предавались кормлению, упиваясь ядом тех растений и даже наша внешность служит теперь предостережением для всех идиотов: " Внимание! Не жрать! Отравишься!"
- Предостерегающий окрас?
- Вот именно, моя цианистость! Между тем, что люди, что сороки - одинаково падки на блестящее и яркое. Но что толку в их руках? Какой прок в их глотках? Нас могут с равным успехом только лапать, да сосать, но никогда, как не переварят, так и не поймут.
- Хорошо, что ты не говоришь о любви.
- О чём?! - я постлимонно скривился, - А какой смысл упоминать это сраное заклинание, благодаря которому по обыкновению хотят либо подкупить, либо привязать к себе? Ты что же, подобно остальным, чтишь эту пошлую мантру "я люблю тебя"? Не пересекай черты, а лишь сложи крылья своего одиночества - подле моего! Вот рецепт самого горького и совершенного счастья, моя кэрролловость!
И Алисы не стало.
Зато, - в качестве компенсации, - сквозь запертые на швабру двери, вошел облаченный в спецодежду замызганный ремонтник, подергал за кран, порывисто высморкался в ладонь, тупо скользнул по мне ничего не выражающим взглядом бесцветных глаз и, точно так же, благополучно растворился в воздухе, как минутою раньше до него это проделала небезразличная мне девушка.
- Черт! У меня галлюцинации! - тихо ужаснулся я, обретя критическое отношение к своему состоянию в краткий период снизошедшего просветления.
- А в принципе, ничего нового: всю дорогу только и общаюсь с призраками, которые меня не слышат, - примирительно заметил я, обращаясь к укладываемой под голову кислородной подушке.
В следующую минуту в процедурную вошла моя бабушка и, устало посмотрев на меня, с укоризной покачала головой.
Я испытал сильнейшее беспокойство.
До меня как-будто и доходило, что все происходящее имеет мало общего с реальностью, но эти туманные подозрения носили характер гипотезы.
Смутно догадываясь о том, что умершая четыре года назад мать моей матери, по вполне объяснимым причинам вряд ли могла нанести визит, я, тем не менее, воспринял ее появление всерьез.
Человек, фактически воспитавший меня, она всегда была бесконечно добра ко мне и никогда не повышала на меня голос, даже тогда, когда для этого имелись веские основания:
- Что ж это такое получается? Ты стал наркоманом, да?
- Да каким еще наркоманом, ба?!
- Ну, это же не я таблеток напилась, а ты.
- Каких еще таблеток? - упорствовал я.
- Да тех, от которых ты сейчас не в себе!
- Ба, ну ладно...Я очень жалею об этом. Честно. Очень. Мне плохо и кажется, что я схожу с ума.
- Если бы он у тебя был, то ты бы с него уже сошел.
- Уверяю тебя: я больше никогда не стану этого делать. Понимаешь....пить мне нельзя. А расслабиться как-то хотелось. Вот я сдуру и нажрался колёс. Но это в первый и в последний раз.
- Мой внук, которым я так гордился, не будет наркоманом? - услышал я мужской голос, донесшийся откуда-то справа от меня: - Ты же спортсмен! И как тебе не совестно!?
Оглянувшись, я увидел своего деда, последовавшего за своей женой три года спустя после ее смерти.
- Хватит меня пугать! Вы все сговорились сегодня, что ли?! Я на швабру закрылся, а впечатление такое, что именно из-за нее вы тут и собрались! - я буквально взвился со своего ложа и принялся мерить шагами кафельный пол помещения.
- Причем здесь швабра? - удивилась пожилая женщина и, полуобернувшись к своему мужу, грустно заметила: - Витя, мальчик совсем плох!
- Не кипятись! - прикрикнул на меня дед. - Пообещай бабушке, что больше не будешь глотать всякую погань, словно цапля.
- Обещаю. Обещаю больше никогда этого не делать.
- Женя, он пообещал. Поверим ему? - обратился мой дед к своей супруге, спрятав улыбку в углу рта.
- Я верю ему.
Тут меня снова бросило в жар и, подобно озарению, транзитом пронеслась мысль о нелепости происходящего.
- Черт! Да я брежу!
- Немножко подгоняешь, я бы сказал, - вставил мой дед.
- Ты же никогда не говорил этих сленговых словечек, дед!
- А теперь говорю, - упрямо заявил тот. - Мне можно. Я ведь мертвый.
- Мертвым, как я погляжу, многое позволено.
- Ты нам, внучок, не завидуй, - тихо молвила бабушка, - Нечему тут завидовать совершенно.
Мне вдруг ужасно жалко стало их обоих и я остановился посреди кабинета, безвольно вытянув руки вдоль тела:
- Очень плохо вам...там?
- Да как сказать....темно, видишь ли, очень. И вода постоянно заливает. Неприятно, - задумчиво проговорила моя бабушка, постепенно исчезая из поля зрения.
- Темно..., - растерянно повторил я.
- Меня не заливает, к примеру. Но очень там, я бы сказал, однообразно. Спешить туда не стоит. Так что не сокращай своей жизни вредными привычками.
- Я просто не уверен в достойной пенсии, дед. Поэтому себя не слишком и лелею.
- Очень смешно пошутил сейчас, - не без сарказма пробурчал тот.
Тут у меня вновь ушла земля из под ног.
Вздрогнув всем телом, я отер выступивший на лбу бисер пота, а когда оглянулся, то никого уже рядом не было.
"А что, если это теперь навсегда со мной? Вдруг я никогда не вернусь в свое нормальное психическое состояние и отныне сделаюсь шизофреником?" - и от одной только мысли об этой замечательной возможности, мне стало жутко.
В дверь постучали.
- Входите! - неуверенно проговорил я.
- Это шутка такая, да? - послышался мужской голос, - Я бы вошел, если бы дверь не была заперта.
Спохватившись, что швабра, которая исчерпала до самого дна кредит моего доверия, несмотря ни на что, видимо все же справлялась с изначально возложенной на нее функцией, я поспешил отпереть дверь.
На пороге возник мой старый знакомый, "токсичный", как я его называл, доктор.
- Доброй ночи, коллега! - он подал мне узкую и прохладную ладонь, а после неизбежного рукопожатия, продолжил: - Наши дежурства таинственным образом совпадают. В связи с чем, я решил нанести визит не столько как дежурный врач, сколько как добрый приятель и предложить полакомиться у меня в кабинете превосходными гаванскими сигарами.
- Так ведь я не курю.
- А я и не курить предлагаю. Сигары не курят. Ими наслаждаются.
Однако, просканировав меня своим вороньим взором, он глубокомысленно кивнул:
- О кэй, май дарлинг. Я понимаю.
Уже выходя, он небрежно бросил:
- Сейчас вернусь, так что повремените с баррикадами, Гаврош!
Действительно, он довольно быстро вернулся, удерживая подмышкой коробку сигар, украшенную изображением головы индейца фекально-золотистого цвета и тех же оттенков надписью "Cohiba" на матрасно-клетчатом фоне.
- Это Лансерос! Редчайшая витола легендарной марки Кохиба, которую не так давно курили только Федя Кастриков, да его друзья, типа Лёни Брежнева, да Войцеха, маза фака, Ярузельского.
- Федя Кастриков? Это кто?
- Коллега, я вижу, вы пошли по моим стопам и сегодня несколько трансцендентальны. Что ж, поясню! Федя Кастриков - это Фидель Кастро. Типа, шутка такая.
- А что за слово такое - кохиба?
- Циклодол делает вас любопытным, - улыбнулся мой собеседник, гильотиной отрезая "поросячий хвостик" извлеченной из коробки сигаре.
- Черт, паркопан, а не циклодол! Но как вы догадались, док?!
- Элементарно, Ватсон! Вся тягостная симптоматика на лицо или даже на лице! На вашем лице. Не балуйтесь с этим дерьмом, ох, не балуйтесь! Это я, старая козлина, просравшая свою жизнь, могу с достоинством тонуть в собственном говне, словно какой-нибудь помоечный "Титаник". А вам - рано ставить на себе крест. У вас еще, можно сказать, только заря занялась! Аврора, блин! - и тут же, раскуривая и с наслаждением затягиваясь, счел нужным добавить: - Ни слова о долбанном крейсере - я имел в виду исключительно богиню зари! Что касается же самого слова, то так индейцы тиано, которых повстречал страдавший дромоманией дядька Христофор, называли грубо скрученную хренотень из табачных листьев, которая позднее и стала прародительницей современных сигар.
- Вы точно не хотите попробовать?
Я помотал головой из стороны в стороны, не без трепета ощущая как комната опять наполняется чьим-то присутствием.
Дабы отвлечь себя как-то и заслониться от надвигающейся волны видений, я закрыл глаза и пробормотал:
- Почему вы так категоричны в отношении оценки прожитых вами лет? Уже ль промотаны и бесцельно растрачены все авансы, каковые обыкновенно предоставляет жизнь?
- Какой восхитительный вкус! Кофейно-ореховый, с тонами карамели и шоколада! А в незажженном состоянии пахнет медом, с отчетливыми ароматами акации и липы! - мой собеседник как-будто не расслышал моего вопроса, но затем, чуть позднее, как бы невзначай, проговорил: - Понимаете какое дело, разлюбезный друг мой: горе не в том, что я женат на нелюбимой женщине. К этому я привык, как собака - к блохам. Траблы начались с того, что не так давно я решил сдать анализ, каковой и показал, что я бесплоден. Бесплоден едва ли не с пубертатного возраста. А между тем, не так давно моему сыну исполнилось восемнадцать лет. Оцените иронию, коллега! Я дожил почти до пятидесяти, а у меня нет ничего. Даже построенный мною дом записан на имя моей благоверной. Что мы имеем в итоге? Я живу в чужом доме, с чужой женщиной и ребенком, в появлении которого на свет, как оказалось, абсолютно не повинен.
- Раз у вас ничего нет, то значит - вы свободны.
- Гм...Черт возьми! Любопытная мысль!
- Вот тут Камю как раз явился... Ну, тот, по имени Альбер..., - знаменитый философ и писатель действительно сидел прямо напротив меня, растянувшись на кафельном полу почти в полный рост, а спину прислонив к стене.
- Автор "Постороннего" и "Чумы"?
- Именно. Родившийся на алжирщине полуиспанец, пишущий на французской мове. Так вот... Он мне только что подсказал....
- Что же?
- За всем, что побуждает людей к труду и к движению, стоит надежда. Нет надежд? Нет рабства.
- Это его слова?
- Первая часть фразы. Но со второй, он, думаю, согласится. Да, говорит, согласен.
- Поражаюсь вам, мой юный друг. В столь нежном возрасте - такая умудренность.
- Да нет же! Я болван, каких мало. Просто очень хочется казаться умным.
Доктор добродушно рассмеялся:
- У вас получается.
- Главное - не жалеть себя, док. Вот вы.... были приговорены к роли отца семейства, но неожиданно - амнистированы. Воспользуйтесь этим! На смену ложной свободе - пришла истинная. Счастье - это не секс с Мерсье или Бардо, а возможность поступать каждую секунду так, как хочешь этого ты. Жить без оглядки. Следовать своим желаниям. Не иметь дурной привычки пришпоривать пони времени, ибо скачет он - к обрыву. В будущем, в конце концов - смерть. А нас должна заботить только жизнь. Жизнь здесь и сейчас.
- Это Камю вам нашептал?
- Нет. Его уж и след простыл. Но я сам себе и Камю, и Мартель.
Докурив свою сигару, дежурный врач с элегантной бесцеремонностью швырнул окурок в предназначенное для отработанного медицинского материала ведро и произнес:
- Пойду-ка я совершу обход владений, мой французско-коньячный друг. Необходимо это сделать пока я еще трезв, словно скот, а взгляд мой чист, как хрусталь. Дабы не подвергать мою убогую карьеру ненужному риску.
- Воистину так, - в тон ему отозвался я.
- Послушайте, а что это за уайт энжел хлопочет там у вас по хозяйству? Уколы делает, таблетками детей травит...Эта фея, кажется, из другого отделения?
- Да, док, вы чертовски проницательны. Из другого. Это добрая самаритянка. Помогает мне нести тяжкое бремя данной некогда гиппократо-потамовой клятвы.
- Что тут скажешь? Вы чрезвычайно находчивый молодой человек!
- Находчивый. Применительно к приключениям на собственный зад.
Из больничного коридора донесся его бархатистый смех:
- Успехов вам с феями, демонами и человекообразными!
Присутствие токсичного доктора как-то концентрировало мое внимание на реальности, не позволяя ему соскальзывать в параноид.
На этой волне слегка приободрившись и набравшись немного нахальства, я смог отыскать в себе и достаточно мужества для вояжа на молочную кухню, где совершенно автоматически опрокинул в себя энное количество биолакта.
Лучше бы я этого не делал!
Откуда же мне было знать, что еще трое суток каждый прием пищи будет сопровождаться новым витком галлюцинаций?
Уже когда я возвращался в процедурную, - стараясь ничем не выдать своего ужаса перед внезапно разверзающимися на моем пути пропастями и безднами, - непринужденной походкой минуя эпизодических в этот час мадонн со спящими младенцами на руках, - всё во мне леденело от страха.
Наконец я добрался до вожделенного топчана и уже схватился за швабру, подобно персонажу гоголевского "Вия", отчаянно сжимавшему бесполезный перед властью преисподней молитвослов, как в дверях возникла медсестра-спасительница:
- Ну вот, я всё сделала. Все журналы заполнила. Таблетки на утро разложила.
- Даже не знаю, как благодарить тебя, - промямлил я, отирая со лба испарину.
- О, мы уже на "ты"! - едко-белозубо улыбнулась девушка: - Ты же девичник мне обещал устроить!
- Девичник?! - искренне изумился я, - Я такое говорил?!
- Вот все вы, мужчины, одинаковы! Все, как один!
- Нет, раз я сказал, значит девичнику быть, - неуверенно согласился я.
- Да шучу я. Какой там девичник? - она скептически улыбнулась, - Ты ложись здесь, а я - в процедурной. Дверь как вы закрываете?
- Обычно, я не закрывал. Но ты можешь закрыться на швабру, - проговорил я, несколько удивившись тому, что медсестра будет ночевать в моем отделении и, одновременно тайно обрадовавшись, что от меня, кажется, не требуют неосмотрительно проанонсированного продолжения флирта и попыток растления.
Положив под голову предплечье, я не успел затосковать по оставленной в смежной комнате кислородной подушке, как началось невообразимое.
- Спать собрался? - с какой-то новой интонацией зазвучал мой внутренний голос.
- Что ж в этом преступного? - возразил я своему враждебно настроенному Я.
- Не дам я тебе спать!
- В таком случае ты будешь последней паскудой.
- А дети в Африке! Ты о них забыл?! - нельзя было понять ерничает мой двойник, или действительно озабочен судьбой голодающих негритят.
- Не страдай фигней! Дети в Африке...Может быть, мне вспомнить о неграх в Америке? Кстати, вот им, как раз и не мешало бы помочь своим синепупым братьям с темного континента.
Тут в процедурную зашел какой-то странный тип с газетой в руках.
Я подскочил от неожиданности:
- Что вы здесь делаете?!
- А вы? - не громко спросил он, садясь на пол.
- Я тут работаю, вообще-то!
- И сейчас как раз самый разгар работы, да?
- Ну-ка, идите на хер, милостивый государь, пока я вас нечаянно не отъебашил, - очень тихо и вежливо сказал я гражданину.
- Ой! Вот не надо этой экзальтации! Я ж к вам не как враг пришел, а как друг.
- Так и уёбывайте, как друг, а не как враг.
- Вы грубы, молодой человек. Очень грубы...
- Я не против потрепать языком, но сейчас время не слишком для этого подходящее. Мне нужно спать.
- Да не заснете вы под паркопаном. В эту ночь - точно нормального сна не будет.
- Совершенно верно. Вы не заснете, - веско подтвердила какая-то женщина, лица которой я не мог разглядеть, несмотря на то, что уличный фонарь возомнил себя солнцем и вся лимонность его света, словно в чашку чая, кисло выдавливалась в окно.
- А вы как здесь оказались?
- Да зашла просто....А что, нельзя?
Тут меня в очередной раз швырнуло в жар и вслед за этим мелькнула догадка, что я брежу самым разудалым образом.
- Когда же это кончится?! - прошептал я в отчаянии.
- Я так хочу, чтобы лето не кончалось, чтоб оно за мною мчалось..., - запела женщина с таким видом, что трудно было упрекнуть ее в стёбе над моими словами, но, скорее всего эта шпилька была направлена именно в мой адрес.
- Всё имеет обыкновение заканчиваться: начиная с диареи и заканчивая жизнью, - без всякого выражения проговорил мужчина.
Он свернул газету в некое подобие рулона и, постукивая себя по колену этой импровизированной мухобойкой, тоже что-то начал напевать вполголоса.
Я искоса посматривал на эту самодеятельность, размышляя о том, насколько реальны или нереальны эти двое.
А что, если я вижу некий скрытый от обычного видения параллельный мир и общаюсь с сущностями, некогда жившими самой что ни на есть тривиальнейшей жизнью, а сейчас застрявшими между двумя мирами - миром живых и миром мертвых?
За дверью, отделявшей меня от спящей медсестры, послышался какой-то шум и мне почудилось, что прозвучало мое имя, однако, памятуя о том плачевном состоянии, в котором находилась моя психика, я принял решение не поддаваться на провокации и стоически переносить любые выходки сомнительных субъектов, населивших искаженный и давший крен мир.
Совершенно неожиданно перед моими глазами возник силуэт сестры милосердия:
- Ты, оказывается. еще и глухой! Я зову тебя, зову.....а ты лежишь, как полено и смотришь в потолок!
- Наверное, я спал, - попробовал оправдаться я. - Да и ты....кажется, должна была спать.
- Никому я ничего не должна, - тоном капризной принцессы обиженно проговорила девушка.
- Зачем звала, в таком случае? - я даже обрадовался, что шум и голос были настоящими, но заметив, что загадочные люди и не думают исчезать, а с заговорщицким видом посматривают друг на дружку, быстро с радостью распрощался.
- Мне холодно.
- Холодно?! Летом?! - я подумал, что это прекрасно, когда есть на свете кто-то, кто, пожалуй, является несравненно более yo-бнутым, чем ты.
- Ну и что?! Пусть даже и лето, а сквозняки еще никто не отменял!
- Так закрой окно и не будет сквозняков.
- Ты ведешь себя не по-мужски!
- Хорошо. Покажи мне этот сквозняк, а я поговорю с ним и он больше никогда не будет к тебе приставать.
- Что ты со мной как с дурочкой разговариваешь?
Я подумал, что надо бы сказать, что она и есть самая настоящая дура, но в тот же миг мужчина, продолжавший методично постукивать себя по колену, подал голос:
- Не будь идиотом. Она же хочет, чтобы ты ее трахнул. Так сделай же это, черт подери! Не разочаровывай барышню! А мы - посмотрим.
- Чего хочет женщина - того хочет God, - глубокомысленно изрекла изъезженное выражение не прошенная визитерша, а последнее слово прозвучало в ее устах, как Гад.
Я хотел было отреагировать должным образом, но спохватился, вовремя вспомнив, что привилегией видеть и слышать эту пару, обладаю единолично; только подумал бегло и мимоходом:
- А ведь действительно, в самом обозначении у англичан уже заключено богохульство. Гад! Как же мне до сих в голову это не приходило?
Думал я об одних вещах. а делал - совершенно иные.
Я вошел в ту часть кабинета, где находилось ложе медсестры и сел на него.
Немыслимая парочка из моего надсознания была уже тут как тут: облюбовав подоконник, они каким-то образом свободно на нем умещались.
Странный тип плотоядно улыбался, энергично потирая руки в предвкушении дальнейших событий, а с виду довольно мрачная дама, в знак одобрения моих действий, поощрительно кивала головой.
- Почему ты уселся на мою...кровать? - спросила меня девушка.
- Тебе холодно?
- Да, - как-то неуверенно прозвучал робкий ответ.
- Значит, буду тебя греть. Ну, или разогревать. Как борщ.
- Что ты такое говоришь? У меня ведь свадьба скоро!
- У меня - тоже. Я, правда, не знаю когда именно, но в ближайшие лет десять, пожалуй, так же придется кому-то испортить жизнь. Отсюда, полагаю, ясно, что мы находимся абсолютно в равных условиях. Я - изменяю будущей жене. Ты - своему грядущему мужу.
- Да не женишься ты ни на ком!
- Слишком хорошо ты обо мне думаешь. Я сволочь еще похлеще твоего избранника.
- Не смей называть его сволочью!
- Да ты сама его так будешь звать уже через год. Замечу между делом: люби ты его по-настояшему, а не ломай комедию, как это заведено, ты сейчас спала бы давно. Этажом выше. В своем отделении. А ты - здесь. И учишь меня жизни.
- Я уйду сейчас же, - прошептала она.
- Уходи, - счастливо выронил я, обрадовавшись, что наконец-то останусь лишь наедине с собственными галлюцинациями.
Вместо этого, сестра мылосердия подошла ко мне и, глядя куда-то в сторону, произнесла:
- Я знаю, что я испорченная. Но и ты - не лучше.
- Безусловно, я - исчадие ада. И тоже - утратил былую упругость и лоск, столь характерные для меня в период от первого звонка до четвертого класса общеобразовательной школы. Пророс, словно брошенный в теплом месте, закупленный на зиму, мешок картофеля.
Я привлек ее к себе.
Лицо девушки, и без того несколько размытое, превратилось в розовое пятно на ее плечах.
Автоматически отыскав чуть ниже центра этой окружности мягкий овал рта, я стал обрывать поцелуями бледные лепестки губ.
В этот момент я думал исключительно об Алисе и в частности о том, насколько часто мы сближаемся совсем не с теми, к кому льнет наша душа, а довольствуемся различными суррогатами.
- У меня есть оправдание - я почти невменяем, - подумал я.
- Нет у тебя никаких оправданий. Ты совершаешь действие ради действия, - сухо проговорил восседающий на подоконнике моралист.
- Да ладно тебе! Она бы от него все равно не отстала. То холодно ей, то жарко! Кончилось бы тем, что сама набросилась бы на него, - неожиданно дебютировала в роли адвоката его подруга.
Тут я соскользнул в какую-то глубокую внутреннюю шахту, где можно было сколько угодно жалеть себя и девушку, в которой я предчувствовал женское продолжение собственного "Я" настолько, что почти был уверен в том, что непременно случится что-то непоправимое, страшное, а мы так никогда и не будем вместе, так как всякое подлинное притягивает к себе лишь трагедию в этом насквозь пронафталиненном, обезьяннем мире, где если и дают возможность прикоснуться к родственному существу, то только лишь затем, чтобы тут же у тебя его и отобрать.
Едва ли не исчезнув в рудниках скорби, я погрузился в переживание этой горечи до таких пропастей и впадин, что разглядывая дно у своей печали, мне мнилось будто я целую грудь Алисы, а не девушки мне неизвестной, имя которой хотя и было ею озвучено, но вспоминать его было не только не возможно, но и не желательно.
Не ясно в какой связи, но моя партнерша по бессмысленно-эротическим раскопкам, внесла дополнительную лепту в абсурд происходящего:
- Учти - я не собираюсь делать тебе минет!
Я лишь улыбнулся в ответ, осторожно посмотрев в сторону метафизической парочки, дружно поддержавшей эту фразу аплодисментами.
- Я его делала только своему жениху, - не успокаивалась будущая невеста.
- Я тоже не делал его никому. Даже твоему жениху.
- Не смешно.
- Я вполне серьезен.
Я чувствовал себя одновременно и жертвой, и предателем, а моему сбрендившему мозгу, видимо, для полноты ощущений, хотелось ощущать себя еще и заплечным дел мастером, поэтому неожиданно для себя я зажал ладонью рот своей партнерше и проговорил, глядя в ее испуганные, казавшимися мне отчего-то желтыми глаза:
- Закрой рот и молчи. Если не хочешь, чтобы я ушел в другую комнату. Это понятно?
Она быстро кивнула, но когда я разжал пальцы, осмелилась спросить:
- Можно последний вопрос?
Я кивнул головой в знак согласия.
- Что тебя так раздражает во мне?
- Ничего. Кроме, разве что, слов, которые ты произносишь. Общайся со мной лучше с помощью междометий, хорошо?
- А как это?
- "Ай", "ой", "фу", "ого", "да ну" и так далее.
- Как Эллочка-людоедка, что ли?
Я посмотрел на нее с ненаигранным паркопановым восхищением ее потрясающей эрудицией.
И тут мне пришла в голову великолепная мысль!
Мгновенно мною было принято простое, но гениальное, при всей своей внешней тупизме, решение.
Схватив свою одежду, каковую я успел снять, я пулей выскочил в соседнюю комнату и тут же забаррикадировал за собой вход.
Оставленная в дезабилье, несколько шокированная моим нестандартным поведением медсестра, первое время пребывала в ступоре, а затем, придя в себя, принялась колотить кулаками в дверь, выкрикивая угрозы и требуя свободы:
- Выпусти меня сейчас же, ненормальный! Выпусти! Я голая и мне холодно! И верни немедленно мой лифчик! Я этого так не оставлю, вот посмотришь! За меня есть кому заступиться!
И действительно: затесавшись между джинсами и футболкой, на меня покорно взирал маленький черный бюстгальтер.
Твердо решив отдать его под утро, я прилег на медицинскую полукровать и совершенно неожиданно забылся беспокойной и перенасыщенной тревожными видениями дремотой.