Служа в Политуправлении, по долгу службы побывал в пос. Роякоски. Это уникальное место, где СССР граничил в одной точке сразу с 2 государствами — Норвегией и Финляндией. Реки, озера, леса, здоровый воздух и чистейшая вода располагали к мечтательности и, конечно, к рыбалке. Только здесь я понял подлинную страсть Главного Шурика.
Одним словом, как и он, полюбил рыбалку как спортсмен, как человек. Стоило только раз посидеть с удочкой на берегу, отмахиваясь от комаров и беседуя с моим новым другом — погранкомиссаром подполковником Дербаном Владимиром Николаевичем — о службе пограничной и морской, периодически подсекая хариусов и сигов, — как эта страсть овладела мной навсегда.
И собравшись на границу в очередной раз, мы восхищенно рассматривали экипировку Кости Герасименко — офицера моего отдела. В тылу флота он получил белый полушубок и такие же белые войлочные сапоги-бурки.
— Ну, ты как из ЦК или секретарь райкома — заметил его брат Василий Герасименко. Осанистый и представительный, Константин внешне и был «товарищем из ЦК», образы которых так знакомы по старым фильмам. В таком виде они приезжали на ударные сибирские стройки решать неотложные вопросы.
Более 300 км пути по заполярной дороге располагали к шуткам и веселью. Мы общались с Костей, как «членом ЦК КПСС» и через 30 км он, окончательно уверенный в себе, подчинил и настроил свою волю на этот в общем-то знакомый только по фильмам и своим фантазиям образ. А на подъезде к пограничной зоне мы и сами верили, что с нами едет соблазнившийся на рыбалку член ЦК КПСС. Поэтому, позвонив Дербану В.Н. с одной из застав, я уже чисто машинально сказал, что через час будем, и с нами «товарищ из ЦК».
Владимир принял все всерьез, отдал необходимые распоряжения, и на 14-й заставе Никельского погранотряда началась лихорадочная подготовка к встрече «товарища из ЦК». Все, забыв о моей неуместной шутке, очень удивились команде «смирно!» и прыти стремительно выбежавшего к нам дежурного по заставе. Мы быстро сориентировались, желая подтолкнуть Константина навстречу руководству заставы. Но этого и не потребовалось.
Зардевшись от удовольствия, он сам решительно направился к спешащему начальнику заставы и его замполиту. Не терял образ Костя, не терял. Внимательно выслушав доклад начальника и пожав ему и представившемуся замполиту руку, он выдохнул:
— Вольно!
Затем, степенно оглядев в шапках снега сосны, видимо, раздумывая, с чего вельможный начальник начнет неформальное общение и зачем-то загадочно посмотрев на черное в звездах небо, вдохнул свежий морозный воздух и искренне произнес:
— Хорошо тут у вас!
— У вас в ЦК КПСС не хуже, — прошипел сзади брат. Ему почему- то вообще спектакль не нравился.
— Но, но, не забывайтесь! — осек Константин.
Костя из образа не выходил, более того, проделывая опыты своей актерской души, пояснил руководству заставы:
— Я тут у вас, товарищи, неофициально, в порядке, понимаете ли, частной поездки, так что давайте попроще, без официальности — и представился с доброжелательной строгостью:
— Константин Трофимович! А это мой адъютант,— показал он на пропагандиста Дома офицеров.
Пропагандист сообразил, резво забежал вперед, распахнув дверь в сауну, которая была истоплена для высокого гостя. Сев за богатый стол с шашлыками, все мы, как патриции в Колизее, обмотанные простынями, встали: Костя произносил незатейливый тост, что-то о надежности наших границ, которым партия уделяла и будет уделять и пр.
Это было совсем не как всегда, когда, обнявшись на радостях и выпив, разговор тек по обычному руслу покинувших, хоть на время, службу военно-морских офицеров и радушно встречающих их на этом столь обычном месте сбора мужчин — сауне — друзей-пограничников.
— А что, Константин Трофимович, с новым президентом США у нас лучше складываются отношения? — решил поддержать политическую окраску обычной пьянки замполит заставы.
— Да уж! — степенно и не кривя душою, ответил польстившийся шашлыком Костя.
— А откуда это вам известно? — не унимался брат.
— Оттуда! — и Костя со значением показал на потолок, злобно стрельнув глазами на Василия.
— Разрешите пригласить в парную, — с почтением произнес начальник заставы, желая дипломатично разрядить обстановку.
— Да уж! — опять односложно ответил Костя и забрался на верхнюю полку, где согнувшийся над ним «адъютант» стал подобострастно охаживать его сразу двумя вениками, с причитаниями, обязательными, как ему казалось, для искусного «адъютанта»:
— Давно, давно вы так не отдыхали, Константин Трофимович, совсем заработались, не жалеете себя!
Мигом прекратился весь этот балаган, когда распахнулась в парную дверь и Василий обдал брата шайкой ледяной воды. Образ исчез, обстановка разрядилась, зашумевшие в начале хозяева, поняв розыгрыш, зашлись в хохоте. А мы с «адъютантом» стали разнимать двух бранящихся братанов.
…Шла активная подготовка ко Дню Военно-морского флота. Как всегда, для празднования на флот приглашены ветераны легендарной подводной лодки СФ «К-21», торпедировавшей фашистский линкор «Тирпиц"! И сейчас эта подводная лодка-мемориал, как немой укор окружающим ее судам, стоит перед штабом Северного флота — единственный корабль, не спустивший советский Военно-морской флаг.
Патриот флота и его истории, начальник музея СФ капитан 2 ранга Михаил Краснов и старший научный сотрудник Алевтина Кривенко, — автор нескольких серьезных исторических изданий, трудолюбивый и кропотливый историк, — совершают значительное для истории флота открытие.
Во время войны «К-21», находясь у норвежского побережья в надводном положении, была внезапно атакована фашистским самолетом. Даже сейчас современная подводная лодка практически беззащитна от авиации, находясь в надводном положении. Есть оправданное правило подводной службы: корабль срочно погружается, не дожидаясь тех членов экипажа, кто не успел спуститься в центральный пост и остался на верхней палубе. Правило жестокое и беспощадное, но единственно верное, — иначе гибель всех и потопление самого корабля.
На верхней палубе, лишенный возможности спасения в студеной воде Баренцева моря, остался краснофлотец Алексей Николаевич Лабутин. Не надо объяснять, что из сознания спасенных никогда не исчезнет чувство печали или даже вины перед своим товарищем, погибшим ужасной смертью.
Через многие десятилетия никакая наивная вера не дает возможности даже представить, что их член экипажа сидит сейчас на противоположной стороне стола в кабинете командующего СФ адмирала Ф.Н.Громова, напротив немногочисленной делегации ветеранов «К-21». Но они еще не знают, что восстал из их скорбных списков памяти павших в этой войне краснофлотец Лабутин, не утонувший, продержавшийся на ледяной воде, случайно поднятый на борт корабля противника и выживший в концлагере.
Сидит и внимательно вглядывается в лица своих, уже немолодых, товарищей. Вот он представлен им. Неизбежная пауза, напряженное молчание… Свидетель этой встречи, я не могу подобрать слов для описания происшедшего. Все слова будут казаться банальными, никчемной драпировкой этого сердечного волнения и торжества души каждого ветерана-подводника, момента, когда с нее вдруг сорвался и улетел прочь этот балласт, так тяготивший всю послевоенную жизнь. Вот цена исследовательского подвига двух скромных и кропотливых патриотов флота и музейного дела, нашедших — через десятилетия — человека, вычеркнутого из списков живых.
События контрреволюции августа 1991 г. застали в море, на большом противолодочном корабле. Проходила большая международная акция, посвященная 50-летию союзных конвоев в СССР, — юбилейный конвой «Дервиш-91», с фактическим привлечением сил Северного флота, обеспечивающими его охрану на переходе из Мурманска в Архангельск, а так же условные атаки авиацией и даже одной подводной лодкой.
Со стороны Великобритании в охране — фрегат «Лондон». Командир конвоя — вице-адмирал Касатонов Игорь Владимирович, будущий командующий Черноморским флотом, в самые тяжелые времена развала СССР самоотверженно и достойно защищавший интересы России на Черном море и в дальнейшем занявший пост первого заместителя главнокомандующего ВМФ. В составе штаба сил конвоя был также контр-адмирал Геннадий Александрович Сучков — будущий командующий Северным флотом, помощник военно-морского атташе Великобритании в СССР капитан 3 ранга Робин Дэвис. С Игорем Владимировичем, блестящим флотоводцем, у меня давно сложились прекрасные отношения. Я же был назначен его заместителем по политчасти.
Много слышал об английском юморе. Не мог понять, точнее, не знал, в чем его суть. За обедом Игорь Владимирович утоляет не только аппетит, но и любопытство, расспрашивая Робина Дэвиса, который прекрасно владеет русским (как и положено в интеллиндженс-сервис) об английских морских традициях и вообще о жизни. Нам подали закуску, Робин все отвечает, не притронувшись к ней. Вопросы, вопросы. У Робина остывает первое, мы уже приступаем к десерту, а он, как радио, вынужден отвечать на вопросы слушателей.
Встрепенулся Игорь Владимирович:
— Простите, Робин. Замучил вас вопросами, не дал поесть.
— Ничего, ничего. Наши адмиралы тоже такие — широко улыбается капитан 3 ранга Британского Королевского флота.
На борту БПК — желанный попутчик — глава пресс-службы администрации Архангельской области, прекрасный человек Михаил Фридман, которому мы поручили освещение мероприятий по перезахоронению праха участников конвоя времен войны. Да и саму урну с прахом на хранение до швартовки в Архангельске. Идем по Северной Двине. Пора становиться на якорь на рейде Архангельска. Не идет постановка. Крайнее напряжение на главном командном пункте (ГКП): корабль крутит сильное течение и дрейф от пронзительного северо-восточного ветра. Узкость, маневрирование затруднено. Командование Беломорской военно-морской базы выделило для обеспечения не буксир, как положено, а госпитальный катер, который дрейфует похлеще нас из-за большой парусности. Напряжен весь ГКП, командир корабля то на одном, то на другом крыле мостика еще владеет обстановкой. Игорь Владимирович спокойно дает рекомендации, но с высоты мостика видно, как непросто идет постановка на якорь. Напряжение на ГКП достигло предела и тут же спало. Нет, не от долгожданного доклада с бака корабля:
— Якорь-цепь надраена. Корабль стал! — От эмоционального возгласа с грохотом взбежавшего по трапу ГКП Михаила Фридмана:
— Где прах?
Все — от рулевого до командира БПК и И.В.Касатонова — на время теряют психологическую устойчивость и самообладание, и хохот охватывает ГКП. На берегу нас встречают делегации ветеранов, участников фронтовых конвоев СССР, Великобритании, Канады, США, военно-морские атташе этих стран, которые проделали путь из Мурманска до Архангельска на госпитальном судне Северного флота — «Свирь». Среди встречающих мой друг — заместитель начальника политотдела Беломорской военно-морской базы капитан 1 ранга Николай Сусов. Нельзя сказать, что вид его надломленный, как будто хоронить кого-то собрался. Не тот по своей натуре Николай, но мрачен, совсем не соответствует бравурной музыке духовых оркестров на набережной Архангельска (замполита с ПЛ 641 проекта из Полярного сломить не просто):
— Ты знаешь, пришла телеграмма: политсостав лишили административно-распорядительных функций…
Это, по-моему, значит, что можно только честь воинскую отдавать, приложив руку к фуражке, или, наоборот, требовать ее отдачи, например, от старшего матроса, безразлично прошедшего мимо капитана 1 ранга, как идет белоснежный парусник мимо замшелого камня, не удостоив его даже взглядом. Короче, только отдавать честь и требовать, чтобы тебе ее отдавали так же исправно — и больше ничего. И как долго будет это длиться — что, до ДМБ приставать к матросам? Хорошо чтобы матросы не революционизировались и того, значит, как в 1917… Но всем всё по барабану, в который так воодушевленно молотит матрос-барабанщик духового оркестра северодвинского учебного отряда на набережной. Но, собственно, о чем это я?
Революции, контрреволюции не только в России делаются на верху. Внизу так: побазланят, пошумят, накинут им на рот суровую тряпицу, получат по зубам, если что, и примут новую власть, которая от фронтов далеко была в эти дни, озадаченная дележкой собственности и портфелей в столице. На этом закончилась не только моя служебная карьера, но и всего политсостава страны. И расправа эта шла, в первую очередь, не со стороны командиров, а, с одной стороны, — вышестоящими политработниками, такими как заместитель начальника Главпура генерал Волкогонов, совсем недавно, со своего столичного положения, поучающий, формировавший и лелеющий политорганы и в один миг возглавивший комиссию по их разгону.
С другой стороны оказались проворные комсомольские работники, влившиеся в эти комиссии. А куда денешься? Побежим вместе с этим отчаянным дедом за поездом, до поры до времени, конечно, а там видно будет. Главное — на подножку прыгнуть, а там локтями, локтями, поближе к опухшему от пьянства машинисту. Главное — щедро подливать ему, а утром огуречным рассолом отпаивать. А там и связи появятся на полустанках общественные и, может, даже семейные, глядишь — и сами порулим. А бывший главный комсомолец вооруженных сил, которого запомнил по истерическим выкрикам на Всеармейском совещании секретарей комсомольских организаций: «Ленин! Партия! Комсомол!», — вдруг замкнулся в себе, заявив, что всегда ненавидел марксизм.
Так или иначе, мероприятия союзного конвоя выполнили до конца. Митинги, встречи, работа с телевидением, концерты. Пора бы завершать. Тем более — в Москве возмущение. Туда зачем-то танки и БТРы без боеприпасов запустили, как тракторы что ли на посевную (это примерно то же самое, что на охоту без патронов, а на рыбалку без крючков, значит…). Дали бы хоть холостые. Бабахнули бы — и все цветные революционеры разбежались, как зайцы, а то ведь трактористов оскорбляют, даже с брони пытаются стащить. Из посольства иностранного и горячее питание подвозят, и выпить, и закусить. Это привлекает, манит самых разношерстных борцов за народное счастье. Один из них не только успевал Белый дом защищать, на все был горазд, и, говорят, даже мемуары издал скабрезные «Мои минеты на баррикадах», порадовав своих голубых пламенных революционеров-соплеменников.
Белая ночь. На борту нашего БПК — завершающее мероприятие: ответный прием И.В.Касатоновым командующего Британских ВМС, военно-морских атташе стран-союзниц по антигитлеровской коалиции и других гостей. Игорь Владимирович разыскивает меня, срочно нужно вернуться на борт. Приказываю командиру госпитального катера отходить от причала. По нему бежит Королевский оркестр Британских ВМС. В их числе — экзотически одетый барабанщик, в шотландской юбке, леопардовой шкуре на плечах, меховой шапке и громадным барабаном на животе. Попутно просят доставить их на борт английского фрегата «Лондон», стоящего на рейде.
Вахтенный офицер фрегата, рассмотрев меня, стоящего на борту катера в парадной форме и приближающегося к трапу, играет «Захождение», английский экипаж остановился вдоль борта и принимает команду «смирно». Все, как у нас. Сам же вахтенный офицер, тоже весь при параде, вытянувшись, занял с отданием чести свое место на верхней площадке трапа. Командир не справляется с управлением, и катер, к счастью, вскользь со всего хода бьется о борт фрегата. Позднее командир катера, в ответ на упреки Игоря Владимировича, даст блестящее откровение:
— Этот корабль, товарищ адмирал, предназначен для того, чтобы людей лечить, а не в море ходить.
На нашей палубе часть людей посыпалась на колени. На качнувшемся фрегате английская невозмутимость, подчеркнуто холодное и вежливое лицо вахтенного офицера на трапе. Мы даем задний ход, подход к борту — и ритуал встречи повторяется снова. Откуда ни возьмись, в рубке командира катера оказываются два капитана второго ранга.
Один флагманский минер, другой — штурман с бригады ремонтирующихся подводных лодок. Оба явно и давно утратили морские навыки. Но старший мичман хладнокровен: он ими совсем не обладает и с удовольствием исполняет порой противоположные команды — по перекладке руля и изменению хода на машинном телеграфе — вновь появившихся еще двух командиров. В результате более серьезные последствия второго навала: оборван и упал в Северную Двину гигантский, величиной с легковой автомобиль, кранец, но все же хоть как-то смягчивший удар.
Предусмотрительно удаляю из рубки флагманских. У вахтенного офицера на площадке трапа — плохо сдерживаемое недоумение и даже растерянность, он разводит руки. Ничего! Мужайтесь. Сейчас начнется третий заход. Это вам не мимо Биг-Бена по Темзе ходить! Здесь и не такие эпизоды может выдать командир госпитального катера.
Английский экипаж с любопытством высыпал на верхнюю палубу. Только наш старший мичман невозмутим. Третий удар сопровождается грохотом барабана. Это ничего не понимающий мужик в юбке и звериной шкуре, в животном страхе выскочивший из трюма на верхнюю палубу, загремел по ней вместе с барабаном. И, несмотря на то, что уже повредили и сам трап, понимаю истинность утверждения, что все люди одинаковы, даже в этом всеобщем интернациональном хохоте на обоих кораблях. Даже наш герой — командир катера — сдержанно улыбается, обрадовавшись, видимо, что англичане успели принять швартовый конец.
С большой задержкой идем к борту нашего БПК, где, не дождавшись меня, вовсю идет прием гостей, растаяла всякая чопорность, которая в общем-то и не характерна при встречах моряков. Мощный удар в борт, вестовой чуть не роняет поднос с фужерами. Игорь Владимирович представляет меня собравшимся и персонально жене посла Великобритании в СССР леди Брейтуэйт и ее дочери. Леди хохочет:
— Я не удивлена вашим прибытием. Когда что-то так сильно ударило в борт, я поняла, что нас посетил очень большой адмирал.
Да, есть что-то своеобразное в английском юморе…
Вот я и за штатом. Жду расправы коллег по специальности. От кого же еще? Даже в моем отделе не все за то, чтобы человек с должности начальника отдела пропаганды и агитации — заместитель начальника Политуправления — продолжил службу при новом демократическом режиме, не то время. Мужество проявляет Миронова Людмила Алексеевна — не отступилась от начальника. Другие больше шепчутся по углам. Опять бросили круг спасательный матросы, командующий флотом адмирал Громов Ф.Н., адмиралы Касатонов И.В., Порошин В.А. Меняется моя военно-учетная специальность на командирскую — теперь я начальник отдела информации и связи с общественностью СФ.
Моим новым начальником стал — уже известный по описанию визита в США — контр-адмирал Михаил Михайлович. До этого назначения он ревностно исполнял должность «что-то среднее между начальником гарнизона и начальником отдела устройства службы (ОУС)». Он грамотно, со знанием дела, расставлял патрули и караулы, принимал эшелоны с призывниками, умелой рукой направлял работу гауптвахты в борьбе за укрепление воинской дисциплины. Это дело он любил и даже боготворил, а работу гауптвахты вообще даже романтизировал. А гневные телеграммы отдела устройства службы, направляемые по флоту и подписанные им, слыли шедевром сурового комендантского стилизма:
— Экипаж был проверен на предмет наличия отсутствия укрывательства грубых проступков.
— В полку ВВС гарнизона Североморск-3 — офицеры заросшие, злые.
Пахал Михаил Михайлович, впрочем, как и его отдел, много, но мелко. Но это известная особенность многих отделов ОУС. Из справок о проверках:
— В кубриках СКР-120 матросы заворачивают обувь в газету «Правда».
— В машинном отделении корабля обнаружен матрос, который не умеет представляться и т.п.
Ох, и неуютно было Михаилу Михайловичу в новой должности. Тихо и тайно ненавидя политсостав, Михаил без бумаги мог свободно и даже с воодушевлением говорить сколь угодно долго о патрулях, караулах, гауптвахте и т.п. Через 3-4 минуты от начала чтения текста о воспитании перед участниками сборов, совещаний и т.п. голос становился совсем тусклым, он откладывал доклад в сторону и резво, уже без бумаги, отдавался во власть любимой темы.
Михаил Михайлович при представлении в новой должности командующим СФ, как положено, произнес тронную речь в пафосных тонах (с обязательным «начать с себя»), некоторыми элементами концертизации, сосредоточившись на том пороке, от которого он испытывает особую тревогу и который он никогда не потерпит — пьянстве.
— Ишь ты, как не в бывшее политуправление явился, а к постояльцам лечебно-трудового профилактория — шепнул мне на ухо сосед.
Офицеры недоумевали, о ком он? Один утверждал, что Михалыч имел в виду, наверное, не явных, а бытовых пьяниц. И пояснил, что бытовые не пьют в классическом смысле этого слова. Они в одиночку «попивают» так же тихонько, мирненько, так же гнусненько, как звучит это слово. Без скандалов, иногда вдвоем со своим изображением в зеркале. Утром он может отличаться излишним и бестолковым служебным рвением, воспаленными глазами, дрожью в руках и сильным запахом одеколона. Бытовой недальновидно может затянуть в это увлечение жену. Она сопьется беспощадно и намного раньше его. Верный знак этой беды — закрытая для всех гостей после 20 часов дверь. Бытовые напористо и, главное, публично гневятся, осуждая пьющих, проявляя много усердия и мало фантазии, давая твердый отпор на собраниях засветившимся братьям по пороку.
Мы с капитаном 1 ранга Валерием Шовкоплясом шли на обед, когда обратили внимание на одинокую фигуру нового начальника, стоящего у входной двери в коридор управления. Как только она открывалась, он исполнял четкий подход к заходящему и отступал назад. Дежурный пояснил — хочет сам встретить командующего флотом.
Вид его мне сразу не понравился. Неестественно возбужден, глаза воспалены, руки дрожат, лицо искажено. Через час возвращаемся обратно, все та же картина. Михалыч, как часовой на боевом посту, не жалеет себя, совсем не жалеет. Хотя бы стул поставил, сидел перед дверью.
Беспокоясь о его душевном здоровье, а главное от неизвестности и желания понять: действительно ли он перепуган визитом, или так искусно симулирует свое душевное расстройство и страх перед начальником (от страшных мыслей, от этих отходов-подходов добра не жди!) спрашиваю вполне сочувственно:
— Сильно страшно? Может, дежурному поручить встречу, как положено? Или как? — Совсем не страшно! Совсем! Субординация! — кричал он нам вслед — Субординация, понимаете ли?
Но мрачные подозрения быстро рассеялись, когда прозвучала команда «смирно!» и Михаил Михайлович, поправ все представления о нем, с радостной улыбкой и комсомольским задором в воспаленных глазах бойко рапортовал Командующему флотом. Ох, недооцениваем мы своего нового начальника!
Такой любое стояние, в любом коридоре, исправно выдержит, ничем — ни временем, ни работой — не соблазнится ради субординации. Мои функциональные обязанности по должности он понимал с затаенной надеждой, намекая на информацию какую-то тайную, которая, как искра, должна вспыхнуть между нами. Связи с общественными организациями, телевидением и радио, газетами раздражали его.
От этого натянутость в наших отношениях росла. То ли от моего неловкого для его тайных намеков воспитания, то ли от скудного понимания им своей роли, как главного воспитателя на СФ. О чем он только ни спрашивал: ну никак я не мог сосредоточить внимание на его вопросах. Отвечая, почему в магазине ветеранов нет гречки, говорил, что не знаю. Это у начальника военторга надо спросить. Так или иначе, судьба разрешила наш спор легко и просто — нас одновременно уволили с флота. Но вернемся назад. Верный признак отсутствия надобности в офицере — направление его для учебы на каких-либо курсах, чтобы отделу кадров выполнить спущенную сверху разнарядку. Эту очевидную бесполезность для начальства ощутил в 1992 году, когда был отправлен в Москву на Высшие академические курсы Военно-гуманитарной академии. Полагаю, что за месяц учебы должна быть решена и вторая задача — перековать бывших коммунистических идеологов, чтобы, отторгнув прошлое, возвратившись и распахнув двери, такие как я торжественно заявили:
— Мы вернулись! Чтобы донести новое откровение — все, что пропагандировали до нашей учебы, было неправда!
Но, то ли преподаватели были слабы, то ли якоря наши держались за слишком прочный грунт, надежды руководства были выполнены, как в известном анекдоте, лишь на 50%, т.е. мы обеспечили только первую часть задания — разнарядку отметкой «вып.» (самым, кстати, любимым знаком на флоте). Столица, сохранившаяся в памяти городом образцового порядка Олимпиады-80, поразила отвратительной грязью, беспорядком и запустением, но с ярким колоритом восточного базара уличной торговли, где все всё продают, но никто ничего не покупает. Это ощущение стало явным уже в аэропорту, где был атакован молодой парой попутчиков по такси. Решительно распахнув внушительных размеров клетчатую сумку («мечта оккупанта»), молодой человек стал настаивать на приобретении мной джинсов-«бананов». Дескать, это такой «писк моды», что в столице мне никак без них не обойтись. Как мог сопротивлялся, объяснял, что я в командировке, в форме и т.д.
— А у нас и форма есть, — оживилась спутница.
— Вот, пожалуйста, френч, — стала она извлекать из сумки цвета хаки френч, видимо, со времен II Мировой войны, хранившийся на складах вермахта.
— Сейчас зайдем в подъезд и френч и «бананы» примерим, — это предложение вконец развеселило меня, представившего наряд, в котором могу вернуться из служебной командировки.
— Люди не понимают, — огорченно резюмировал своей спутнице неудавшийся маркетинговый ход молодой человек.
У входа в гостиницу «Красная звезда» (ныне почему-то «Славянка») взлохмаченный, интеллигентной внешности мужчина стал настоятельно предлагать голландский спирт «Ройял» в красочных литровых бутылках. Я отказался, пояснив, что на флоте испил эту чашу до дна. Многое изменилось в Москве. В Манеже — выставка произведений молодых художников, прекрасные картины. Но один из залов отведен для демонстрации шедевров «поп-арта».
В его тишине можно порассуждать на тему о правильном переводе с немецкого слов В. И. Ленина: «Искусство должно быть понятно народу». До сих пор есть сомнения, т.к. перевод может быть совсем противоположным»: «Искусство должно быть понято народом». Но особого притока народа в зал «поп-арта» не наблюдалось. Две экзальтированные дамы приседают, о чем-то шепчутся, рассматривая скульптуру — сваренные между собой ржавые металлические конструкции.
Мое же внимание привлекла стеклянная витрина с металлической баночкой консервов. Выцветшая от времени коричневая тусклая этикетка с иностранным названием продукта. Рядом табличка с пояснением — «Дерьмо художника». В 60-е годы, в далеком детстве, не поверил рубрике, кажется, «Комсомолки» — «Их нравы», что вот демонстрируется на выставках такой консервированный гостинец.
— Уже и до нас добралось это — как положено замшелому отставнику, подумал я, рассматривая, подключена ли сигнализация, а то ведь украдут. Вся криминальная милиция Москвы с ног собьется в поисках шедевра.
Вечером со своим товарищем — летчиком морской авиации СФ полковником Онищенко Владимиром Ивановичем — отправились в театр А. Райкина на спектакль «Служанки» (фр. автор Жан Жане). Роли служанок исполнялись женоподобными игривыми молодыми красавцами с накрашенными очами, губами и в дамском белье. Они то оказывают друг другу разные любезности, то ссорятся, то капризничают. В общем, сплошная аномалия, но зал рукоплещет. Сидят только двое — капитан 1 ранга и полковник — мрачные. Одним словом — люди не понимают. Спустились в перерыве в бар.
— Да пидары они все! — в праведной ярости воскликнул бармен, наливая нам водки и расслышав наши слова досады о потерянном времени и отторжения увиденного:
— Вот, если конца дождетесь, убедитесь, какие корзины цветов с записками понесут на сцену… — Надо уносить ноги, а то не только мы, но и нас не поймут, примут за сладкую парочку двух старших офицеров ВМФ.
Не дождавшись конца спектакля, мы решительным шагом направились к той самой вешалке в гардеробе, с которой не только начинается, но и кончается театр.
На следующий день — встреча с директором Института США и Канады Арбатовым. Академик убеждает, что особой надобности в вооруженных силах нет, надо их сократить, т.е. реформировать. Он все знает, на то он и академик. Тема несложная, мозгов здесь не вывихнешь. Чего здесь удивляться, если уже два десятка лет, пока идет реформа вооруженных сил, в ней разбираются все, кто умеет читать и писать.
У профессорско-преподавательского состава этой проблеме тоже посвящаются исследования, для прибывших из войск читаются лекции — правда, с ними никто и не советуется. Но вторая проблема посложнее, она обсуждается даже за обедом с неменьшим полемическим задором, — где достать навоз для дачного участка, и какой лучше. Понятное дело — конский. Но здесь не так все просто, как с реформой, тут разбираться надо. Вот конский — самый лучший навоз, но без блата с председателем колхоза не добыть. Куриный хорош, ох, хорош!
Но от него рассада горит, понимаете ли, если не разбавить в нужной пропорции с компостом. Утром идут, едут по Москве в общественном транспорте реформаторы вооруженных сил и по совместительству садоводы, едут не на службу, на работу, часто под руку с женой и бесформенным портфелем, с зачем-то перемотанной синей изолентой ручкой. Вот такая разная служба бывает… понимаете ли.
Это было довольно странное время послевкусия перестройки, тотальных невыплат зарплат, разбушевавшейся ругани коммунистов. («Комуняк» — по терминологии тех времен. Сейчас это слово спрятали по понятным причинам и никому не показывают). Известная певица очаровывала слушателей шлягером «Разлюбила коммуниста — полюбила беляка», румяными щеками и неестественно пышным бюстом. Унижение военнослужащих сочеталось с малозатратным украшением их формы безвкусными штампованными эмблемами, нашивками с изображением летучих мышей, львиных с оскалом морд, в общем, чем попало.
Стало неприличным хранение денег на сберкнижках. Ну как же, вы еще не отнесли их в «Хопер-инвест», Русский Дом «Селенга», «МММ»? Бравый капитан в телевизионной рекламе строевым шагом добирался до этих контор и, по-солдатски любезничая с миловидной девушкой-менеджером, радостно прощался со своей наличностью.
Забавное время коллективного психоза людей, по старинке веривших тому, что пишут в газетах и показывают по телевизору. А на экране разгулялась откровенная бесовщина с «оживлением» трупа в морге одним из колдунов, целительного заряжения крэмов (именно «крэмов»), ритуального сжигания партбилета одним из «верных ленинцев».
Стыдно признаться, но в одно прекрасное утро я зарядил необходимое количество водки и палку колбасы, чтобы вечером встретить своего закадычного друга — Сучкова Владимира Лениславовича. Последние дни июля, накануне Дня ВМФ — лучшее время в Заполярье. Володя уже контр-адмирал, командует 18-й акульей дивизией подводных лодок (в честь ПЛ «Акула») — самых больших и мощных подводных лодок в мире — тяжелых ракетных подводных крейсеров стратегического назначения.
В прекрасном настроении мы сиживали у стола, не огорчаясь телевизионным шоу, где мельтешил какой-то вертлявый юный журналист с необычным для того времени кобыльим хвостиком на голове, поливая грязью армейскую жизнь. Особо его трясло от политсостава, от этих бездельников, душителей всего нового и прогрессивного, этих апологетов, фундаменталистов и ястребов. Ну, с журналистом все ясно, он слишком молод и глуп и не видал больших кораблей.
Досадно было другое, что эти настроения поддерживали и некоторые высокопоставленные военачальники, чтобы, сменив фасад своих взглядов, заслужить зачетные очки нового руководства. Рассказываю Владимиру, как недавно летел военным бортом в служебную командировку. Рядом — два незнакомых генерала, один — военный строитель, такой утробистый, ноги толстые в лампасах, второй армейский. Первый пустился в россказни, хихикая, что вот раньше были «члены» (имеется ввиду члены военных советов), а теперь «органы» (по работе с личным составом), что де военного дела они не знают и т.д. Согласен, желчь и яд подавленных стремлений иногда заслуженно питают эти настроения.
Но, не выдержав все же, встрял в досужий разговор. Поясняю военному строителю, что политработники имеют такое же военное образование, такие же вахтенные офицеры, дежурные по кораблю, так же ходят в море, летают, прыгают с парашютом. Вот даже сейчас самолет «АН-26», где вы пассажиры, только не пугайтесь, пилотирует замполит авиаполка. Замкнулся в себе обличитель, замолчал, а то разозлит того, кто сейчас рога в кабине держит, а там… мир вашему дому… (как в песне В.Высоцкого).
— Не знаю, чем я так провинился, 18 автономок за плечами, — говорит Владимир, кивая на экран телевизора. Действительно, патриот флота, грамотный командир-подводник, творчески осваивавший новые тактические приемы и постоянно совершенствовавший свои знания. С живым умом, отличной памятью — и этот умница попал в силки Русского дома «Селенга».
Наверное, алчным блеском зажглись мои глаза, когда слушал Владимира. С большим воодушевлением он рассказывал, что вчера в Западной Лице (совсем как тот капитан из рекламы) снял все свои накопления со сберкнижки, а сегодня в Североморске вложил в этот «Дом». С каким достоинством встретили иноземного посла в адмиральской форме из Западной Лицы. Какой ритуал был соблюден, когда по телефону Владимир Лениславович сообщил сумму для взноса, как безжалостно охрана раздвигала очередь желающих внести и свои более скромные средства, как он степенно поднялся на третий этаж гостиницы военторга, где был арендован офис «Селенги».
Растворились двери, заиграла волшебно-радостная музыка, миловидная девушка с фужерами и шампанским на подносе уже ждала его у входа, и он, выпив с руководством, внеся без всяких проволочек и без остатка деньги в кассу «Дома», подписал договор. И вот теперь, теперь. Одним словом — жили бедно, хватит! Переполненные соблазнительными картинками предстоящего богатства, я и мой сосед на следующий день повторили блестящий коммерческий ход Владимира.
Переключили на другой канал. А там — здравия желаем! Известная телеведущая и автор душевных дамских передач кокетливо взявшись мизинчик за мизинчик («мальчик с девочкой дружил, мальчик дружбой дорожил») неизвестно с какой целью привела к мавзолею В.И. Ленина известного певца и, можно сказать, флагманского гея страны.
Он то ли покаяться пришел, то ли отпущения грехов просить у усыпальницы вождя. И так сентиментально и мило, а главное — толерантно слушает телеведущая грустную историю, как дошел до этой жизни прекрасный лирический тенор. Да, возмутятся этим рассуждениям отставника, ярого врага толерантности, обожатели всего необычного, стремящиеся превратить наше восточное ханство в новое несравненное западное королевство.
Только вот проблемы этих королевств, ну, например, в Нидерландах стоят очень остро. Слишком много геев — падает рождаемость. Ее, конечно, компенсируют, работая как швейные машинки, переселенцы из Африки и восточных стран, но численность коренного населения неуклонно падает от этой самой толерантности, а гостей — растет. Хорошо, что правительство Москвы пресекло гей-парад на Красной площади.
Как тянет их пройти в парадном строю именно по Красной площади. Военные парады — это совсем другое дело, зрелище достойное и прекрасное. А здесь что? Двинулись бы по брусчатке строевым шагом порочные орды, гримасничая и показывая языки (любят они это дело), в полуэссэсовских фуражках с атрибутами своих страстей на груди, вместо оружия, и освежая друг друга ужасного вида кожаными плетками прямо перед фасадом мавзолея? Парад есть парад…
Далее известный актер, уже на другом канале, натурально рыдает, заходится в слезах (для них это не сложно, даже удовольствие): он вдруг узнал, что его друг — стукач, сексот, осведомитель КГБ.
Но отказаться от стучащего друга актер не желает, руки заламывает, а не может. Будет и дальше дружить со стукачем. А что делать? Ну, любит он это увлечение (тук-стук), вошел в роль. А может, и рыдающий — сам стукач, маскируется? Есть такой известный прием. Вот уже другой документальный фильм про Павлика Морозова, как убеждают — «романтизированный образ пионера-доносчика». Все смешалось на экране: геи, ожившие трупы, осведомители, колдуны и пионеры-доносчики, толерантность и общественное одновременное прозрение.
Время коллективного психоза родило категорию зрителей, которые с телевизором стали разговаривать как с живым собеседником, особенно во время рекламы.
Телевизор выключили.
А пока сидели за столом, почувствовал, что заряженный напиток воздействует на меня гораздо сильнее, нежели рассчитывал целитель. Проявилось равнодушие к желанию шутить, рассказывать анекдоты и вообще смеяться.
Наступило естественное тяжко-философское русское подпитие с настойчивой и непреодолимой тягой разговоров об исправлении уклада существующей жизни, когда, начав говорить о чем-то, философ не знал, чем закончить. А собеседник выражает согласие с непонятными откровениями известной всем мужчинам, как символ дружбы и прекращения попыток понять сложности философского текста, емкой и конкретной фразой:
— Наливай!
У Володи же было ни в одном глазу, и он уже заметил, что со мной стало. Все знали, что ему было даже незнакомо чувство головной боли по утрам (он и сам шутил по этому поводу, как в анекдоте, что, «кость болит»?). Короче, таких, как он, на флоте уважительно называют «насос». За полночь приоткрылась дверь, и моя дочка Анечка, готовившаяся к вступительным экзаменам в институт, попросила:
— Дядя Володя, у меня одна задача по математике не решается. Учитель взяла неделю назад домой, но молчит.
— Наливай! — принял интеллектуальный вызов семьи Макрушиных Владимир Лениславович, взял условие задачи, ручку, бумагу, опрокинул стопку и, не задумываясь, не прерывая беседы, за три минуты написал долгожданное решение. Вот это да! Это вам не ЕГЭ сдавать.
Это было время, когда дурачили умных, по-советски доверчивых людей. («Совками» тогда называли. Когда циничность оценок подтвердилась, это слово, я думаю, исчезло навсегда). Время, когда военные училища вдруг превратились в университеты, а Политическая академия в Гуманитарный университет. Сейчас, похоже, ее вообще разгоняют. В каждом военном учебном заведении, в любой стране, в конечном счете, учат, как убивать других людей. А тут оказывается: гуманитариям это дело поручат. А Дома офицеров, в угоду демократии, решили переименовать в «Дома военнослужащих», но вовремя одумались.
Грузчики стали именоваться мерчендайзерами, валютные спекулянты — брокерами, приказчики — менеджерами, топ-менеджерами и супервайзерами, страховые агенты и некоторые категории охранников — комиссарами, проститутки — путанами, гомосексуалисты — геями, топчущиеся у подъездов в ожидании клиентов наемные убийцы — киллерами. Экий колоритный коллектив!
Некоторые военные, «переприсягнув», ушли в Украинские вооруженные силы, но, поняв, что надежды на более высокий заработок и сытость не подтвердились, решили вернуться обратно, но, к счастью, по вполне обоснованным подозрениям «как не надежным в бою» было отказано в приеме присяги в третий раз.
Мелькал на светском рауте в малиновом пиджаке — символе удавшейся жизни — «лучший министр обороны всех времен и народов», а некоторые московские генералы в угоду моде щеголяли нарочито небритыми лицами (особый шик времени, характерный для стилистов, визажистов, режиссеров, кутюрье и прочая, прочая…), напоминая бомжей в генеральских мундирах. Строго пропорционально росту тульи на фуражках, падала боеготовность вооруженных сил. Многое менялось в поведении и даже в речевых оборотах. И если раньше аппаратчики «обогащали» русский язык, например, вместо слова «дано» более изощренным «дадено», вместо «изучить вопрос» — «пропедалировать вопрос». Образное слово «педалировать» представляется мне в виде отчаянного велосипедиста, мчащегося в никуда и усердно крутящего педали. Мчащегося так быстро, как говорят профессиональные велогонщики, «аж пиджак заворачивается».
Одним словом, «педалирует». Ныне изучение вопроса означает «промониторить» его. Еще позже появятся восклицания «ВАУ», «ЙЕС», — «Мы сделали это!» и характерный при этом жест — манипуляция согнутой в локте рукой, как у машиниста паровоза или капитана речного парохода, подающего пар на гудок. Или человека, сделавшего «это» и смывающего унитаз из древнего сливного бачка 50-х годов.
Эпидемия замены портретов вождей захлестнула вельможные кабинеты. Особенность эта стала очевидной в августе 1991 года, когда у военных руководителей портреты В. И. Ленина срочно менялись на портреты царя Петра I.
И если бы я сказал тускло, обыденно, что в североморском Доме офицеров нашелся матрос-ремесленник, художник-пейзажист широкого профиля, то это было бы совсем прозаично. Лучше будет звучать — время выдвинуло его! И днем и ночью малевал он масляными красками в подвале ДОФа ужасные львиные морды, выдавая их за портреты самодержца.
Когда-то, еще на «Гремящем» наш старпом Карманов Николай Николаевич поучал таких как я лейтенантов, что самое страшное на корабле — матрос. И пояснял — матрос с краской и кистью. Вы поинтересуетесь, почему? Да потому, что ему, еще не преодолевшему детских радостей малевания по стенам, книгам и чему попало, нравится сам процесс покрывания краской всего, что встретится на пути.
Не уходите из каюты, иначе хромированные ручки, телефонный аппарат, медь иллюминатора, — все будет покрашено. И шинель уберите подальше — мало ли что. Но это все шутки. Так же любовно выполнял этот социальный заказ наш герой, не из почтения к почившему несколько веков назад императору, а исходя из цели куда более прозаичной — желания заработать своим творчеством столь желанный отпуск по поощрению. И не беда, что Петр I не похож на самого себя. А вы что, собственно говоря, видели Петра I? Да и не нужно это сходство.
Главное — портреты поменять. Матрос знает что делает. Так как краска еще не высохла, адъютанты степенно несли лики императора на вытянутых руках по коридорам штаба флота. И это придавало некоторую торжественность и даже таинственность происходящему. Но вдруг маятник качнулся в другую сторону. Портреты самодержца вынесли, срочно поменяв на портреты В.И.Ленина. А на мой вопрос одному начальнику:
— Что же вы так быстро богов меняете? — он отвечал бодро, показывая на портрет В.И.Ленина:
— Да нет, просто обновлял.
Вообще говоря, чтобы русская гармонь играла, она должна растягиваться и сжиматься. Построили храм Христа Спасителя — уничтожили, потом, слава Богу, воссоздали. Нужно присвоить звание контр-адмирала командиру бригады, скажем так, не безродному, объявляют бригаду «отдельной», присвоили адмиральское звание и приставку «отдельная» ликвидировали. Ввели институт мичманов и прапорщиков — упразднили, потом снова ввели, сейчас снова упраздняют. И будьте уверены, что настанет время, когда снова введут.
Мой заместитель Берсеневич, согласный покориться новым явлениям политической конъюнктуры, заговорчески-трагическим голосом прошептал:
— Дмитрий Александрович, я бы рекомендовал вам снять портрет Ленина. Оставлять его политически неверно.
— Да, правильно тебя турнули из военно-дипломатической академии. С таким в разведку не пойдешь, — подумал я.
Когда были хлеб да щи —
Были мы товарищи.
Когда кончилась еда —
Стали все мы господа.
Ныне это сладкое слово «дамы и господа» уже не режет слух (хотя, строго говоря, оно — широко распространенная и «узаконенная» ошибка: при обращении к лицам обоего пола должен употребляться один единственный термин — «господа»). Даже при обращении к молодым людям из известной телепередачи, где они за стеклом в снятой для них квартире живут напоказ естественной вегетативной жизнью, не работают, находясь на кормлении у хозяев канала.
Господа и дамы всем успевают заниматься, понятно, — дело молодое, иногда собачатся между собой, но это только разжигает любопытный блеск в глазах зрителей. Но все гордые, все господа. Как во времена Горбачева, когда вдруг исчезла зубная паста, но много говорилось о гордости, национальном самосознании и т.п.
Непонятно, как может гордиться собой человек с нечищеными зубами? Идет праздничный концерт, посвященный Дню милиции. Они у нас всегда были самые роскошные. Исправительно-трудовые учреждения — на хозрасчете, они хоть Майкла Джексона оплатят. Юморист веселит невеселым о коррупции в органах МВД. Зал рукоплещет, некоторые генералы понимающе перемигиваются. Уверен, что морские офицеры дружно встали и покинули зал, если бы на праздничном концерте в честь дня ВМФ получили подобные «приветствия» от артистов.
Но ближе к службе. Наши «шурики», особенно из отдела культуры, стали щеголять придворной галантностью царских офицеров. И не важно, что их предков искусные кнутобойцы секли на конюшнях. Сегодня они — «дворяне», столоначальники, за спинами которых августейшие портреты самого императора.
Так, один «шурик», со своим подчиненным, размещая в гостевой комнате Дома офицеров перед концертом, как бы сейчас сказали — VIP-персон, а именно: членов военного совета флота, — начали целовать руки женам начальников. Я ничего не выдумываю, читатель, просто даю репортаж. Изящно прогнувшись в талии, вначале «шурик», а затем его помощник поцеловали по очереди, значит, руку жене командующего флотом, потом начальника штаба, потом жене первого заместителя, но поток конечностей прибывал.
Они не успевали. В прихожей стала образовываться недовольная очередь. Остановиться и пропустить кого-то без поцелуев уже было нельзя: почему не целовать руки женам других членов военного совета; женам командующего авиацией, заместителя начальника штаба и т.д.? Их просто не поймут. Из прихожей слышится ропот недовольства. Чтобы ускорить процесс «шурик» и его коллега не разгибались и в согбенном состоянии увеличивали скорость, напоминая двух голубей, жадно, наперегонки, клюющих аппетитную булку. Некоторые дамы протягивали руку неохотно, нарочито важно и медленно, с видом «ну если вам этого так хочется, то пожалуйста — целуйте». Некоторые брезгливо отдергивали. Но не смутились наши герои хохотом наблюдающей за ними публики, обидными репликами, наконец, гордо распрямились, исполнив галантный ритуал выцеловывания до конца.
Прошу не считать брюзжанием ветерана непонятную для меня, появившуюся ныне солдафонскую традицию — во время застолий военных с поднятыми рюмками после тоста солидарно так хором кричать «Ура! Ура! Ура!». Всегда находится вертлявейший человек, который, слегка подвыпив, вдруг резво, как смертельно укушенный, выбежит посреди зала и закричит надрывно примерное:
— Нашему уважаемому Николаю Ивановичу (далее следуют сверхлестные эпитеты) наше флотское троекратное протяжное с переливами «ура, ура, ура!». Все встают. Многим кричать не хочется, но они кричат. Следующий тост. И опять все повторяется. Накричавшись вдоволь, все устало разбредаются по домам. Как-то один пожарный делился со мной яркими, прямо огненно-восторженными впечатлениями, но не от пожара. Нет, не от того как «занялось и перекинулось на крышу из искры возгоревшееся пламя в одном из важных учреждений ВМФ в самом центре Москвы.
— Мы, говорит, уже кончаем тушить. Уже и стропила рухнули, небо видно, баграми растаскиваем их у приемной очень большого военно-морского руководителя, все затоплено водой, как в море. А из-за дверей кабинетов военно-морских офицеров, несмотря ни на что, слышно: «Ура! Ура! Ура!» — и уважительно добавил:
— Настоящие моряки, никакого пожара не боятся, моряки, одним словом! — это и понятно, чему удивляться, — объяснил я огнеборцу, — у нас на флоте это лишь «предпосылка к возгоранию».
«Не убей чайку — это душа погибшего моряка» — общая морская традиция, «пишем то, что наблюдаем» — штурманское правило в ранге традиции, не присваивать имена вновь открываемым землям, островам, если там есть коренное население, островитяне — историческая традиция, присущая только русским гидрографам.
Но откуда это надрывное и неинтеллигентное «ура, ура, ура»? Вот прекрасная традиция — увлечение, появившееся уже в наше время во внутренних войсках: перед восторженной публикой, имитируя утверждение добра над злом, разбивать вдребезги мощным ударом кулака кирпичи. В бою рукопашном пригодиться может. А вот зачем бутылкой по голове? Самое интересное, что по своей голове. Эта страсть больше подходит под завершение «ужина» в ресторане, под конец застолья, но и то по чужой, понимаете ли, голове.
А раз так с удовольствием поощряют эти азиатские дикости начальники, не жалеют предназначенные совсем для других целей головы подчиненных (по возрасту годящихся им в дети), — там как-никак мозги, которые никакой NATS не восстановит, — то пусть подадут сами, преподнесут публике суровый нравственный пример. И не щадя себя самого, выйдет строевым шагом к притихшим трибунам генерал, повернется к зрителям, снимет папаху, торжественно склонит голову, да как шарахнет себя по лысине бутылкой, желательно, из-под шампанского, услужливо поднесенной подчиненными… взбодрит свой воинский дух и восторги зрителей.
И тогда навсегда исчезнут эта призрачная бравада и поганая традиция, которая, как раз и не пригодится в современной войне, где как никогда нужна ясно мыслящая — не после ударов бутылкой по ней — голова. По голове противника в бою бутылкой, конечно, — хорошо. Но в бой с бутылкой — неприлично, даже в рукопашный… Но что-то я расписался…
Очень нравилось «шурикам», подражая в крайних порывах настроений, — а это больше нравилось самому Михаилу Михайловичу, их новому начальнику (Главный Шурик уже как-то незаметно, не попрощавшись, вернулся к своей столичной гвардии ответработников) — в письменной и устной форме щеголять вновь обретенной выспренной фразой — «Честь имею!»
По всем правилам дворян и аристократов, главных персонажей фильма «Адъютант его превосходительства». Хотя это явное коллективное манерничанье может обозначать в слове «имею» двоякий смысл. Получалось, что до августа 1991 г. этой чести их лишил какой-то злодей, грязно надругавшись над ними. А вот сейчас эту непорочную честь им восстановили, как ныне восстанавливают девственность блудницам рукастые хирурги. «Шурик» от отдела культуры возомнил себя политическим деятелем средней руки (мы-де не только мастера благородных манер с выцеловыванием), потребовал от художественного руководителя Ансамбля песни и пляски СФ серьезного изменения репертуара — больше духовной музыки, больше! Желая ограничить исполнение произведений военной тематики, он начал своей рукой править слова известной песни «Ходили мы походами» Листова: «Милый край, Советская Россия» на «Милый край, любимая Россия».
Дружба между «шуриками» была недолговечная, опереточная. Они ревниво, как в замочную скважину спальни распутной любимой, подглядывали в приемную нового вожака: что же там происходит, кто у руководителя, — время тревожное, ох тревожное, идет дележка портфелей, — и кто же сегодня так жарко дышит мне в спину? А «шурик» от отдела культуры, как шутили в управлении, практически ежедневно «встречал начальника как гостинец».
Заранее прибыв на службу, заходил в кабинет Михалыча и ждал. Настал рабочий день, начальник включил свет, а на диване — «сюрприз». Но недальновидный Михалыч, путающий «субординацию» с лестью, охотно поощряющий эти приторные реверансы и обыкновенный холуяж, совсем потерял чувство осторожности. Его ближайший «шурик», ошельмовав всех своих конкурентов и в управлении, и на флоте, обвил змеиными кольцами, уже откровенно упругими, своего начальника. И начальник добровольно-покорно сам задушился в них, не протестуя даже против узурпации служебной машины («довольно — надо беречь, представление ушло на меня»). Заранее пошитую адмиральскую форму «шурик» хранил в багажнике и матросы — водители гаража штаба флота — с удовольствием позировал с ней для фото в демэбовых альбомах. Потерпите, дорогой читатель, описание тех безобразий, которые я пережил под конец службы. Приятно ласкающая память от курсантских лет так отличается от финала книги. Но пишу то, что наблюдал, хотя далеко не все.
Но все же, не буду забегать вперед. В сентябре 1993 года перед убытием в отпуск, решил провести его не в Крыму, не в Сочи, а в Арктике, на архипелаге Новая Земля. Там как раз шел ход с моря прекрасной рыбы — новоземельского гольца. Сформировав команду из двух человек: один — сосед по лестничной площадке, второй — самый искусный браконьер в Североморске по ловле семги. У него все принадлежности, сети и т.п. Своей жене он, крайне немногословный (браконьеры, как правило, люди серьезные, молчаливые, обстоятельные) поведал скупо:
— Вернусь через 10 дней.
Вышли в море на большом десантном корабле (БДК) и уже через двое суток ехали на гусеничном транспортере (ГТС) по бескрайним просторам тундры от Белушьей, километров 150, до озера Нехватова. Ехали весело, вместе с бригадой местных рыбаков. Через неделю нас должны забрать. Разместившись в поморском домике, где на деревянных стенах еще сохранились вырезанные его постояльцами почти 100 лет назад памятные надписи.
Арктика этого времени очаровала меня тундрой, которая хоть и была унылой, но совершенно сонной и первозданной, нетронутой, с вековыми скалами, стаями перелетных гусей и даже лебедей, непугаными песцами. Стадами диких оленей, нерпами и даже белыми медведями. У меня был с собой самозарядный карабин Симонова (СКС), но не для охоты, а так, для уверенности, «на всякий случай». Вскоре этот случай и представился. С нами был пес. Его, среди злых — злейшего, среди подлых — подлейшего не пускали в дом. Это делал только я, и то тайком, когда не отправлялся выбирать сети, а был дежурным и готовил обед. Хитрющий пес знал это и с нетерпением ждал, когда все уедут и он придет ко мне, как лучшему из лучших, положить голову на колени и жаловаться чуть-чуть поскуливая, на свою отчаянную судьбу, может быть, одного из немногих песьих, кого жизнь забросила так близко к Северному полюсу.
Но вдруг злейший повел себя трусливо и очень тревожно: завывал, как будто просил убежища, терся об меня, подбегал к двери, оглядывался и так стоял, поджав хвост, явно намекая на какого-то уж очень страшного гостя. Достав патрон, взял карабин, вышел и обмер! В пятнадцати метрах от меня стоял самый сильный, умный и свирепый хищник на планете — белоснежный, как лист бумаги, медведь. Стоял у воды около натянутой в ней сети. Я знал их безнаказанную страсть (медведи все учтены, их никто не обидит): выбирать сети и лакомиться рыбой. При этом сети рвались безнадежно, и рыбакам ничего не оставалось, как в бессильной ярости стрелять вверх, пытаясь спугнуть хищника. Но мой голубчик мирно смотрел на меня.
— Тихо, не двигайтесь, у него полтора прыжка до вас, — послышался шепот тихо подошедшего ко мне сзади местного рыбака.
Медведь нырнул в озеро и поплыл к сетям.
— Всё, порвет сети, конец рыбалке, — сокрушался мой товарищ, — бейте перед мордой, может, свернет. Израсходовав все 10 патронов на фонтаны воды, убедился, что медведь, как прямоидущая торпеда, не свернул с курса, но, к счастью, не порвав сетей, голубчик вышел на другой берег, с веером брызг отряхнул воду, сложив лапы перед мордой, лег и стал наблюдать за нами.
Прямо к нему приближался наш ГТС с рыбаками, возвращающимися с рыбалки. Два песца, которые, тявкая, бежали за ней, требуя своей доли, — свежей рыбы, которую периодически им бросали, — почуяв запах полярного злодея, стремительно скрылись в тундре. Вот так, прослужив на Севере столько лет, я впервые встретил этого симпатичного зверя. Вскоре по рации нам сообщили, что на БДК, который должен был забрать нас в Североморск, в Архангельске палубной стрелой навалился сухогруз, повредив орудийную башню и что надежд забрать нас обратно нет никаких. Что делать? Тут из строя вышел генератор, потом стала барахлить радиостанция.
Долгими вечерами (было уже достаточно темно) при свечах играли «на приседания» в карты. Один доигрался до того, что совсем стал слаб в ногах, но мужественно приседал, усердно, с помощью двух игроков, поддерживающих под локти. Мы ждали следующий ГТС, который должен был доставить горючее и забрать нас. Прошел уже месяц, нами никто не интересовался. Продукты остались однообразные: овощные консервы, немного картошки и сколько угодно гольца, лов которого мы не прекращали. Сели батарейки на транзисторном приемнике, но едва слышно, через треск, мы узнали о событиях в Москве и об обстреле Белого дома. Дела… У меня закончился отпуск.
Жена флагманского браконьера вообще в неведении, даже в какую сторону он пошел заниматься любимым таинством — ставить сети на семгу. Наконец восстановили связь. За нами прислали ГТС. Скорее, скорее в Белушью, но там опять нет сообщения с Североморском. Решили добираться через Хатангу, но и туда отменили выход. К счастью, из Мурманска пришел «Килектор-13», он забрал нас. И еще 7 суток мы были в штормовом море, пытались перекачать топливо на остров Колгуев.
Еще в Белушьей наш браконьер связался с женой, мысленно его уже похоронившей и совсем не ожидавшей услышать его подавленный голос из далекой Арктики. Я тоже связался с оперативным дежурным флота, разъяснив все обстоятельства происшедшего для своих начальников. Командование флотом с пониманием отнеслось к моему арктическому путешествию и даже шутило.
Но Михаил Михайлович торжествовал. Даже не выслушав меня, подготовил срочно приказ о моем наказании. Он зачитывался в кабинете, и Михалыч, наконец, не упустил возможности рассчитаться со мной. Когда читалась вступительная часть (для этого он подобрал специального чтеца со сталью в голосе и хорошей дикцией); лицо начальника, напряженное, как от непосильной работы, стремительно превратилось в до неприличия блаженно-радостное, при торжественно-грозном завершении приговора — «предупредить о неполном служебном соответствии» — исказилось в сладкой истоме, морщины на лице расправились, веки прикрылись, сладкая дрожь пробежала по телу. И я понял, что в этот момент Михалыч испытал интимнейшее из всех чувств.
— Да, любит он меня, но странною любовью — пронеслось в сознании, и я, как обычно, глуповато-дерзостно стал улыбаться счастливейшему, отрешившемуся от иных мирских радостей начальнику.
Моя служба напоминала штопор самолета, из которого выйти уже невозможно, спасение в рывке ручек катапульты увольнения в запас. Своей грудью я закрыл все кадровые бреши, отучившись 2 раза, каждый год подряд на Высших академических курсах.
Поскольку стал самым образованным, был в составе, или возглавлял 12 «рабочих групп», комитетов, комиссий и т.п. Прозаическая цель создания этих бутафорских органов кроется не только в стремлении растворить личную ответственность в коллегиальной. Это показатель страха, обозначения хоть какого-то решения тех или иных неразрешимых проблем при несостоятельном и мягкотелом начальстве, порой повязанном общей порукой в борьбе с коррупцией, укрывательством провалов в дисциплине. Я соглашался на все.
И если бы мне поручили возглавлять комиссию по борьбе за солнечное затмение, я бы возглавил ее, не задумываясь, с удовольствием и воодушевлением, доказав истинность слов В.И.Ленина: «Если хотите развалить очередное дело, создайте очередную комиссию». И хотя все эти группы даже не собирались на свои заседания, я был в восторге от назначения меня руководителем рабочей группы по управлению (ни больше ни меньше) состоянием воинской дисциплины на флоте.
Представьте, сижу в кабинете, как в танке, нажимаю на педали, тяну рычаги и управляю тем, что уже пару лет неуправляемо. Тут как раз прибыл эшелон с призывниками из Татарстана. Митинг, не стихийный, достаточно профессионально организованный, сколотивший несколько сотен человек в единую монолитную массу. Этих ребят пришлось изолировать, уже с помощью поднятого «в ружье» караула, в ангаре спортзала североморского экипажа.
Все отказываются служить. Вот вышел посреди зала симпатичный парень, парламентарий, значит, не по годам спокойный, уверенный в себе, ниже среднего роста, с кривоватыми ногами и плоским, как штыковая лопата, лицом. Явно образован, тверд в намерениях:
— СССР не существует! Нам обещали, что будем служить на родине в Татарии! — поднял руку и вдруг закричал:
— Татария, Татария — (именно с таким необычным ударением) — отказники подхватили.
С Владимиром Николаевичем Кузнецовым, начальником оргмобуправления, моим бывшим комдивом, отправились усмирять и разруливать ситуацию. Владимир Николаевич, со свойственным ему суровым юмором, объявляет:
— Те, кто будет волновать массы, призывая к отказу, служить все же будет, но на ядерном полигоне на Новой Земле. — Это, поясняет он, еще пострашнее, чем у американцев в Неваде. — Притихли. Тут и я поддерживаю своего товарища:
— А кто хочет служить на самых красивых кораблях и увидеть не только прекрасную Татарию, а Кубу, европейские и скандинавские страны, увидеть Африку, — подойдите ко мне.
Тишина, но слышится голос:
— А где гарантии, что на корабли возьмут?
— Кто к нам подойдет, тот сразу и будет отправлен на корабли. А кто останется — на гауптвахту и под суд!
Слезает лихо, как степной всадник, но со спортивного снаряда «коня» первый, вот второй и пошло дальше. Единство разрушено. Всех разводят по казармам.
А тут говорят, создайте комиссию по управлению состоянием воинской дисциплины…
Новое реформирование органов по работе с личным составом. Ну чего мучить людей, ведь ясно, что проще разогнать их, пополам, значит, ту самую гармонь, и хватит, наигрались… Полагаю, что этим и закончится весь этот политический балаган. Вот я и за штатом. Год, как не у дел. Да не только я. За штат выводятся толковые офицеры Попов Л.Г., Белогуб А.Я., Сусов Н.А., Гулько Н.Г. и много других. Все без жилья в средней полосе. Передана рекомендация Шурика — не посещать управление, дабы не развращать работающих… Ну а если, значит, война, если завтра в поход?... Ну, не сбудется наша национальная мечта — «лишь бы не было войны...» Так что, снова сплотимся, значит?
Этот год дал возможность не только задуматься об устройстве семьи, дальнейшем жизненном пути, но и, наконец, решить квартирный вопрос, за что я так признателен своим сослуживцам-командирам и блестящим адмиралам: ставшему уже Главкомом ВМФ Громову Ф.Н.; его заместителям Касатонову И.В., Еремину В.П., адмиралам Литвинову И.Н., Налетову И.И., бросившим круг человеку за бортом. Сын Руслан успешно сдает экзамены в Институт криптографии, связи и информатики Академии ФСБ России, дочь Аня тоже в Москве — студентка Академии пищевых производств.
Все прекрасно! Но вот попытки искусственно перестроить сознание от «раньше думал о Родине, а потом о себе» на «раньше думал о Родине, а теперь о себе» — безрезультатны. Как писал ранее: — слишком прочен грунт, за который держатся якоря таких фундаменталистов. Да еще идет эта ненавистная чеченская война…
Прошлое никогда не исчезает бесследно. Каждую ночь, много лет, будут являться сновидения о том, где служил и что видел… Ностальгическая власть воспоминаний еще долго будет волновать душу, как в песне народного композитора — североморца Гостинского В. В.: «Северу навечно оставляем мы частицу сердца своего».
Это наваждение с реальными видениями, звуками, голосами своих флотских друзей и сослуживцев будет преследовать много лет, постепенно стираясь, а их голоса будут все дальше, тише и тише…
Ну что ж. К службе надо относиться, как к гостиничному номеру. Все временно — придется освобождать. Это хорошо, когда кто-то удивится:
— Как, уже ушел?
И лучше, чем:
— Как? Он еще служит!?
Между «еще» и «уже» может быть большая, лишняя дистанция…
И все-таки — в 45 на пенсию. Правда, льготной выслуги — 38 лет. Это — виртуально — с 7 лет значит… Нет, это было бы пожалуй «еще». Само увольнение в запас прошло легко, как-то само собой. Без прощаний и некрологических речей моих сослуживцев по Политуправлению, от встречи с которыми я сознательно уклонился. Ну что ж, была без радости любовь, разлука будет без печали.
Как-то сам не заметил, в какой момент снял форму, собрал вещи. Настало время расставания. Стою на сопке. Глубокая осень, мрачное серое небо, низкая облачность над столицей Северного флота. Порывы студеного океанского ветра доносят, как людские голоса, пронзительно-надсадные крики чаек. Вот губа Ваенга, причалы, уже новый гвардейский «Гремящий». Сюда четверть века назад пришел лейтенантом. Окольная — идет погрузка оружия на ракетный подводный крейсер стратегического назначения «К-421» 31-й Краснознаменной дивизии подводных лодок. На этом корабле был в последней автономке.
Горнист заиграл «Зарю». Она подхвачена на остальных кораблях и эхом, и переливами загуляла над заливом. И сколько тоски и грусти в этой так знакомой мелодии. Как будто сами стальные корабли, как живые, прощаются со мной. 15 минут до подъема флага. Но это уже без меня. Комок перехватил горло. Впервые острое чувство прощания с флотом, молодостью, лучшими годами жизни стало столь явным и пронзительным. Всё! Не увижу я больше эти ожившие корабли, залив, этот унылый северный пейзаж. Не услышу эти так знакомые и дорогие звуки. Все прошло.
Еще раз оглянулся вокруг. Шел дождь и конечно, дорогой читатель, на кораблях хлопали крышками.
Теперь вниз, к машине! Впереди — путь через Карелию, через удивительную красоту просторов Среднерусской и Валдайской возвышенности. Строго на юг, в совершенно другую страну и незнакомую гражданскую жизнь.