И в моральном, говорю, моем облике…
А. Галич
А вот вам история плохой девочки. Слово "история" употребляется здесь в смысле: "развитие событий, их последовательный ход". Вместо слова "плохая" вполне употребим синоним "скверная". Она же гадкая, нехорошая, дурная, дрянная и все что хотите. Но вот только не отвратительная. Скорее – прельстительная. Она же обаятельная и привлекательная. С дошкольного возраста, с белых бантиков и белых же детсадовских гольфов. И далее, далее, далее, до белых колготок университетских лет, доставшихся ей чудом и по счастью. И, естественно, носимых с гордостью – ввиду того безусловного факта, что таких колготок не было ни у кого на всех гуманитарных факультетах. Имелись – у некоторых и в ограниченных количествах – черные. В количествах еще меньших – красные и темно-синие. Две или три девки могли похвастаться разноцветными, в узорах. Но вот белые… Завистники – собственно говоря, завистницы и недоброжелательницы – не колеблясь, высказывали свои негативные чувства вслух. Переиначивая при этом популярную шутку насчет того, что черные колготки – это траур по утраченной девственности. В те времена, то есть, в самом начале шестидесятых, доля "неграмотных" даже на гуманитарных факультетах, будто бы славящихся своими вольными нравами, была еще достаточно велика; входили же в эту категорию попадавшие под действие популярной тогдашней фразы "Невинность – та же неграмотность". Априорно полагалось, кстати, что данная фраза имеет вполне российское происхождение, и лишь много позднее русский читатель узнал правду, ознакомившись с поэтическим наследием Огдона Нэша – в том числе и с его классическим одностишьем "Purity is obscurity".
Стало быть, шутили над ней в том смысле, что… Над ней – это, значит, над главной героиней повествования, а какая же героиня без имени? Так вот, звали ее Зоя. И подкалывались насчет ее белых колготок в том смысле, что она прямо-таки символ вечной девственности. Дескать, вечная девственность – тянет нас к ней. И к ней действительно тянулись "мужчины с двухгодичным опытом", как определил эту категорию в своем концептуальном стихотворении один поэт, учившийся в те годы на одном из гуманитарных факультетов. Если не считать белых колготок, то Зоя ничем особо не выделялась из толпы (скажем точнее, из среды) студенток филфака: шатенка, короткая стрижка, челка, глаза ехидные, косметика в меру, рост метр шестьдесят три…
"Нет, будем точными: сто шестьдесят три с половиной. Уж мне ли не знать. И для меня очень важны даже эти полсантиметра, потому что всегда хотелось быть повыше. В манекенщицы, ясное дело, не рвалась, но вот хотя бы метр шестьдесят пять… Увы, приходилось добирать за счет каблуков. В школе-то у меня была одна-единственная пара на шпильках. Зато как поступила, отец расщедрился, расчувствовавшись: "Молодец, доча, я всю жизнь мечтал об МГУ, да вот не довелось, так хоть ты теперь…" А не сбылась отцовская мечта по причине недостаточной благонадежности родителей: дед вплоть до известных событий владел заводиком – даже не заводик, а так, фабричка, но все равно классово чуждый элемент; стало быть, на физфак дорога ребенку из такой семьи была закрыта по определению. И пришлось отцу удовольствоваться энергетическим институтом. Зато впоследствии его ждала головокружительная карьера, и к совершеннолетию единственного ребенка он сделался весьма большим начальником, так что без труда мог обувать, да и одевать дочку так, "чтобы ты у меня выглядела не хуже прочих". Я и выглядела – спасибо папочке – не то, чтобы не хуже, а просто-напросто лучше большинства окружающих. Кстати, чтобы не забыть: откуда у меня эти белые колготки. Как с неба свалилась тетя, двоюродная сестра матери, вышедшая еще в незапамятные времена за некоего пана Станислава из Лодзи и с тех пор проживавшая в Польше. И вдруг они решили, что настала пора посетить великий Советский Союз и навестить любимых родственников – в результате чего у меня появилось 12 – дюжина, прописью! – пар колготок. Белые-белые! Обалдеть! Лишь существенно позже я поняла, что покупать на дюжину выходит дешевле, тем более на какой-нибудь распродаже в магазине свадебных аксессуаров, но все равно: спасибо тете Зосе. Причем, особенно по тем временам, спасибо огромное, выше крыши.
*
Осознавши с первых дней учебы, что главная выставка девичьих прелестей постоянно действует (на манер ВДНХ) в нашем скверике у факультета, я нацелилась на то, чтобы занять там, на этих лавочках под липами, достойное место. Сообразила также, что со своими, филологами, общаться во внеучебное время не очень-то плодотворно, и что целесообразнее обратить внимание на корпус напротив родного факультета, где располагался загадочный и вовсе уж недоступный для простого народа Институт восточных языков. Ребятки там учились – будьте любезны: отпрыски дипломатов да писательские детки. А девок своих у них почти не было – не брали. По разным причинам. Вот ивяшники и паслись на стороне. К тому же в нашем крыле был еще и факультет журналистики, где чисто теоретически также могли наличествовать люди с будущим – зарубежные корреспонденты ведущих советских изданий и вообще властители народных дум, да вот пойди-разбери на первом-то курсе, кто станет кем. А с ивяшниками уже более-менее ясно, кто есть кто. По определению. Кстати, на журфаке тоже водились нехилые девицы, могущие составить нам, филологиням, достойную конкуренцию, так что следовало держать ушки на макушке.
В рамках такой конкурентной борьбы предстояло научиться многому. И едва ли не первое дело – курение. В школе я даже и не пробовала этой гадости – вернее, разок попробовала, и реакция была примерно как у Тома Сойера на его первую затяжку. Но теперь пришлось втягиваться – все по тем же соображениям престижа. Да и учитель у меня был получше, чем Гек. Соученица, по имени Рита, она же Маргошка. На три курса старше. К тому же почти соседка – насчет этого выяснилось, когда садились в один троллейбус. Она, правда, выходила на остановку раньше. Вот Маргошка и стала моей наставницей. И по части курения ("Не затягивайся! Глубоко не вдыхай! Когда дым выпускаешь, пасть прикрывай, чтобы струйкой все-таки, а не облаком! И не мучайся, делай перерывы между затяжками подольше. Пусть себе сигарета горит, а ты просто держи ее небрежно между пальцами. Так ты вроде бы и при деле, и все-таки меньше никотина потребляешь…") И по части самоподачи ("Если туфли на каблуках, то держи стиль! Взгляд слегка надменный – ну, прищурься малость, Господи, неужели не понятно! Ладно, идем далее. Садишься – юбочку чуть-чуть поддерни. Но чуть-чуть! На полтора пальца выше колен, не более. Кладешь ногу на ногу – делай это не спеша, с расстановкой. И следи, чтобы подол не очень задирался. Не хохочи в голос – усмехайся. Но не криво, а доброжелательной усмешкой. Демонстрируй, стало быть, снисходительность к человеческим слабостям…")
Разному меня научила Маргошка, и в основном с пользой. Первые мои знакомства – тоже благодаря ее контактам. Начальные уроки оказались, правда, не очень продолжительными, поскольку мы поучились недельку – и на картошку. До первых чисел октября. Это мероприятие тоже оказалось по-своему небесполезным. Во-первых, я с курением освоилась. Труднее всего оказалось приноравливаться, когда некий неловкий козел дает прикурить – ведь он так и норовит тебе брови поджечь. Значит, учись уворачиваться. И в этом узком смысле, и в более широком, поскольку кое-кто из однокурсничков явственно возомнил, что именно здесь, на грязном казенном тюфяке, я просто так и от нечего делать принесу ему в жертву свое девичье сокровище. Прямо счас! Я и с поцелуями-то их отваживала, уж не то чтобы чего ни на есть сверх того… Да, еще небесполезная вещь: в баньку общую мы ходили, раз в неделю, и вот там я посмотрела внимательным и трезвым взором на однокурсниц, равно как и на представительниц местного населения. Я, честно говоря, не очень хорошо себе представляла свои, что называется, достоинства – в сравнительном, так сказать, плане. К тому же еще у меня был – ну, если не комплекс, так безусловная неловкость насчет своего роста, который я про себя называла росточком. Ан нет! Пристально оглядывая и оценивая окружающие голые тела, я не могла не признать, что со мной-то как раз все в порядке. Ну, пониже некоторых, это так. Однако ноги – если расценивать в пропорции к росту – подлиннее, чем у многих. К тому же насчет груди у меня были некоторые сомнения, которые также рассеялись напрочь. В смысле и размер, и форма, равно как и общий вид, включая очертания сосков; словом, оказалось, такие жуткие имеются варианты, что я на ихнем фоне просто-напросто девушка с разворота "Плейбоя". Короче говоря, повысилась моя самооценка до небес. А ведь впереди еще мое секретное оружие: белые колготки. Вот по приезде как я облачусь в них – держитесь, гады!
Итак, появилась я в нашем факультетском скверике, чуть загоревшая на деревенском солнышке, что меня нисколько не портит, а даже наоборот. И в этих самых пресловутых колготках. После первых двух пар у нас была дыра в расписании, и вот я с достоинством уселась на лавочке, поближе к ИВЯ (не с какими-нибудь там особыми целями, а просто других мест не нашлось), поддернула на полтора пальца свою темно-синюю юбочку, отчетливее продемонстрировав на выгодном контрасте белые колготки, и деловито полезла в портфель за сигаретами. А на скамейке моей располагалась компания, четверо ребят вполне ничего себе на вид, один из которых, крайний, то есть, ближний ко мне, тут же вскочил и потянулся ко мне с зажигалкой. Я прикурила, поблагодарила его достойным кивком. И сижу себе, пускаю дым, никого не трогаю. Надо заметить, что и они ко мне не лезут с расспросами и знакомствами. Продолжают свой разговор – что-то там про военную кафедру, я особо и не вслушиваюсь. Достала английскую тетрадку, просматриваю лексику, которую нам сейчас накидали. Слышу: "Привет, подруга! Привет, ребята!" Маргарита, соседка. Ну, начинает меня расспрашивать, как съездила, не смертельные ли условия труда и быта, и все такое. Я отвечаю в порядке поступления вопросов, и тут вмешивается тот малый, что дал мне прикурить: "Маргошка, так это ваша девушка?" – "Наша, наша, – отзывается соседка, – чьей бы ей еще и быть…" – "Тогда познакомь нас, если свой человек…" – вступает другой сидящий, упитанный такой мальчик. Знакомимся, стало быть. Имена как имена, только вот того, кто прикурить дал, зовут Арнольдом. Но ведь сын за родителей не отвечает. Пошли у нас пустые разговоры, на темы насчет неудобств расписания занятий и прочая хренота. Поговорили и разбежались, поскольку учебный процесс продолжается.
После лекции – у нас была политэкономия, общекурсовая, и потому в Коммунистической аудитории – я пошла на троллейбус. На "восьмерку". Тут, за углом, возле ДК. В столовую заехать. Мать моему поступлению в МГУ обрадовалась не меньше отца, но по особым причинам: вот и прекрасно, теперь будешь за продуктами ходить, тебе же рядышком и все равно по пути. Действительно, две остановки до "Ударника", и там пресловутая "кремлевка", где отец пасется, в силу своей должности. Отоварилась, села на "четверку", двадцать минут – и дома. Стою, значит, жду троллейбуса и вижу, как один из давешних собеседников, сосед по лавочке, переходит Герцена и направляется ко мне. В смысле, к остановке. Подходит и спрашивает: "Давно ждешь?" – "Только подошла". – "А далеко тебе?" – "Тут, два шага. Мост только переехать…" – "В кино собралась?" – "Нет". – "А чего тогда?" – "Так, дела есть…" – "Замоскворецкие?" Я вытаращилась на него, он усмехнулся: "Ну, раз по ту сторону моста, значит – замоскворецкие…" И мы приумолкли. Да и чего болтать, про "кремлевку"-то. Разговоры такие никому не нужны. Сели в троллейбус, он спрашивает: "Точно не в "Ударник" намылилась?" – "Некогда мне по киношкам разгуливать, – гордо и скорбно отвечаю я, – нам столько по английскому задали – до ночи сидеть…" Заговорили про языковую нагрузку. Он стал меня на жалость брать, рассказывая, каково с индонезийским мучаться – при том, что английский-то параллельно идет, и требования тоже будь здоров какие. – "Но мы не скулим. Сами выбрали свою судьбу, сами и справляемся".
Переехали мост, я и говорю: "Прибыли". – "Я тоже", – вроде бы как ухмыляется он. Выходим из троллейбуса, и он: "Ну, куда тебе?" Я махнула рукой направо: "Вон туда…" – "Забавно, – на этот раз уж точно ухмыляется. – И мне туда же". Входим в ворота, и он: "А теперь?" – "Все туда же, – ухмыляюсь и я, в свою очередь, – по-прежнему направо…" – "У тебя здесь знакомые живут?" – "Нет, я по хозяйственной части…" – "Уж не в столовую ли?" – "Допустим. А что?" – "Нет, ничего. Забавно. И я туда же. У тебя папочка кто – замминистра?" – "Нет, – меняю я ухмылку на доброжелательную, как учила Маргошка, усмешку. – Всего лишь зав отделом…" – "Зав отделом – тоже годится". И улыбается уже совсем по-человечески: "Нормально. Я же вижу: свои люди. Значит, будем дружить…" Я согласно кивнула головой, высказав тем самым свое положительное отношение к предлагавшейся перспективе – впрочем, воздержавшись от преувеличенного энтузиазма. Посмотрим еще, что за дружки. И не стала спрашивать, на каком основании его родитель (или родительница) пользуется услугами кремлевской кормушки. Ну, зашли мы, отоварились – он-то чуть-чуть, а я нагрузилась как лошадь или там ослица. Он спрашивает: "Теперь куда?" – "На "четверку" и домой". – "А я, – говорит, – и вовсе здесь живу. Ну, дотащишь сама до остановки, или помочь?" – "Справлюсь. Не привыкать". – "Вот и молодец. Тогда будь здорова. До завтра…"
"До завтра" – это в общем виде было сказано. На этой неделе мы ни разу и не пересеклись, потому что наша учебная программа, составленная садистами и детоненавистниками, не давала нам ни вздоху, не продыху. Словом, все по Ильичу: каждый день учиться, и учиться, и еще раз учиться, а потом чуть-чуть перевести дух и еще немного поучиться, уже перед сном. Мариша, англичанка, только с виду тихоня улыбчивая, а на деле закатывала нам контрольную за контрольной, а на следующий день доставала пачку наших исписанных листочков из портфеля, брезгливо держа за уголок, и трясла их, как терьер крысу – не злобно, а деловито. Что еще страшнее, поскольку ясное дело: тут вам не игрушки, и крысе точно хана. При этом она приговаривала: "Мы группы специально набираем с превышением численности – чтобы повыгонять случайных людей после первой же сессии".
В следующий понедельник выхожу я после лекции и снова на "восьмерку", за жратвой. А Славик уже стоит на остановке, улыбается. Ждем троллейбуса, я ему жалуюсь на тяжелую жизнь, он меня утешает. "Ничего, – говорит, – втянешься. Когда входили в ворота, он спрашивает, как бы между прочим: "Хочешь, зайдем ко мне?" – "Какое там!" – вздыхаю я. – "Да просто так, на минутку. Посмотришь, где я живу…" – "Личная жизнь, – говорю, – начнется только со второго семестра. Если, конечно, не выгонят". – "Тебя, – говорит он, причем со всей серьезностью, – безусловно не выгонят". – "Почему?" – "Да потому что ты наш человек". – "В каком смысле – наш?" – "В том самом. Из тех, кто и в огне не горит, и во всякие трубы свободно пролезает. Как верблюд в игольное ушко". – "Ты это точно знаешь?" – "Уж поверь. Да, кстати, мы так телефончиками и не обменялись. А мало ли что срочное…" – "Например?" – спрашиваю я заинтересованно. – "Ну, например, просмотр в Доме кино в субботу. Один-то вечерок ты можешь потратить на себя". – "Один в месяц – думаю, что могу". – "Вот и отлично…" Достали мы записные книжки, сделали там соответствующие записи и пошли запасаться едой – я на неделю, он на день-другой. Ну, правильно, если все добро у человека под боком, чего ж ему зазря с сумками подрываться.
*
К концу октября пошли естественные при нашем климате дожди. Кончились посиделки на психодроме (это так наш скверик называют, если кто не в курсе), и центр общения переместился под крышу. В круглую читалку, что расположена под куполом и отделяет наш факультет от ИВЯ. Не в читалку, собственно говоря, а в курилку при ней. Но в курилке, разумеется, торчали преимущественно бездельники. Серьезные же студенты сидели в читалке и занимались делом. Тем более что не все учебники удавалось взять в библиотеке для домашнего пользования – не говоря уж об отсутствующих в домашней библиотеке классиках марксизма, которых, тем не менее, надо было конспектировать, чтобы затем блеснуть на семинаре и впоследствии, когда настанет срок, получить зачет "автоматом".
И вот в один прекрасный вечер, добив до последней строки некое сочинение Владимира Ульянова-Ленина, я сунула тетрадку в портфель, сдала книжки и двинулась к выходу. Направляясь, собственно говоря, домой. Курить я не собиралась – потому хотя бы, что это занятие особого удовольствия мне по-прежнему не доставляло. Другое дело, когда за компанию. Или как бы по протоколу: все курят, а ты что, рыжая? Но тут – не успела я сделать и пяти шагов, как столкнулась со Славиком, который радостно меня приветствовал. Словами: "Постоим, покурим!" Делать нечего – полезла в портфель, за пачкой болгарского "Фильтра", которым я отдавала предпочтение перед другими марками. По причине или причинам, самой мне не ясным. Сигареты, в сущности, как сигареты, не хуже других, но и не лучше. Выглядят, правда, эффектно: белая пачка, и на ней, красным, большая F отчасти готического очертания. Остальные буквы названия (ilter) – существенно меньше, но не в этом дело. Достала сигаретку, Славик мне огоньку дает. Ну, как дела, как вообще, и все такое. Докурили, он и спрашивает: "Сейчас куда?" – "Домой", – отвечаю. – "А то пошли со мной, кофейку выпьем?" Питье кофию относилось к числу достойных времяпрепровождений, и от такого приглашения отказываться было не принято. В центре города имелось немало заведений, оборудованных венгерскими кофейными машинами, и студенческая молодежь составляла их основную посетительскую массу.
Оделись, вышли на улицу. Дождь, шедший весь день, перестал. Я чуть замешкалась на крыльце, не зная, в какую сторону мы направляемся. Славик двинулся по левой лестнице. Прошли мимо их факультета и вышли через их калитку. И далее, вполне последовательно, повернули налево. Направляясь в сторону центра. На уровне Интуриста я вяло поинтересовалась: "Куда это нас несет?" – "В Уголок Дурова", – ответил Славик, и в голосе его проскользнула горделивая нотка. – "В смысле?" – переспросила я. – "Так "Нац" называется. Потому что расположен на углу". Я не то, чтобы всполошилась, но слегка обеспокоилась: "Ты что, в ресторан меня тащишь? Так я не одета…" – "Во-первых, у тебя видик хоть куда: хоть в "Метрополь", хоть в "Савой"…" На это замечание я не отреагировала, признав тем самым по умолчанию, что и впрямь моя повседневная одежка будет почище той, в которую некоторые наряжаются исключительно ради самых праздничных праздников. А Славик продолжил, все тем же ровным голосом: "А во-вторых, я тебя не в ресторан веду, а в кафе "Националь". Которое на углу и располагается, в отличие от ресторана, куда вход вообще с Манежа". – "Местечко-то все равно больно шикарное", – пробормотала я. Положим, у меня было рубля три, но все едино этого вряд ли хватит для ночной гульбы. А поскольку мы со Славиком вовсе ни в каких отношениях не состояли, то я по определению полагала, что платит каждый за себя. – "Расслабься, – усмехнулся Славик. – Во-первых, мы туда не водку пьянствовать идем, а кофейку выпить. Это, если без изысков, полтора рубля на двоих, включая чаевые и мелочь швейцару. А во-вторых, я тебя пригласил – значит, я угощаю. И в-третьих…" Тут я сообразила, что Славик больно гладко разглагольствует, и все по полочкам стремится разложить ("Во-первых, во-вторых…") – значит, и сам чувствует себя не очень уверенно. Как ни странно, эта мысль меня успокоила. Тем более, если речь идет о названной сумме на двоих – значит, в случае, не дай Бог, чего, моя трешка спасет положение. К тому же и какая-то мелочь звенит в соответствующем отделении кошелька. Да ведь и он вряд ли с пустым бумажником девушку повел в злачное место. Обойдемся как-нибудь… И потому я, прервав его "И в-четвертых…", сказала – а точнее, повторила, его фразу: "Ладно, расслабься…" На что он улыбнулся – очень по-свойски.
Вопреки моим опасениям, очереди на вход не было. Славик решительно отворил тяжелую дверь, за которой обнаружился высокий седоватый мужик в форменной одежке. – "Боря!" – бодро приветствовал его Славик и протянул руку, которую тот пожал без никакого удивления. Будто так и надо. Я еще больше расслабилась. – "Наших никого нет?" – деловито спросил Славик, помогая мне раздеться. – "Так рановато еще", – столь же деловито разъяснил Боря. Мы вошли в зал, и Славик, по-хозяйски оглядевшись, спросил худую и немолодую официантку: "Лизочка, можно?" – "Садитесь, – равнодушно отозвалась она. – Я сейчас…" Мы сели за столик на четверых, к стеночке, друг напротив дружки. – "Ты тут прямо-таки завсегдатай", – сказала я. Похоже, что именно этих слов он и ждал, потому что начал растолковывать, что это за место такое, где собираются – обычно попозже, часам к десяти – разные сливки, но я его перебила, деловито и решительно: "Учти, что у меня трешница в кошелечке. Так что, если можно, мне какое-нибудь пирожное к кофию…" – "Ведешь себя правильно, как истинный член коллектива. Но насчет денег не волнуйся. А вместо пирожного я пай закажу. Их коронный яблочный пирог". – "Отлично", – согласилась я.
Появилась Лизочка – а точнее, Лизавета – и сгрузила с подноса мельхиоровый кофейник, две кофейные чашки и бутылку боржома. – "Нам еще два пая, Лизочка…" – "Сейчас". И она исчезла. – "Водички пока что?" – спросил Славик. – "Лей, чего там. Вам, я вижу, подают без заказа". – "Как своим…" И мы погрузились в молчание, отхлебывая понемногу свою минералку. – "Сегодня у нас какое число?" – вдруг нарушил молчание Славик. Я просветила его на этот счет. – "Еще неделя – и праздники". – "А ведь и впрямь", – ответила я, причем безо всякого ехидства. Потому что забываешь про то, как летит время – со всей этой учебой… – "Какие планы?" – продолжал свои расспросы Славик. – "Никаких. В смысле, еще и не думала об этом". – "А хочешь с нами?" – "С нами – это с кем?" – "Да тут… у нас тут устоялась кое-какая компания. Все свои. Университетские. Ну, в основном университетские. Есть еще пара ребят из МИМО…" – "Я даже не знаю…" – "Зато я знаю. Ты там будешь в самый раз. Впишешься идеально". – "Так считаешь?" – "Просто уверен". – "Ну, тогда ладно… Не стану тебя разуверять".
Появилась Лизавета с яблочным пирогом. Славик аккуратно взялся за кофейник, со словами: "Тут, вообще-то, по чашечке, и еще потом по половинке на каждого". – "Ты лей, лей, там разберемся". И мы принялись за дело. Съев пару кусочков пая, я сказала: "Очень мило" – осознав внутренним чутьем, что он ждет моей реакции. Вообще-то у моей бабки яблочный пирог выходит получше; я тоже освоила эту технологию, и получается вполне ничего, то есть, чуть похуже бабки и, значит, примерно на уровне "Наца" – но не будешь же это говорить малознакомому, в сущности, парню, да еще когда ты впервые разделяешь с ним трапезу. Да еще за его счет. Как я поняла, все стоящее на столе должно было оправдать наше пребывание здесь по меньшей мере в течение получаса – тем более, что Славик явно хочет дождаться кого-то из "наших" и, по всей вероятности, продемонстрировать меня ему. Или им всем сразу. Во всяком случае, он притормозил с поглощением пирога и вернулся к затронутой теме праздничного вечера: "Так ты согласна?" – "Разделить с коллективом торжества по поводу годовщины Великого Октября?" – "Примерно". – "В принципе не против". Славик сделал глоток кофе и вдруг спросил, со всей серьезностью: "Ты вроде бы с виду девица хозяйственная?" – "Допустим, – осторожно ответила я. – А к чему бы ты это?.." – "Я в том, собственно, смысле, что кто-то ведь должен салат нарезать". – "Салат?" – "А ты как закусывать собираешься, исключительно колбаской?" – "Ты меня неверно понял, – усмехнулась я. – Вопрос мой чисто лингвистический: речь идет о салате в единственном числе – или все-таки о салатах?" – "Да ты, никак, еще что-то умеешь – ну, кроме стандартного оливье?" – "Для разгона винегрет как таковой – под водочку он весьма неплох, – снисходительно сказала я. – Потом…" – я задумалась было, но не над продолжением кулинарного ряда, а в более широком плане: следует ли детально расписывать свое могущество. И решила: а какого черта, в конце-то концов, кому от этого будет плохо. И уверенно продолжила: "Потом можно… ну, хотя бы морковку тертую сделать, с чесноком…" – "С чесноком?" – "Кто не хочет – не принуждаем. Но коли побрезговал – тогда уж и целоваться пусть не лезет". – "Логично. А на что еще способна?" – "Свеклу с орехами…" – "И тоже с чесночком…" – "Естественно. In for a penny – in for a pound, как говорится". – "Образованная…" – "Я-то? Еще какая!" – "Ты не хвались, ты продолжай". – "Да Бога ради! Скажи мне только, сколько народу намечается. И что это за народ?" – "В смысле?" – "Ну, в смысле социального статуса. Таких, как мы с тобой, много?" – "В смысле, имеющих доступ к кормушке?" – мгновенно сообразил он. И скороговоркой ответил: "Да почти все. А в общей численности – десятка полтора". – "Прекрасно. Пусть тогда человека три принесут по баночке лосося. Приготовим его как бы на японский манер. С рисом и, естественно, тоже с луком. С маринованным. Пару баночек тресковой печени неплохо бы – тоже знаю, что с ней делать…" – "Это все не проблема. Проблема – икра…" – Да какая же это проблема: открыл банку и лопай". – "Это когда по банке на нос. А если ресурсы ограниченные…" – "При ограниченных ресурсах делается вот что. Режутся яблоки, ломтиками, миллиметра два толщиной. Потом… яйцерезка у тебя имеется – или я свою принесу, не важно… режутся, значит, крутые яйца, тоже на ломтики. Кусочки, которые поменьше – в салат. А что побольше – накладываем на яблоки, и поверх – икра. Хотя бы и красная. Пусть понемножку – а все равно из одной банки целое блюдо наполнишь. И смотрится эффектно". – "Слушай, да ты просто находка!" – "Какая же я находка! Я – сокровище". – "И ты, сокровище, все это в одиночку сварганить берешься?" – "Зачем же. Обеспечишь мне пару помощниц. Только лучше – помощников. Чтобы не было разговоров насчет испорченного маникюра. И что я, дескать, свеклу тереть не буду – потом руки не отмоешь". – "Свеклу я и сам потру". – "Это для салата с орехами. А еще ее надо нарезать мелкими кубиками – в винегрет. Масла у тебя, кстати, случайно нет оливкового?" – "Чисто случайно есть. Неполная, правда, бутылка". – "Ну, нам же не пить… А ты – ты и в самом деле не прочь на кухне повозиться?" – "Не вижу в этом ничего страшного". – "Вот и я не вижу. Значит, мы вот как сделаем. Ты произведешь закупки по списку. Не в одиночку, разумеется, а с кухонными мужиками…" – "По какому списку? И с какими мужиками?" – "Список, который мы с тобой составим. Мужики, которых ты назначишь своей волей. Ближе к делу, то есть накануне, я забегу к тебе на пару часов, и мы заготовим полуфабрикаты. Ну, картошку сварим для салата. Яйца. Рис. Свеклу…" – "Морковку…" – "Это еще зачем?" – "А в салат". – "Боже упаси. Ты вспомни, что именно оставляют люди на краешке тарелки? Морковку вареную, кружками нарезанную". – "А ты что предлагаешь?" – "Я не предлагаю – я делаю. Тру сырую морковку, на крупной терке – она и вкус дает, и цвет. Кстати, о вкусе с цветом: пусть кто-нибудь банку крабов притащит. Они вместе с морковкой обеспечивают тот самый нужный оттенок – о вкусовых ощущениях и не говоря. И не забыть антоновки купить, покислее". – "Куда?" – "Туда же, в салат". – "Тоже на крупной терке?" – "Да ты что! Режем небольшими кубиками. Как и огурчики маринованные. Но их – в оливье, а для винегрета надо купить на рынке соленых. Обязательно". – "И кто же всем этим будет заниматься?" – "Я тебе уже сказала: те кухонные мужики, которых ты подыщешь. Мало будет пары – назначишь еще двоих. А иначе нет смысла и заводиться. В противном случае ограничимся колбасой. Накромсанной толстыми ломтями. И буханку обдирного положим посреди стола, чтобы все руками отламывали. И вперед. А пить можно из горла…" – "Эка ты разошлась. Смотреть приятно. Поди сейчас найди такую девушку…" – "Такую – это какую?" – "Обстоятельную. Понимающую. Заботливую. Пекущуюся об общественном благе…" – "Я же тебе сказала, что я – сокровище". – "Сам вижу. Кстати – сколько там полагается за находку клада? Четверть? Вот столько я и сдеру со всего коллектива – потому что это я тебя нашел". – "Нашел! – фыркнула я. – Да я и не терялась". – "Ты и точно не теряешься…"
Неизвестно, сколько бы мы еще перебрехивались, вполне довольные друг другом, если бы идиллию этого диалога не прервали самым прозаическим образом трое молодых людей – ну, молодых-то молодых, а все же постарше нас. – "Мы только поздороваться", – успокаивающим тоном объявил тот, кто совсем постарше, с густой черной бородой. – "Наоборот, садитесь, знакомьтесь, – оживился Славик. – Это – Зоя. Первый курс филфака. И наша потенциальная благодетельница…" Пока мы знакомились, подплыла официантка. "Лизочка, нам большой кофейник. И по пятьдесят коньячку на душу населения". – "На три души или на пятерых?" – безразличным голосом уточнила Лизавета. Я мгновенно отреагировала: "Нет-нет, спасибо, я не буду…" – "Мы уходим", – поддержали меня Славик. – "Куда это? – удивился Миша, который с черной бородой. – Время-то еще совсем никакое". – "Мне уроки надо делать", – твердо стояла я на своем. – "Зоя – отличница", – деловито пояснил Славик. – "Интересное дело, – вмешался самый длинный из троицы, вроде бы Андрей, – девушка на первом курсе, на дворе октябрь, до первой в жизни сессии еще два месяца, а она уже отличница". Поймал он нас, стало быть. И умыл. Не люблю собачиться с незнакомыми людьми, но тут выхода не было, и я сказала, строптиво и отчасти даже скрипучим голосом: "Ну, так будущая отличница, какая разница!" – "И в самом деле, – поддержал меня третий, чье имя я уже успела забыть, – что ты, Андрюха, к девушке пристал? Без труда, как известно, и рыбку не утопишь. Не будет заниматься регулярным образом – пятерок не видать". – "Я, собственно, не против, – усмехнулся Андрей. – Я, если хочешь знать, уважаю отличниц. И даже люблю. У самого первая жена была отличница". – "Потому и разошлись", – поспешил ввернуть Славик. – "Ну, в принципе, так оно и вышло", – вполне добродушно подтвердил Андрей.
Я решительно отставила пустую чашечку. – "Сейчас, сейчас, – отреагировал на это движение Славик. – Придет Лиза, расплатимся, и побежали". – "Ты бы нам пока объяснил, как нас Зоя благодетельствовать будет?" – спросил Миша, который при бороде и вроде бы поглавнее. – "Зоя у нас будет шеф-поваром. Я – главным помощником. И еще объявляется набор в кухонные мужики". – "Сколько надо?" – деловито спросил третий, пока для меня безымянный. – "Человека три, а то и четыре", – хозяйским голосом уточнила я. – "С тебя, Витюня, и начнем", – уверенно заявил Миша. – "При таком шефе быть первым – это с широкой душой. Я бы даже сказал: первым и единственным, если бы не опасался надорваться". – "Не страшно, – усмехнулась я (вполне доброжелательной ухмылкой, ни тени ехидства, разумеется). – Мы все спланируем так, чтобы делать постепенно и без напряга". – "Вот такое начальство мне нравится, – вступил Миша. – Я бы, пожалуй, и сам подписался…" – "Так какие проблемы? – ухмыльнулся Андрей. – Вперед! И с песнями". – "А ты?" – "А я могу взять на себя общее руководство. Функции секретаря. Если что-то записать надо. График составить…" Тут Славик расплатился с Лизаветой, и мы расстались, уговорившись, что завтра вечерком навестим Андрея и составим все необходимые списки. – "Мы тут все рядышком живем, – успокоил меня Андрей, – в пределах двенадцати минут ходьбы. Один только Славик – замоскворецкий. Из дальних". – "Ну, тогда и я дальняя…" – "Это насколько же?" – очень деловито осведомился третий, который, как выяснилось, Витюня. – "Я – девушка с Университетского". – "И впрямь периферия, – с неприятной серьезностью, то есть без тени улыбки, подтвердил Миша. – Час на троллейбусе". – "Полчаса", – почти обиделась я. – "Тоже время…" – "Нет, полчаса – это не страшно. Я и сам двадцать минут добираюсь…" – "Докуда это?" – машинально поинтересовалась я. – "До института". – "Витюня у нас инязовский", – пояснил Славик, причем с интонацией скорее снисходительной. Или мне показалось?
*
На следующий день Славик отловил меня в читалке и вытащил на свежий воздух, где уже топтался Витюня. – "Целая делегация, – подумала я, – к чему бы такая честь?" Но вслух предусмотрительно ничего не сказала. Я вообще как-то вдруг, каким-то десятым чувством, осознала, что занесла ногу, причем неожиданно для самой себя, на порог взрослой жизни. И потому перед лицом своих новых товарищей, мужиков, несомненно, более опытных, причем в самых разных смыслах, юной деве следует хранить осторожное, а точнее, настороженное молчание. Тем более что слово "дева" в настоящем контексте употреблено не столько в поэтическом, сколько в чисто гинекологическом смысле. И что мои белые колготочки в самой полной мере символизируют и то, и другое значение слова maiden. И что ходить бывает склизко по камешкам иным… – "Ну, двинулись, – решительно сказал Славик, прерывая мои глубокие размышления. – Только сначала звякнем Андрюхе. А то вдруг еще не заявился домой…"
Мы вышли из скверика и обнаружили, что из двух автоматов у нашей калитки один, как обычно, не работает, а перед другой будкой топчутся трое. – "Пошли туда, к медикам" – махнул рукой Витюня. Мы вошли в полутемный дворик, где нас ждали две пустые будки. – "Ну, вот, – сказал Славик, – порядок…" – "Ты дозвонись сначала, тогда и будет порядок", – резонно заметил Витюня. Пока Славик рылся в кошелке в поисках двушки, я спросила – просто так: "А что, здесь какой-то факультет меда?" – "Здесь ихняя анатомичка – небрежно сказал Витюня. – И еще философский факультет – это уже наш, университетский…" – "Занято!" – объявил тем временем Славик, высунувшись из будки. – "Ты звони, звони, не отвлекайся". – "Правда, что ли, анатомичка?" – спросила я не вполне твердым голосом. – "Самая голая правда. И покойники бродят по двору. Но ты не дрожи…" И с этими словами он приобнял меня, вроде бы защищая от потусторонней опасности. После чего притянул поближе и как бы между прочим поцеловал. Ха, между прочим! Мой, вообще-то говоря, семнадцатый (или что-то в этом плане) поцелуй за всю мою жизнь. И четвертый парень, целующий меня. До сих пор – двое в школе и еще один на прошлогодних летних каникулах. Каждый, стало быть, обесчестил меня раз по пять. Разумеется, после долгих приготовлений и поиска подходящего места, ситуации, расположения звезд, расположения духа и все такое. А тут – прямо среди бела дня, на второй день знакомства, практически при свидетелях. Правда, во дворе никого – кроме покойников, разумеется, да и Славик стоял к нам спиной – но все-таки… Растерялась я? Спрашиваете! Настолько растерялась, что ни слова ему не сказала. Ни звука. Ни жеста возмущенного. Или хотя бы растерянного. Ничегошеньки. Будто так и надо. Будто я и ждала чего-то в этом духе. И вот дождалась. А Славик вышел из будки и как ни в чем не бывало сказал: "Дома. Ждет. Пошли". Да почему это "как ни в чем не бывало"? Он ведь и в самом деле ничего не видел. А интересно: если бы видел, то как бы реагировал? Ведь рассуждая формально, это он меня в "Нац" привел и кофием поил. И паем кормил. То есть, имеет – скажем, в глазах Витюни, – некие на меня права. А когда фактически на глазах правообладателя его девушку целуют в губы? Причем делает это практически посторонний человек? То есть, для девушки этой посторонний. А она – ничего. Не выцарапывает ему бесстыжие глаза. Не вопит на весь свет. А спокойно идет со всеми вместе и еще принимает участие в разговоре. Пусть даже и пассивное, путем подачи незначащих реплик. Но ведь не рыдает же, обесчещенная, в голос! И даже не всхлипывает. И не вздыхает судорожно, стараясь скрыть подавленные стоны. Дышит ровно, походка непринужденная. Словом, выше голову, ровнее дыхание – жизнь идет, как стихи.
А ходьбы нам было и в самом деле десять минут ровным счетом: по Моховой до Герцена, там свернули на Грановского, и первый же дом от угла. А в полутемном подъезде этого самого дома, воспользовавшись тем, что Славик шел впереди, Витюня столь же решительно и как само собой разумеется, поцеловал меня еще раз. А я опять восприняла это как должное. Опять не взвилась ни до небес, ни даже до потолка. Впрочем, и последнее мудрено было бы, в доме с такими высоченными потолками и при моем росточке. Ему, Витюне то есть, ведь оба раза пришлось пригнуться, чтобы попасть мне в губы – он-то малый длинный. Но ничего, справился. Оба раза – точно в цель. Не промахнулся. Да ведь и жертва насилия не предприняла ни малейших усилий, чтобы хоть как-то увернуться. Нет, не будем наговаривать на девушку – сама она губы не подставляла. Однако ведь и не отшатывалась. В ужасе, пусть бы и притворном.
Особо долго морализировать я не могла, потому что, преодолев буквально считанное количество ступеней, мы оказались перед дверью квартиры, расположенной в бельэтаже. Собственно, не перед дверью – перед дверьми. Высоченными и двустворчатыми. Одна из створок распахнулась, и нас бодро приветствовал хозяин. И провел по коридору, тускло освещенному лампочкой свечей в пятнадцать максимум. На стене висел неизбежный для такой декорации велосипед. – "Твой, что ли?" – почему-то спросила я. Не то, чтобы мне было это интересно – просто спросила, и все тут. Чтобы услышать свой голос. – "Нет, соседский", – на ходу ответил Андрюха, интонацией показывая, как ему осточертел этот стандартный вопрос каждого свежего человека, попадающего в этот… эту… ну, не склеп, так уж точно пещеру.
Ассоциации с пещерой – допустим, Алладина – усугубились, когда хозяин ввел нас в свою комнату. Это была явно его личная комната, полностью оборудованная всем необходимым для автономного плавания по волнам житейского моря: письменный стол, диван, пригодный как для сна, так и для приема гостей, журнальный столик, пригодный для мирных чаепитий, равно как и распития крепких напитков… Во всяком случае, на нем имелась бутылка коньяку, кофейные чашки, сахарница и вазочка с печеньем. Но это все – не главное. А главное: стены комнаты были увешены картинами и рисунками. И очень неплохими, надо сказать. В весьма широком диапазоне – от вполне предметного искусства до в высшей степени беспредметного. Я было ринулась их рассматривать, но Славик решительно тормознул меня: "Потом, потом. Не последний раз тут. Сама же говоришь, что времени нету…" – "Ну, для разгона, по чуть-чуть!" – бодро сказал тем временем гостеприимный хозяин, обращаясь к столику. – "Ни-ни-ни! – твердо заявила я. – Времени же нет никакого, как справедливо отмечают старшие товарищи. Быстренько за дело, и по домам". – "Какая ты… домашняя", – сказал Витюня с провокационной интонацией. – "К тому же и сознательная, – ровным голосом ответила я. – Уроки надо делать". – "Ну, это твои дела, – вступил в разговор Славик. – Кофейку-то хоть выпьешь?" Я пожала плечами. – "Ладно, – деловито продолжил он. – Андрюха, бери карандаш и бумагу. Витюня, марш кофе варить. А мы пока примемся за работу". – "Без проблем, – бодро отозвался хозяин. – Только сначала по двадцать капель за здоровье девушки". И, взявшись за бутылку, уточнил: "За здоровье-то можно?" – "Можно, можно, – откликнулась я не без сварливости. – Только пускай Славик разливает, а ты садись и пиши. Не будем терять времени".
Список составили действительно за каких-то полчаса. С указаниями, кто из активистов что именно покупает и кто из участников что конкретно приносит – в смысле дефицитных продуктов из Кремлевки. Когда продовольственная проблема была в первом приближении решена – или, во всяком случае, сформулирована, и джентльмены приступили было к обсуждению проблемы спиртного, я решительно встала. "Прошу прощения, но мне и в самом деле надо бежать. Картинки мне не дают рассматривать, а с выпивкой вы и без меня справитесь". – "Приходи, когда время будет свободное, – сказал хозяин, – я тебе все покажу. И все разъясню. Тут и в самом деле неплохие вещицы имеются. И отцовские. И мои. И еще кое-кого, из числа современников". – "А будешь хорошо себя вести, Андрюха тебя и в родительские апартаменты сводит на экскурсию, – пообещал Витюня деловито. – Вот там и в самом деле есть на что полюбоваться". И нейтральным голосом, как бы на том же дыхании, сказал: "Ну, если ты идешь, то я тебя провожу…" – "Нет, ты лучше посиди с Андрюхой. Закончите список, прикиньте финансовую часть – по сколько приходится на рыло, и все такое… А нам с Зоей все равно в одном направлении – вот я ее и провожу. До троллейбуса", – уточнил он. Не то для сведения Витюни – чтобы не заводился. Не то для моего сведения – чтобы не рассчитывала Бог весь на что, включая поездку в такси с доставкой непосредственно к подъезду.
Потом уже, сидя в троллейбусе, я приступила к анализу событий. Первым делом – вечер поцелуев. Что бы это все могло значить? К чему бы это? И главное: не отреагировав никак на враждебную вылазку, не взяла ли я тем самым на себя какие-то обязательства? Не стало ли мое молчание пресловутым знаком согласия. В том числе и на продолжение – причем по самой широкой программе. Начиная с поцелуев в подъезде – от чего меня сейчас избавил Славик, и вплоть до… ну, до самых плотских… Я даже передернулась от идиотского каламбура. Ты можешь серьезно о серьезных вещах, идиотка? И сама себе ответила: вот уж точно идиотка, самая настоящая. Какие такие обязательства! Подумаешь, поцеловали дурочку пару раз. Делов-то. Такие ребятки, как Витюня – им и трахнуть-то девушку ничего не значит. Не повод, как говорится, для знакомства. Ладно, допустим, он действовал – ну, не то, чтобы инстинктивно… а, скажем так: машинально. Стоит рядышком девица, народу вокруг будто бы никого, какой ни на есть полумрак – почему бы и не поцеловать. А если она восприняла это как должное – так еще разок. И еще. "А потом? – спросила я себя со всей серьезностью. – Потом-то что? Не потащит ли в койку? Вообще-то он малый ничего, забавный, но ведь не заваливаться же в первый девичий раз с практически первым встречным. Нехорошо как-то. Вот если бы ты, деточка, была бы поопытнее… ну, в смысле, не была бы этой самой деточкой-девочкой – тут, может, и не исключены были бы варианты. А так – что же, залить кровью чужую постель? Ай-ай-ай, некрасиво…" Помнится, в юные девственные годы я почему-то больше всего опасалась именно этого. Страшил не сам факт потери девичьего достоинства, не ужас при мысли о необратимости содеянного, а вот эти сопутствующие, чисто физиологические, и не физиологические даже, а именно что бытовые страхи. И еще – ну, дура я, дура! – но еще мне было как-то подсознательно стыдно перед тем… ну, как его, партнер или кто… короче, перед тем, кому суждено будет пролить мою кровушку. Ведь вряд ли любой и каждый мужик всерьез ожидает, что ему ни с того, ни с сего подвернется невинная газель с широко открытыми глазами. Это только в книжках бывает. Да в глухой сельской местности, где невестину простыню с утра вывешивают на заборе. А современную студенческую молодежь, тем более пребывающую в престижных учебных заведениях, подобные глупости волновать не должны. Забавные, в целом, рассуждения – для девицы, на боевом счету которой всего лишь два десятка поцелуев, включая и сегодняшние. И которой, если честно говорить, никто ни разу под юбку не залезал. Ну, впрочем, под юбку-то залезали, да только лишь немногим выше коленок. А вот дальше – нет, нет и нет.
Тут, на счастье, и моя остановка. Выскочила я из троллейбуса, взъерошенная от таких мыслей. И по дороге к подъезду приняла решение: от Витюни держаться подальше – ну, в смысле, отстранено, и с этой целью притвориться, что я вроде бы ангажирована. Кем же? А Славиком, вот кем! Он, во всяком случае, малый более смирный. Надеюсь, что так.
Степень смирности – или смиренности – Славика удалось оценить на практике буквально через несколько дней. Когда я пришла к нему, сразу после занятий, чтобы проделать всю подготовительную работу. Пришла со своим фартуком, со своей яйцерезкой и своим ножом – большим и острым, выгрузив все это из портфеля на кухне, куда я направилась сразу же, как только переступила порог. "Ты ведь голодная, – сказал Славик заботливо, – давай я тебя покормлю…" – "Ты – меня?" – гордо усмехнулась я. – "А больше некому. Мама пошла к соседям, чтобы нам не мешать. А отца нет". Я было приготовилась сделать печально-сочувственную мордочку, но он пояснил, как бы между прочим: "Он в Польше. На праздники поехал, в составе делегации". Вот оно как. А я, дурочка, собралась пожалеть сиротинушку.
"Ладно, – решительно сказала я, переходя на деловой тон, – за работу, товарищи! А как подустанем – съедим чего-нибудь по ходу дела. Все, хватит трепаться. Моем руки, ставим воду кипятиться, и к делу!" Задействовав все четыре конфорки и поставив вариться все, что подлежало варке, я обратилась к инвентаризации продуктов и составлению плана-графика работ на завтра, а параллельно и дефицитной ведомости. Как я и предполагала, не были куплены ни соленые огурцы для винегрета, ни антоновка, маловато также было майонеза – но все это дело поправимое. "На эту мелочевку мы бросим Витюню, – объявил Славик. – Прямо сейчас ему и позвоню". – "А хлеб на ком?" – задала я сакраментальный вопрос. – "А все на нем же. Мы с тобой завтра часика в три начнем работать. Еще пару человечков подскочит, у нас на подхвате стоять. А к четырем звякнем Витюне, и он забежит в булочную на Герцена, а оттуда на восьмерку и к нам".
Часа через полтора мы сделали основную долю того, что я наметила на сегодня. Сказать по правде, я на протяжении всего этого времени – ну, не то, чтобы ожидала, но, скажем так, была готова к тому, что Славик предпримет попытку меня поцеловать, или как-нибудь иначе прихватить. Но он казался полностью погруженным в дела и заботы, от которых оторвался только, когда мы с чувством законной гордости оглядели содеянное и собрались было перекусить. Он заварил чай, я наделала бутербродов из трехкопеечных булочек – с ветчиной, сыром, майонезом, маринованными огурчиками и так далее, не сдерживая свою фантазию. Только мы уселись за стол – звонок в дверь. Объявился Витюня с покупками. Естественно, тут же выразил намерение присоединиться к трапезе. Пришлось сделать еще несколько бутербродов, включив в число ингредиентов принесенную им – вполне приличную – антоновку. – "А чего это мы в сухую? Может, по чуть-чуть? У тебя есть чего-нибудь?" Славик отправился выполнять социальный заказ, а Витюня, не мешкая, ринулся ко мне – целоваться, естественно. Я загородилась левой рукой как веером, а указательным пальцем правой укоризненно ему погрозила. Он, не взирая ни на что, решительно приобнял меня. Я не менее решительно высвободилась, и мой ангел-хранитель подсказал весьма разумное слово: "Занято!" – "Ах, вот так? Извини, не знал", – сказал Витюня, ничуть не смутившись.
Когда мы минут через сорок, обговорив все дела на завтра, отправились восвояси, в подъезде Витюня тем не менее предпринял очередную попытку. И снова получив отпор, спросил, как ни в чем не бывало: "Так завтра мне не светит быть твоим кавалером?" Я покачала головой. – "Ладно. Тогда я, с твоего позволения, временно тебе изменю. Ты будь к этому готова и не очень переживай". – "Наглец ты!" – рассмеялась я – да и попробуй удержаться от смеха в такой ситуации. – "Ты куда? На троллейбус?" – "Нет, мне тут еще кое-куда заскочить…" И я кивнула в сторону столовой. Но Витюня, видать, был "не из наших" – потому что удивленно спросил: "У тебя здесь еще друзья-приятели живут?" Я решила не темнить и сыграла в открытую: "Нет, надо за жратвой зайти. В смысле, отовариться…" – "А что, имеешь право?" – спросил он, явно поперхнувшись от неожиданности. – "Не столько я, естественно, сколько отец…" – "А, вот оно как… Ну, тебя подождать?" – "Спасибо, не надо. Мне потом на четвертый, и домой. Ладно, до завтра". – "Ну, будь здорова, кремлевская барышня", – сказал Витюня, и его интонация мне вовсе не понравилась. Но выяснять отношения я не стала. Да и с какой бы стати.
Праздничный вечер удался на славу. Примерно такое же число тостов, что в соседних квартирах провозглашали за партию и правительство, участники нашего застолья выпили за меня – как за подлинную вдохновительницу и организаторшу всего самого наилучшего. А когда народ потащился на балкон, любоваться салютом, Славик вдруг придержал меня и начал – издалека: "Спит залив, Эллада дремлет…" То есть, с явным выходом на ключевые строчки строфы: "Зоя, нам никто не внемлет! Зоя, дай тебя обнять!" А я, в свою очередь, сделала некое движение в его направлении, которое нельзя было не истолковать как знак согласия. И тут он меня поцеловал. Наш первый поцелуй, открывший, как выяснилось в недалеком будущем, новую эру в моей жизни. А пока мы, пользуясь любым удобным и не столь удобным случаем, принялись стремительно наращивать мой поцелуйный потенциал – за этот вечер я преуспела больше, чем за всю предшествующую жизнь. По числу поцелуев, естественно. Хотя ближе к концу вечера Славик стал решаться и на прочие действия – чего я, если откровенно, ждала с известным нетерпением. И дождалась – ну, совсем как Татьяна Дмитриевна. Была я в джерсовой кофточке, серого цвета, спереди такой узор, скорее выделка, и больше ничего. Пуговички, числом две – только сзади, на вороте. Стало быть, спереди кофтенку не расстегнешь – пришлось Славику, затащив меня в свою комнату, задирать одежку до горла и лишь тогда уже резвиться на просторе. Отметим для протокола, что это был первый в моей жизни случай, когда я оказалась практически голая по пояс не во врачебном кабинете. Чувства я при этом испытывала смешанные – доминировало некое, пусть и приятное, изумление ("Что же это с вами делают, девушка?"), вкупе с известным удовлетворением ("Ну, наконец-то! Взрослеем, черт возьми…"), плюс еще и оттенок недоумения ("Вот это и случилось – а ты, идиотка, сидишь как идиотка и ничего такого сверхъестественного не испытываешь. Никакой сексуальной дрожи. Разве что поеживаешься слегка: вдруг кто войдет, а ты – голая. Ну, полуголая. Ну, хорошо-хорошо, на треть – но все-таки…"). Да, и еще чувство известной гордости – основанное на моих впечатлениях в совхозной бане. Дескать, смотри, голубчик, во все глаза, трогай всеми пальцами – такого, небось, еще видывать не приходилось. В самом деле, скольких Славик ухитрился раздеть за его – явно ведь, не столь уж бурную – сексуальную жизнь? Двоих? Ну, троих. А пусть даже и пятерых – все равно ясно, что подобную мне он еще не встречал. Товар-то ведь высшего качества.
Кстати, поеживалась я не зря: не успели мы толком понаслаждаться – он мною, а я своим горделивым восприятием его наслаждения, точнее, наслаждалась я не его восприятием даже, а самой собою как достойным источником этого наслаждения… Ну, короче: только я вознеслась на вершины, как в дверь ломанулись. Я очень ловко и оперативно, как опытная во всех отношениях дама, одернула кофточку, отскочила от Славика минимум на полметра и благонравно сложила руки на коленях. А когда он пошел к народу, выяснять, чего им надобно, то я, не теряя времени, хладнокровно застегнула лифчик и полностью привела себя в порядок. После чего постояла минутку-другую у окна, прижав ладони к щекам, и отправилась за ним следом, в надежде, что выгляжу вполне достойно, что щеки не полыхают и на морде не плавает развратная улыбка.
В половине двенадцатого, когда народ стал потихоньку разбредаться, Славик еще раз затащил меня к себе – возможно, в безумной надежде уговорить девушку остаться на ночь. Как бы то ни было, в ходе этого раунда поцелуи перемежались атаками ниже пояса. Под юбку он проник без особых возражений с моей стороны, но более – естественно, ни-ни. Он, кстати, не очень-то и пытался – так, скорее, для очистки совести. Ну, погладил мои обтянутые белыми колготками коленки и повыше – и все тут. Спросил, правда, собираюсь ли я домой, или… – "Или что?" – ответила я с таким искренним недоумением, что предложение провести здесь ночку вовсе не прозвучало. Ни как намек, ни – уж тем более – открытым текстом. Мы вышли на улицу вместе с последними гостями. Буквально через полминуты подошла четверка, и Славик поехал меня провожать. Мы даже целовались некоторое время (недолго) в моем подъезде, после чего я мягко, но решительно выпроводила его и поехала (на лифте) баиньки. Спала я безгрешным сном, и ничего такого в сновиденьях мне не являлось.
С того вечера у нас вроде бы начались некие отношения. Ну, стандартного типа – кино (в "Ударнике" по преимуществу, ввиду удобного расположения этого кинотеатра), несколько вечеров за бутылкой "Саперави" у Андрея (что дало мне возможность ознакомиться с творчеством видных современных художников-авангардистов, достаточно репрезентативно представленных на стенах его комнаты), несколько вечеров в "Наце" (где я уже стала своей среди завсегдатаев, из числа тех, кто, облизываясь, вспоминал мои салатики). Пару раз мы забегали к Славику домой (в промежутке между занятиями и походом в столовую) – в сущности, ненадолго. Потому что я всячески тормозила его попытки перейти на следующий уровень контактов. Лифчик снять – допустим. Но ничего другого из категории, обобщенно именуемой "нижнее белье". Да и потом следует учесть, что стремительно надвигалась сессия, и времени – у меня, у первокурсницы, во всяком случае – было реально в обрез.
Приближалась не только сессия, но и Новый год – о чем зашла речь в один из вечеров, проведенных нами в Уголке Дурова. Подсевший к нам чернобородый Миша решительно заявил, что без моего творческого вклада праздник будет не в праздник – на что я не стала возражать, заметив только: "Желательно, чтобы народ был поактивнее. Чтобы опять на нас со Славиком вся работа не свалилась". Собрались на этот раз у бородатого Миши, жившего на Грановского, но не в общенародном доме, как Андрей, а в самом настоящем господском, с человеком в штатском на входе. Нас со Славиком, традиционно пришедших заранее, он дотошно расспрашивал, в какую квартиру и к кому мы намыливаемся, а основное ядро компании Миша вышел встречать к метро и провел, что называется, собственноручно. Когда же все были в сборе, Миша обратился к присутствующим с речью: "Пока трезвые, запомните: ни в коем случае не выходить на лестничную площадку целоваться. Охране это не понравится". А на вопрос чьей-то девицы, из числа виденных нами впервые: "Какой такой охране?" снисходительно пояснил: "В подъезде живут два члена ЦК – вот такие дела". Вездесущий Витюня развил мысль следующим образом: "В Серенгети… ну, это известный африканский заповедник… так там вниманию туристов предлагается совершенно замечательное объявление: "Если на дороге вы увидели льва – имейте в виду, что это не шутка!" Еще вопросы есть?" Мишина квартирка была пошикарнее, чем в доме на набережной – тут имелся даже камин. Правда, недействующий. Но празднество как таковое явно не удалось – главным образом, из-за наличия незнакомых девиц, которые не очень удачно вписывались в сложившийся уже коллектив. Часам к трем начали назревать какие-то конфликты, и Славик, выманив меня из комнаты, сказал: "По-моему, пора сматываться…" – "Куда?" – "Да хотя бы ко мне". – "А что у тебя?" – осторожно спросила я. – "Ничего страшного. Родители и еще две-три пары, их друзья-приятели. Посидим до первого троллейбуса, а потом я тебя домой отвезу". – "Прекрасная мысль", – согласилась я. И в самом деле, мысль прекрасная. Тут уже надоело – к тому же и Витюня покою не давал, все норовя подстеречь меня в коридоре с целью сорвать отнюдь не братский новогодний поцелуй. А если у Славика полна квартира родительских дружков, так визит будет носить поневоле невинный характер – что тоже хорошо. То есть, я бы не прочь посидеть с ним в полумраке и даже кое-что ему позволить – но оставаться наедине в новогоднюю ночь я пока что не была готова.
Мы потихоньку выскользнули из квартиры, поздравили с Новым годом находящегося при исполнении служебных обязанностей сотрудника "девятки", не стали даже искать такси, а просто перешли через мост по свежевыпавшему снежку и вскорости добрались до места назначения. Встретили нас более чем радостно: мы явно внесли свежую струю в их чинное застолье. Нам налили "с морозца", мы с готовностью выпили, и тут один из гостей, пристально меня разглядывавший, спросил: "Ты, случаем, не дочка Сергей Палыча?" А на мой ответ: "Дочка, конечно, только не случайно, а вполне долгожданная", его жена сказала: "Ясное дело, Сережин ребенок – такая же язва, как и папочка", и все полезли ко мне целоваться. Славикова мама и без того приняла меня ласково, как гостеприимная хозяйка, а тут, когда выяснилось, что я "из своих" – начала меня прямо-таки обхаживать. Чуть ли не как невестку. Что, кстати, навело меня – уже к утру, когда я, добравшись до дому и нацеловавшись в подъезде до одурения, залезла под первый в этом году душ – на некоторые мысли. Насчет того, не кончится ли у нас со Славиком все традиционным династическим браком? И хочу ли я этого? И надо ли мне это? А выйдя из ванной, я столкнулась в коридоре с отцом и тут же изложила ему все про своих новых знакомых. Он взъерошил мне волосы и сказал: "В люди выходишь, заяц! В такой компании пьешь…" Оказалось, этот мужик был аж зампредом – а я у Славика-то и не выясняла, что за люди, не до того было. Да и какое мне, в сущности, дело.
Проснулась я к обеду, За столом мать активно принялась расспрашивать, что было, да как было – пришлось выдать заодно и фоновую информацию, насчет Славика, как соученика и попутчика по посещению столовой лечебного питания. – "Только ты расслабься, мать, я пока что замуж не собираюсь – мне бы сессию сдать…" – "А потом?" – спросила мамочка, на что я ответила: "А потом – каникулы. Кстати, пап, ты сможешь взять путевку в "Вороново"? Ну, там народ намыливается…" Последняя фраза была чистой правдой: и на протяжении первой половины празднования, на Мишиной территории, об этом шла речь, и в троллейбусе Славик спросил меня, не собираюсь ли я провести каникулы в этом замечательном месте. – "Завтра подам заявление", – обнадежил меня отец.
*
Ранним утром первого каникулярного дня вся наша компания собралась на Октябрьской, у остановки загородного автобуса, который должен был доставить нас в "Вороново", господский дом отдыха, где мы намеревались провести заслуженный (мною, во всяком случае, сдавшей все экзамены на "отлично") отдых. Кроме нас со Славиком, там присутствовали и Миша, и еще пара ребят – Виталик с Игорем из МИМО, и некая новогодняя девица по имени Лена, будущий стоматолог. Честно и активно помогавшая мне на исходе прошлого года по хозяйственной части. С кем она была тогда – убей, не помню. Но сейчас все – ну, кроме нас со Славиком – вроде бы ехали сами по себе.
В "Вороново" я бывала летней порой, но в зимнем, что называется, убранстве увидела эти места впервые. Прямо сказать, снежный покров много способствовал к украшенью этой усадьбы, которую народная молва связывает с именем Екатерины. Будто бы навещала государыня здесь одного из своих хахалей. Вроде бы он даже построил специально для нее стоящий отдельно от главного здания усадьбы, на берегу пруда, так называемый Голландский домик. Но оставим историю любителям старины и обратимся к злобе дня. Ведающая размещением сестра-хозяйка (по имени также Катерина – вот уж точно бывают странные сближения) меня признала. Как, впрочем, и Славика, и Мишу. "Вы, ребята, сегодня первые в заезде", – сказала она приветливо. – "Кто рано встает…" – философски начал Миша, но Славик деловито перебил его: "Тот приезжает первым автобусом". И с этими словами увлек Катерину в ее кабинетик, откуда они появились минуты через три, причем морды у обоих – очень довольные. Получив ключи, мы отправились на второй этаж. Славик был поселен вместе с Мишей, моя комната оказалась соседней. Открыв дверь, я с изумлением обнаружила там всего лишь одну кровать. – "Вот не знала, что здесь имеются отдельные номера…" – "Если как следует поискать – тут много чего найдется", – загадочно отозвался Славик, внося мою сумку. Он прикрыл дверь и – естественное дело – полез целоваться. Чему я, вообще-то, вовсе и не противилась. Спустя некоторое время я, впрочем, сказала: "Погоди, дай-ка оглядеться…" – "И шубу снять", – докончил фразу Славик. – "Ага, – согласилась я, снимая шубу. – А у тебя почему не отдельная комната?" – "Потому что была всего лишь одна банка икры". Я вытаращила на него глаза. – "Ну, чего пялишься? Неужели не понятно? Я Кате скромный подарочек – она нам отдельную комнату". Пелена мгновенно спала с моих глаз, но я решила пока не комментировать ни сам факт взяткодательства, ни еще более интересный оборот речи "нам – отдельную комнату". Кому это – нам? Я, к примеру, здесь одна, и я вовсе не уверена, что прямо вот так готова поселить еще кого-то у себя под боком. На этой, неширокой, в общем-то, кровати. Хотя у Славика, видать, были иные планы – если он заблаговременно запасся икрой из домашних запасов. Но стратегемы свои он развивать не стал, а сказал просто: "Ладно, разбирай вещички. Минут через пятнадцать пойдем осматриваться…"
Спустились мы в вестибюль, посмотрели на прибывших следующими рейсами, поздоровались со старыми знакомыми – глядь, самое время двигать на завтрак. На подходе к столовой – странное ощущение, будто чего-то не хватает. Огляделись повнимательнее – ага, вот оно как! Чтобы, значит, детки не баловались… Тут, слева по курсу, была небольшая такая комнатка, собственно говоря, буфетик, где продавалось в разлив спиртное, и граждане отдыхающие могли принять свои сто наркомовских грамм непосредственно перед обедом. А также и перед ужином. Сейчас же, на период студенческих каникул, гнездо разврата было закрыто. То есть, напрочь: дверь на замке. Не то что коньячку или айгешата не укупишь, но даже пива и прочих слабоалкогольных напитков, включая лимонад, крем-соду, вафли "Лимонные" и печенье "Артек". Ну, мы-то как чувствовали, и потому посильно запаслись – прикупив в "Армении" бутылочку трехзвездного, ереванского разлива, да еще пару штук мукузани, по ноль семьдесят пять, непосредственно в гастрономе "Ударник". Мы – это мы со Славиком; думаю, что Миша тоже приехал не с пустыми руками. И не он один такой умный.
Ну-ка, ну-ка, погоди… Вернемся-ка к предыдущей фразе. Значит, вот как формулируешь: "мы со Славиком". Чего же ты, девочка, в таком разе удивляешься его высказыванию: "нам – отдельную комнату". Может, все к тому и идет? К тому самому, что нередко случается в отдельной комнате после употребления армянского коньяка. Или какого другого напитка. Впрочем, бывает такое и на трезвую голову. Как у нас, собственно говоря, и произошло – буквально на второй день. После обеда повалил снег. Мы с ребятами из МИМО заняли самый удобный столик в гостиной и засели в кинга, с ералашем. Потом Виталик с Игорем, утомленные первой бессонной и пьяной ночью, отправились вздремнуть. Да и остальной народ стал расползаться, кто куда. Мы, в частности, пошли ко мне. Света не зажигали, сидели и молчали, наслаждаясь зрелищем разбушевавшейся стихии. Я, как хозяйка, на кровати, Славик – на единственном стуле. Сидим, значит, и молчим, и страшно слово сказать. Вдруг, в какой-то момент, не то я на него взглянула, не то он на меня – факт, что наши взгляды встретились. Он встал, взял меня за руку, притянул к себе. Начали целоваться. И после первого же поцелуя из этой серии мне стало ясно: вот сейчас! Через каких-то десять минут. Ну, через четверть часа. Так оно и вышло. Ни особенной боли, да и вообще ничего такого я не почувствовала – только удивление: неужели все? Неужели и со мной это случилось? В комнате совсем стемнело, свет уличного фонаря едва-едва пробивался сквозь залепленное снегом окно. Мы лежали, тесно прижавшись друг к дружке. Первой тишину нарушила я: "Ну, скажи что-нибудь…" Он еще крепче обнял меня и, в самое ухо, едва слышно: "Я тебя люблю". Делать нечего – я тоже выговорила эту ритуальную фразу, пусть и с каким-то самой себе неясным сомнением.
Потом я сказала, не без легкого внутреннего напряжения: "Знаешь, извини за деловитый прозаизм, но пошел бы ты к себе на полчасика. Я пока приведу себя в порядок…" В ответ он поцеловал меня – таким привычно-супружеским поцелуем расставания, и говорит: "Коньячку принести?" – "Отличная мысль, – искренне обрадовалась я. – Неси, отпразднуем". Так мы и отметили это событие – армянским коньяком под шоколад "Гвардейский". Славик и тост сказал – насчет меня, любимой и замечательной. – "Ну да, – согласилась я, – просто слов нет. Чудо в перьях". Потом сделала еще глоток и сказала: "Знаешь что? Давай пойдем на пляски, и я выряжусь, как следует. Ты тоже приоденься, ладно?"
И получился у нас – бал не бал, но некий хэппенинг с танцами. Я, с переходом в женскую ипостась, видать, сразу же похорошела до неприличия, поскольку от кавалеров отбою не было. Славик даже заволновался, так что пришлось напомнить ему популярную в узких кругах американскую песенку, насчет того, что "последний танец я танцую только с тобой, и только с тобой я буду целоваться после танцев" – ну, нечто в этом духе. Наконец, массовик-затейник поставил символическую пластинку, и радиола запела неизбежное "Засыпает Москва, стали синими дали…" – как известно, этим дуэтом Утесова с дочерью по всем московским и подмосковным клубам и танцплощадкам принято было извещать о конце бала. Разгоряченный народ потащился на улицу, играть в снежки – но у нас-то планировались совсем другие забавы. Во второй раз гамма моих чувств оказалась значительно более яркой: сказанное относится не только к положительным ощущениям, но и – пожалуй, в равной степени – к болевым. Я, впрочем, разумно рассудила, что боль со временем пройдет (так сказать, до свадьбы заживет), а все остальное – напротив… Будем, во всяком случае, надеяться – ведь не врет же мировая литература и большинство подружек.
А потом Славик стал говорить мне, какая я необыкновенная и растолковывать, почему именно я не похожа на всех остальных – но я решительно сбила его высокий поэтический настрой, спросив нагло и напрямую: "Скажи мне лучше – только не ври: какая я у тебя по счету?" Он растерялся и забормотал что-то вроде "ты – первая и единственная", но я отреагировала твердо: "Можешь считать это моей дурацкой блажью – но если не расскажешь сейчас же всю правду про свои подвиги, я тебя прогоню". Он заскулил, и тогда я смягчилась: "Ладно, про все-все-все – как-нибудь в другой раз, но сейчас изволь доложить про твою первую жертву…" И в постели воцарилось довольно тягостное молчание, которое я нарушила, нетерпеливо и со всей решимостью: "Ну, давай, раскалывайся. Имею же я теперь право знать про тебя всякое-разное…" – "Имеешь, имеешь", – вздохнул он. – "Ну, так вперед! И с песнями – в смысле, со всеми подробностями. А иначе…" И я чувствительно пихнула его в бок, как бы выталкивая из постели. Впрочем, может, и не как бы… Он, во всяком случае, явно струхнул. Пробормотал: "Ладно, сама напросилась…" – на что я снова пихнула его в бок, но на этот раз ласково, поощряюще, и тогда он начал, принужденным элегическим тоном.
"Хорошо, рассказываю. История, впрочем, достойная того, чтобы быть запечатленной хотя бы в устных преданиях. Представь себе: десятый класс, относительно устоявшаяся компания начинающих интеллектуалов, пятеро молодых людей и пара девиц. Все, естественно, одноклассники. И еще сосед одного из наших ребят, он же приятель – тот уже первокурсник. У этого соседа и решено провести новогоднюю ночку, причем для большинства участников намечаемая гульба должна стать первым в этом плане жизненным опытом. А квартира, надобно сказать, огромная, генеральская. Генеральша, будучи свойской бабой, помогла девицам устроить какой ни на есть стол. Пироги даже выставила своего производства, от щедрости душевной – с капустой, очень вкусные, между прочим. И всякие соления, вроде огурчиков-помидорчиков. Велела девицам картошки сварить, поближе к полуночи. Мне, как самому – по ее словам – благоразумному, дала специальное задание: следить, чтобы все закусывали как следует и обязательно мазали хлеб маслом. И чтобы слой потолще. Часам к десяти народ собрался, стали накрывать на стол – ну, прямо скажем, попросту: колбаска магазинной нарезки, сыр в таком же исполнении, консервы типа судак в томатном соусе. Килечка, естественно. И в качестве коронного блюда – шпроты. Когда же родители, наконец, ушли в свою компанию, Женя – хозяин, то есть – и говорит с хитрой мордой: "А сейчас – сюрприз. Я вчера в ГУМ заходил, галстук присмотреть, и там продавщицу закадрил…" – "Это для тебя сюрприз, – отвечают ему, – а мы-то здесь при чем?" – "А притом, что она придет к нам. И пару подруг приведет. Для веселья".
Девицы наши, надобно сказать, при таких новостях скорчили морды – но деваться некуда, сделанного не воротить. Тем более что хозяин – барин. Время между тем к одиннадцати. Звонок в дверь. Все, естественно, ломанулись в прихожую – интересно же! Входят трое – на первый взгляд, теток: сама понимаешь, в таком возрасте разрыв и в два года выглядит более чем значительным. Тем более что и одеты они по-взрослому. А с ними – вообще мужик. Костюм, галстук будь здоров, и все такое. Закадренная Женей вроде бы для собственного пользования Люда, а также приглашенная на пару с ней Тоня (пока ничейная) захватили с собой и Тасю, которой некуда было идти и которая, в свою очередь, привела устойчивого хахаля (или кавалера, как нам пояснила Люда), по имени Вася. А по специальности, как вскоре выяснилось, радиотехник. Надобно сказать, что не только мы малость растерялись, но и дорогие гости чуть-чуть поплыли, уяснив, что имеют дело не с учащейся молодежью студенческого возраста, а со школьниками. Иными словами, с детьми. Делать, однако, нечего, тем более что и на часах уже начало двенадцатого.
Я, памятуя наказ генеральши, двинулся на кухню, варить картошку. За мной отправился Вася ("Где тут у тебя холодильник? Шампанское в морозилку…") и ничейная Тонечка. Бойкая такая, хозяйственная девушка. Вася загрузил в морозилку бутылку шампанского и – вот дела! – две бутылки водки. "Кто же все это выпьет?" – подумал я. Мы-то собирались побаловаться винишком, по-скромному, а вот теперь… Тонечка тем временем шустрила в кухонном буфете в поисках посуды и раскладывала на обнаруженных блюдах принесенную ими не только неизбежную колбасу, но и буженину, и красную рыбу, тогда как Вася деловито вскрывал консервные банки, содержащие маринованный красный перец, а также редкий уже по тем временам болгарский изыск – тушеные баклажаны, именуемые "имам-баялды". Кстати, как мне впоследствии объяснили соученики с турецкой специализацией, это название переводится как "имам упал в обморок" – от счастья, разумеется, когда впервые попробовал это поразительное кушанье. А Тонечка, разложив все по блюдам, потребовала у меня посуду под консервы овощные – "Не в банках же ставить на стол, сам посуди!" Тут я смутился, потому что вышеназванные консервы рыбные мы именно что в банках и выставили – дескать, чего там… И быстренько признался, что вовсе я не хозяин хаты и потому знать не знаю, что где лежит. В смысле, стоит. Тонечка бодро отправилась разбираться с хозяином и тут-то приметила всю эту кильку в своем натуральном виде. В два счета, за три минуты гумовские феи показали генеральским деткам и интеллектуальным барышням, как надо жить и хозяйствовать.
И действительно, когда мы, наконец, расселись вокруг огромного обеденного стола, его внешний вид разительно отличался от того, что было всего лишь час назад. Меня Тонечка решительно поместила рядышком и вообще оприходовала, заявив, что у нас еще масса совместных дел на кухне – "так что садись-ка здесь, поближе к двери". Проводили Старый год, использовав, под давлением Васи ("Чего же это я, один, что ли, буду водку пить?..") принесенный им напиток. "По одной, по одной, ничего страшного, пора и взрослеть!" – твердо заявила его боевая подруга Тася. – "И огурчиком ее, проклятую, осадить, огурчиком", – бодро поддержала ее Людмила. С некоторым опозданием я высказал завещанную нам генеральшей максиму насчет того, чтобы намазывали толстым слоем масла. Тонечка решительно меня поддержала: "Верно говоришь! Ну-ка, намазали как следует, быстренько еще по одной, и пора за шампанским бежать на кухню…" – "И за картошкой – небось, уже готова", – поддержал застольную тему Женя.
Короче говоря, где-то к часу мы все уже были вполне хорошие, и во время очередного похода на кухню Тонечка поцеловала меня. Деловито и добротно – как и все, что она делала. Ну, не то, чтобы это был мой первый в жизни поцелуй, но… Неожиданностью это для нее не стало – более того, она сказала, все с той же деловитостью: "До утра еще масса времени – подучишься". Тут Славик приумолк, и тогда я с деловитостью, что впору хоть и Тонечке, спросила: "Ну, и как? Обучила?" – "Она учила – я не выучился", – нехотя, после заметной паузы, признался Славик. – "А чему она начала обучать?" – не унималась я. – "Да она-то готова была на весь курс молодого бойца, вплоть до стрельбы боевыми патронами, тем более что и обстоятельства складывались в нашу пользу: одноклассники, утомленные ночным бдением и непривычными напитками, часам к трем задремали в многочисленных креслах, хозяин удалился с Людмилой в свою комнату, Вася обрабатывал Тасю в родительской спальне (утром по этому поводу его превосходительство закатил было отпрыску скандал, но мадам генеральша урезонила его: "Ладно, вспомни себя в эти годы!.."), а мы с Тонечкой заняли генеральский кабинет, где, впрочем, имелся отличный кожаный диван. На котором мы и разместились – то есть, не то, чтобы разместились, а просто уселись, и моя новая знакомая принялась за дело…" – "Ну, и?.." – "Вроде бы без особого успеха. С другой стороны, это как посмотреть. Ей и впрямь ничего конкретного не отломилось, а вот я впервые в жизни сподобился раздеть девушку… ну, не то, чтобы до конца, но все-таки… Хотя на дальнейшее у меня просто смелости не хватило. Да и Тонечка не особо напирала – поняв, наконец, с кем дело имеет и, видимо, почувствовав некие – если не угрызения совести, так по меньшей мере сомнения. Или осознав бесперспективность затеянного… А часам к шести наши девицы очухались и стали бродить по квартире, ломать всем кайф. Услыхав шаги и шорохи, Тонечка быстренько привела себя в порядок и отправилась руководить коллективом: убрали со стола, помыли посуду и заварили чай – ведь роскошный торт до утра оставался нетронутым. А к чаю как раз и родители прибыли.
Как честный человек, я собрался провожать Тонечку до дому, но она распрощалась со мной у входа в метро. Телефона у нее не было; я, правда, дал ей свой номер, но она так ни разу и не позвонила…" – "И на этом все?" – "Хочешь всю правду?" – "Если сможешь…" – "То есть?" – "Ну, если язык повернется". – "Без проблем. Ровно через год, после сдачи зачета, я зашел декабрьским вечерком в секцию галантереи ГУМа, обнаружил за прилавком скучающую без покупателей Тонечку и пригласил ее на встречу очередного Нового года. На это она ответила, что уже звана и что как-нибудь в следующий раз". – "Ну, и настал этот следующий раз?" – "Гораздо скорее, чем ты думаешь. Буквально тридцать первого утром она позвонила мне и сообщила, что ситуация изменилась и что теперь она приглашает меня. И добавила, со смешком: В качестве персонального кавалера. И деловито поинтересовалась: Ты не против?" – "Ты, конечно же, был не против…" – "Естественно". – "И как прошла ночь?" – "Как в кино. Оказалось, что (а) она собирается замуж в конце января, что (б) муж увозит ее к себе в Симферополь на постоянное место жительства, что (в) они собирались по-тихому провести ночку у нее дома, для чего она выпроводила в гости родителей, что (г) ему пришлось срочно вылететь в свой Симферополь по семейным обстоятельствам… Ну, короче, Тонечка разозлилась на него – не настолько сильно, чтобы поломать помолвку, но достаточно сильно, чтобы пригласить меня провести с ней эту ночку. Рассчитывая при этом, как я понимаю, что особого вреда от меня не будет и ничего страшного я с ней не сделаю. Сама понимаешь, что к часу ночи она затащила меня в постель, и вылезали мы оттуда только с тем, чтобы выпить и закусить. В половине шестого она выставила меня за дверь, со словами: "Ты хороший. Я тебе позвоню…" – "И?" – "Так и не позвонила. Но свое дело сделала". – "Черное?" – "Отчего же черное? Самое что ни на есть светлое. Обучила. Образовала. Просветила". – "И теперь ты несешь зажженный ею свет в народные массы. Меня, к примеру, просветил. Так все-таки: много у тебя учениц?" – "Зря ты так. Если хочешь знать…" – "Нет, – решительно отозвалась я, – не хочу. И вопрос-то дурацкий, а уж ответ грозит стать вовсе идиотским. Так что лучше промолчи".
Он и промолчал. А взамен поцеловал меня – требовательно и со значением. На что я сказала: "Вот это – другой разговор". И наша просветительская деятельность продолжилась в духе, вполне устраивающем обе стороны. Так мы премило провели практически все каникулы. Почему "практически"? – да потому, что в предпоследний день позвонила мама Славика и передала (через Катерину, естественно), что ему необходимо быть завтра в девять утра в горкоме комсомола. Там назначено совещание ответственных активистов, и явка обязательна. Славик со вздохом собрал манатки, и я проводила его до автобуса. А по возвращении прямо у ворот столкнулась с Виталиком – будто он специально меня поджидал. Будто прознал, что я осталась одинокой и бесхозной, пусть и на один день. И прямо скажем: времени он даром не терял. Потащил меня гулять по главной аллее, и всю дорогу прилагал бешеные усилия к тому, чтобы очаровать девушку. Начал с анекдотов, но, мгновенно уяснив, что это не вполне верный путь, тут же перекинулся на лирику и продемонстрировал весьма приличное знание российской и зарубежной поэзии. Включая Байрона и Верлена на языках оригинала.
За обедом он перебрался на место Славика, а после обеда снова потащил меня на прогулку. Его поведение было столь целеустремленным и столь откровенным, что никаких сомнений не могло возникнуть относительно поставленной цели. И где-то на периферии сознания я несколько раз ловила себя на самоочевидной мыслишке: если ты, при всей однозначности ситуации, его не гонишь в шею – значит, ты его просто-напросто поощряешь. И как только стемнеет – ну, в лучшем случае, сразу после ужина – он вознамерится сделать практические выводы. Ведь очевидно же, что если девушка не говорит "нет", то ее поведение означает "может быть". Самое забавное, что я и в самом деле не решалась сказать ему "оставь меня в покое" – по той причине, что… ну, словом, заинтересовал он меня. До сих пор мы практически не пересекались – если не считать посиделок у Славика, на Новый год и раза три-четыре в "Наце". Никакого особого впечатления у меня и сложиться не могло: ну, разве что неплох собой, спортивная фигура, неглуп и – что выяснилось на протяжении последних нескольких часов – интеллектуален, да плюс к тому же куда как начитан. Во время послеобеденной прогулки он переключился с поэзии на прозу и принялся излагать историю своей жизни – а точнее, своих поездок по свету с родителями, в смысле, с отцом, чья дипломатическая карьера складывалась весьма удачно. Сейчас родители сидят в Англии, а он тут живет один-одинешенек, причем – вот чудеса-то! – буквально в соседнем со мной доме. Пришлось и мне слегка уравновесить ситуацию, разъяснив, на каком посту мой отец осуществляет управление одной из немаловажных отраслей национальной экономики.
Между тем начало темнеть, и Виталик предложил вернуться и попить чаю с булочкой, поскольку наступило время полдника. – "Тем более что лично я начинаю замерзать", – добавил он как бы в пространство. Я со всего маху вломилась в расставленную ловушку, спросив с ужасающей невинностью: "Думаешь согреться чаем?" – "Нет, конечно же. У меня там еще остались на донышке "Бристольские сливки"…" А когда я искренне обнаружила свою серость, он сказал, со всей естественностью: "Пошли, налью глоточек – хоть попробуешь". Выпили мы заморского чуда, потом подмосковного чаю с ванильной булочкой, потом он как бы мимоходом спросил: "Еще по чуть-чуть?", а я, если честно, не смогла отказаться от этого вкусного предложения. По пути на второй этаж он поинтересовался, вроде бы к слову: "А ты с кем живешь?", но что я ответила, как на духу: "Сама по себе". – "Тогда давай у тебя и допьем бутылочку – чтобы никто нам не помешал. Ты не против?" Я была не против, и вот мы уже сидим и распиваем (скорее, допиваем) спиртные напитки в моей отдельной комнате. Дверь, правда, не заперта на ключ, отмечаю я про себя. Пока что не заперта, отмечает он про себя. Впрочем, ничего такого не происходит, идет все тот же необязательный треп на все темы сразу. Где-то в половине седьмого я говорю: "Ну, ладно, разбежались до вечера – а я сейчас переодеваться буду". – "А также краситься-мазаться?" – "Разумеется. Все-таки прощальный вечер". – "Ладно. Не буду тебе мешать. Хотя…" – "Что – хотя?.." – очередной раз попадаю я в ловушку. – "Я к тому, что ты в искусственных украшениях не нуждаешься. И без того хороша". – "А буду еще лучше". – "Разумеется. Ладно, до ужина". И с этими словами он непринужденно целует мне ручку. Поцеловал, но не отпускает на волю – и смотрит на меня. – "Чего уставился?" – спрашиваю. И понимаю, что зря спросила, потому что тем самым только повод подала для всего дальнейшего. Потому что он тут же отвечает, развернуто и раскованно: "Уставился, потому что любуюсь. А любуюсь, потому что хороша беспредельно". С этими словами, естественно, сгребает меня в охапку и целует. А я – я выдерживаю поцелуй до конца (это несмотря на всю его продолжительность), и только потом реагирую вербально. Но ведь не криком или там визгом, а просто говорю: "Иди-иди". – "До ужина?" – задает он провокационный вопрос. И поскольку я не отвечаю: "Пошел вон отсюда! Чтобы глаза мои тебя не видели!", и все такое, то нарываюсь на естественную, в общем-то, реакцию. А именно – на второй поцелуй. Еще продолжительнее первого. После чего он смиренно и беззвучно уходит. Оставив меня в состоянии полной растерянности.
Итак, с одной стороны, надо приводить себя в порядок. Мыться под малое – а, черт, гулять так гулять: под большое! – декольте, выбирать туалет (с учетом того обстоятельства, что всю мою одежку я уже надевала хотя бы по разу – значит, надо думать о новых ее комбинациях и вариациях), наводить марафет… С другой же стороны: извольте, девушка, сформулировать свои намерения – хотя бы перед лицом своей совести. Едва один хахаль за порог, как вы тут же вторым обзаводитесь? Ну, а далее? Ограничимся поцелуями – или, может, вы обнаглели настолько, что не прочь впустить малознакомого человека в койку? А ведь самое страшное, что на этот вопрос у меня нет однозначного ответа. Вот нет, и все тут! Осознаю, что такое вовсе не к лицу члену факультетского бюро комсомола и вчерашней девственнице, но понимание это чисто умозрительное. А где-то в глубине тихим, но настойчивым голоском поет кто-то (а кто – не пойму): "Да чего там, в конце-то концов. Ну, расширишь кругозор, накопишь опыт… И вообще: все познается в сравнении – в том числе и эти дела…" Короче, вырядилась я по высшему разряду, еще лучше, чем в тот свой первый женский вечер, и решительно двинулась навстречу новым приключениям – или испытаниям.
Виталик, между прочим, ждал меня в коридоре – там есть такой диванчик за поворотом, на пути к лестнице. Сидел тихонечко, как мышка, и окликнул меня едва слышным шепотом: "Зоя!" Я еще тише отозвалась: "Что?" Он покачал головой – дескать, ничего, просто так. И смотрит на меня, глаз не отводит. Даже удивительно: где же ты раньше был, почему еще на прошлой, скажем, неделе, ты меня так пристально не разглядывал? И кстати: с кем ты все каникулы общался? Вот и не помню, с кем. Не помню, кстати, и кого он тогда, на Новый год, привел. А уж в "Нац" точно только мы со Славиком парочкой ходили. И ведь ни единого разика Виталик на меня даже не посмотрел – ну, таким вот взором, как сейчас. Нет и нет – уж я бы, наверное, запомнила. Ладно, пошли ужинать. Спускаемся по лестнице, а он и говорит: "Как ты удачно эту кофту с шарфиком скомбинировала". Значит, оценил мои усилия – потому что я, бесплодно напрыгавшись перед зеркалом, в некий момент, по какому-то наитию, решила повязать этот шарфик, да еще и тремя булавками укрепила его в стратегических местах, чтобы держал задуманную мною форму. Сам шарфик, кстати, совершенно непонятным образом оказался в сумке – я его вовсе не собиралась брать с собой, ввиду полной, казалось бы, ненадобности. А вот поди ж ты…
После ужина собрались в узком кругу у Миши, где до сегодняшнего утра формально проживал также и Славик и где хранились остатки наших общих спиртных запасов (кроме некоторого количества коньячку, буквально на донышке бутылки, из которой мы со Славиком все эти денечки потягивали по чуть-чуть, а остатки припасли на последний вечер – до только вот провести его нам вместе не довелось). Допили наше со Славиком мукузани, опорожнили прочие имевшиеся в наличии бутылки и отправились на танцы. То есть, на прощальный бал. Объективности ради, не могу не заметить, что опять я пользовалась бешеным успехом, чему, естественно, радовалась, раздавая направо и налево свой телефон. Но вот радиола запела "Засыпает Москва…", и я дернула Виталика за руку: "Пошли…"
"Приятно танцевать с королевой бала", – шепнул он мне на ушко. – "Приятно слышать от кавалера столь возвышенные слова…" – "А ты разве не наслышалась всякого-разного за вечер?" – "Всякого – да. Насчет разного – вряд ли. Все твердили одно и то же". – "Дай телефончик?" – "А как ты догадался?" – "Чего ж тут мудреного. На их месте я бы тоже попросил". – "А ты, кстати, так и не попросил", – сказала я, не в упрек, а ради все той же объективности. – "Еще не вечер. Тем более что завтра мне предстоит тебя до подъезда проводить. На правах ближайшего соседа". Я промолчала, и Виталик спросил, настойчивым тоном: "Я ведь тебе ближайший сосед, не так ли?" – "Похоже, что и впрямь самый ближний", – отозвалась я. Он сделал морду, изобразив одновременно и усмешку, и ухмылку, и отчасти добрую улыбку – и вдруг включился в семейный утесовский дуэт:
Засыпает Пекин. Спать ложатся китайцы.
Тихо светят пекинских рубинов лучи.
Только Мао не спит – отморозил он… пальцы…
"Вы могли бы и в рифму, мой принц", – не задумываясь, откликнулась я. Виталик ухмыльнулся: "Стало быть, читала "Гамлета". Значит, образованная…" – "Я-то? Еще какая!" Тут он нахально прижал меня и сказал: "Это чувствуется". Мне бы отпихнуть его, или хотя бы самой отстраниться – а я вовсе даже напротив: еще сильнее прижалась к нему. Ну, на провокации наши дипломаты умеют реагировать – их специально тому учат. И он немедленно процитировал фразу из любимых народом "Римских каникул": "Ваше высочество, танцуйте к выходу". В отличие от Одри Хепберн, я не стала вырываться, а покорно последовала его… распоряжению… совету… просьбе… ну, не знаю, как назвать. И за несколько тактов до конца пластинки мы уже выходили из дверей гостиной, и он потащил меня по лестнице, решительно ухватив за руку. Я не промолвила ни словечка, пока мы не оказались у моей двери, которую я столь же беззвучно открыла своим ключом. А когда мы вошли, он мягко, но решительно взял у меня ключ, вставил в замочную скважину и дважды повернул. Вышло это достаточно демонстративно, но я и на это никак не отреагировала. Он же, как ни в чем не бывало, спрашивает: "А у тебя случайно ничего в тумбочке не завалялось?" И я с полным хладнокровием достала из названного места нашу недопитую бутылку. – "Ого, – уважительно сказал он, – ереванский разлив". – "Естественно. У меня все без обмана". – "А где у тебя стаканы?" Достала я и стаканы. Виталик разлил, поровну. Получилось пальца на полтора, чисто символически. – "Ну, за тебя! Как чудесную и неповторимую…" – "А также отличницу и члена факультетского бюро…" – "Даже это не вредит общей картине".
Выпили. И стоим, смотрим друг на дружку. Секунд сорок семь так стояли, если не больше. И молчали. Потом поцеловались. Потом он сказал мне, в самое ухо: "Чудо, чудо, чудо…" И снова поцеловал. А во время третьего поцелуя он принялся было меня раздевать, и первым делом, естественно, взялся за шарфик. – "Погоди, погоди, – пробормотала я, – шарфик дай-ка я сама развяжу". И смутилась страшно, и скороговоркой пояснила: "Потому что он держится на трех булавках, ты и сам уколешься, и меня поцарапаешь…" Ну, избавились мы таким образом от шарфика, а все остальное пошло, как говорится, само собой. Раздевал он меня осторожно, будто хрустальную вазу из обертки извлекал, опасаясь разбить. И дальше все было как бы вполголоса, как бы полушепотом. Ну, то есть пока он не взялся за меня по-настоящему. А вот тогда он показал себя. И я поняла, что со Славиком мы всего-навсего резвились на манер котят – а сейчас за меня принялся настоящий, опытный кот. Но главное, что и я ощутила себя взрослой кошкой, которая понимает, что к чему, и соответствует всем движениям и усилиям партнера.
Потом мы лежали молча, прислушиваясь к шуму в коридоре: народ начинал прощальную гульбу. Постучали и ко мне в дверь, и тогда Виталик выдохнул мне в ухо: "Нас нет дома". Я едва слышно хихикнула, и он спросил: "Ты чего?" – "Ничего. Щекотно". – "Где щекотно?" – "В ухо мне дышишь". – "Больше нигде не щекотно?" – "Вроде бы нет…" – "А так?" – спросил он и поцеловал меня за ухом. – "Так – нет", – честно сказала я. – "А так?" – и он укусил меня за мочку. – "И так ничего". – "Ладно же", – сказал он с угрозой. И принялся целовать меня повсюду. Приговаривая время от времени, когда отрывался, чтобы перевести дыхание: "Сейчас будет щекотно… Сейчас…"
Потом, потом уже, сильно потом, когда мы узнали друг дружку в полной мере и до самого конца, он мне признался: "Сама посуди: ты так замечательно вела себя в постели, так хорошо все делала – кто бы мог подумать, что это твоя десятая ночь в жизни и всего лишь второй любовник. Я, естественно, обращался с тобой как со взрослой и решительными шагами двигался к шестидесяти девяти. И представь себе мое изумление, когда не успел я спуститься ниже талии, как ты мне вдруг заявляешь, причем дрожащим голоском: "Лучше не надо…" Да, тогда мы и впрямь ни до каких изысков не дошли. Не сумели. Ладно, я не сумела. Точнее, не решилась. В общем, мы просто провели ночь вместе, и он еще два раза просыпался и будил меня. А потом мы снова засыпали.
Окончание этой нашей первой ночи последовало в восемь утра, после чего он отправился к себе, бриться и собираться. В автобусе мы заняли заднее сидение и всю дорогу держались за руки, как благонравные семиклассники. Потом мы доехали до родного дома на троллейбусе, он донес сумочку до подъезда и сказал: "Я тебе к вечеру позвоню". – "Ну, позвони". – "А знаешь, что я тебе скажу?" – "Догадываюсь…" – "А придешь?" – "Ты позвони. Может, еще передумаешь…" – "Ты лучше скажи: на всю ночь сможешь удрать?" – "Давай будем реалистами. До полуночи. Хорошо?" – "До полуночи – это хорошо. А хотелось бы до утра – вот тогда будет отлично…" И уже поднимаясь в лифте, я подумала: "А ведь Славик сейчас позвонит – ему-то что я отвечу?"
*
Славик позвонил где-то к часу дня. "Ты на факультет не собираешься?" – "С какой бы стати?" – "Ну, расписание узнать… Учебниками запастись…" – "Расписание узнать можно и по телефону…" – "Тогда придется и мне по телефону… Тут такие дела… Ну, короче, меня не в МК вызывали, а в ЦК. На той неделе уезжаю…" – "Далеко?" – "Очень. И вообще это не телефонный разговор. Приезжай ко мне вечерком, а? Тут будут некие родственные посиделки. Мать пирогов напекла, и все такое". – "Спасибо, но я неважно себя чувствую. В следующий раз, хорошо?" – "Следующий раз может оказаться через год…" – "Какими-то загадками ты говоришь. Давай завтра пообщаемся, и ты мне все изложишь. В деталях и открытым текстом. После занятий, в круглой читалке. Договорились?" – "Ладно. Целую…" – "Соответственно".
После этого телефонного поцелуя, усевшись в кресло с книжкой, я стала – прямо скажем, с нетерпением – ждать другого звонка, который в ближайшей перспективе должен был привести к более конкретным поцелуям, не считая всего прочего. Что касается этого самого прочего, то вот о нем я и размышляла, пока глаза по несколько раз скользили вдоль одной и той же фразы, не схватывая не то чтобы ее содержания, а даже смысла отдельных слов. Чуть меньше суток тому назад ты, голубушка, втолковывала самой себе, наряжаясь перед своим последним каникулярным балом: все, дескать, познается в сравнении. Ну, вот ты и сравнила. Теперь тебе стало яснее? Что к чему и кто к кому? Выводы ты уже, во всяком случае, делаешь – поскольку решила не ходить на семейный ужин в дом на набережной, а вместо того навестить нового знакомца, проживающего по соседству. Где тебя, по всей вероятности, вряд ли накормят пирогами с хрустящей корочкой, но ведь пирог ты и сама можешь испечь, не хуже. А вот самостоятельно проделать то, чего ты ждешь от Виталика – это навряд ли. Точно знаю, потому что пробовала, в отроческие годы – как, впрочем, и все цивилизованное человечество в массе своей. Последняя же ночь решительно и окончательно убедила меня: лозунг "сделай сам" – не про нас писан. Нам подавай специалиста, чтобы все было по высшему разряду.
Порог квартиры Виталика я переступила в шесть с минутами и была встречена продолжительным поцелуем, после чего он помог мне снять шубку, встав на одно колено, расстегнул молнии на сапогах и пододвинул мягкие тапочки без задников, с плюшевыми собачьими мордочками. – "Какие зверюшки", – сказала я, чтобы нарушить неловкое молчание. Виталик тем временем, повесив шубу на вешалку и не реагируя на мою попытку обсудить зоологическую тематику, обнял меня. Вернее, обхватил, зайдя со спины и решительно взявшись обеими руками за мои, как известно, небольшие, но аккуратные молочные железы. Целуя при этом меня в затылок. – "А вот сейчас – щекотно", – сказала я, как бы в развитие тематики, обсуждавшейся прошлой ночью. – "К тому и стремимся", – хмыкнул он. И, решительно развернув меня на сто восемьдесят градусов, заключил в такие объятия, что я чуть не задохнулась. И, забарабанив ладонями по его спине, едва выговорила: "Легче, легче…" Он отпустил меня, не поцеловав, и спросил, с ехидной интонацией: "Боишься, что придушу?" – "Не боюсь. Потому что не за что…" – "Совсем-совсем не за что? А со Славиком виделась сегодня?" – "Нет", – честно ответила я. – "Но болтала?" – "Мало ли с кем я сегодня болтала. На то и телефон дан человечеству". И решительно вывела беседу из опасной области: "Куда идти предложишь?" – "Куда хочешь. Поброди, осмотрись…"
Первая комната, в которую я вошла, была, судя по всему, гостиной. Я окинула одобрительным взглядом огромный старинный буфет, где под стеклом хранились трофеи многолетних дипломатических странствий – всякие расписные блюда, фарфоровые и оловянные кружки, хрусталь и цветное стекло… Но кинулась я все-таки к книжным полкам. Доступ отца к сокровищам Специальной книжной экспедиции позволил нам сформировать недурную библиотеку – но здесь я увидела нечто другое. На многих корешках красовалась латиница, и ясно, что немало книг было приобретено на букинистических развалах и в прочих неожиданных местах, причем безусловно вне пределов Страны Советов. Постояв и полюбовавшись некоторое время на общую картину, я как по наитию вытянула фолиант в потемневшем кожаном переплете. – "Глаз-алмаз, – одобрительно заметил Виталик. – Интеллектуальная читательница Шекспира…" Я открыла том, изданный как минимум в прошлом веке, вдохнула запах книжной пыли и легкого тлена, перелистала несколько страниц и вдруг, с неожиданным для самой оттенком резкости, сказала: – "Да, представь себе, интеллектуальная. И тебе придется с этим мириться". – "Лично меня это не раздражает", – ответил он, с большей серьезностью, чем того требуют и допускают каноны пустопорожней болтовни, когда любовники обмениваются ничего не значащими фразами, прежде чем заняться тем реальным делом, ради которого они и встретились. И добавил, уже совсем серьезно: "Хотя и не все человечество готово мириться с подобными настроениями…" – "Мнение всего человечества меня мало интересует…" – "Ну да, ты же выбираешь малое, но благую часть". – "Понимаю, что цитата, не соображу только, откуда". – "Из Священного писания. Марта, Марта, ты забоишься о многом… ну, и так далее". – "А ты и эту книгу наизусть знаешь?" – "Я много чего знаю". – "Но ведь не все на свете?" – "Вовсе нет. Например, не знаю, чего бы ты хотела сейчас выпить…" – "Подведи меня к бару – вот я и выберу…"
Мы немного выпили, присев у журнального столика, на котором стояла коробка шоколадных конфет и две вазочки с орехами – арахис и миндаль. Бродить по квартире мне не хотелось – сейчас, по крайней мере. Так сказать, до того… И разговор не клеился. Вообще – как не смешно это звучит – складывалось такое ощущение, что Виталик робеет и не решается переходить к следующей стадии. Ну, не тащить же мне самой его в койку – тем более, что я не знаю, где его комната. Молчание становилось едва ли не тягостным. Что ж, делать нечего… "Ну-ка, покажи мне, где ты-то живешь", – решительно сказала я, вставая с дивана. И направилась к двери. – "Нет-нет, нам сюда", – сказал он, легонько придержав меня за локоть. И столь же легонько впихнул меня в комнату, слабо освещенную фарфоровым ночником в виде (это я уже потом разглядела) старинного замка. Едва ли не треть комнаты занимала заблаговременно разобранная кровать. На полу лежала медвежья шкура. По всем этим приметам, включая и старинное трюмо, я признала родительскую спальню. Переступив порог, Виталик вышел из ступора и принялся за дело – то есть, за меня. Одежки, мои и его вперемежку, одна за другой полетели на медвежий мех. В какой-то момент раздевания он приостановился, пристально посмотрел на меня и сказал: "Боже, какой вид в этих белых колготках!" Осознав, что на мне в данный момент остались как раз эти пресловутые польские колготки (ну, разумеется, и египетские белые трусики под ними), я решительно тряхнула головой и наглым тоном спросила: "Значит, нравится?" В ответ он поцеловал меня, а я, высвободившись, еще нахальнее переспросила: "А что тебе больше нравится – интеллектуальная читательница Шекспира или?.." Договорить он мне не дал, колготки с трусиками легли поверх остальной кучи одежды, а я оказалась – впервые в жизни – в двуспальной супружеской кровати. "Время сейчас у меня такое: что ни случается – все это впервые в жизни", – еще успела подумать я, а потом уже было не до глупых рассуждений.
Когда мы пришли в себя, я продолжила, как ни в чем не бывало и тем же наглым голосом: "Между прочим, я спросила тебя, где ты обитаешь – а не где родительская спальня". – "Ты первой пойдешь под душ – или я?" – увильнул он от ответа. – "Давай я первая. Только покажи, где у тебя ванная". Виталик накинул мне на плечи халат (уж не знаю, чей), свой надел в рукава и повел меня по коридору. – "А здесь, – сказал он как бы в продолжение разговора, – здесь кухня". – "Хорошо, хорошо, разберемся и с этим", – заверила я, прикрывая дверь.
После того, как мы оба приобрели прежний, догреховный вид, Виталик деловито предложил: "Давай я тебя покормлю". – "Ты – меня? – усмехнулась я. – Может, наоборот?" – "Ну, давай друг дружку. На паритетных началах". И так началась наша идиллия, длившаяся почти месяц и безжалостно нарушенная приездом тетки по отцовской линии из Днепропетровска, которая привезла свою корову-дочку для серии консультаций в московских клиниках.
Да, а как же Славик? А он, видите ли, уехал на целый год в одну из братских стран, вроде бы на стажировку. Отбыл, кстати, разобидевшись на меня – в том числе и за то, что я не пошла ему навстречу и не согласилась "попрощаться как следует" – его слова, читай: "не легши с ним напоследок в койку". Тем не менее, через пару месяцев он передал с оказией очень милое письмо, где ни слова не было об обидах, а говорилось – на четырех страницах А4, мелким почерком, с обеих сторон листа – исключительно о синих московских метелях и милых усталых глазах. И выражалась уверенность, что еще удастся допеть все, что мы когда-то не допели. Ну, я ведь не такая сука, как могло бы показаться, и потому я переслала с обратной оказией ответ, вполне милый и отчасти даже ласковый – правда, на одной страничке и почерком скорее размашистым – в котором отметила, что надежда умирает последней и что памятником ей в небе светит незнакомая звезда.
*
Так и шла моя первокурсная жизнь: учеба, культурные мероприятия, редкие заходы к Виталику, в дневное время, буквально на часок, наспех, опасаясь, что в любую минуту нагрянут циркулирующие по городу и лишь потому временно отсутствующие родственники. Где-то в двадцатых числах апреля Виталик сообщил, что у него имеется для меня евангелие, то есть благая весть: "Я тут пристроил тебя к делу. Поработать с международным отделом ВЦСПС. Там стандартное крупномасштабное мероприятие, на Майские". – "Что за работа-то?" – "Линейный переводчик. На подхвате. Ну, надо же тебе с чего-то начинать. И вообще, пора приучаться к реальной жизни. Не все же вещать на языке Шекспира – попробуешь разговорный диалект простого народа". – "Народ так народ", – согласилась я. – "Теперь – практические аспекты. Учти, что выглядеть надо ослепительной – но без малейшего намека на ****скость". – "Этому-то откуда бы взяться?" – смиренно вздохнула я. – "И с одежкой не переборщи, – продолжил он, как бы не слушая дурацкие замечания. – Достойно, хотя и без излишней скромности. Чтобы сразу было видно: папа – большой начальник, и дочка у него отнюдь не Замарашка". – "Но при этом – никаких мини-бикини", – продолжала нарываться я. – "По мне – хоть голой приходи. Я тебя во всех видах видывал. А вот на свежего человека изволь произвести благоприятное впечатление".
Назавтра, как и договаривались, выхожу я из троллейбуса на остановке у ВЦСПС, где меня уже ждет Виталик. Подхватил меня под руку: "Вперед! К новым свершениям!" – "Как выгляжу?" – поинтересовалась я на ходу. – "Как обычно, на пять с плюсом". – "Куда сейчас?" – "На совещание". – "О чем со мной совещаться-то?" – "Хорошо, на инструктаж. Такая постановка вопроса тебя устраивает?"
В комнате, куда мы вошли, уже набралось немало народу. Я быстро огляделась: преимущественно бабы, причем всяких возрастов, в том числе и весьма продвинутых. Одеты в массе неплохо, но я все равно в числе передовых. Мужиков немного, в основном руководящего вида, поголовно при шикарных галстуках. Виталик подвел меня к малому лет тридцати, костюмчик что надо, маренго, в елочку: "Вот, Дима, это и есть Зоя. Филфак МГУ, первый курс. Отличница. Член факультетского бюро". – "Прекрасно. Садись, Зоя. Слушай и мотай на ус. И все записывай. Блокнот-то есть?" Я машинально полезла в портфель, за блокнотом. – "Ладно-ладно, я тебе верю. Ты, Виталик, с кем работаешь?" – "С Иван Иванычем". – "Нет, МОТ для Зои будет сложновато – как считаешь?" – "Да пусть пока попрыгает на подхвате. Со мной пару раз в Ша-два съездит, приучаться. А так лучше возле Кости потереться, с азиатами оно попроще для начала. Африканские акценты, скажем, ей с непривычки не потянуть". – "Все верно говоришь. Ладно, Зоя, смотри на жизнь широко открытыми глазами и учись. Все мы когда-то с чего-то начинали…"
Я села и достала блокнот, в полной готовности фиксировать изливаемую на нас мудрость. Открыл посиделки какой-то начальственный мужик, сказавший несколько слов о том, что наступает светлый праздник мира и труда и что представители всего прогрессивного человечества съедутся в столицу первого в мире социалистического государства, дабы отметить Первомай торжественно и достойно. Потом Дима изложил общую программу мероприятий по второе число включительно, добавив, что с третьего до седьмого-восьмого группы разъезжаются по своим маршрутам, информация о которых будет доведена до сведения конкретных переводчиков в индивидуальном порядке. К концу его выступления появилась безликая баба средних лет и выгрузила на стол президиума толстенную пачку листов, которую она разложила на две стопки. "Товарищи переводчики, возьмите каждый по одной страничке, не более. Слева – предварительная общая программа, справа – оперативные телефоны. Я сейчас пошлю по рядам листочки, каждый запишет свою фамилию, имя, отчество, адрес, номер телефона и номер паспорта. Разборчиво, печатными буквами. Надеюсь, у всех паспорта в порядке, не просроченные. В противном случае решите эту проблему оперативным образом – иначе на Красную площадь не пустят. Еще раз говорю: пишите четко, разборчиво – пропуска в Комендатуре Кремля будут выписываться на основе этих листочков. Чтобы не было никаких недоразумений".
По окончании формальностей Виталик подвел меня к толстому малому с наголо бритой головой: "Вот, Костя, это девушка Зоя. Новенькая. По решению Димы, будет стажироваться у тебя". – "Стажеры так стажеры, – философски вздохнул Костя. – На каком языке говорит девушка Зоя?" – "По-английски". – "А больше ничего? Хинди, урду, бенгали, сингальский?" Я в ужасе покачала головой. – "На нет и суда нет. Водку девушка пьет?" – "Употребляет", – ответил за меня Виталик. – "Поесть любит?" – "И сама замечательно готовит". – "А тебе откуда бы знать?" – "Новый год вместе встречали". – "И что, всю ночь ее стряпню ели? Ты, Зоя, не обращай внимания – это я так, вообще". – "Ты бы дал ей какое-нибудь задание. Для начала". – "А что ты умеешь делать, Зоя?" – "Ничего", – ответила я со вздохом. – "Но она отлично обучаема". – "Ну, посмотрим. А где ты живешь?" – "Тут, неподалеку. Пять минут езды…" – "Ага. Вот уже первое достоинство. Значит, ресурс машинного парка на нее тратить не надо. Ладно, поехали со мной через часок в Ша-два, на встречу. По дороге поищем и прочие достоинства – ведь не может быть, чтобы их вовсе не оказалось у такой девушки". И, обращаясь к Виталику: "Давай через часок в вестибюле "Спутника". А пока расскажи ей все, что сможешь. И покажи. В гостинице, я имею в виду. Где что находится".
Выйдя из здания ВЦСПС, мы с Виталиком прошли под высокой аркой, и перед нами оказалась ранее неоднократно виданная мною из троллейбусного окна гостиница "Спутник". – "Вот это и есть главное место наших встреч. Если от нас с тобой ехать, то до Трансагентства, и через дорогу. Учти только, что тут имеется еще и внутренний проезд – между проспектом и тротуаром. Будь поаккуратнее, особенно когда утром опаздываешь на завтрак – не попади под машину". – "Иди в задницу, – ласково отозвалась я. – Ты лучше по делу выступай. Проведи экскурсию по гостиничным памятным местам. Расскажи еще, что я там, в Шереметьево увижу – я ведь там сроду не бывала, а перед Костей неохота показаться полной дурочкой. Короче, выполняй функции наставника, раз уж взялся за это благородное дело…"
И вот, благодаря своей природной сметке и восприимчивости, равно как, впрочем, и педагогическим усилиям моих учителей, к обеду я знала значительно больше, чем еще сегодня утром. Мы привезли из аэропорта троих индусов, покормили их, равно как и ранее прибывших подопечных Кости – не забыв при этом и себя, причем я убедилась, что кормят тут и в самом деле неплохо, и, отпустив клиентуру (новое слово!) до ужина, вышли в гостиничный вестибюль, наполненный гулом разноязыкой толпы друзей советских профсоюзов. Тотчас же к нам подскочил Дима, со словами: "А вот, кстати, новенькая… Как тебя зовут-то, Зоя? Костя, ты на практикантку никаких видов сейчас не имеешь?" – "До ужина свободна". – "Тогда давай, Зоя, прояви себя. Задание простое, хотя и человек непростой. Пакистанский генсек. Сейчас она спустится, и поедите с Колей в Лумумбу. В общагу. Возьмете там ее дочку, привезете сюда. Вопросы есть?" – "Адрес общежития?" – деловито отозвалась я. – "Коля знает. Ты точно знаешь, Колян?" – "Ну, она же мне показывала бумажку, баба эта, – хмуро ответил стоящий в сторонке водитель Коля. – Разберемся, не впервой…" – "Верно, что не впервой. Только учти, это не просто баба, а большой человек. Наше начальство в ней очень заинтересовано. Ты, Зоя, кстати, тоже это учти. Поаккуратнее с ней. Поласковее. И почтительности побольше". Тут из лифта вышла в целом гладкая бабешка лет сорока, одетая вполне по-французски. Ну, может по европейским стандартам чуть расплывшаяся, но для Востока – нормальная пухлая тетка. Нас познакомили, и экспедиция отбыла за царской дочерью.
По прибытии мы с мадам бодро подошли к вахтерше, и я небрежной скороговоркой спросила, как бы нам найти такую-то студентку. – "Из Пакистана", – добавила я на всякий случай. – "А зачем тебе?" – деловито поинтересовалась бабка. – "Да вот мать к ней приехала…" – "Никаких родственников! Пусть заказывают пропуска!" – вдруг услыхала я за спиной противный голосок. Оборачиваюсь – такой белесый малый, в прыщах, с красной повязкой. – "Да это же мать… за ребенком приехала…" – попыталась я воззвать к разуму. – "Ничего не знаю! Анна Гавриловна! Не забывайте, что у нас особый праздничный режим. Никаких родственников, ясно?" Это он вахтерше. И потом мне: "А ты – кто? Тоже родственница? Сестра, что ли?" – "Я? – поразилась я идиотскому вопросу (это я-то сестра: светловолосая, и ничего азиатского во всем облике не обнаружишь даже при самом пристальном рассмотрении). – Переводчица я". – "Удостоверение!" Ну, тут он меня и поймал – какие же удостоверения. – "Да я внештатная, какие у меня удостоверения…" – "Знаем мы этих… внештатных… А у матери паспорт?" – "А материн паспорт на регистрации, – отвечаю я снова как на духу (ведь видела же я, как Костя отдавал документы привезенных нами индусов бабе за стойкой – начинаю уже кое-что соображать). – Она только сегодня прилетела, и паспорт сдан на регистрацию…" – "Хоть бы что-нибудь новенькое придумали, – процедил он с презрением. – Ну-ка, освободите помещение! Нечего вам тут!.." Тут мадам заволновалась – не понравился ей тон молодого стража, да и кому бы все это понравилось. И спрашивает меня, в чем дело. Я растерянно начинаю объяснять, что требуют документы, а вот у нас как раз в настоящий момент… Мадам надулась как индюк и говорит: "Объясни ему, что я – генеральный секретарь и почетный гость советских профсоюзов". Носитель красной повязки, будучи студентом УДН, по-английски волок, и потому саркастически ухмыльнулся: "А я – генеральный секретарь ООН. Ну-ка, валите отсюда по-хорошему, пока я милицию не вызвал!"
Не знаю уж, чем бы все это у нас кончилось, но тут в вестибюль вошли две девицы, в которых мадам без промедления узнала компатриоток и обратилась к ним, видать, на урду. Во всяком случае, не по-английски. Те заверили, что приведут дочку немедленно. И в самом деле, через минуту ребенок уже повис на материнской шее, оглашая вестибюль радостным визгом. Тут в дверях появился мрачный Колян: "Ну, какие дела? Вы еще здесь?" Пока мама с дочкой обменивались семейными новостями, я сжато изложила ситуацию. "Кто не пускает? – сурово спросил Колян. – Этот сопляк?" И хмуро спросил вахтершу: "Этот… кто он такой?" Опытная вахтерша поняла, что шутки кончились, и ответила не без почтительности: "Это вроде бы комсомольский патруль…" – "Да мне хрена ли, какой патруль. Как фамилия, знаешь?" – "А зачем?" – осторожно уточнила вахтерша. – "Чтобы сообщить, куда надо. Смотри, как бы и про тебя не пришлось докладывать". – "А я чего? Я-то ведь ничего такого… Филиппов его фамилия…" – "Значит, так", – деловито продолжил Колян, и кивнул мне: "Ты запиши фамилию и точное время. Ну, и дату. А зовут как?" – "Николаем!" – продолжала колоться вахтерша со всей возможной готовностью к сотрудничеству. – "Вот оно как. Тезка, значит…" И – мне: "Ты пиши, пиши, не отвлекайся: Филиппов Николай, и время эпизода". – "А это для чего?" – с опозданием вмешался в беседу Николай Филиппов. – "А это для рапорта. Отойди, не мешайся под ногами". – "Для какого рапорта? – продолжил было хорохориться комсомолец. – Да я член факультетского бюро!.." – "Член, говоришь? - оживился Колян. – Вот и будешь его сосать, когда тебя из института выпрут. Отойди, сказано тебе, пока я опергруппу не вызвал".
Между тем царская дочка, удовлетворив первый порыв родственных страстей, разжала объятия и потащила мать за руку к себе, мимо замершей в ужасе вахтерши. Отважный комсомолец, совсем уже, видать, лишившийся рассудка, сказал на это: "Ладно, мать пусть идет, а эту… – он чуть осекся и продолжил тоном ниже, – а девушку я все равно не пущу!" – "И не надо, – сказал мне Колян вполголоса и как бы между прочим. – Что ты там не видала. Она еще, не дай Бог, сумку соберет, а тебе ее нести придется… Пусть сама, не хрена…" Реплику Коляна дочка вряд ли расслышала, но сказанное Николаем Филипповым восприняла в лучшем виде – настолько-то русский она уже освоила. Она внимательно оглядела стражника – таким взором, что будь у него хоть капля мозгов, ему бы следовало тут же упасть на колени и молить всех присутствующих, без исключения, о прощении и снисхождении – после чего сказала мне, по-русски: "Мы сейчас. Пять минут…" И мама с дочкой ушли. Комсомолец Филиппов, однако, не унимался: "Это… а вы кто такие? Ваши документы?" – "Пошли в машину, – сказал мне Колян, – там подождем…" – "В какую машину? Я сказал: документы!" – "Документы тебе ночью предъявят". – "Какой ночью? Когда?" – наконец-то проявил первые признаки растерянности член факультетского бюро. – "Да в ближайшую ночь, – почти доброжелательно разъяснил Колян. – Когда тебя арестовывать придут…"
Мы вышли на улицу. Колян достал пачку "Примы" и предложил мне сигарету. – "Спасибо, они очень крепкие", – пробормотала я и полезла в портфель за своими. Колян дал мне прикурить. Затянувшись, я спросила растерянно: "А что, его действительно…" – "Ну, арестовать не арестуют, но свое он должен получить. Приедем – тут же доложишь". – "Кому?" – проявила я свое невежество. – "Референту своему". – "А надо ли связываться?" – неуверенно спросила я. – "Обязательно. Если не сделаешь по горячим следам, так он сам стукнет. Ты же в дурочках и окажешься". Какое-то время мы курили молча. Потом Колян усмехнулся: "Видать, совсем новенькая? Учти, в этом деле только так: или ты его, или он тебя…" – "И, стало быть, tertium non datur", – подумала я, но вслух ничего не сказала, дабы не отягчать водительские уши латынью.
Справедливость сказанного была подтверждена через три минуты, ровным счетом – когда мама с дочкой погрузились на заднее сидение (дочка вышла, как Колян и предсказал, с сумкой, каковую тот мгновенно выхватил у нее из рук и почтительно поместил в багажник). – "Как только приедем в гостиницу, – сказала мадам, – немедленно надо будет сообщить о происшедшем. Вам с водителем спасибо, что вы приняли необходимые меры, но этот мальчишка должен быть наказан!"
Позже, когда народ стал собираться к ужину, в вестибюле появился зверского вида хромой мужик, одетый сильно по-иностранному. Вышедшая из лифта мадам решительно направилась к нему, и тут же из воздуха материализовался Дима. Мадам – через его посредство – стала страстно жаловаться хромому, и я еще раз порадовалась, что вняла совету Коляна и сразу же по приезде рассказала Диме все, как было. Дима огляделся по сторонам и поманил меня пальцем. – "Вот, переводчица была свидетельницей, – продолжала ламентации мадам. – Ее и саму оскорбили…" Хромой посопел и сурово сказал: "Разобраться и наказать! Даю двадцать четыре часа!" И – ко мне: "Вы записали имя-фамилию?" Я деловито достала свой блокнотик: "Вот. И как зовут, и время инцидента…" – "Очень хорошо. Молодец, что не растерялась". Я улыбнулась вымученной, но все же деловитой улыбкой, а хромой добавил: "Таких учить надо! Ну, в армии и научится дисциплине". – "А почему в армии?" – машинально спросила я. – "Да потому что я все сделаю, чтобы его вышвырнули из Лумумбы. Хороший урок будет, кстати, для всех. А то распустились… Ладно, работайте… Как вас зовут-то?" – "З-зоя", – пробормотала я. – "Новенькая у нас?" – "Ага". – "Ну, ничего, ничего. Обвыкните. Идите, ужинайте. И выпейте чуть-чуть – на вас лица нет. Дашь ей немного водочки, Дима, – вместо валерьянки".
Ужинала я, как не странно, с аппетитом – все-таки набегалась, переволновалась, и здоровый юный организм затребовал свое. И получил по полной – включая красную икру, всякие псевдогрузинские, но прилично выполненные и вполне острые закуски, вроде лобио и маринованных баклажан, кету и кое-что с блюда мясного ассорти, включая карбонад и неплохую полукопченую колбаску. При этом Дима с Костей настоятельно потчевали меня водкой: "Расслабляйся, раз начальство приказало. И не боись, домой на машине поедешь, так что ни в чем себе не отказывай…" Я объяснила, что домой добраться не проблема, поскольку живу в двух шагах отсюда, и заодно поинтересовалась – так уж, к слову, – что это за начальство было такое: хромое да грозное. Дима ухмыльнулся: "Это самый главный у нас человек по международным делам. И учти, что ты ему вроде бы погляделась. Значит, заработала себе репутацию…" Когда с закуской было покончено и воцарилась пауза в ожидании жареного мяса, к нам подсел приятного вида мужик. – "Кто тут у нас Зоя? Гадаю с трех раз". Будучи единственным за столом лицом женского пола европейской расы, я не сочла возможным скрывать правду. Мужик представился как Алексей и достал из кейса фирменный блокнот, а из внутреннего кармана пиджака – явный "паркер". – "Ну-ка, расскажи дяде, как все оно было, – деловито встрял Дима. – Имя, фамилия, время и все такое…" Я очередной раз принялась пересказывать свои приключения. Алексей внимательно меня выслушал, сделал какие-то записи, поискал глазами чистую рюмку, плеснул себе водки, деловито выпил ("Ну, за твое здоровье, Зоя. И с почином!") и потянулся за маслиной. – "Какой такой почин?" – поинтересовалась я. – "Первого врага правопорядка разоблачила и уничтожила!" – пояснил он, накладывая икру на ломтик огурца. – "Какого такого врага?" – "Ну, Филиппова Николая". Он прожевал икру, решительно встал из-за стола и сделал всем ручкой: "Общий привет!" – "Как это я его уничтожила?" – растерянно переспросила я у Димы. – "Вот так", – пояснил он, раздавив окурок в пепельнице. И, не обращая внимания на мою вытянувшуюся морду, принялся расписывать планы на завтрашний день.
Домой мы ехали с коллегой – бабой постарше и поопытнее, которая жила в конце Ленинского. Под влиянием водочных паров я занялась разбором полетов и изложила ей ситуацию – начиная с первого наскока, сделанного на меня Н. Филипповым и вплоть до последних слов Сергея. – "Не понимаю, чего ты переживаешь, – отозвалась коллега. – По-твоему, лучше, если бы сейчас куратор этого малого писал рапорт на тебя? И чтобы не его, а тебя завтра утром имели в хвост и под хвост?" На это я не нашлась, что ответить, подумав только: "Слово в слово, что и водила мне сказал. Значит, вот какие дела, девочка. Чарльз Дарвин и происхождение видов. Выживает тот, у кого клыки острее и когти длиннее…"
*
Следующий день был суматошным, хотя и без неприятных приключений. После завтрака Костя сказал: "Бери, Зоя, машину – 47-19 – и дуй в Ша-два. Вот тебе удостоверение на встречу. Отловишь этих двоих, как мы с тобой вчера делали, и привезешь их сюда. К обеду". Я было пискнула: "Как! Сама – в Шереметьево?", но вовремя одумалась, осознав, что за ручку меня никто водить не будет. Сама, сама, взрослая уже! И поехала, и встретила, и привезла, и накормила – мы втроем ели отдельно, потому что к общему обеду, естественно, припоздали. В четыре часа Костя посадил меня в РАФ и отправил за тремя – я уже выучила это слово – клиентами. Этот заезд я завершила с перевыполнением плана, потому что к троим моим законным и запланированным присоединились двое, тоже проходящие под кличкой "друзья советских профсоюзов", которых, тем не менее, никто не встречал. Они прилетели пару часов тому назад, сами прошли таможню и мыкались, как сиротки, у выхода, в тщетной надежде на чудо. К счастью, один из них был знаком с одним из моих клиентов, и потому кинулся к нам со слезами (радости, естественно) на глазах. Я, правда, засомневалась: не самозванцы ли, но эти двое дали мне идеальный словесный портрет Кости, и потому я посадила их в машину. По приезде я удостоилась похвалы ("Молодец, сориентировалась!"); оказалось, что эти двое должны были прилететь аж позавчера, но поскольку они так и не объявились, их сочли выбывшими из игры – а вот Зоя, выходит, спасла ситуацию.
А назавтра настал светлый весенний праздник – Первое мая. Впервые в жизни мне предстояло провести его не просто на Красной площади, а непосредственно на трибуне. Не на Мавзолее, правда, но все-таки… После раннего завтрака мы погрузились в автобусы и отправились в путь. Наш шустрый водила ухитрился припарковаться чуть ли не возле Большого Москворецкого моста. Костя построил свою команду, велел держать паспорта и пропуска на Красную площадь наготове. Основные переводчики группы, Стас и Володя, повели наше овечье стадо на манер вожаков-баранов, а мне он сказал: "Пойдешь замыкающей. Смотри, чтобы никто не отстал". И я двинулась сзади, как овчарка. Первый кордон, всего лишь милиционеры, стоял у входа на мост, и в их задачу входило просто убедиться, есть ли у людей пропуска. Второй милицейский кордон и с той же целью выстроился при выходе с моста, а уже на уровне Василия Блаженного стояли цепью настоящие кремлевские орлы, с голубыми погонами. Они тщательно сверяли пропуск с паспортом и, убедившись в аутентичности, впускали достойных доверия на Красную площадь. И мы двинулись к своей Шестой трибуне, расположенной примерно на полпути между Спасскими воротами и мавзолеем. По пути прошли мимо двух автобусов с надписью "Центральное телевидение", и я сообразила, что именно отсюда ведется главный праздничный репортаж, а маячащий неподалеку от камеры мужик с мучительно знакомым лицом и есть сам Кириллов. Когда мы стали подниматься на свою трибуну, Костя все твердил: "Стойте кучкой, стойте кучкой… Чтобы они не расползались – а то потом не соберем…" Впрочем, его опасения оказались напрасными, народ продемонстрировал чудеса дисциплинированности, по окончании празднества мы дружной группой прошествовали к своему близко запаркованному автобусу и потому вернулись в гостиницу первыми.
Промыкавшись около часу в вестибюле (мыкались, естественно, переводчики – клиенты пошли отдыхать в номера), мы снова расселись по своим автобусам – и на "прием в честь зарубежных профсоюзных делегаций, прибывших на празднование Дня международной солидарности трудящихся 1 Мая", как это торжественной вязью обозначалось в официальном приглашении. Забавно: выходит, будто прием, согласно логике и лексике Управления делами ВЦСПС, устраивается отнюдь не в ознаменование дня солидарности, а именно что в честь зарубежных делегаций, почтивших нас своим присутствием в столь радостный день. Но, как известно, лишь бы наливали по полной, а какие тосты – это уже дело вторичное. Все равно не скажешь лучше, чем выдал Миша на Новый год: "За нас с вами и за хрен с ними!" – универсальная формулировка, применима к любому дню календаря. Но это так, к слову. Угощали на приеме вполне сносно, и пару часов спустя присутствующие в массе своей были вполне теплыми. Вдруг возле нашего стола номер пятнадцать появился Виталик, с бокалом в руке. "Пришел проведать свою подопечную, – деловито пояснил он Косте. – Ну, как? Особых претензий нет?" – "Пока справляется", – отчетливо выговаривая слова, заверил Костя. – "Вот и прекрасно. Тогда выпьем. Всеобщее исполнение желаний!" Потом Виталик отозвал меня в сторонку и спросил драматическим шепотом: "А знаешь, за какие желания мы пили?" Я пожала плечами. – "Тогда объясняю. У моих обожаемых родственников возникло желание посмотреть вечернюю Москву в праздничный вечер. Принять личное участие в народном гулянии. Полюбоваться салютом на Красной площади…" – "Надеюсь, ты их не отговаривал?" – невинным голоском уточнила я. – "Напротив, всячески поощрял. В частности, сообщил, что по некоторым сведениям, именно сегодня будет совершенно особый салют, и полноценное впечатление от этого уникального зрелища можно получить, лишь находясь в самом центре Красной площади". – "Поверили?" – "Еще как!" – "Значит, салют в девять, – сказала я деловитым тоном, – до ближайшего открытого метро им не меньше получаса ходьбы… стало быть, раньше половины одиннадцатого они не вернутся". – "Надо надеяться". – "А когда мы освободимся в "Спутнике"? Ведь еще и ужин будет…" – "Полагаю, что нам с тобой на ужине присутствовать не обязательно. Я уже договорился с коллективом. Ты тоже можешь сказать Косте, что голова разболелась. Вернемся в гостиницу, тут ты ему и пожалуешься. Надеюсь, он пойдет тебе на встречу. Тем более что все уже пьяные…" – "А родственнички-то когда уйдут?" – "Думаю, не позже семи. Я их запугал: дескать, потом в Центре уже такие толпы будут – не протолкнуться…"
Праздничный вечер, таким образом, получил более чем достойное завершение. А на утро, наложив немалое количество тона, чтобы хоть как-то замаскировать темные круги под глазами, я прибыла к половине девятого в "Спутник", дабы единолично покормить группу – именно на таких условиях меня вчера отпустили с ужина. Особых проблем в ходе завтрака не возникло, разве что пришлось защищать права и интересы вегетарианцев, которым непроспавшиеся официанты упорно пытались всучить сосиски – тем более, что сосиски здесь настоящие, мясные, а не из сои пополам с пластмассой. Сегодняшний день, согласно генеральному плану, был полностью отведен под конференцию на тему "Профсоюзы и борьба за мир"; мероприятие проводилась в Колонном зале, и потому наши ребята-переводчики договорились приехать прямо туда, к открытию, то есть часам к десяти, а Костя появился в гостинице в девять, уже перед отъездом. – "Ну как, все в порядке?" – деловито поинтересовался он, поправляя огромные темные очки, которыми он отгораживался от вызывающего раздраженное неприятие окружающего мира. – "Все о-кей, – бодро сказала я. – Все позавтракали и счастливы". – "Ну, еще бы, – пробурчал он, – они-то вчера не пили, это нам приходилось за них отдуваться". – "А как же вы без завтрака?" – с робкой заботливостью спросила я. – "Не волнуйся. Сейчас приедем – там, в фойе, уже столы накрыты. Бутерброды и булочки с кофе. Потом, часов в одиннадцать, перерыв. Жюльены грибные дадут. Ассорти мясное. И, разумеется, пиво. В общем, не пропадем…"
События развивались точно по предсказанному Костей сценарию. Плюс к жюльенам и бутербродам с икрой был еще и книжный киоск, возле которого коллеги-переводчики устроили настоящую свалку. Положим, мне там особо грызться было не из-за чего, поскольку в массе своей эти дефицитные издания, благодаря папочке и его доступу к Специальной книжной экспедиции, уже украшали книжные полки нашей квартиры. А вот когда толпа рассеялась и пыль немного улеглась, я спокойненько купила прекрасный двухтомный словарь Хорнби и еще маленький оксфордский словарик трудностей английского языка – издания, которых в СКЭ в принципе быть не может. Когда я расплачивалась, к прилавку подошел некий мэн очень пристойного вида; он окинул небрежным взглядом литературные остатки, а потом вдруг спросил у меня, что это за маленькую книжечку я приобрела. Спросил с явным интересом, и я охотно объяснила, что к чему. – "Вы у нас с делегацией работаете?" – продолжил он расспросы. Удовлетворила я и это невинное любопытство (отметив про себя форму вопроса: "у нас"). – "Первый раз с нами? Потому что раньше я вас не видел…" И на этот естественный вопрос я ответила по существу. После чего он спросил, не слишком ли сложен этот двухтомный Хорнби – если он купит его для своего сына-восьмиклассника. Разъяснила я и это, заверив, что словарь – самое оно для продвинутых школьников, поскольку так и называется: "учебный". – "Я почему спрашиваю, – улыбнулся он, доставая бумажник, – потому что сам-то я по-английски не очень. У меня основной – французский". Из чистой вежливости я машинально поинтересовалась, с какой делегацией работает он – на что, улыбнувшись еще приветливее, мэн сказал: "Со всеми сразу". А когда отошел в сторону, то стоявшая рядышком деваха, посмотрев на меня как на ненормальную, пояснила сквозь зубы: "Это же зам зав международным отделом!" И передразнила меня: "С какой делегацией вы работаете…" Я растерянно улыбнулась и пошла себе в сторону Кости, повелительно машущего мне рукой.
"О чем ты там с Георгий Васильичем беседовала?" – деловито поинтересовался он. – "Так. Ни о чем. Об английских словарях…" – пробормотала я. – "Надеюсь, все ему объяснила?" – "Как смогла". – "Но он остался доволен?" – "Во всяком случае, не побил", – огрызнулась я не с того, ни с сего. – "А он, между прочим, не из кусачих", – спокойно сказал Костя, демонстративно не обращая внимания на мою агрессивность. Я смутилась: "Что-нибудь не так?" – "В смысле?" – "Ну, я что-то не так сделала?" – "Пока все нормально", – пожал Костя плечами. – "А когда будет не нормально?" – "Тогда тебя известят. А пока расслабься. И наслаждайся жизнью. Кстати, ты много вещей берешь с собой?" Я вытаращилась на него – а он, в свою очередь, на меня. И пояснил: "Ну, чемодан у тебя большой будет? Тяжелый? Надеюсь, ты не забыла, что мы завтра в Смоленск едем?" – "А, Господи, вы об этом? Я, честно, не врубилась с ходу. Нет, сумка. Спортивная сумка. Туда ведь вечерние туалеты брать не обязательно?" – "Ну, одно приличное платьице для обкомовского приема пригодится. А вообще – конечно, не Париж. Я к чему спрашиваю: ты сама на троллейбусе доберешься до гостиницы? Машину тебе не обязательно подавать?" – "Вовсе не обязательно". – "Ты скромная – и это хорошо. Скромность украшает девушку…" – "И еще прозрачное платьице". – "Не понял?" – "Ну, это из Шварца…" – "Начитанная ты…" – "Не, просто память хорошая". – "Ну, допустим. Теперь следующий вопрос. Нас четверо, советских. Значит, как не верти, тебе придется ехать в купе с одним из мужиков. Предлагаю свою кандидатуру – поскольку я человек пожилой и безопасный. Или ты предпочла бы с кем-нибудь из ребят?.." – "По мне – как скажете. С вами так с вами…" – "Значит, и этот вопрос решили. Тогда вроде бы все…" – "А номер в гостинице? Или там тоже придется партнера выбирать?" – "Язва ты. В гостинице мы с тобой будем жить в отдельных номерах. Довольна?" – "Да я вообще-то всем довольна. Нет, правда. Будучи девушкой скромной…" – "А почему тогда прозрачных платьев не носишь?" – "Это вы меня уели". – "Да уж, – отозвался Костя с самодовольным смешком. – Кое на что еще способны…"
Поездка с чужим мужиком в купе СВ оказалась для меня делом незнакомым. Хотя мне уже случалось проводить ряд ночей наедине с мужчиной, причем как в казенном помещении, так и на частной квартире. И, стало быть, кое-какой опыт имелся. Тем более, что накопленный в обществе уже двух мужчин – это по состоянию на сегодняшний день. Но все это – опыт пребывания в одной кровати. А тут раздельные полки. В смысле, разделенные проходом. И еще столиком. Хотя при этом вы отгорожены от вмешательства внешнего мира дверью, которая запирается на замок. И еще на секретную защелку. И, вообще-то говоря… Но никаких даже разговоров на щекотливую тему не было. Разве что Стас высказался было: дескать, счастье всегда начальству приваливает… Но Костя так на него посмотрел, что коллега немедленно заткнулся. Вот и славно. А Костя дал мне возможность улечься без помех, выйдя для этой цели из купе, а утром встал первым и разбудил меня словами: "С добрым утром. Я пошел бриться – а ты пока приводи себя в порядок…" В ночном же промежутке мы спали абсолютно невинным сном. Надо ли добавлять, что никаких не то, чтобы действий – телодвижений даже – он себе не позволил. Собственно говоря, и с какой бы стати.
Зато в смоленской гостинице я наслаждалась отдельным номером: единоличный доступ к ванной и прочим местам общего пользования, которые у меня были абсолютно индивидуальными, а в ночной перспективе и отсутствие храпящего – вне зависимости от пола – соседа. Правда, эта роскошь имела и оборотную сторону – когда мы по приезде разместили клиентов, Костя сказал: "Даю тебе двадцать минут на душ и переодевание – и рысью ко мне, в ресторан. Будешь помогать. У ребят один умывальник на двоих, да к тому же им еще и работать сегодня…" – "Ну да, – говорила я самой себе, обмываясь по-быстрому, спешно выкидывая вещи из сумки и облачаясь в свежие одежды, – ребята-то в очередь моются, и к тому же меня до перевода официальных встреч не допустят. Я же ведь девочка на подхвате…" И еще раз сказала себе: "Держи глаза и уши широко открытыми. Учись. Набирайся опыта".
Когда я спустилась в ресторан, Костя уже восседал за столиком у входа, а на скатерти перед ним лежала – гора не гора, но кипа бумаг. Он деловито кивнул мне на стул напротив: "Садись. И для начала перепиши номера комнат". – "А когда вы-то успели все это записать?" – "Опыт – дело наживное, – неопределенно отозвался Костя. – Ты пиши, пиши…" И пока я доставала из сумки ручку и список группы, он не без самодовольства продолжил: "Я еще и с шефом успел побеседовать. И еду заказал на весь день. На завтрак, помимо всего прочего, у нас каша рисовая будет, с изюмом. Любишь кашку?" Хотела я было сказать, что не ем эту гадость с детства – но на лице Кости было написана такая гордость за свое проворство и такое наслаждение предстоящей трапезой, что я демонстративно оторвалась от канцелярских дел, заставила себя улыбнуться и заявила: "Поем с удовольствием". – "Ты вообще-то поесть любишь?" – "Спрашивал уже!" – отозвалась я про себя, а вслух ответила: "Я и готовить люблю". – "Ах да, в самом деле. Виталик же меня и информировал по этому вопросу. Тогда тем более. Кашу-то сама готовишь?" – "Я и чего-нибудь посложнее могу…" – "А каша, если хочешь знать, кушанье, очень сложное для приготовления. Но это я так, к слову. Теперь смотри, вот программа пребывания. После завтрака – прием в обкоме. Стас работает. После обеда – завод холодильников. Официальную часть Володя переводит. А потом – детский сад и прочая тягомотина. Ты как, возьмешься за это? Только честно скажи". – "Я бы и официальной частью не побрезговала…" – "Хорошо, что у тебя такое настроение. Бодрое. Но ты все-таки пока приглядывайся. Прислушивайся. Все, вообще-то, не столь просто. Как будет по-английски "санаторий-профилакторий", к примеру?" Я вытаращила глаза: "И по-русски-то не знаю, что это такое…" – "Вот видишь. Так что присматривайся пока. И не лезь на рожон. Хотя и бояться особо не следует. Согласна со мной?" Я кивнула головой и только открыла рот, чтобы спросить, а как же называется этот самый санаторий, как в дверях появился первый клиент. – "Наши столики – по этой стороне. Иди, рассаживай", – распорядился Костя. И я пошла работать, завязав мысленно узелок насчет непонятного словечка. Чтобы спросить Костю попозже, когда выпадет удобная минутка. Кстати, у меня и мысли не возникло обратиться с таким вопросом к коллегам. Потому, наверное, что они как-то искоса на меня поглядывали все эти дни. Хотя до сих пор работа у все была одинаковая и простенькая: встретить, накормить, проводить, разместить… Но вот через пару часов начнется разделение на чистых и не вполне чистых.
Разделение и началось, согласно программе пребывания. Послушав разговоры в обкоме, я приуныла. Слов таких вовсе не знаю и неизвестно, выучу ли когда-нибудь. А Стас лепит с каменным лицом и, похоже, не задумывается, как бы это выразить поприличнее: "Удовлетворение материальных, социальных и культурных запросов трудящихся рассматривается советскими профсоюзами в качестве первоочередной задачи, как на уровне первичных профорганизаций, так и выше, по возрастающим иерархическим ступеням, вплоть до высших уровней управления". Попросите меня по-русски повторить – язык сломаю. Господи, во что же я ввязалась! А еще хвастливо заявляла на каждом перекрестке, что с языком проблем нет и от недостатка словарного запаса не страдаю. Причем мы ведь еще не добрались ни до профилактория, ни до бригадного подряда, не говоря уж о встречном плане. И это не считая, разумеется, технологической терминологии холодильного завода. Ну, фреон – он, наверное, фреон и есть. А все остальное? Как будет, например, сборка? Или сварка? А сверление? Кретинка, надо было словарь захватить – как раз занятие в отдельном номере, когда никто не видит. Вместо того, чтобы о загулах мечтать – самое бы оно, лексику подучить. Впрочем, о загулах я и думать не думала, зря только на себя наговариваю. Да и в детском садике вполне сдюжила. Разве только в цифрах запуталась – сколько процентов от стоимости содержания ребенка платят родители при каком именно уровне семейных доходов. И поняла, что ребята не зря все время что-то записывают в блокнотики. Одна я, как дурочка из переулочка, на память хочу взять. А впрочем, ничего страшного: баба эта, директриса, повторила мне все цифры, одну за одной, и мир не рухнул. И Костя меня ни словечком не попрекнул, ни намеком даже не заикнулся. Вот и ладно.
А вот вовсе не ладно, вовсе и не "чего там, ерунда" – но это я осознала лишь когда мы вернулись в гостиницу и я поднялась к себе, переодеться. Едва стянувши через голову кофту, я поняла, что переводческая работа – все равно, что воз в гору тащить. По скользкой к тому же дороге. Раздевшись до конца, я почувствовала, что несет от меня как… ну, сама не знаю как. До неприличия. Это, выходит, я настолько взмокла – в смысле, вспотела. Оно, конечно, вот и классики отмечают, что дамам не следует говорить "я вспотела" или, допустим, "я плюнула" – да что же делать, если так оно и есть? Ну, побрела в ванную. Мылась долго и тщательно – усерднее и прилежнее, чем в тот достопамятный вечер, когда под вой метели Славик пролил мою девичью кровь на казенное постельное белье. Что-то общее было в этих двух событиях. И, яростно намыливая свои волосяные покровы в разных местах, я даже сформулировала эту общность: ты, деточка, взрослой стала – тогда взрослой женщиной, а сегодня взрослой переводчицей. Правда, глядя на себя, тогдашнюю, смоленскую, со своих нынешних командных высот, не могу не признать, что в своем новом, якобы взрослом сословии оставалась я все такой же недоразвитой дурочкой. И лишь много позже уяснила, что настоящая женщина должна обладать определенными навыками и умением, а не просто лежать мордой кверху и таращиться в потолок, пока над нею работают-стараются, пусть даже и от всей души. И что быть переводчицей – это значит нечто большее, чем просто демонстрировать окружающим, насколько удовлетворительно ты вызубрила фрагменты англо-русского словаря.
В первый вечер Костя вознамерился устроить в гостиничном ресторане пир для местной верхушки, пригласив на него кого только можно. Однако день был – суббота, и потому откликнулись далеко не все званные, а те, кто и пришел, вскорости стали по одному отваливать. Да ведь и какой интерес сидеть в компании второсортных индусов и прочих представителей Шри-Ланки, занимающих в своих организациях посты, эквивалентные максимум нашему зав сектором. Толку от таких – ноль. В смысле, если даже удастся подружиться с соседом по пиршественному столу, то все равно ответный визит он устроить не сможет. Уровень не тот, кишка тонка. Вот почему, выпив пару тостов за международную профсоюзную солидарность и слопав всю имевшуюся на столе икру (благо что индуисты с мусульманами эту гадость не едят), начальство в массе своей не стало дожидаться продолжения бала и, сославшись на чудовищную занятость, потянулось к выходу. Обидевшийся Костя велел подавать горячее – но без спешки. "Времени у нас впереди, – целый вечер, – пояснил он метру, – делать все равно нечего, так мы здесь посидим, музыку послушаем". А паре обкомовских инструкторов, которых начальники оставили за себя, Костя жестко сказал: "Сидите, ешьте, пейте – только никаких речей. Переводчики и без того устали за день". Инструкторы – даром что мелкая сошка – слегка надулись, схавали поданные им бифштексы из вырезки со сложным гарниром и тоже взялись за шапки. Впрочем, никто их не задерживал.
Оставшись в своем узком англоязычном кругу, мы последовали совету-указанию Кости и начали расслабляться. В ожидании мороженого, а потом пирожных, к которым, соответственно, должен быть подан чай. Впрочем, некоторые клиенты, умотавшись за день, также запросились баиньки, против чего Костя не возражал. Коллеги, Стас и Володя, между тем уточнили у Кости, в праве ли они считать рабочий день официально закончившимся; получив же утвердительный ответ, они предприняли рейд по глубоким смоленским тылам, атаковав в пешем строю соседний столик, где сидели за бутылкой сухого две девицы невредной наружности. На мой взгляд, явно прибывшие для поиска партнеров, хотя бы на ближайший уик-энд. Потанцевав с ними пару раз, с небольшим перерывом, ребята спросили Костю, можно ли взять со стола бутылочку-другую из числа недопитых и продолжить вечер в обществе местных рядовых членов профсоюза. "Завтрак в девять, обзорная по городу в десять", – все, что ответил им на это Костя. А я решила было про себя надуться: хороши коллеги, кадрят девок в ресторане, а на меня ноль внимания. Девки-то, если объективно, похуже, чем я. Но тут же расслабилась, признав основное достоинство соперниц: их двое, как раз по числу соискателей. Да к тому же аура столичных жителей, плюс таинственный ореол спецтоварищей, допущенных к работе с иностранцами – это те самые козыри, которые могут в кратчайшие сроки привести девушек вот через эту дверь, из ресторана в вестибюль, а там (минуя лифты, находящиеся под бдительным надзором гостиничной администрации) направо, по лестнице, причем всего лишь на третий этаж, далее тоже направо и, наконец, в двухместный номер коллег. А там уж – как карта ляжет. Ну, и сами девушки, разумеется – хотя это и не мое дело.
Так (или почти так) оно и вышло – о чем, в ответ на мой вопрос, без тени смущения поведал Стас, когда мы спускались в ресторан на завтрак. А на второй, уточняющий вопрос, Володя подтвердил: "Естественно, и на сегодня пригласили. А что, у тебя какие-то возражения?" Я пожала плечами, сделав себе мысленную заметочку насчет морального облика современных провинциальных барышень. Володя же нахально добавил: "Как я понимаю, сегодня у нас обзорную ведет местный товарищ. Англо-говорящий и мужского пола. Стало быть, можешь, в свою очередь…" Хотела я было сказать ему что-нибудь поядовитее в ответ, но сходу в голову ничего не пришло, и потому я горделиво промолчала.
Обещанный англо-говорящий абориген поджидал нас в вестибюле после завтрака. Такой провинциальный кобелек с усиками, в костюме явно местного индпошива, но по картинкам из журнала "Америка". А то и по рекламным вклейкам "Плейбоя". Наш обкомовский сопровождающий представил его Косте, а тот, в свою очередь, остальному коллективу. Пока народец занимал места в автобусе, Костя сказал мне: "Сядь-ка с Вадимом рядышком, на переднем сидении. Послушаешь, что он говорит, как говорит…" Вадик встопорщил свои усики: "В качестве контролера?" – "Вовсе нет, – поспешно заверил Костя. – Зоя у нас практикантка, мы ее жизни учим. Во всех проявлениях". – "Наставничество – вещь хорошая, – согласился американо-образный абориген и снисходительно посмотрел на меня. – Садись, Зоя. И учись жизни". Я не стала напоминать ему, что мы еще не пили на брудершафт – а, судя по его обличию, вряд ли и выпьем, и последовала указаниям Кости. Справедливо рассудив, что всякий приобретенный опыт – благо, даже если это и отрицательный опыт.
Вадик довольно бойко начал свою экскурсию, при этом пользуясь каждым поворотом автобуса, каждой колдобиной как благовидным предлогом для того, чтобы вроде бы невзначай ерзнуть на сидении и приблизиться ко мне. Раз, другой, третий. На счет "четыре" я отодвинулась еще более решительно и демонстративно, чем в предыдущие разы, и сказала: "А что, если я не практикантка, а как раз тот самый ревизор?" На это он нахально ответил: "Никаких ошибок я пока что не допустил. Ни по теме экскурсии, ни языковых". Хотела я было сказать, что по первому пункту я, конечно, не судья, а вот касательно английского… Но связываться не стала. Он, впрочем, тоже прекратил свою охоту на невинную девушку. Так мы вполне мирно провели остаток времени до обеда, а затем Костя, широкая душа, пригласил его разделить с нами трапезу. В ответ Вадик также проявил широту души и предложил после еды побродить в неформальной обстановке по местному Кремлю – "это не экскурсия, а так, ноги размять, для тех, кто пожелает…" Часть наших интеллектуалов высказалась в том смысле, что с них хватит откровений из российской истории; к ним присоединились и мои коллеги, явно вознамерившиеся продолжить вчерашний разгул. Костя согласился и на это, заметив им: "Только чтобы к ужину – как штык!" Всего нас набралось: человек семь клиентов, мы с начальником и Вадик во главе. Нормально погуляли, наслаждаясь весенним солнышком и дыша духом истории – а по возвращении в гостиницу наш ждал неприятный сюрприз.
Впрочем, какой уж тут сюрприз, в смысле, чего ж неожиданного… Стас и Володя пригласили вчерашних знакомых для продолжения праздника, да только на сей раз дело вышло боком. Как выяснилось в ходе разбора полетов, этажерка засекла девиц по пути в номер, занимаемый по броне обкома. Она не стала разбираться, кто именно там проживает – переводчики или иностранцы, а незамедлительно стукнула по известному адресу; адресаты тотчас же прибыли на место происшествия, ворвались в комнату (использовав второй комплект ключей) и обнаружили обе парочки в постели – причем хорошо еще, что под одеялами и не все четверо вместе. Ну, а дальше – сами понимаете: скандал, протокол и прочее. Все это с готовностью выложил Косте дежурный администратор, добавив, что "товарищи из облуправления" находятся в настоящее время в директорском кабинете. Куда мы и проследовали, в сопровождении дежурного администратора: Костя – по должности, я – из любопытства, а Вадик – непонятно зачем. Возможно, как представитель местных структур.
Войдя в кабинет, мы обнаружили там наших коллег, имеющих бледно-серый вид, и двоих "товарищей из Управления КГБ по Смоленской области". После взаимных представлений администратор немедленно слинял, явно не желая быть замешанным ни в чем таком этаком. Костя деловито достал блокнот и приготовился вести запись беседы. Один из местных орлов, на вид чином постарше, украшенный прыщом аккурат посредине лба, сжато изложил ситуацию, пояснив, что местные жительницы задержаны и отправлены в отделение, а вот с московскими гражданами надо разбираться… Костя покивал головой, явно не находя ответа – ни стандартного, ни тем более асимметричного. И тут неожиданно (для меня, во всяком случае) в беседу вступил Вадик: "Так, товарищи, и какие же у нас проблемы?" И, не дожидаясь ответа на этот явно риторический вопрос, выступил с предложением: "Давайте-ка я позвоню Свинищеву…" – "Где же вы его найдете? – спросил прыщавый с заметной издевкой. – Во-первых, рабочий день уже кончился. Тем более, что сегодня выходной. Так-то, дорогой товарищ…" – "Ничего, – широко улыбнулся Вадик, – я ему домой позвоню". При таком повороте дел у орлов малость отвалились нижние челюсти, а Вадик, не дожидаясь их членораздельной реакции, пододвинул к себе телефон и набрал номер. На память, без записных книжек. Орлята со свойственной им профессиональной наблюдательностью отметили и этот нюанс, отчего еще более поскучнели. А после первых слов разговора и вовсе скисли, потому что начало оказалось для них более чем обескураживающим: "Иван, привет тебе!.. Ну да, он самый… Нет, сегодня работал… С московскими товарищами… Ну да, именно что с ними… Да как тебе сказать… Есть проблемы… Нет, скорей по линии твоих гвардейцев… Да половой жизнью московских переводчиков интересуются… Нет, зачем же… Что ты, не хватало еще… С нашими, со смолянками… Нет-нет, не беспокойся, никаких международных контактов. Обычная советская аморалка, причем по взаимному согласию… Даже для милиции интереса не представляет… Вот именно… Все ты точно говоришь… А в это время, не дай Бог… Исключительно верно формулируешь… К примеру, мы вот тут гуляли по Кремлю – хоть бы кто-нибудь подстраховал… Ну да, в гостинице бдеть удобнее… И пивко халявное… Не, точно не знаю, но могу предположить… Ага, сейчас приглашу к беседе…"
Старший из орлов взял трубку как курица лапой и, откашлявшись, сказал голосом хриплым и скучным: "Здравия желаю, Иван Николаевич! Это Владимирцев... Так точно, Иван Николаевич!.. Никак нет, Иван Николаевич!.. Да ведь тут дело такое… Нет, я просто… В смысле, не я, а мы… Да… Так точно, Иван Николаевич!.. Все ясно, Иван Николаевич!.. Будет исполнено, Иван Николаевич!.." Судя по всему, Иван – ну для кого Иван, а для кого и Николаевич, отдав распоряжения, просто-напросто бросил трубку. Орел, в свою очередь, положил трубку бережно, как хрустальную, и затуманенным взором окинул помещение. После чего едва слышно пробормотал: "Все свободны, товарищи". – "И всего-то?" – иронически спросил Вадик. – "А что еще?" – вроде бы искренне удивилась хищная птица. – "Во-первых, извиниться перед московскими товарищами. Это раз. А потом – дай-ка сюда протокольчик". – "А зачем?" – "А затем, чтобы он никуда не пропал по случайности. А я завтра его Ивану передал…" – "Так надо бы оперативно…" – "Ничего. Мы с ним соседи. Я с утречка прямо ему и отдам. Целее будет. Ну, а там расследование служебное и все такое – это само собой". – "А я вот не знаю, положено ли вам его отдавать?" – встрепенулась было птица. – "Нет проблем. Давай я перезвоню Ивану. Только, боюсь, как бы он не осерчал. Может ведь и сам сюда приехать. За протоколом и вообще… Тут езды-то – семь минут…" Глядя в сторону, с перекошенным лицом орел протянул Вадику несколько листочков. Тот просмотрел их и сказал задушевно: "Ну, просто красота!" Сложил листочки и засунул во внутренний карман. – "А что такого?" – и орел чуть ли не рванулся отнять добычу у Вадика. – "Вот дисциплинарная комиссия тебе растолкует, что такого. Все! Свободны!"
Орлы, натужно взмахивая отяжелевшими крыльями, выплыли из кабинета. – "Спасибо тебе, старик", – растроганно сказал Костя. – "Да чего там… Какие-такие дела…" – "Нет, не скажи. Ты их отлично умыл. По первому разряду. Поужинаешь с нами?" – "Буду рад. С вами и с Зоей". – "Естественно. Она – тоже член коллектива. Ладно, давайте через полчасика, прямо в ресторане. А я пока отлучусь…" – "Пойдешь в Москву звонить?" – деловито спросил Вадик. Костя внимательно посмотрел на него: "Обязательно. Мы же ведь не будем замазывать этот инцидент. Одно дело – оперативно прекратить никому не нужный скандал, а совсем другое дело – проинформировать руководство. Согласен?" И посмотрел на Вадика еще пристальнее. Тот выдержал взгляд и ответил: "Естественно".
Я по-быстрому смоталась к себе, сменить кроссовки на нормальные туфли и вообще переодеться. Спустившись в ресторан, обнаружила там только Вадика, деловито беседующего с метром. Последний тут же вскочил, сердечно поприветствовал меня и сказал, что наши столики – прежние. И я отправилась на привычное место. Вадик – за мной. Сели друг против друга, и воцарилась тишина, которую я нарушила своим дурацким, как стало ясно в ближайшие секунды, вопросом: "А как же… девушки?" – "Что – девушки?" – переспросил Вадик. – "Ну, ведь их…" – робко проговорила я. – "Так ведь не расстреляют же, – хмыкнул мой собеседник. – Оштрафуют – это возможно. На работу напишут – это непременно. И все дела. Будет им урок…" Я ничего не ответила, но, видимо, Вадик прочел недовысказанное на моей морде, потому что спросил не без издевки: "А как по-вашему, такие вещи с рук должны сходить? Среди бела дня, никого не стесняясь… Да еще ладно бы с глазу на глаз, а то вчетвером… Стыдобушка. Вы не считаете?" – "Ну, разумеется, – пробормотала я, – вчетвером, это конечно…" И добродетельно подумала про себя: "Да еще ладно бы в темноте, а то и в самом деле среди бела дня, при посторонних…" И вторая мысль: "Как же они раздевались, те на глазах у этих?.." И тут же еще более ужасная мысль: "А интересно, они вчера в тех же составах выступали? Или сегодня произвели обмен?"
Народ тем временем подтягивался к ужину. Я, воспользовавшись отсутствием Кости и ребят как поводом для избавления от общества Вадика, деловито принялась рассаживать клиентуру. Наконец появился Костя, в сопровождении обоих моих коллег. – "Ты при деле? – рассеянно спросил он меня. – Молодец…" И направился к метру. Стас пошел садиться, а Володя притормозил и подмигнул мне. – "Ну, что происходит?" – сочувственно спросила я. – "Да все нормалек. Не бери в голову. Этажерка, во всяком случае, уже извинялась перед нами". – "Как так?" – "А очень просто. За ложную тревогу. Ведь иностранные граждане в эпизоде не замешены. Вот и славно. Ты пойми: никому скандал не нужен. Кроме этих местных козлов… Ну, всевидящие очи, соколиные глаза… Но их, как я понимаю, умыли и причесали. А что до всего прочего…" – "Ну, и что же до всего прочего?" – "Основополагающую заповедь знаешь?" – "Н-нет", – с запинкой призналась я. – "Так слушай". Он откашлялся и продекламировал: "Отрицайте все! Отрицайте! Отрицайте, даже если это очевидно! Главное, повторяю, главное: успейте надеть трусы!" Я, против воли, фыркнула. – "Так-то, юная коллега. Тебя учиться направили? Вот и учись жизни, во всех ее проявлениях". И он с довольной мордой пошел к столику.
Проявляя неустанную деловую активность, рассаживая всех по местам, давая какие-то объяснения относительно расставленных уже закусок, наводя мосты между вегетарианцами и официантами, я добилась искомого: чтобы оба места за столиком, где уселся Вадик и куда подсел потом Костя, оказались, наконец, занятыми. После чего я с чистой совестью плюхнулась на остававшееся к тому времени единственное свободное местечко – вместе с тремя цейлонцами. Мой маневр, однако, принес лишь частичный успех: когда общий ужин кончился, Костя был вынужден устроить его продолжение как бы для своих, с вином, фруктами и танцами. Впрочем, не исключаю, что это мне показалось, будто бы по принуждению, а на деле, может, и с удовольствием. Не знаю, не знаю. В качестве вина была принесена бутылка коньяку, в качестве фруктов – неизбежный резаный лимон с сахарной пудрой и яблоки "джонатан", а для танцев за столик посадили меня. Стас с Володей тоже сели, но не с ними же танцевать Вадику. Ясное дело, что со мной. Да только больше одного разика у него не получилось – я решительно заявила, что разболелась голова и что я пойду спать.
Наутро, когда Костя заботливо спросил меня о самочувствии, я ответила со всей прямотой: "Как только избавилась от общества Вадика – сразу пошла на поправку". Впрочем, после завтрака снова села с ним на переднее, гидовское сидение ("Мы же на работе, а тут не место для личных чувств!") и мы поехали на молочный комбинат. Где Вадик провел полномасштабную экскурсию, завершившуюся в дегустационном зале. В ходе которой он деловито предложил: "Хотите, я устрою вам головку сыра? Для дома, для семьи?" – "Нет, спасибо", – сказала я, вложив (точнее, впрыснув) в эти два простых словечка столько яду, что даже сама себе удивилась. Впрочем, чего же тут удивительного – мерзавец разве что под юбку не лез, да и то потому лишь, что на мне были любимые итальянские джинсы из материала повышенной прочности. И добавила еще более язвительно: "У меня папочка кремлевку получает, поэтому нам без надобности". – "Такой большой начальник?" – фальшивым голоском удивился он. – "Ну, большой – не большой, а для кремлевки в самый раз…" – "И "Волга" мосовская?" – спросил он, уже на полном серьезе. – "А что это вас так заинтересовало? – окрысилась я. – В зятья к нему метите? Так учтите, что место уже занято".
За обедом я снова, путем вчерашнего нехитрого трудоголического маневра, ускользнула от Вадика как сотрапезника; впрочем, впереди был вечерний (он же прощальный) прием, устраиваемый силами обкомовского руководства, на котором он, ясное дело, будет стараться вовсю. "Ладно, – сказал я самой себе, – нам бы только полдня простоять, а ночью мы уже в поезде, в купе с Костей. Который, в случае чего, защитит – ну, если Вадику вдруг взбредет в голову преследовать дочку московского босса буквально по пятам".
Вечером местные товарищи, действуя в рамках международных стандартов, учредили нам фуршет, предусматривающий максимально активное общение всех со всеми и, соответственно, полную занятость переводчиков. В рамках этого свободного общения Вадик, разумеется, удвоил, а ближе к концу и утроил свои усилия – что, впрочем, не удивительно; удивительным же, а также достопамятным стал эпизод, со мною не связанный. Собственно говоря, я стала случайной его свидетельницей – и очень славно, поскольку такие случаи – или ситуации, или как хотите – сохраняют и даже поддерживают нашу не всегда твердую и безусловную веру в человечество. Короче: когда уже праздничные огни начинали гаснуть, один из местных очень больших начальников попросил Стаса посодействовать в беседе "с товарищем из Индии". Беседа, в сущности, свелась к провозглашению тоста, каковое предложение индус, будучи непьющим вегетарианцем, вынужден был со всей культурностью отклонить. А когда тостуемый отошел в сторонку, начальник сказал Стасу: "Ну, и хер с ним. Не хочет, так мы с тобой сами выпьем. Давай за тебя!" – "Спасибо, – вежливо ответил Стас, – а за что такая честь?" – "Да потому что ты теперь наш, смоленский. Ну, раз ты с нами породнился. Своим концом, через нашу смоляночку. Будь здоров!"
Оказавшись чисто случайно за спиной вольнодумного начальника, я невольно подслушала этот замечательный диалог; зато следующее представление я устроила сама, без посторонней помощи. Когда до конца фуршета оставалось минут пять, а до нашего отъезда из гостиницы, соответственно, чуть более часа, Вадик предпринял последнюю отчаянную попытку штурма. На что я, лучезарно улыбаясь, сказала: "Даже если – от чего упаси Господь – я была бы не прочь, то скажите на милость, каковы же наши гипотетические действия? Пойти ко мне в номер? А вдруг очередной рейд полиции нравственности? Меня-то, как московский кадр и дочку большого начальника, отпустят. А вас ведь могут и в кутузку. Вроде как тех несчастных девиц…" Надеюсь, что настроение я ему испортила минимум на неделю.
Кстати о настроении и о тостуемом индусе – вот он-то нам здорово подпортил остававшиеся до отъезда денечки. Уже в поезде, утром, начал скулить, что болит живот. По приезде в "Спутник" его отвели к Славе, гостиничному врачу – который после краткого осмотра настоятельно посоветовал вызывать скорую. Которая немедленно отвезла его в Боткинскую. Где его и заперли в бокс, по подозрению на какую-нибудь завезенную из дому инфекцию. И каждый день после завтрака я тащилась (на "Волге" серии ММГ, разумеется) в больницу, получать информацию из первых рук. Ну, холеру и прочие радости врачи отмели практически с порога; тем не менее, аналитические исследования продолжались – слава Богу, меня в этот процесс напрямую не втягивали. Поговорив с клиентом (не более семи минут), с лечащим врачом (три минуты) и с зав отделением (доморощенный кобелек, от которого я каждый раз вынуждена была удирать буквально через окно, поскольку он упорно пытался склонить меня к внеслужебным отношениям, приглашая то в одно завлекательное место, то в другое, а то и попросту в кабак), я самое позднее к половине двенадцатого возвращалась в гостиницу, где и ждала группу, отбывшую после завтрака в полном составе на то или иное мероприятие. Там, в вестибюле, я занималась налаживанием контактов с коллегами, также ожидающими у моря погоды, и проводила время до обеда в необременительной, но весьма полезной и информативной болтовне. Упрочению этих деловых контактов весьма способствовал Виталик, пролетавший по вестибюлю на манер в высшей степени деловой молнии, но неизменно останавливавшийся, чтобы перекинуться со мной парой слов и заверить моих собеседников, что я – "свой человек". Разумеется, мы с ним каждое утро ехали вместе из дому – ну, в смысле, от нашей с ним общей троллейбусной остановки, – и я успевала кратко ознакомить его с ходом событий, получая всякий раз столь же краткие, но весьма полезные советы и ценные указания.
Наконец, восьмого мая, накануне Дня Победы, врачи сообщили мне, что больничный режим более не показан нашему клиенту и что он может убираться отсюда на все четыре стороны – соблюдая, впрочем, некоторые меры предосторожности, которые "детально изложены в прилагаемом к пациенту документе" – как изящно выразился мой ухажер-преследователь. – "Вот это – памятка гостиничному врачу, это – рекомендации относительно режима питания, которые вы доведете до сведения пациента на любом доступном ему языке, а это – выписка из истории так называемой болезни…" – "В каком смысле – "так называемой"? – вытаращилась я. – Что же с ним все-таки было, доктор?" Этот вопрос я задала из чистого, видит Бог, любопытства, потому что, если честно, истинный диагноз волновал меня как прошлогодний снег на вершинах Гималаев. На это зав отделением, оглянувшись по сторонам, ответил: "Только учтите, что сообщаю вам частное мнение. Тем более, что я его не разделяю. Так вот: он просто-напросто обожрался, ваш дорогой гость. Дома-то они так не питаются, как вы их тут угощаете – вот брюхо и не выдержало перегрузки". Я неуверенно улыбнулась, как бы давая понять, что понимаю юмор; тогда мой собеседник скороговоркой добавил: "Вы не беспокойтесь, мы там все написали честь честью, в справке. Такими словами, что и сам черт не разберет. А вам мой дружеский совет: кормите его вареными овощами вплоть до отлета и постарайтесь как можно скорее передать этого засранца в руки "Аэрофлота". Все ясно?" – "Да, вполне. Спасибо вам, доктор, за отеческую заботу о госте советских профсоюзов, являющихся, как известно, школой коммунизма". И я посмотрела на него таким идеологически насыщенным взглядом, что он даже не рискнул в очередной раз выпрашивать мой телефончик. Не говоря уж ни о чем прочем.
Девятого числа, после парада на Красной площади и более скромного, по сравнению с первомайским, торжественного обеда дорогие гости начали постепенно разъезжаться. Наши бобики отбывали в количестве восьми человек, по каковому поводу Костя заказал два РАФика, с учетом багажа и двоих переводчиков. Моя кандидатура даже не обсуждалась в виду ее бесспорности ("Девочке необходимо набираться опыта…" – язвительно сказал Стас), а они с Володей кинули на пальцах – и выпало Стасу ("Так тебе и надо…" – не менее язвительно прокомментировала я). Потом, уже в Шереметьево, аналогичным образом тянули спички водилы: кому уезжать сразу, а кому дожидаться, пока переводчики проводят всю клиентуру. Расправились мы с ними в ударном порядке, сопроводив аж до паспортного контроля, под комментарии Стаса: "Вообще-то это не обязательно; в принципе, ты можешь бросить клиента сразу после регистрации – но как-то на душе спокойнее, когда своими глазами убедишься, что он пересек границу. А вот там уже трава не расти, пусть хоть на сутки рейс задерживается. Наше дело – сторона, пусть теперь "Аэрофлот" о нем заботится. Ладно, по машинам – и домой".
Пока мы искали свой РАФ, Стас продолжал учить меня жизни: "Заметь: новичкам всегда везет, никаких проблем с перевесом". – "А какие могут быть проблемы?" – деловито заинтересовалась я. – "Да самые разные. Если клиент подбирает все печатные материалы на всех встречах и заседаниях – это, считай, уже пять кило. А то и семь – если он польстится к тому же на всякие брошюрки о советском образе жизни. Из числа тех, что валяются и в гостинице, и по конторам. Плюс к тому накупит какой-нибудь дряни – ну, например, дешевую фаянсовую посуду. Подарки еще не забудь. Положим, наших-то в Смоленске не очень порадовали, а то бывает, что преподнесут набор эмалированных кастрюль в цветочек и художественный альбом "Девяносто три года Среднему Волочку", который сам по себе на два кило тянет. Так, ненавязчиво, и набирается…" – "И что же делать в таком случае?" – "Разные есть варианты. Сейчас сядем в машину, и я тебе по пути расскажу…"
В РАФике он, однако, повел разговор на совсем другие темы, загнав меня предварительно на предпоследнее сидение, подальше от водилы. И, на манер смоленского Вадика, при каждом резком повороте якобы невзначай придвигался ко мне, пока не приблизился на критическое расстояние. Будучи все-таки на родной московской земле, я поначалу не особо отбивалась – и даже, скорее, напротив: с известным интересом ждала развития событий. А когда он, загнав меня в угол, решительно положил ладонь на коленку, я спросила, самым невинным голоском, на какой только способна: "Ты и в Смоленске так действовал? По принципу: смелость города берет, о девушках и не говоря?.." Особо он не смутился, но руку убрал. И говорит, как ни в чем не бывало: "Ну, мы же коллеги…" Я на это, исхитрившись сделать голосок еще более невинным: "А что, с коллегами можно всякое?" Он же, абсолютно хладнокровно: "С коллегами – разумеется, нет. Потому что коллеги – это лица мужского пола. А вот с коллежанками…" И снова кладет ручонку на колено. В смысле, это только говорится так – "на коленочку", а на деле значительно выше. При этом учтем, что день сегодня праздничный, и потому я не в джинсах. Юбочка из достаточно тонкого полотна, и под ней мой фирменный знак, мои белые колготки. Я, без особого гнева, беру его шаловливую ручонку и перекладываю ее на его собственное колено. Или чуть повыше – в темноте не видно. И говорю, не повышая голоса: "Вот так и сиди. А то мне придется встать и перебраться на место рядом с водилой. Ты же и окажешься в идиотском положении…"
Он слегка надулся и даже чуть-чуть отодвинулся. Аккурат согласно стандартной барменской мерке: "на два пальца". Но в такой ситуации главное – не количественный показатель, а общая тенденция. Я же продолжаю наставительным тоном: "Ведь мы не в Смоленске. И тебе послезавтра не уезжать. Куда же ты торопишься?" – "Я не тороплюсь, – бурчит он, – я тебе свое отношение демонстрирую…" – "Какое отношение?" – спрашиваю я с искренним интересом. – "Положительное". – "Это прямо в казенной машине, на глазах у водилы, с которым нам еще работать и работать?" – "А если другого такого случая не выпадет?" – "Какого – такого?" – "Ну, чтобы мы с тобой наедине оказались…" – "При подобного рода борзой активности – точно не выпадет. Уж я постараюсь, поверь мне". – "Несмотря на мое положительное отношение?" – "Позволю себе в этом плане замечание общего характера, – заявляю я, стараясь по возможности сохранять нейтральную интонацию. – Мы почти две недели прыгаем бок о бок, и что-то до сих пор я не замечала никаких положительных симптомов…" Он попытался что-то возразить, но я неумолимо продолжала: "Более того, вы с коллегой смотрели на меня прямо-таки буками, и даже до простых разговоров не снисходили. Если на то уж пошло, я с Костей более раскованно себя чувствовала, чем с вами". – "Да, вот так получилось… В Москве все недосуг было. Беготня и прочее такое. А в Смоленске – ну, что говорить… Уж как вышло…" – "Бедненькие, – говорю я, вовсе не скрывая иронии. – Скверные девушки вас силком затащили к себе в паутину и чуть все соки не высосали. Хорошо еще, что компетентные органы вовремя вас освободили из этих тенет…" – "Слова-то какие употребляем: тенета, раскованный…" – "Да, с русской лексикой проблем нет. С английской – может, еще не все в полном порядке, а по-русски изъясняюсь вполне свободно". – "Даже чересчур". – "Не спорю. Но к уровню собеседников приноравливаться не намерена". – "Какая же ты язва!" – восхищенно выдохнул Стас. – "Заметь – никогда этого не скрывала". – "Тем и привлекаешь…" – "Ага, вот как запел. С этого бы и начинать надо… А то сразу цап-царап…" – "Я не царапался – я гладил…" – "Еще бы не хватало, чтобы царапался. Чтобы колготки мои замечательные порвал. Тогда бы…" – "Что – тогда?" – "Убила бы на месте! Ты вообще моли Бога, что все еще жив…" – "Но если пока жив – значит, есть надежда?" – "На что же ты надеешься?" – "Ну, вообще…" – "Вообще – пожалуйста. Надейся. Мечтать не вредно". – "Хочешь сказать, что…" – "Я уже сказала все, что хотела. А в свободе трактовки никого не ограничиваю…"
В таком ключе мы и беседовали до самой гостиницы, куда прибыли к позднему ужину и приняли в нем активное участие. Вместе с официантом, разносящим на десерт "Птичье молоко", к нашему столику подошел Виталик и спросил меня, не собираюсь ли я домой – на что я его заверила: "Прямо сейчас, только "Птичку" доем". Стас посмотрел на меня долгим взглядом, на который я ответила, с двусмысленной улыбкой: "Живем вместе…" Но тут же коротко и деловито пояснила: "Сосед по двору". В троллейбусе Виталик стал расспрашивать, как мне понравилось все, происходившее на протяжении последних двух недель – на что я искренне ответила: "Очень и очень. Хочу еще!" А на следующий вопрос, заданный по выходе из троллейбуса, насчет того, не пристают ли мальчики, я столь же искренне подтвердила: "Еще как! Просто отбою нет". На это он сообщил – пусть не совсем по теме, но в масть, что концу той недели родственнички получают окончательный диагноз и уматываются восвояси. – "Вот и славно!" – с еще большей искренностью и воодушевлением сказала я.
*
Прекрасное июньское утро – но отнюдь не из числа тех ранних, которые так любят описывать романисты. В такое утро сколь славно спать, наслаждаясь свободой первых летних каникул, однако безжалостный телефонный звонок разбудил меня. Мельком глянув на часы – без десяти девять – я взяла трубку. Виталик, сосед и все прочее. – "Никак дрыхнешь?" – спрашивает он. – "Почиваю. А что такое?" – "Ровным счетом ничего. Этак все лето проспишь". – "А мы куда-нибудь торопимся?" – "Лично я – да. Хочу заехать в контору, поговорить насчет ближайших планов. Могу взять тебя с собой…" – "Да, конечно же. С радостью и удовольствием". – "Тогда ровно через час на остановке!"
И вот через полтора часа мы поднимаемся на третий этаж, во владения международного отдела. Виталиковы основные работодатели сидят в первой же комнате справа. После обмена приветствиями Виталик интересуется, есть ли еще потребность в людях на ВФНР – "а то вот девушка свободная, на каникулах ей деваться некуда". – "Разве что на подхвате у тебя, – отвечает красавчик-блондин с соответствующим именем Альберт. – Это устроит девушку?" – "Это именно то, что нужно девушке", – отвечаю я, с достоинством, но не без некоторого нахальства. – "А девушке все равно, когда, с кем, в какие сроки?" – "Если это устраивает всех присутствующих, то девушку и подавно". – "Девушка, как я погляжу, с язычком". – "Ага. С английским. Филфак МГУ, второй курс", – отвечаю я, скорчив предельно невинную мордочку. Альберт усмехается: "Такие нам нужны. Языкастые. Вы ведь уже работали с нами?" – "Да, на Майские", – отвечает вместо меня Виталик. – "Отлично, – говорит Альберт. – У вас и удостоверение имеется?" Я смотрю на него с недоумением. Он поясняет – Виталику: "Мероприятие отчасти режимное. Колонный зал и все такое…" – "Надо ей сделать", – соглашается Виталик. – "Давай, подсуетись. Только в темпе. Потом загляни, тут еще разговор к тебе имеется…"
Мы выходим в коридор. – "Что такое "вэ-фэ-рэ-нэ"? – спрашиваю я. – И что значит "режимное" мероприятие?" – "Во-первых, вэ-эф-эн-эр. Всемирная федерация научных работников. А режимное – это значит, с усиленной охраной. На которое не всех пускают. Поэтому надо бы…" Тут видим: нам навстречу идет мужик, которому я двухтомник Хорнби посоветовала прикупить. Как выяснилось впоследствии, замзав отделом. И вполне сердечно с нами здоровается. И спрашивает Виталика: "А что, эта девушка снова с нами согласилась поработать?" – "Вот, Георгий Васильевич, хочу ее на ВФНР пристроить. Только там без удостоверения не обойтись…" – "Ну, так за чем дело стало? Зайди к Татьяне. Можешь сослаться на меня. Давай-давай! До встречи, Зоя". И он пошел по своим делам, а Виталик поволок меня дальше по коридору, почти до конца. Заходим в комнату по левой стороне, где сидит баба обалденного вида и в абсолютно парижском прикиде. Виталик наскоро знакомит нас и говорит, что вот Георгий Васильевич просил бы… Татьяна записывает мою фамилию и велит принести две фотокарточки стандартного размера. Я на автомате лезу в сумку и достаю запрошенное. – "Какая предусмотрительная девушка", – говорит Татьяна, вроде бы безо всякой интонации. – "Это я для единого сфотографировалась…" – бормочу я. – "Ну, да, – как бы в пространство реагирует Татьяна, – "просроченный в июне единый проездной". Пишет на обороте фотографий мою фамилию, расписывается и говорит Виталику: "Зайди в секретариат, пусть там оформят… Счастливо, Зоя. Со вступлением в наши дружные ряды".
Мы снова выходим в коридор, и на мой вопросительный взгляд Виталик отвечает: "Это и есть Татьяна. Главная красотка отдела. Она же – главный переводчик советских профсоюзов". – "Серьезная дамочка", – невольно вырывается у меня. – "Вообще-то она баба добрая. И своя в доску… Но ты права: палец ей в рот не клади". Через десять минут я становлюсь обладательницей кирпично-красной книжечки с золотым тиснением "ВЦСПС. Удостоверение переводчика", которую мы тут же демонстрируем Альберту. – "Отлично, – говорит он. – Теперь все в полном порядке. Детали – через Виталия. Пардон, я не хотел стихами – так вышло…" Сидящий за угловым столом мужик поднимает голову: "Никак новая девушка? И с удостоверением? А что вы делаете сегодня вечером?" – "В каком смысле?" – растерялась я. – "В положительном. Не хотите ли в Ша-два прокатиться? А потом поужинать?" – "С кем?" – удивленно спрашиваю я. – "Со мной и с одним женевским начальником. Которого вы предварительно встретите". – "Хочет, хочет", – отвечает за меня Виталик. – "Тогда дайте-ка мне удостоверение, я вам бумагу на таможню оформлю. Пока присаживайтесь. Сейчас в диспетчерскую позвоню, закажем машину… Вы где живете?" – "В двух шагах отсюда, – снова отвечает за меня Виталик. – Зоя – моя соседка". – "А, близживущие переводчики! – возрадовался мужик. – Очень ценные кадры!" – "Потому что с транспортом проблем нет?" – вступаю, наконец, я в разговор. – "В том числе и потому. А остальные достоинства продемонстрируете нам со временем. Вы к пяти дома будете?" – "И даже раньше", – заверяю я. – "Тогда давайте адресок, я машину прямо к подъезду закажу. А завтра вы не заняты?" – "Когда? Тоже вечером?" Мужик усмехнулся: "Нет, с самого утра. Чтобы гостя завтраком покормить. Потом погуляете где-нибудь, пока мы с ним тут побеседуем. Потом обед, и снова в аэропорт. И свободна. И двенадцать рубликов в кармане – как нечего делать. Да, кстати: меня Германом зовут".
И началось мое трудовое лето. Для разгона попрыгала я таким вот макаром на встречах-проводах, а там и конференция ВФНР подоспела. Торжественная обстановка, камеры Центрального телевидения, охрана – без пропуска не сунешься, разноцветные нагрудные значки (в зависимости от положения их носителя в иерархии), прием в Кремле для самых ученых научных работников, совместные обеды и ужины с приглашением достаточно высокопоставленных научных работников, встречи с рядовыми научными работниками по месту их научной работы… В отличие от Майских праздников, здесь пришлось потрудиться как следует – и вроде бы я тянула. И вытягивала. Так мне, во всяком случае, казалось.
Но вот когда мы с Виталиком возвращались из Ша-два, проводив последних клиентов, он усадил меня – совсем как Стас – на предпоследнее сидение, подальше от водилы, и завел конфиденциальный разговор. Предварив его словами "Ты только не обижайся…" На что я фыркнула: "Считай, что уже обиделась". – "Почему?" – удивился он. – "Да из-за твоего вступления идиотского. Если считаешь, что я в состоянии обидеться на замечание по существу, то хорошенького же ты обо мне мнения. А если ты собираешься не по делу выступить, так я тем более имею право…" – "На что?" – "На обиду. На несогласие. Мало ли на что…" – "Право ты, конечно, имеешь…" – "А ты как думал? Или, по-твоему, только ты все на свете имеешь. И заодно всех". – "Не понял?" – "Чего ж тут непонятного. Всех ты имел в виду, и все тут". – "Но ведь не тебя же". – "Вот сейчас послушаем, что ты мне скажешь – и видно будет, имел или не имел. Тоже мне, Хемингуэй нашелся…" – "Ты чего на человека кидаешься? – удивился Виталик. – Я тебе еще ни слова дурного не сказал…" – "Так ведь собирался. И давай, говори скорее, а то я окончательно разозлюсь". – "Ладно. Слушай. Только пойми меня правильно…" – "Уж как-нибудь постараюсь! Ты говори, говори…" – "Это вопрос профессиональный. Насчет перевода…" – "Какого перевода?" – "Ну, твоего. В смысле, твоей практики перевода. В смысле, твоей манеры…" – "А чем плох мой перевод? Я что, языка не знаю?" – "Знание языка и перевод, – ответил он со вздохом, – вовсе не одно и то же. Перевод – это умение одновременно владеть как минимум двумя языками. И выражать средствами одного языка мысль, высказанную на другом языке – с минимальными потерями смысла, намерений говорящего, внутренней интонации его речи…" – "Сам придумал?" – перебила я со злостью. – "Что именно?" – "Формулировку эту чеканную". – "Нет. Она всегда была, еще задолго до нас с тобой". – "Так чем тебе моя внутренняя интонация не нравится?" – "Мне не нравится, как ты от темы уходишь. Я сейчас не про тему нашего разговора… Ты постоянно впадаешь в крайность – или грешишь буквализмом, или переводишь слишком описательно, слишком вольно. Что называется, пересказываешь своими словами. А ведь и то, и другое – в ущерб смыслу. Но хуже всего, когда ты начинаешь толковать выступающего. Это уж точно не твое дело. Ты должна передать сказанное, а поиски сути дела оставь участникам беседы…" – "Значит, я прямо-таки хуже всех на свете?" – "Такого я не только не говорю, а даже и не думаю. И тебе это известно лучше других". – "Я не про постель. Я про стол переговоров". – "Ну, ведь и в постели ты не сразу все освоила – хотя там твоя интуиция была… ну, как бы сказать… более заметна…" – "Хочешь сказать, что я скорее урожденная ****ь, чем прирожденный переводчик?" – "А ты хочешь поссориться?" – "Нет, я хочу понять. Что мне делать? Как изживать свои недостатки? Как совершенствоваться?" – "Ну, ты же умная девочка, и я очень рад, что ты все правильно понимаешь. И вообще учти, что перевод – это серьезное ремесло, и ему надо учиться. Как, впрочем, и всему на свете. Вообще-то это я виноват, что бросил тебя в реку, не научив плавать". – "Не потонула же". – "Действительно, на поверхности держишься. Но плывешь по-собачьи, дыхание сбивается, туча брызг… К тому же таким доморощенным стилем больше ста метров не проплыть. Надо кроль осваивать, о баттерфляе и не говоря. А для начала научись дышать в воде, регулировать дыхание. Кстати о дыхании – это вещь важная и во время перевода… Ну, да что тут распинаться. Давай я лучше тебя поучу". – "Ладно, поучи", – с неожиданной для себя легкостью согласилась я.
И весь июль у нас был посвящен учебе. Я таскалась за Виталиком на манер верной собачонки, внимательно слушала, как он работает, старалась реагировать на его конструктивные замечания и – вроде бы, по его признанию – делала успехи. Пару раз мы с ним съездили по стране, и здесь для меня тоже открылось кое-что новенькое. Во-первых, поездка наедине с мужиком в купе СВ. Только, в отличие от Кости, этот мужик не был чужим. Потому значительную часть ночи мы с Виталиком проводили на одной полке, сколь бы узкой она ни казалась. Это я, стало быть, освоила методику трахания под стук вагонных колес. И во-вторых, я ознакомилась с возможностями, которые предоставляет одноместный гостиничный номер. В Смоленске у меня тоже был отдельный номер, но не было Виталика под боком. Правда, Виталик был под боком в доме отдыха – да только в гостинице это выглядело иначе. Виталик явно опасался вездесущих этажерок, и когда я осознала, что его страх отнюдь не деланный – дрожь охватила и меня. Боялась слежки, боялась огласки, боялась, что ворвутся в самый неподходящий момент – тем более, что аналогичная смоленская ситуация, пусть и не коснувшаяся меня напрямую, была куда как памятна… Пожалуй, именно тогда стало складываться ощущение, постепенно перешедшее в уверенность, а потом и в убеждение: у нас в полной безопасности могут себя чувствовать только те, кто причастен к нашей системе безопасности. Взять, к примеру, даже такого козла, как Вадик. А уж тем более, если человек с головой…
*
В августе, вняв родительским уговорам, я поехала с ними на Валдай. Первую неделю как благонравная девочка ходила с отцом по грибы; до обеда мы набирали корзинку белых, а после обеда, при участии матери, резали добычу и, нанизав на нитку, несли в местную котельную. Так удалось насушить с десяток метровых связок, а потом мне надоело это занятие, да и грибной сезон подошел к концу. И тогда я пустилась во все тяжкие – благо, что подобралась лихая компания. С утра – купание и катание на лодках по озеру, после обеда – карты и травление анекдотов в беседке, вечером – танцы, а после – продолжение веселья на свежем воздухе. Конечно, пили, хотя и очень умеренно, но все равно голова шла кругом. Я, как очумелая, целовалась буквально каждый вечер с новым кавалером, тем более, что джентльменов набралось значительно больше, чем дам. Со стороны посмотреть – девка прямо с цепи сорвалась. Но при этом учтите: лишь целовалась, а более – ни-ни. Хотя со всеми без разбору – и с десятиклассниками, и со старшекурсниками. Нет, правда-правда, как ни по-идиотски это звучит. А уж вспоминать-то эти, с позволения сказать, похождения, они же эскапады – и вовсе стыдобушка. Однако что было – то было. Только вот зачем все это? Впрочем, задавать себе напрямую такой вопрос я избегала. Будем считать, что девушка резвилась, прощаясь с детством. Хотя какое же детство, при двух-то любовниках за плечами! Во всяком случае, каждому, с позволения сказать, кавалеру – вне зависимости от его достоинств – я уделяла ровным счетом один вечер. И с неким садомазохистским настроем наблюдала, причем отрешенно, как бы со стороны: кто из временно избранных преуспеет за столь, прямо скажем, ограниченный срок. И насколько. Впрочем, общая линия поведения этих козлов была достаточно стандартной: всяк и каждый исходил из простенького соображения – если девушка согласна целоваться в первый вечер, то, значит… Особо активным и напористым я говорила: "Подожди, не сегодня…" Но весь фокус заключался в том, что на следующее утро я вчерашнего кавалера просто в упор не видела. И проводила этот день с другим, со свеженьким, который на новенького. А вечером – по отработанной схеме. Впрочем, это только с первого взгляда звучит диковато, а на деле-то таких лихих вечеров набралось не более десятка. Учтем также, что я позволяла себя только целовать, и при этом ведь в губы же, а не… – ну, далее смотри текст "Голого короля". Кстати, после танцев, перед выходом на улицу, я переодевалась в джинсы, добротные тугие итальянские джинсы из плотной материи, плюс к тому ремень у меня был с хитрой застежкой, так что без труда с девушкой ничего и не сделаешь – во всяком случае, ниже пояса.
Но самую замечательную штуку я учудила под конец – который, как известно, делу венец. За пару дней до нашего отъезда приехал… ну, не будем называть имен – словом, весьма известный артист. Еще сравнительно не старый, но уже пользующийся благами Четвертого управления. Вечером он исправно пришел на танцы, и меня приглашал несколько раз – впрочем, наряду с другими. Хотя, как уже отмечалось, с дамами в рассматриваемый рекреационный период было не очень густо. После этих танцев я, облачившись в свои верные джинсы, устроила прощальную гастроль со смазливым питерским мальчонкой, продинамив его, ясное дело, как и всех прочих. Ну, наступил мой последний валдайский денечек – поезд где-то часа в два ночи, автобус повезет нас на вокзал после полуночи. Так вот, последнее утро. Привычно отшив давешнего питерского кавалера ("Что ж ты вчера, голубчик, ушами хлопал? А сегодня – все. Ау. Новый день, новая жизнь…"), я пошла с девками прогуляться в сторону озера. На подходе к пристани встречаем этого артиста. И тут черт меня дернул – да как! Изо всех своих адских сил. Улыбаюсь я ему – артисту, то есть – типичной мосфильмовской улыбкой и говорю: "А не покататься ли нам на лодочке?" Он тут же заглатывает наживку: "Вдвоем?" – "Естественно, – отвечаю. – Больше никого не возьмем". И демонстрирую уже поистине голливудскую улыбку. После чего, правда, добавляю не без подлости: "Да к тому же с одним пассажиром и грести не так тяжело…"
После обеда приглашаю его побродить по окрестностям ("Я вам места покажу…" – "Какие места?" – "Живописные…"). Бродили, болтали – собственно, он солировал, всяческие истории из мира кино и все такое… Незаметно перешли на "ты". Завела я его в лесок ("Тут места грибные. Если пойдут дожди, то не теряйся…"). Он же, восприняв призыв "не теряться" по-своему, лезет с поцелуями. Ну, и поцеловались, чего ж тут… И не раз. И даже не десять. А на обратном пути он говорит: "Что вечером делаем? На танцы?" – "Да ну их, – искренне отвечаю я. – Надоело…" – "Можем, – говорит, – у меня посидеть. Поболтаем. Я тебе фотографии покажу. Интересные". – "Ты что же, альбом с собой таскаешь? Для охмурения поклонниц?" – это я, конечно, вслух не спросила, только подумала. Вслух же сказала: "А что, мысль интересная". – "Прямо после ужина и приходи". – "Ну, не сразу, – говорю. – Где-нибудь через часок. Договорились?" Скрепили мы уговор очередным поцелуем и вышли на полянку.
После ужина я приступила к процедуре прощания, что заняло немало времени. Ведь пришлось побеседовать со всеми, мягко выражаясь, вновь обретенными друзьями, каждый из которых предпринимал последнюю отчаянную попытку затащить меня в кусты, но взамен получал лишь номер телефона. Причем, разумеется, я давала – пользуясь известной швейковской формулой – "адрес глухой старушки на Жижкове", называя первые пришедшие в голову семь цифр в произвольном порядке. А потом мы с матерью доупаковали чемодан, и с нечистой совестью я отправилась к артисту.
И знаете что? Этот идиот и впрямь возил с собой толщенный альбом типа "Я и Софи Лорен". Внимательному изучению которого мы посвятили немало времени – если учесть, что каждая фотка сопровождалась отдельной историей. Где-то посредине сеанса он, разумеется, достал бутылку, на что я ответила: "Нет, ты пей, если хочешь, а я не стану". – "А почему? Боишься захмелеть?" – "Не хочу отвлекаться…" Он принял чуть-чуть и продолжил свой рассказ. Я слушаю и думаю: "Господи, какой же мудак! Да если бы я даже пришла сюда с твердым намерением лечь – оно бы улетучилось и испарилось ровным счетом через полчаса". Спустя некоторое время он наливает по второй – ну, то есть, себе вторую, а мой стакан так и стоит, нетронутый, и снова спрашивает: "Ты что – в самом деле боишься захмелеть?" И тут я гордо отвечаю: "Именно. Боюсь, что ничего не почувствую. Такими вещами лучше заниматься на трезвую голову". – "Вот ты какая…" – "Какая же?" – "Предусмотрительная…" – "Представь себе…"
Ну, наконец-то он отвлекся от лекции по линии Бюро кинопропаганды и приступил к развратным действиям. После пары поцелуев, начавши расстегивать кофточку, он вдруг забеспокоился: "Тебе хоть восемнадцать-то исполнилось?" – "Допустим". – "А чем докажешь?" – "Могу за паспортом сбегать". – "А проще?" – "А как проще?" – спрашиваю я нахальным тоном. – "А вот так…" И тут он в два счета раздел меня, продолжая целовать, куда попало. Когда же я осталась в одних трусиках, он и говорит: "Не паспортом надо доказывать – а делом…" Взял меня на руки – как в кино, честное слово, прямо-таки Марчелло Мастроянни – и в кровать. Принес девушку, аккуратно уложил, и сам начинает раздеваться. А я приподнялась на локте и спрашиваю, с наглой такой улыбочкой: "А ты-то, ты сам – готов?" – "Разумеется!" – "Тогда, – говорю, – продемонстрируй мне свою готовность". Тут он не придумал ничего лучшего, как приспустить брюки. – "Да нет же, – заявляю, с оттенком сварливости в голосе, – я тебя не об этом спрашиваю". – "А о чем же?" – растерялся он. – "Не соображаешь?" – "Нет…" – "О Господи, до чего же тупой. Продемонстрируй мне презерватив!" Ну, разумеется, весь настрой я ему сбила. Кинулся он к шкафу, по дороге запутался в полуспущенных брюках, чуть не упал, стянул их, бросив со злостью в угол, и принялся рыться в чемодане. Вроде бы нашел, и с гордым видом направился к кровати. А я протягиваю руку: "Ну-ка?" Он, уже полностью деморализованный, протягивает мне пакетик. – "Советские?" – демонстративно удивляюсь я. – "То есть?" – обалдело вопрошает он. – "Я-то думала, у такого мужика как минимум американские. Если не французские… Ну, да ладно, – говорю, – сойдет и так". И стоит он передо мною, как лист перед травою – то есть, он-то стоит, а более никто даже и не шевелится. А я, с ехидцей: "Так чего же мы ждем?"
После столь наглого заявления ему уже ничего не остается, как доводить дело до конца – хотя такое у меня ощущение, что он с гораздо большим удовольствием вышвырнул бы меня из комнаты. Однако делать нечего – укладывается он ко мне и начинает обниматься-обжиматься, пытаясь вновь войти в кураж. И делает попытку стянуть с меня трусики. А я ему: "Погоди-погоди, ты еще вроде бы не готов…" И проверяю на ощупь, права ли я. Ну, при таком вмешательстве наметились какие-то положительные сдвиги, и он бодро раздевается до самого догола. И сует руку под подушку, куда я пакетик положила. Именно в этот момент – клянусь, что не секундой раньше – мне приходит в голову интересная мысль, которую я и реализую на практике. – "Погоди-ка, – говорю с неопределенной усмешкой, – я сама…" Разрываю пакетик, плотно ухватываю своего кавалера и начинаю самолично надевать презерватив. Но делаю это медленно, с расстановкой. Он пытается подключиться к этому процессу – я хлопаю по руке: "Не мешай!" Тогда он пытается стянуть с меня трусики – я снова шлеп по рукам: ""Подожди же!" И вот, наконец, я его одела – или обула, как хотите, и начинаю вроде бы разглаживать складки. Чтобы, дескать, сидел как влитой. Как перчатка. Ну, сами понимаете, что этот голубчик кончает у меня в два счета. А я мгновенно выскальзываю из кровати. Он было попытался удержать меня, но я увернулась и спешно принялась одеваться. И, застегивая юбку, спросила: "А вот скажи мне, только честно, тебе-то восемнадцать давно исполнилось?" – "Не понял?" – последовал сердитый ответ. – "Чего ж тут непонятного. Уж больно бледновато ты выглядишь по этой части. Признавайся честно, сколько у тебя баб было? За всю свою долгую красивую жизнь?" И, сразив его наповал, гордо направилась к двери.
*
Если ехать из Валдая в Москву поездом, то прибываешь рано утром. Пока родители разбирали чемодан и вообще разбирались, я, будучи благонравной девочкой, сбегала в магазин – за хлебом, молоком, кефиром, творогом и все такое. По пути, разумеется, позвонила Виталику из автомата и спросила, могу ли прийти в гости. – "А когда ты собираешься?" – "Да хоть сейчас!" – "Радость моя, – сказал он разнежено, – так соскучилась?" – "Ты даже не представляешь себе, насколько!" – искренне ответила я.
И потянулась у меня отчасти рутинная, но вовсе не унылая жизнь. Учеба, иностранные делегации, Виталик, общение с известной компанией по праздничным и произвольно приравненным к ним дням. Зимние каникулы мы с Виталиком провели на Валдае – ну, так захотелось девушке, что с ней поделаешь! Кстати, в организационном плане было хуже, чем в "Вороново" – потому хотя бы, что жили и я, и он с соседями, и повыгонять их всех из комнаты хотя бы на час удавалось не без труда. Ребята, то есть соседи Виталика, и сами выступали с аналогичными требованиями освободить помещение, а мои девки тормозили инициативу, по-моему, из голой зависти. Заполучить же одноместный номер нам было не по рылу – а жаль. Не только потому, что наличие соседей, как уже было сказано, создало трудности организационного характера – но еще и потому, что я с несказанным удовольствием трахнулась бы в том самом номере, где полгода тому назад заделала козью морду звезде нашего экрана. Так что надо ли говорить, с каким энтузиазмом мы провели свой первый день на свободе, то есть по возвращении в Москву: гонялись друг за дружкой голыми по всей квартире, проделывали различные штуки в ванной, и вообще… Приступили мы к этим играм буквально с утра, и к вечеру притомились – с учетом еще и практически бессонной ночи в поезде. Поэтому часов в девять я пошла к себе, баиньки.
Только я угрелась и задремала, как чувствую, что мать тормошит меня за плечо. "Какого черта! – хрипло сказала я. – Вы что, рехнулись все!" – "Да ведь времени всего лишь полдесятого, – растерянно сказала она. – И человек очень просил тебя, хотя бы на секунду…" Я рявкнула в трубку "Да!" Оказалось, что очень просящий человек – это Славик, вернувшийся из дальних стран. Аккурат через год, как и планировалось. – "Ты уже спишь?" – спросил он робко. – "Нет, уже не сплю", – ответила я с максимально возможным сарказмом. – "Разбудил? Извини. Но ведь время-то еще детское. А я только прилетел. Звоню из Шереметьева. Рейс опоздал на четыре часа. Я-то, честно говоря, рассчитывал еще сегодня пообщаться – да вот, видать, не судьба. Тем более и ты уже спишь. Ну, я тебе завтра позвоню. Часов в девять можно?" – "Не раньше десяти!" – отрезала я и бросила трубку.
На следующий день я договорилась встретиться со Славиком в круглой читалке. Когда я притащилась туда после полудня, он уже вовсю фигурировал в курилке, весь из себя иностранец с виду, включая пиджачок и очки в роговой оправе. Увидев меня, на полуслове прервал беседу с Инессой (есть там у них, на ИВЯ, такая местная королева – луноликая, чтобы не сказать кругломордая, смоляные волосы на прямой пробор, а колготки вообще в разноцветную полоску) и кинулся ко мне, с таким видом, будто прямо при всех начнет целоваться. – "Ну, что срочного?" – хмуро спросила я, чтобы притушить его восторженный настрой. – "Особо срочного – вроде бы нет, – ответил он ровным голосом. – Есть, впрочем, немаловажный разговор". – "Вперед, и с песнями…" – "Не здесь же. Пошли куда-нибудь?" – "На "Уголок"?" – "Нет, туда не хочу. Там сразу все набросятся, ля-ля-тополя, а мне хочется с тобой без помех пообщаться" – "Ну, пошли в "Артистик", – выступила я с дельным предложением. – Поедим блинчиков под томатный сок. Заодно ты и облегчишь душу". По дороге он скупо обрисовывал геополитические и этнографические характеристики страны пребывания. Я слушала в пол-уха и думала: "Ну, а если сейчас предложение сделает? Как реагировать?" И решила: отвечу, что мы еще молоды и что надо сначала диплом получить – хотя бы ему. Слопали мы блинчики, Славик заказал коньяку к кофе и – надо отдать ему должное – сразу взял быка за рога. И довел до моего сведения, что у него начались сложные отношения с некоей девушкой, дочерью первого секретаря посольства. Она приезжала к родителям на летние каникулы, и завязался роман – то есть, не роман, а эти самые сложные отношения… – "Ты повторяешься, – сухо информировала я, – насчет отношений повышенной сложности уже было…" А про себя подумала: вот как вас, девушка, фейсом об тейбл; вы-то думали, как бы от гипотетического предложения руки и сердца половчее отвертеться, а на деле же именно вас и попросили выйти вон, потому что вы просто-напросто никому не интересны, так-то вот, скромнее надо быть, девушка… Он стал скулить, что все в жизни столь непросто, однако так уж получилось, и у него любовь, хотя воспоминания обо мне никогда не изгладятся… – "Ну, от меня-то чего ты хочешь? – решительно прервала я его. – Благословить тебя? Пожалуйста. Совет да любовь. Женись себе на здоровье". И про себя добавила: "Если, конечно, за этот год женилка подросла…"
Домой я заявилась в самом мрачном расположении духа и тут же села за английский – Мариша с самого первого дня взяла нас в оборот. Впрочем, стоя под душем на сон грядущий, я оценила ситуацию уже в менее мрачных тонах. В конце концов: вы, девушка, на следующий день после отъезда своего молодого человека – то есть, позвольте, как это "на следующий", в тот же самый день – не задумываясь, впустили в койку практически постороннее лицо, какого-то соседа, про которого тогда, кстати, еще даже не было известно, что он сосед. Ваши летние похождения, весь этот дар Валдая, вообще заслуживают отдельной главы в книге о безнравственности современной молодежи. Ну, и далее, по мелочам… Так что не ваша бы корова мычала. Женится человек – и слава Богу. Не будьте собакой на сене. На том мы с моей совестью и порешили: махнем рукой и станем помалкивать в тряпочку.
*
Февраль – месяц короткий, март пролетел незаметно, а в апреле уже запахло весной и активной международной деятельностью. Мои вторые по счету Майские праздники прошли на значительно более высоком идейно-политическом уровне, нежели предыдущие. Виталик взял меня в напарницы, поработать с серьезными клиентами. А именно, с довольно высоким начальством из Женевы. И в Москве им самый сладкий кус, и выезд у них не в Смоленск или там Иваново, а в Вильнюс. Параллельно выясняется, что Георгий Васильевич решил съездить с нами. "Давно, – говорит, – не бывал в Литве…" Кстати, для самого Виталика это была прощальная гастроль в профсоюзной системе, поскольку подходил к концу пятый курс, и впереди маячила реальная жизнь.
"Только ты учти, – предупредил он меня, – с этим сектором имеется одна закавыка. Вообще-то там и клиенты в полном порядке, и референты – нормальные ребята, и все бы отлично, если бы не Раиска". – "Это что еще за зверь?" – "Да вот такой уж зверь, специфический. Откликается на имя Раиса Михайловна. Баба оторви да брось. То есть, это она была таковой в более нежном возрасте, а сейчас ей хорошо за полтинник, и она превратилась в типичную Бабу-Ягу. Тоже, конечно, оторва, но уже в ином смысле. В свое время пользовалась заслуженной репутацией самой лихой телки во всей системе. В смысле облико морале и так далее. Вплоть до того, что плясала на обеденном столе цыганочку". – "Иди ты! – изумилась я. – Неужели такие обломки империи еще сохранились?" – "Представь себе. Но суть не в этом. А в том, что теперь, постарев, она превратилась в самую рьяную блюстительницу устоев". – "И в чем это выражается?" – "Ходит за всеми и чуть ли ни в замочную скважину подглядывает". – "И за нами будет подсматривать?" – "Вообще-то она в основном специализируется на недозволенных связях совграждан с иностранцами. Но когда заняться совсем нечем, то снисходит и до советских пар". – "И никто ее до сих пор не прихлопнул?" – "Хороший вопрос". – "А все-таки?" – "Так ведь она со столькими трахалась в свое время… И многие ее хахали вышли в большое начальство. То есть, может, никто из них и не станет за нее заступаться, но желающих проверить на своей шкуре почему-то не находится. Все продолжают ее бояться – вроде бы по традиции".
И ведь поди знай, что именно я нарушу эту традицию и сниму это заклятие, лежащее если не на всем международном отделе, так уж точно на этом секторе.
На прием в честь Дня международной солидарности я решила обновить югославское платьишко, и так оно пришлось мне впору и в масть, что и слов нет. Впрочем, Георгий Васильевич нашел вполне душевные слова – ближе к концу мероприятия, когда уже было принято на грудь в полной мере, но еще не сверх того. Кстати, поражает, как все эти уже не столь молодые мужики пьют: помногу, с энтузиазмом и вроде бы без особых негативных последствий – ни в процессе злоупотребления, ни на следующее утро. Метаболизм у них такой, что ли? Или просто дело привычки? Так вот, подошел он ко мне лично и персонально, причем видать, что уже вполне теплый, и стал наговаривать, до чего я хороша в этом платье и как платье хорошо на мне сидит. – "А знаешь, почему?" – спрашивает. – "Объясните – буду знать", – игриво отвечаю я. – "Потому что фигура хорошая". – "В смысле, к платью подходящая?" – спрашиваю я уже не без наглости. – "Не берусь утверждать априорно, – говорит он в задумчивости, внимательно меня оглядывая со всех сторон, – но все-таки кажется, что ты и сама по себе хороша. Без платья…" Осекся и поспешно добавил: "Ну, ты понимаешь, что я имею в виду: и без этого шикарного платья. То есть, в любом платье хороша… Сама по себе…" И поспешно отошел – видать, сообразив, что этак можно и слишком далеко зайти в своих комплиментах.
На следующий день он меня спрашивает, еще в автобусе, по пути на конференцию: "Если снова будет книжный киоск, ты мне поможешь с выбором?" – "Естественно, – говорю, – и с превеликим удовольствием". – "А почему с удовольствием?" – "Потому что книжки люблю". – "А чего сама не покупаешь? Там ведь бывают редкие издания…" Тут я и объяснила ему насчет СКЭ; он, естественно, не замедлил уточнить, какой именно пост отец занимает, и тут же добавил, что приятно иметь дело со своими людьми. – "Ты, говорят, и переводишь неплохо…" – "Правду говорят", – откликнулась я. – "Вот и отлично. Будем тебя теперь привлекать активнее. И на должном уровне…"
Следующая наша беседа состоялась в вестибюле "Спутника", перед выездом на вокзал. Он подозвал меня и говорит: "Познакомься с Раисой Михайловной. Поедете в одном купе, на равных". И – Раиске, назидательно: "Зоин отец – большой начальник, пусть и в сфере энергетики. К тому же и с языком у нее неплохо. Думаю, следует включить девушку в актив. С Татьяной я уже на этот счет говорил… ("Вот как?" – приятно удивилась я). Так что и ты имей в виду. И делай выводы". Раиска крепко пожала мне руку и выдала стандартное заверение насчет вечной дружбы и нерушимого сотрудничества. Севши в поезд, мы снова взялись за старое. Ну, "мы" – это в широком смысле, то есть, коллектив; я-то старалась не очень усердствовать. Но условия для пьянки были очень благоприятные, поскольку нас снабдили роскошным сухим пайком, под который море выпьешь. Море и было выпито, после чего мы расползлись по купе – увы, я не с Виталиком. Видимо, такой расклад нарисовался не в последнюю очередь и потому, чтобы воспрепятствовать проникновению Раиски под бочок Георгию Васильичу.
Как соседка, Раиска оставляла желать много лучшего. Ну, допустим, я вообще плохо сплю в поезде – но она все равно не дала бы мне уснуть. Долго и подробно рассказывала, как оно бывало раньше. Как гуляли, как пили-пели, как вольничали с лицами противоположного пола. Потом с общих рассуждений свернула на конкретику и завела разговор о том, какой Жорик золотой мужик и до чего он хорош в постели. "С нами-то, с ровесницами, он завязал – теперь ему молодых подавай. Вот объясни мне, почему такая несправедливость: мы, бабы с опытом, и умеем все как следует, и всякие вещи выделываем – вам, соплячкам, и не снилось. А мужики все это во внимание не принимают и лезут к молоденьким. Чтобы титьки упругие были. Да ведь это же не главное. Впрочем, – тут она объективистски вздохнула, – ты, наверное, со мной не согласишься. Сейчас не согласишься. А вот лет через тридцать ты меня еще вспомнишь…"
В Вильнюсе всем дали одноместные номера, так что нам с Виталиком было где приклонить голову – в смысле, на одну подушку. То в его кровати, то в моей. Плюс ко всему, у меня выдались безопасные денечки, и мы такое выделывали – Раиска бы позавидовала. Где-то на четвертую ночь Виталик вдруг завел беседу о том, что вот распределение на носу, и что отец, конечно, уже всех поднял на ноги, но все-таки, чтобы заполучить хорошее место, следует быть женатым. С учетом существующих норм и правил, пусть и чисто формальных по сути своей. Впрочем, разговор этот никакого конкретного продолжения не получил. Во всяком случае, под крышей гостиницы "Литва".
Если учесть, что мы все-таки не первый год состоим в союзе, который – и в постельном смысле, и в кухонном – может именоваться хотя бы полубрачным, то я, по правде говоря, восприняла эти разговоры как тонкий намек на вполне толстые обстоятельства. И даже призадумалась: что же делать, коли придется уехать с ним минимум на год? Хоть академический отпуск бери. Однако жизнь очередной раз продемонстрировала, сколь мудра английская поговорка насчет того, что о переходе через мост следует заботиться лишь когда ты подошел к речке. Вот и в данном случае… За безопасными днями, как известно, следуют дни непригодные ни для чего, и потому да середины мая я была, по определению, недееспособна. А только стала я пригодна к дальнейшему употреблению, как приехали в отпуск родители Виталика. Причем мне об этом было сообщено не в том смысле, что надо бы познакомиться, и все такое. Просто Виталик довел до сведения – сухо и деловито, – что предки вернулись и что, стало быть, малина кончилась. Я, правда, не придала особого значения форме сообщения – и совершенно напрасно, как выяснилось буквально в самое ближайшее время. Учтем, правда, что сессия у меня была жуткая – а у него и вовсе защита диплома. Не до посторонних глупостей.
На следующий день после последнего экзамена я, как благонравная студентка, потащилась в библиотеку, сдавать все скопившиеся дома учебники. Потом пошла покурить на вольном воздухе, в смысле, на психодроме. И уже на подходе завидела долговязую фигуру Витюни, общаться с которым мне вовсе не хотелось. Я попыталась было проскользнуть в факультетскую дверь, но он меня засек. Пришлось поздороваться и обменяться парой дежурных фраз, после чего я сказала, что у меня дела в деканате – студенческий надо сдать на продление, и все такое. – "А я хотел позвать тебя на "Уголок", кофейку хлебнуть… Ну, ладно, иди себе. Вскорости увидимся – у Виталика на свадьбе". – "У какого Виталика?" – опешила я. – "У нашего общего знакомого". И, увидев мои расширенные глаза, спросил удивленно: "А ты что, давно его не видела? Не в курсе?" – "Не в курсе…" – повторила я, как автомат – чтобы хоть как-то отреагировать на вопрос. – "Жаль. А я специально пришел сюда, чтобы пообщаться с народом, поразузнать: что за девица, и все такое. Знаю, что цековская дочка, а больше ничего. Кто-нибудь ее видел?" – "Лично я – нет!"
Нырнув в дверь, я на автопилоте поднялась на четвертый этаж, сдала студенческий и побродила по факультетским коридорам с целью выровнять дыхание и как-то убить время. Чуть оправившись от шока, нетвердой походкой пошла на выход. Но на этаже журфака меня перехватил длинный лохматый Леха и завел бесконечный разговор о своей предстоящей практике в "Неделе". Малый он неплохой, да к тому же просто светился от счастья – и его можно понять; отвязаться я не смогла и вынуждена была пойти с ним "по кофейку". – "Только не на "Уголок"! – решительно заявила я. – Пошли в "Москву", на второй этаж". Мы посидели какое-то время, и я могла бы многое узнать о тайной жизни "Недели" и даже "Известий", если бы хоть что-то из сказанного дошло до моего сознания. Потом я поехала домой на метро – кружным путем, то есть сделав все от меня зависящее, дабы по возможности избежать случайной встречи в троллейбусе с соседом по двору. А кто же он теперь мне? Сосед, больше и никто.
Кое-какие подробности я выяснила несколько позже, причем в кругах, близких к международным профсоюзным. Со старыми друзьями-приятелями, которых я усердно кормила вкусными вещами по праздникам на протяжении пары лет, мы как-то перестали общаться. Да и что между нами общего: ведь одних пригласили на свадьбу сына видного дипломата и дочери ответственного сотрудника отдела транспорта ЦК – а другим за пиршественным столом места не нашлось. Вот такая замечательная картинка. Ну, не то, чтобы разбилось девичье сердце. Но ведь сами посудите: вот уже второй твой любовник вступает в брак. При этом – не с тобою. Складывается, стало быть, неблагоприятная тенденция и намечается неприятная традиция. Согласитесь, кому же такое понравится.
И еще один небезынтересный эпизод, связанный с чередой рассматриваемых событий. Сидели мы с девками, где-то к концу июня, в вестибюле "Спутника", чесали языки в ожидании, пока клиенты соберутся на обед, и тут в дверях появились Георгий Васильевич с Татьяной. Имея в виду, очевидно, разделить трапезу с какой-то высокопоставленной делегацией. Подошли они к нам, вполне демократично – это я вовсе без иронии, здешнее международное начальство и в самом деле обращается с переводчиками по-дружески и по-свойски. Перекинулись парой ничего не значащих фраз, после чего Татьяна и говорит мне: "Ты свободна на десять минут? Разговорчик есть". Милка, напарница моя, отвечает ей, не без подобострастия: "Конечно, свободна. Я ее подстрахую, в случае чего…" – "Тогда, – говорит Татьяна, – давай выйдем, прогуляемся вокруг гостиницы…" И завела она со мной конфиденциальный разговор. Для начала: дескать, если ты считаешь беседу неуместной, тут же скажи, и мы ее прекратим. А получив от меня добро на продолжение, заговорила о том, какие среди мужиков попадаются подлецы, не ценящие добра и ласки, для которых карьера – главное. Теперь, дескать, отсидит он два года в ИКАО, установит контакты в мире гражданской авиации, а дальше тесть его будет пихать по транспортной части, а папочка – поддерживать по части международных связей. "Спросишь – какое мое собачье дело? А я тебе отвечу: всегда была, есть и буду на бабьей стороне". – "Спасибо тебе", – говорю (перейдя, таким образом, с нею на "ты"). – "Но ты не очень переживай-то. Девка молодая, хорошенькая, все при тебе… Плюнь и займись делом. Покатайся как следует с делегациями, причем маршруты выбирай куда подалее. Зайди ко мне, когда освободишься, мы что-нибудь приищем тебе на все лето. Письменными переводами не баловалась?" – "Всерьез – нет. Так, по мелочи…" – "Машинка дома есть?" – "Имеется". – "Отлично. И об этом поговорим. В общем, заходи. Жорик говорит, что ты девка хорошая, да к тому же из наших. А таким надо помогать".
*
По милости Татьяны я получила две трехнедельных поездки, найдя себе, таким образом, занятие практически на весь июль и август. Большие делегации, к которым были приставлены еще и переводчицы из Интурбюро. То есть, на них – туризм и оргвопросы, а на мне – идеология и переводы официальных встреч. За лето я объехала всю страну: Киев, Баку, Тифлис, Ташкент, Самарканд, Саратов, Донецк, не считая Питера… Здорово насобачилась переводить всякие официальные встречи и круглые столы по проблемам борьбы трудящихся за свои неотъемлемые права, охраняемые профсоюзами. Обзавелась новыми друзьями-приятелями по всей стране. Загорела, чуть похудела, а в глазах появился (по словам подружек – в смысле, не подружек, а коллежанок) некий неопределенный блеск: не то затаенная грусть, не то скрытая ****овитость. Короче: мужики липли пачками, но я всех их отметала с порога, даже не рассматривая по существу. Хватит. Во всяком случае, на какое-то время – хватит.
Ну, со своими-то, с отечественными, было проще. Скажешь суровым тоном: "Отвали по холодку!" – он и поймет. А не поймет по-хорошему – пошлешь открытым текстом на три веселых. Хуже было с иностранными товарищами, поскольку на них уговоры не действовали. Чего там уговоры! Ты ему открытым текстом (без свидетелей, разумеется): я, дескать, девушка из КГБ – а он ржет. "Отлично, – говорит, – такую-то я и искал. Арестуй меня, отведи в камеру пыток, а там прикуешь цепями к стене – и делай со мной, что хочешь. И останешься довольной – уж поверь моему опыту!" Вот какие заявления мне приходилось – или доводилось – выслушивать. Ну, и еще разное, в диапазоне от "осыплю розами" до "осыплю золотом". А один, после прощального банкета, на котором я очередной раз послала его подальше, заявил: "Я напишу письмо твоему начальству, что ты недостойно вела себя с друзьями Советского Союза". Я – отчасти под пьяную лавочку, если честно говорить – пожаловалась присутствовавшему на банкете Георгию Васильевичу, а он с усмешкой отвечает: "Не будь дурой – напиши про него первой". Ну, вроде бы посмеялись и разбежались, да только когда я, проводив делегацию, пришла на следующий день счет заполнять, Георгий Васильевич пригласил меня в свой кабинет и спрашивает: "Ну, как, написала?" Я неуверенно улыбнулась, а он: "Ты не ухмыляйся, когда речь идет о серьезных делах. Садись и пиши!" Ошарашенная, я вышла в коридор и набросала полстранички, которые и показала для проверки. Георгий Васильевич просмотрел текст и сказал со вздохом: "Что, никогда такими делами не занималась?" Я покачала головой. – "Ладно, учись. Напиши, что мужик постоянно занимался дезорганизацией работы, вел двусмысленные разговоры, бросал сомнительные реплики, пытался вести себя недостойно – только не с тобой, разумеется, а с окружающим женским полом. Включая официанток. А ты его постоянно урезонивала и обрывала. Вот и все. К тебе он, разумеется, не приставал – потому что такие, как ты, в принципе не могут дать повода для приставаний. А если от него и в самом деле придет письмецо – в чем я сомневаюсь, потому что они ленивые – так у тебя уже будет оправдательный документ. Датированный сегодняшним числом. Все поняла? Иди и перепиши. И снова покажешь…" Я извела три странички, пока не получился текст, удовлетворивший Георгия Васильевича. – "Ладно, сойдет. Подпись, число. И гуляй себе со спокойной душой". Я и пошла себе…
А следующая поездка у меня была буквально на пять дней, Москва-Питер, но в делегации попалась жуткая баба, которая вымотала нервы не только нам, но и всем гидам, да к тому же постоянно задавала безумные вопросы на встречах с профсоюзной общественностью. Про нее я написала с чувством, с толком, с расстановкой, потому что, наученная горьким опытом, по ходу поездки регулярно делала соответствующие заметки. Дома я перепечатала послание на машинке – получилось две страницы с хвостиком – и вручила его Георгию Васильевичу, не дожидаясь отъезда иностранцев. Перед прощальным банкетом сижу в гостиничном вестибюле, и появляется начальство в сопровождении мужика неотталкивающего, прямо скажем, вида. – "Привет, Зоя, – говорит этот мужик. – Ты что же, меня не помнишь? Я – Алексей. Ну, Алекс". Я растерянно покачала головой. – "А дочку пакистанского генсека тоже не помнишь?" – "Ой, вспомнила! Извините!" – "Чего же извиняться, – вмешался Георгий Васильевич, – ничего такого пока не натворила. И даже наоборот". – "В смысле?" – "В смысле – ведешь себя вполне профессионально, – пояснил Алекс. – За это тебе благодарность командования. Завтра ты собираешься сюда? Ну, счет заполнить и все такое?" – "Ага". – "Зайди ко мне, не позднее одиннадцати. Поговорим…" И, назвав номер комнаты, он скрылся. А Георгий Васильевич сказал: "Твой материал мужикам понравился. Хорошо написано, по делу. Завтра заскочи к ним и подружись как следует. Понятно?" – "Нет, – сказала я растерянно. – К кому это – "к ним"? Кто они такие?" – "Не соображаешь? Это читатели посланий – и твоих, и других, аналогичных. Ты же ведь пишешь их не для того, чтобы я в нижнем ящике стола их складывал. Пишешь для дела. А эти ребята и есть те самые деловые люди…"
С тех пор и началось мое регулярное сотрудничество с этим сектором, который имел уклончивое название "специального". Если хотите знать, то написание посланий в адрес спецсектора доставляло мне даже известное удовлетворение. Особенно когда я могла свести счеты с безобразно ведущим себя клиентом. Безобразно по отношению ко мне или к коллегам – неважно. Да, вот что еще существенно: они ведь деньги платили за эти писания. Каждый отчет приносил автору такую же сумму, что и неделя работы – речь идет о пятидневке, разумеется. Стало быть, посидел часок-другой за письменным столом (включая перепечатку на машинке) – и получил вдвое по сравнению с тем коллегой, который писать не умеет. В силу общей неграмотности. Или функциональной. Или еще по какой-то причине, включая врожденное чистоплюйство.
Но это все давало удовлетворение скорее морального плана. Ну, и отчасти материального – то есть, денежного. А вот насчет всего-прочего, так это совсем другой разговор. Я, будем называть вещи своими именами, все-таки привыкла к какой ни на есть регулярной половой жизни. С нормальным мужиком, в нормальных условиях отдельной квартиры, и так далее. И вдруг – полный облом. Следовать примеру некоторых коллежанок мне вовсе не улыбалось. Ведь имеются в наших кругах девушки, которые, что называется, в принципе не прочь… Не затрудняясь выбором партнеров и без труда отыскивая их среди коллег, референтов, а то и иностранцев. Та же Мурочка, допустим. Была у нас такая девушка. Светло-каштановая, кудреватая от природы, небольшого росточка, но вполне и вполне. Главная ее отличительная черта: повышенная шустрость. Причем знали про эту особенность абсолютно все, вплоть до начальства и включая сослуживцев Алекса. Некоторые вроде бы даже и пользовались ее – как бы сказать поаккуратнее – готовностью к сотрудничеству. Мурочка, естественно, это прозвище для внутреннего пользования – по паспорту она вроде бы Маргарита.
А к чему разговор? Да к тому, что Мурочка эта оказалась моей напарницей по работе со следующей делегацией. Такой вот у нас сложился женский коллектив, поскольку сопровождающей тоже была баба, которую я впервые в жизни видела. Тоже Маргарита, кстати. Хотя я и не уверена, что Мурочка – это уменьшительное от Маргариты. Может, по жизни она Маша. Или Марина. Неважно. Начальствующая Маргарита была сонной упитанной теткой на пятом десятке; она хорошо подготовилась к поездке, то есть обзвонила все города маршрута и обозначила все детали приема – так что по маршруту у нее проблем не возникало, что позволяло ей проводить все свободное от сна время в легкой полудреме. Спала в автобусе, откровенно кемарила на всяких культмероприятиях, с отрешенным видом сидела на встречах с местным активом и, естественно, сразу же после ужина отправлялась в свой одноместный номер. Впрочем, с моей, профессиональной, точки зрения поездка была организована образцово: все начальство и все активисты, с которыми мы общались по программе, были заранее проинструктированы и натасканы, а потому говорили четко, кратко, исключительно по делу. Переводить такие песни – одно удовольствие: никакого тебе мычания, пережевывания, рассусоливания и чесания причинных мест на публике. Мурочка тоже с особыми проблемами на сталкивалась, везде нам давали квалифицированных гидов, причем кое-где и вовсе с английским. Словом – малина. Я с утра отбарабанила свои пару-тройку часов в обкоме или на заводе, после обеда необременительная (с точки зрения переводчика) экскурсия, а там и ужин с выпивкой, после которого начальство отправляется спать, и весь коллектив свободен.
Но недаром говорят англичане, что праздность – мать всех пороков. Мурочка еще в Москве присмотрела себе одного ничего себе американа из Города Желтого Дьявола и, как я понимаю, довольно скоро они пришли к обоюдному соглашению. Однако до утра она у своего красавца, разумеется, не оставалась, возвращаясь часа в три или около того. В целом, разумеется, мое дело – сторона, если бы только она меня не будила, шебаршась в ванной и смывая следы греха после ночных утех. Я с достаточной определенностью заявила: подмывайся, голубушка, в месте грехопадения, а спать приходи уже ангельски чистой – чтобы на цыпочках, в разобранную постельку, и на бочок. И, по возможности, без храпа. Тем более что мне с утра работать, а ты можешь выспаться в автобусе – да и в обкоме, если на то уж пошло.
А в последнем городе маршрута нам повезло – всем советским товарищам расщедрились на отдельные номера, и я могла спать без помех всю ночь. Кроме последней ночи, разумеется, поскольку в шесть утра мы вылетали в Москву. Значит, надо выезжать в аэропорт за час до самолета, плюс клади час на дорогу до аэропорта; побудку, стало быть, следует назначить на три часа самое позднее – пока очухаются, пока умоются, пока вещи спустят вниз… Обошла я все этажи, где проживала клиентура, и лично попросила этажерок разбудить коллектив в три ночи. Дела такого рода лежат, конечно же, в первую очередь на Мурочке, но я давно уже приметила, что девка она ленивая и нерасторопная – стало быть, проще самой сделать, чем ждать от нее милостей.
Проснулась я, как водится, за пять минут до звонка. До звонка своего будильника, естественно. Вообще-то я никогда не полагаюсь исключительно на этажерку в таком важном деле, потому что известны случаи – не со мной, слава Богу – когда переводчица, понадеявшись на администрацию гостиницы, потом опаздывала на самолет – вместе с делегацией, разумеется. Скорехонько привела себя в порядок, оделась и пошла по этажам. Уточнить у этажерок, всех ли они разбудили, подогнать ленивых клиентов, помочь, если какие возникнут проблемы, и все такое. Поднимаюсь на пятый этаж, с удовлетворением вижу, что клиенты уже стоят у лифта с вещами. – "Давайте, – говорю, – спускайтесь и ждите в лобби". А сама к этажерке: "Все ли освободили номера, нет ли каких недоразумений…" А она оглядывается эдак заговорщицки и говорит: "Хочу сообщить вам, что ваша переводчица буквально полчаса тому назад как ушла из двадцать третьего номера. Проведя там всю ночь". Я, откровенно говоря, растерялась. И не нашла ничего лучшего спросить, как: "А почему вы мне это говорите?" – "Почему вам докладываю? – деловито переспрашивает эта сучонка. – Да потому что мы посмотрели по ведомости: за ваш номер платит Управление делами ВЦСПС, а за ее номер – Интурбюро. Мы обычно стараемся уточнить заранее, кто из переводчиков только экскурсии переводит, а кто наделен полномочиями…" – "Какими такими полномочиями?" – вполне искренне вытаращилась я. Но этажерка не дала себя сбить: "Полномочиями-то? Да какими надо. Широкими!" – "Ладно. Спасибо за службу, – говорю я. – Ваше сообщение принято к сведению".
Когда мы благополучно и без потерь отъехали от гостиницы, я спросила Мурочку сердитым шепотом: "Ты что, совсем обалдела? Мне на тебя этажерка стукнула". – "Это насчет чего?" – спрашивает она нахально. – "Насчет твоих ночных похождений", – обозлилась я. – "А вот это – не ее дело. Учти, кстати, что и не твое. Между прочим, не вздумай писать – только в дурацкое положение попадешь". – "Как скажешь", – пожала я плечами. – "Так и скажу. Может, у меня спецзадание имеется. А тебе спасибо, что насчет этажерки сигнализировала. Я ей, сучке, устрою козью морду…" Дальше мы ехали в задумчивом молчании. О чем размышляла Мурочка – понятия не имею, ход же моих мыслей был таков: "Стало быть, не я одна пользуюсь благосклонным вниманием Алекса со товарищами. Ну, это-то как раз понятно и естественно. Интересно другое – неужели они и в самом деле дают девушкам задания специфического характера, с целью проникновения в душу иностранных гостей через постель? Нет, навряд ли. Ведь не все сотрудничающие со спецсектором – ****и. Взять хотя бы меня – ведь по сути своей я чище свежевыпавшего снега. И вообще разговорчики о низком моральном уровне переводчиц – это тема, которую обожают этажерки, горничные, гостиничные администраторши и прочая обслуга. На себя бы посмотрели, сучонки. Мне ребята рассказывали, как этажерки, особенно в провинциальных гостиницах, не раз и не два пытались их заманить к себе в дежурную комнату – уж наверное не для того, чтобы выяснить некоторые подробности о специфике тред-юнионизма в стране, представители которой ночуют под крышей их гостиницы…" Тут я оставила рассуждения общетеоретического характера и перешла к конкретике: "А что, если Мурочка, мягко выражаясь, преувеличивает степень своей причастности к мировой шпионской сети? А этажерка, со своей стороны, по стандартным каналам подаст стандартное сообщение, с примечанием, что она устно поставила в известность московскую представительницу? А московская представительница при этом не продублирует названное сообщение? Так кто же окажется в кретинской ситуации – кроме Мурочки, разумеется?" И я приняла компромиссное решение: по приезде поговорить с Алексом, вроде бы посоветоваться по-дружески. Если он скажет: "Не бери в голову" – значит, так тому и быть. А если он скажет: "Как интересно… А ну-ка, черкни пару строк…" – напишу, и все тут. Мне эта Мурочка никто – не приятельница, не кузина. В конце концов, не будь идиоткой и не попадайся.
*
Раз уж пошел у нас такой разговорчик – тут же отметим, в интересах объективности и создания панорамной картинки, что существует и другая категория девушек. Помнится, как-то возвращались из Питера, и в соседки мне попалась переводчица питерского Интурбюро. Наша группа была немногочисленной, питерская коллега и вовсе ехала порожняком, встречать делегацию в Шереметьево, и потому в вагоне оказались какие-то вполне советские пассажиры. Мужского пола, и вроде бы музыканты. В таком качестве они нам с соседкой представились и стали набиваться в гости. "Или вы к нам приходите. Выпьем, закусим, побеседуем…" Ну, послали мы их, разумеется, и дверь на защелку. Легли, но не спалось, и потому разговорились. И соседка-Светочка стала вдруг излагать свою концепцию относительно полового вопроса и путей его решения. Главная ее посылка заключалась в том, что мужики нужны только для продолжения рода, а в остальном без них можно превосходно обойтись. Поскольку это был период моей жизни, когда я обходилась без мужского общества (в лице Виталика, естественно) лишь считанные денечки, и по завершении каждого перерыва летела к нему сломя голову, то – как честная девушка – я не могла не воспротивиться такой постановке вопроса. И более того, даже задала естественный, как мне казалось, вопрос: "А как же?.."
Светлана этого только и ждала. – "Да ты что! – заорала она чуть ли не в голос. – Все так просто! Ну, например…" И она с восторженным энтузиазмом стала открывать мне глаза. – "Ну, например… Открути у душа насадку… ну, эту хреновину с дырочками… Тогда из шланга польется струйка воды. Отрегулируй по вкусу – температура там, сила струи, в смысле, давление и все такое… Направь струйку себе куда следует, и постепенно увеличивай напор…" – "Куда это – "куда следует"?" Светлана снисходительно фыркнула: "Ты, часом, не целочка?" – "Да вроде бы нет…" – растерялась я. – "Так чего же дурацкие вопросы задаешь? И только не вздумай меня уверять, будто никогда в жизни не занималась самообслуживанием. Так вот, здесь все то же самое, только не грязными лапами лезть, а чистой струйкой". И хотя я промолчала в ответ, соседка, видать, ощутила мой внутренний протест и потому добавила не без резкости: "Ты потом будешь морду воротить – сначала попробуй. Все тихо, мирно, досыта, и залететь не боишься. А главное – никаких немытых партнеров, храпящих тебе всю ночь в ухо. Пришла в номер после трудового дня – и расслабилась. Ни валерьянки, ни спиртного. Потом в постельку – и баиньки до утра. С чистой совестью и с чувством глубокого удовлетворения".
Я своим молчанием продемонстрировала нежелание продолжать тему, но соседка не унималась: "А еще можно вот что…" И перешла к описанию иных методик, включающих использование имитаторов, тайно перекупленных у финских переводчиц, равно как и имеющихся в открытой продаже овощей типа огурца или плодов заморской травы – банана. В общем, измучила она меня до невозможности. В конце концов я сказала ей резковато: "Ладно. Спи, моя Светлана…" и демонстративно прекратила разговор. Честное слово, лучше бы с Мурочкой ехала – все было бы веселее.
*
В один прекрасный осенний день, на исходе бабьего лета, я, студентка третьего курса, сидела в круглой читалке и честно конспектировала Фридриха Энгельса. Вдруг кто-то легонько похлопал меня по плечу. Оборачиваюсь – Витюня. Которого я не видела сто лет – со времен весенней сессии, с того памятного дня, когда он открыл мне глаза на брачные планы моего тогдашнего хахаля. Не могу сказать, что я возрадовалась встрече – но даже Витюня все-таки лучше, чем откровения по поводу происхождения семьи, частной собственности и государства. Поэтому я без особого ропота вышла на его зов в предбанник. Там я была представлена незнакомому малому очень американистого вида, в очках с толстыми стеклами. Который, как выяснилось в процессе знакомства, откликается на имя "Боб". Покончив со светскими формальностями, Витюня поинтересовался, чем я занимаюсь (я не стала скрывать насчет Энгельса) и чем я намерена заниматься в ближайшее время (я призналась, что намерена вскорости отправиться домой). – "Тогда, подруга, чисто деловой вопрос: у тебя рубль есть?" – "Ну, допустим, – неопределенно отозвалась я. – А какие проблемы?" – "Концептуально – никаких, – вмешался Боб. – Речь идет о трудностях чисто технического порядка. Мы третьего ищем. Так вы не согласились бы?.." Я вытаращила было глаза, но тут же подумала: черт возьми, чего я только не проделывала за эти годы, чему меня только не обучили – а вот на троих ни разу не пила. И потому довольно бодро сказала: "С большим удовольствием". После чего деловито уточнила: "А что, прямо так вот, без закуски?" – "Именно. Без закуси, без сервировки. Попросту, по-народному. Возьмем бутылочку, зайдем в подъезд посимпатичнее…" Тут мне пришла в голову еще одна чисто техническая мысль, каковую я и высказала: "И что, прямо из горла? Я, наверное, не сумею…" – "Фи, – сказал Боб. – Все будет как в лучших домах. Я сейчас одолжу стакан в автомате…" – "В каком", – опешила я. Боб недоуменно пожал плечами: "В газировочном. И не беспокойтесь: после употребления вернем его на прежнее место. Тщательно вымыв как до использования, так и потом. Чистота – залог всего на свете".
Обстоятельность ответов Боба, равно как и его общий американизированный облик создавали, на фоне тематики нашей беседы, некую сюрреалистическую атмосферу; и, поддавшись ее мистическому воздействию, я, словно под гипнозом, достала из кошелька рубль, сказав: "Подождите, я книжки сдам…"
Через пять минут мы уже направлялись в сторону улицы Горького. По дороге Боб деловито подошел к автомату с газировкой и долго мыл стакан, периодически рассматривая его на свет, после чего энергично стряхнул остающиеся капли и непринужденным движением сунул добычу в карман своего пиджака. Проходившая мимо баба, из числа тех, кому до всего есть дело, спросила: "Куда стакан понес?" – "Мадам, – убедительным тоном сказал Боб, – он будет возвращен на место, целым и невредимым, буквально через сорок минут. Даю вам слово джентльмена". И, не оборачиваясь, пошел дальше. Баба пооткрывала рот, как рыба на песке, после чего тоже отправилась своей дорогой. Перед дверьми магазина я затормозила: "Вы идите сами, а я тут подожду…" – "Если дама дает нам свободу выбора…" – начал Боб. – "Даю, даю", – перебила его я, – действуйте".
Через десять минут, показавшихся мне вечностью, они вышли, и Витюня похлопал по боку своего рыжего портфеля (это был период польских портфелей из свиной кожи – "свинска шкура" значилось на ярлыке; каждый третий московский студент ходил с таким портфелем). – "Теперь поищем укромное местечко", – сказал Боб. Каковое мы и нашли довольно быстро – во втором уже подъезде; первый нам чем-то не понравился, а второй оказался вроде бы в самый раз. Поднялись по лестнице на четвертый этаж и расположились на широком подоконнике. Витюня достал из портфеля бутылку. – "Что это?" – насторожилась я. – "Это – "Охотничья", вполне приличная вещь", – пояснил Боб. И продолжил свои пояснения: "Мы решили устроить вам классический вариант: с закуской в виде плавленого сырка. Как поступает больше половины народонаселения. Поскольку им необходимо уложиться в рамки трех рублей". При этих словах Витюня достал из портфеля упомянутый сырок "Дружба". Боб сжал его в ладони – сначала вдоль, потом поперек, расправил фольгу и протянул мне пачку, уже полностью готовую к употреблению. – "Господи, как просто! – вырвалось у меня. – А я всегда мучаюсь, стараюсь ножом поддеть обертку, она рвется…" – "Дело мастера боится", – глубокомысленно ответил Боб, следующим молниеносным движением сорвав фольгу с горлышка бутылки. Достал из кармана стакан, и только тут я с запоздалым ужасом сказала: "Нет-нет, мне половинку…" – "Дело хозяйское, – отреагировал Боб, – нам больше достанется". – "А за что пьем?" – предприняла я последнюю попытку оттянуть неизбежное. – "За присутствующих здесь дам, – пожал плечами Витюня. – Ты давай, давай, не отвлекайся…" Я, однако, все еще медлила, держа стакан в правой руке и сырок в левой.
Тогда с предложением выступил Боб: "Можем с вами на "ты" выпить…" – "Прекрасная мысль", – выдохнула я. И, осознав, что дальше отступать некуда, сделала глубокий вздох, решительный выдох (как меня в свое время учил еще Славик) и проглотила свою порцию. – "Вот какая у нас Зоя молодец!" – сказал Боб. Я впилась в сырок, честно откусила треть и принялась тщательно прожевывать упругую массу. При этом мне показалось, что я недослышала, и потому, помотав головой, вынуждена была переспросить: "Что ты говоришь?" – "Говорю, что ты у нас молодец!" – "Я-то? Еще какой молодец!" – убежденно сказала я, заглатывая прожевываемое. – "Молодец-то она молодец, – ворчливо сказал Витюня, – а вот проблему она нам создала". – "Какую же?" – доброжелательно поинтересовался Боб. – "Из категории мер и весов. Тут, – он кивнул на бутылку, – осталось больше двух стандартных порций. Так что в стакан не поместится". – "Это не главное. А главное, что мы уже на "ты". Правда, Зоя?" Я истово кивнула. – "А что касается дележки, то за такую девушку не грех и по два раза выпить". – "Ладно, наливай мне до краев, а остальное – твое". – "Можно и так", – с неизменным доброжелательством сказал Боб. После чего в два приема докончил бутылку, первым тостом выпив за меня, а вторым – "за мир во всем мире". Затем с аппетитом съел свою долю "Дружбы" и сказал с неизменной деловитостью: "А бутылочку, Витюня, положи в портфель. Это будет наш общий вклад в следующий междусобойчик. Двенадцать копеек – тоже деньги. Верно, Зоя?" – "Конечно", – ответила я, чуть поколебавшись. И, тем не менее, продолжила – главным образом, для того, чтобы доказать самой себе, что я в порядке: "Это ведь три троллейбусных билета…" – "А зачем тебе билет покупать, если у тебя проездной?" – спросил Витюня, поддерживая таким образом деловитую беседу. – "Ну, тогда четыре стакана газировки с сиропом, – отозвалась я. – Кстати о газировке: надо бы стакан вернуть на место…" – "Обязательно, – поддержал меня Витюня. – Так мы и сделаем. Боб пойдет стакан возвращать, а мы пока с тобой тут посидим…"
В голове у меня явственно зашумело, и я услышала свой голос – как бы со стороны: "Нет, Витюня, с тобой я здесь не останусь. Ты немедленно приставать начнешь – а у меня нет никакого к этому…" Я глубоко вздохнула и назло всем выговорила, не сбившись и не запнувшись: "…предрасположения!" И решительно продолжила: "Я лучше пойду с Бобом, стакан возвращать. А потом Боб меня на троллейбус посадит. Правда, Боб?" – "Почту за честь". – "Ну, тогда и я пошел домой", – решил обидеться Витюня. – "Счастливых снов!" – светским (ну, по возможности) голоском отозвалась я. – "А при чем тут?.." – "Да просто желаю тебе того же, что и себе. А я лично собираюсь завалиться в кровать. Как приеду домой, так сразу же…" – "Эка тебя повело. А мне казалось, что умеешь пить". – "Это ты меня за праздничным столом наблюдал, – рассудительно отозвалась я. – А сегодня у нас суровые будни…" Почему-то моя аргументация произвела столь глубокое впечатление на собеседников – в смысле, на собутыльников, что они приумолкли. – "Ладно, двинулись! – сказала я Бобу и решительно взяла его под руку. С целью обрести равновесие и твердую опору.
Боб шел твердым шагом, будто и не было им выпито примерно столько, сколько пришлось на наши с Витюней доли, вместе взятые. При том, что закуски ему досталось как и всем – треть стограммовой пачки, то есть, такой кусочек сыра, ради которого никакая лиса не стала бы ввязываться в длительный и замысловатый процесс охмурения. Да она бы просто-напросто не разглядела такую кроху – все-таки ворона сидела на достаточно высоком дереве. Впрочем, может она по запаху… может, ворона какой-нибудь камамбер раздобыла – ну, с Божьей-то помощью… – "О чем задумалась?" – прервал Боб мое кружение мыслей. – "Да так. Ни о чем…" – "А конкретнее?" – "А конкретнее – о закуске", – честно призналась я. И тут же выложила ему весь этот бред, вертевшийся в моей пьяной головушке. Боб рассмеялся: "Вот он, папаша Фрейд в полный рост. У разных натур алкогольная интоксикация высвобождает фантазию в разных направлениях. У кого – в одном, а у кого и в другом…" Мой пьяный язык, без участия не то, чтобы центральной, а и периферийной нервной системы, выдал: "Одно другому не мешает. Сначала надо закусить как следует, а потом уже и…" На этом месте я, наконец, заткнулась и ошарашено посмотрела на пьяную бабу, вцепившуюся в незнакомого молодого человека и несущую всю эту чушь. А точнее, вредную чушь.
Под этим пристальным внутренним взором пьяная баба немного одумалась и слегка даже очухалась. И резко сменила тему разговора. И, памятуя американские психологические установки относительно того, что человеку приятнее всего, когда говорят о нем, о любимом, спросила самым светским тоном, на который только была способна в столь прискорбном физическом состоянии: "Скажи-ка, а почему я тебя до сих пор не видела? Ну, здесь, на психодроме?" – "Ты на каком курсе?" – "На третьем", – автоматически ответила я, даже не пытаясь представить, является ли его вопрос ответом на мой. Боб же продолжил, как ни в чем не бывало: "Все верно. Меня как раз два года в Москве не было". – "А где ты сидел?" – спросила я. Ну, естественно, употребив этот глагол в том самом единственном смысле, который принят в наших, скажем так, кругах. Когда дипломаты и лица смежных профессий говорят: "Я три года просидел в Париже". Или, на худой конец, в Джакарте. Боб же улыбнулся самым светским образом и сказал: "Я не сидел – я тянул". Надобно заметить, что в те годы профессиональный жаргон этой категории, определяемой лингвистами как "тюремно-лагерно-блатная лексика", еще не стал всенародным достоянием, и потому я вопросительно приподняла брови. Столь же охотно Боб пояснил: "Ну, срок мотал. Только не в зоне, а на химии". В общем виде я поняла смысл сказанного и растерянно пробормотала: "А за что?" – "В основном по делу. Фарца". На какое-время мы приумолкли и в молчании дошли до нашего автомата с газировкой. Боб достал из кармана стакан и поставил на место, предварительно вымыв его со всей тщательностью. И, отряхивая мокрую руку, сказал: "Вот и все". Мы отошли от автомата, и он продолжил: "Кражей стаканов никогда не промышлял. Фарцевал дисками – это было. Также и лентой". И, видя мое недоумение, разъяснил: "В смысле, пластинками и магнитофонной пленкой. Пластинки преимущественно американские. Пленка по большей части немецкая, хотя для простого народа имеется и Шостка…" Он усмехнулся: "Поясняю для прессы: Шостка – это Шосткинский завод по производству советской магнитной пленки. Еще вопросы есть?" – "Да, – бодро отозвалась я. – Насчет магнитофонов как таковых". – "А что, имеется потребность?" – "Вообще-то папочка что-то в этом духе обещал на день рождения…" – "А когда день рождений? Не завтра?" – "Нет, через месяц…" – "Думаю, что к тому времени мы решим все вопросы. Включая и формирование фонотеки. Причем на трезвую голову".
За разговорами он незаметно довел меня до остановки и усадил на троллейбус, взяв – а как же! – телефончик. Позвонил в этот же вечер, часам к восьми – правильно рассчитав, что этот как раз будет интервал между сном похмельным экстраординарным и сном ночным обыденным. И в самом деле, я проспалась, поела маминого фасолевого супчику, потом куриную котлетку с жареной картошечкой и маринованным огурчиком, вскрыла пачку черносмородиновых вафель, налила себе вторую уже чашку чая – а тут и звонок. Я прихватила чай в свою комнату, взяла трубку своего телефона и крикнула маме, чтобы она положила трубку в кухне. И мы очень душевно поболтали. Не менее получаса. На разные темы, включая некоторые детали наших биографий, а также взгляды, мнения и вкусы. В какой-то момент разговора он выступил с интересным предложением: "А не устроить ли нам нечто вроде водочного дня?" – "Это как? Бутылку на двоих?" – иронически уточнила я. – "Можно, в принципе, хотя существуют и другие варианты. Более завлекательные". – "Ну, например?.." – "Например, собирается несколько приличных людей. В приличной квартире – да хотя бы и у меня. Или у Мишки того же. Покупаем приличной водки в необходимом количестве. Варим горшок картошки. Разные соления-маринады с Центрального рынка: капуста, огурчики, яблоки моченые, перец маринованный, баклажаны и все такое. Бородинский хлеб. Масло вологодское. Сейчас очень приличная исландская селедка появилась, в винном соусе…" – "Немножко красной икры…" – в тон ему продолжила я. – "Ну, и икра тоже – куда деваться. А еще чего, не посоветуешь?" – "Вижу, тебе уже рассказали про мою слабость?" – "Да разве ж у тебя есть слабости?" – "Есть, куда деваться", – передразнила я его. – "Это ты о чем?" – "Люблю поесть и люблю готовить". – "Какая же это слабость. Это одно из твоих бесчисленных достоинств. Так чего же еще присоветуешь?" – "Ну, смотря на какой срок праздник затевается. И сколько водки будет…" – "Соберемся часиков в шесть – и до отпада. Соответственно этому и количество водки". – "Тогда надо купить хороший кус свинины, и в духовку его. Чесночком нашпиговать. И аджикой намазать". – "Гениально. А еще?" – "Остальное – мелочи. В рабочем порядке". – "Но ты согласна взять на себя всю техническую часть?" – "Если ты берешь на себя оргвопросы. Только одно условие – чтобы без Витюни". – "Да я и сам хотел тебе это предложить. Так что если ты "за" – в смысле, "против"…" – "Поддерживаю все, кроме названного участника". – "Ну, я это и имею в виду…"
На этом мы и постановили: оргвопросы решает Боб, а я претворяю в жизнь его концепции. Надобно сказать, что примерно такой расклад и соблюдался в течение всех лет нашего недолгого, хотя по-своему счастливого брака. Поженились мы года через два после нашей первой пьянки в чужом подъезде, когда я уже стала дипломированным специалистом. Детей у нас так и не случилось – может, и к лучшему. Но обо всем этом – потом, потом, не сейчас.
А сейчас расскажу про нашу вторую встречу. В тот день я сидела там же, то есть в круглой читалке. И тоже готовилась к семинару. Это я не к тому расписываю свое прилежание, чтобы похвастаться, какая я замечательная студентка – но ведь и в самом деле я занималась весьма усердно. Кстати, и отличницей была, причем фактически помимо своей воли: первую сессию сдала на все пятерки, вторую – тоже, по инерции, а дальше уже как-то покатилось само собой. Так вот: закончив конспектировать некую важную статью, я встала – сдать книжку, поразмяться, подумать о том, где я буду обедать. Глядь – а в дверях стоит Боб собственной персоной и внимательно оглядывает читальный зал. Явно ищет кого-то. Как выяснилось – меня. О чем он и сказал прямым текстом: "Тебя-то я и ищу. Есть часик свободный?" – "Допустим, есть. Если только потратить его с умом…" – "У меня в портфеле – новый диск Пэта Буна. Можем зайти ко мне и послушать. Ты как?" – "В принципе мысли интересная. А где ты живешь?" – "Как и все, в пределах семи минут ходьбы". – "Откуда?" – "Отсюда. Напротив "Повторного". Представляешь?" – "Возле Тимирязева?" – "Именно. Ну, пойдем?" – "Я, вообще-то, обедать собиралась…" – "Так я тебя накормлю. У меня, правда, супу нету…" – "Суп, – говорю небрежно, – не проблема. Готовится за пять минут. Из того же плавленого сырка…" – "А ты сможешь?" Я снисходительно пожала плечами: "Если хочешь знать, я в этом плане – как Раскольников. Могу и из топора сварить". – "Ну, топор-то у меня дома найдется…"
По пути мы заскочили в кулинарию, прикупили несколько свиных отбивных, я их пожарила с лучком колечками, разыскала в холодильнике какие-то полузасохшие плавленые сырки, сварганила из них супец с мелко нарезанной картошечкой, черствый хлеб отпарила в духовке, взбрызнув водичкой и круто посолив… Боб смотрел на все мои прыжки, смотрел, да вдруг и выдал: "Из тебя идеальная жена может получиться". На что я хладнокровно отвечаю: "Кухарка – да, идеальная. Но при этом даже не домработница – терпеть не могу всякую уборку, а на пылесос глаза бы не смотрели. К тому же от жены еще кое-что требуется. Детей воспитывать, например. А у меня и к педагогике никакой склонности нет". Поели мы по-быстрому, и Боб без звука вымыл посуду (отреагировал, стало быть, на мои высказывания), после чего мы перешли к культурной части визита, с каковой целью отправились в его логово.
В целом мне там понравилось. Чуть ли не половину сравнительно небольшой комнаты занимает покрытое ковром лежбище. Под потолком в углах висят два динамика, а на хитрой самодельной полочке стоит некий агрегат, столь же похожий на проигрыватель, как реактивный самолет на биплан. И еще самодельная полка, широкая, на мощных кронштейнах, а на ней в ряд пластинки – не меньше сотни, на первый взгляд. Зная, пусть и приблизительно, цену одного гиганта американского производства, я мысленно умножаю эту цифру на сто и почтительно вздыхаю (про себя, разумеется). А Боб, как ни в чем не бывало, спрашивает: "Как тебе нравится моя вертушка?" И кивает на свой агрегат. – "Впечатляет", – отвечаю я осторожно. – "А ты думала! Ребята из НИКФИ делали. Спецпроект, спецзаказ…" Он достает из портфеля обещанный диск и гордо демонстрирует мне: "Видишь, нераспечатанный…" Вскрывает конверт, ставит пластинку на проигрыватель, включает магнитофон ("Записываем с чистенького диска, с нетронутого…") и, наконец, опускает иглу на пластинку. Потом мы сидим на тахте и слушаем Пэта Буна, сладким голосом излагающего историю про ласточек, возвращающихся в Капестрано – или как он там называется, этот неизвестный мне город… После Буна он поставил Синатру – "Falling in love with love…". И опять сидим, слушаем – и никаких предложений выпить по чуть-чуть, и уж тем более никаких попыток сграбастать девушку в объятия… Что могу сказать? Что нравится мне такое поведение – человек явно не нарывается, и вообще…
Докрутился Синатра до конца, и я говорю: "Спасибо тебе. Все очень мило, но пора и домой бежать. Уроки делать". – "Мне нравится, что ты такая обстоятельная девушка". Я посмотрела на него пристально – вроде бы не издевается. На всякий случай спрашиваю: "А еще какая?" – "Ты-то? Старательная. Аккуратная. Прилежная". – "Ну, а еще?" – уже нарываюсь я. – "Деловитая. Домовитая – вон как готовишь! Заботливая…" – "Ладно, остановись. А то сглазишь". – "Ладно, остановлюсь. Теперь к делу. Ты вот насчет магнитофона разговор завела… Тебе какой – советский, или…" – "А сколько стоит "или"? Так, чтобы в разумных пределах?" Назвал он мне несколько цен – на "Грюндиг", на "Филипс"… "Ленту, – говорит, – я тебе обеспечу немецкую, но по магазинной цене. А записи – приходи сюда и сама отбирай. Естественно, в качестве моей гостьи…" – "Отлично, – говорю. – Сегодня вечером побеседую с отцом. Посмотрим, в какую сумму он оценивает мое прилежание и ангельское поведение". – "Я бы для такой дочери ничего не пожалел". – "Ладно-ладно. А то я еще возомню о себе…" – "Ты – девушка разумная. Значит, не возомнишь…" На этой оптимистической ноте мы прекратили столь возвышенный диалог; Боб довел меня до троллейбуса, и мы договорились, что завтра он заскочит на факультет – узнать, на чем остановили выбор, потому что "сама понимаешь: надо же товар подыскать, чтобы и по душе, и по деньгам, и вообще соответствовал".
На следующий день мы все обговорили насчет магнитофона, и через недельку он мне звонит: "Все в порядке, аппаратура у меня дома. Завтра можешь забирать…" – "А он тяжелый?" – "Тебе не поднять, – смеется Боб. – Так уж и быть, я тебе его сам подвезу. Встретимся на твоей остановке, ты только скажи, когда…" Дотащил он коробку до места назначения, распаковал, подключил и стал меня обучать, на какие кнопочки и как следует жать. Достав при этом из своего бездонного портфеля пленку с записью той самой пластинки Буна. – "Это, – говорит, – тебе в подарок". – "С какой бы стати?" – воспротивилась я. – "Хорошо, считай, что это твои комиссионные. Ну, ведь ты же помогла мне реализовать магнитофончик – должен я как-то оплатить твои услуги". Я рассмеялась, а он на полном серьезе продолжает: "Учти, если еще сосватаешь мне покупателей – в накладе не останешься. Сказанное относится не только к дорогостоящей технике – фирма оплачивает сбыт и дисков, и ленты, и записей…" – "Ты меня никак в долю принимаешь?" – "А ты против?" – "Ладно, там разберемся", – отвечаю неопределенно. А сама думаю: "Это ведь что же получается – соучастие в фарцовке? Так, глядишь, и самой не долго на стройках коммунизма оказаться. Только не в качестве комсомольца-добровольца, а в принудпорядке. По решению народного суда. Причем из комсомола выкинут первым делом…"
Интересно, что матери Боб понравился с первого взгляда. Она согласилась принять из его рук краткий курс управления магнитофоном – это при всей ее нелюбви к технике, и чаем его поила с пирожками, и беседу вела. Следует учесть, что в гостях у меня молодые люди бывают крайне редко, на все мужские телефонные голоса мамочка реагирует недоброжелательно – а вот тут поди ж ты… В ходе светской беседы за чайным столом выяснились подробности, неизвестные даже мне. Ну, насчет большой химии Боб, естественно, распространяться не стал, а вот на естественный вопрос о месте учебы ответил. Оказалось, что учится на первом курсе областного педа имени Надежды Константиновны. Для меня это оказалось новостью. Я, вообще-то, не очень его расспрашивала про житье-бытье – ну, вроде бы неудобно, тем более при таком малопочтенном прошлом, зачем же ставить человека в неловкое положение и все такое… У мамочки, кстати, немедленно концепция возникла об этом самом прошлом, которую она не замедлила мне изложить – ближе к ночи, перед сном. Дескать, с первого курса его выперли – допустим, за плохую учебу; загремел в армию, потом вернулся и пошел в облпед, куда его взяли без экзаменов, как демобилизованного.
Подлинную историю Боб изложил мне примерно через неделю. В этот день мы записывали очередную пленку. На проигрывателе стояла пластинка Поля Анки, если кого интересуют подробности. И под звуки "In the Garden of Eden" вдруг начали целоваться – аккурат при словах "It was a great temptation". Насчет искушения – так это в самую точку, поскольку после неожиданной женитьбы Виталика я пребывала в состоянии неопределенности и, скажем так, невостребованности. Последний раз мы с Виталиком трахались в номере вильнюсской гостиницы с самоочевидным название "Литва", седьмого, как помнится, мая. Потом он пребывал в преддипломной закрутке, а потом вдруг оказался связанным узами брака. И теперь, значит, Виталик с молодой женой в Монреале – а я вот здесь, на улице, носящей имя великого демократа Герцена, на тахте, покрытой толстым ковром, в объятиях молодого человека, с которым мы знакомы не очень продолжительное время, но который успел понравиться моей маме. В настоящий момент этот симпатичный молодой человек занят тем, что пытается стянуть с меня мои замечательные белые колготки – а я вроде бы не очень тому и противлюсь. Осознав происходящее, я все-таки стиснула колени и что-то пробормотала – типа "Не сейчас…" или "Погоди…". Боб – будто ждал этой реакции – отпрянул от меня и, в свою очередь, пробормотал нечто вроде "Как скажешь…" или "Извини…". Словом, аналогичную чушь. И вот мы лежим так, рядышком, причем я в неудобной позе, с полуспущенными колготками, и чувствуем себя (я, во всяком случае) абсолютно по-идиотски. Но тут, к счастью, пластинка кончилась, и с довольно громким щелчком сработал автостоп. Боб вскочил, чтобы перевернуть диск. Я воспользовалась этим мгновением, чтобы подтянуть колготки и расправить юбку. На этом наше первое интимное свидание закончилось. Благополучно дозаписали вторую сторону пластинки, и я пошла домой. Перед самым моим выходом поцеловались, буквально на пороге, чтобы подальше от опасной тахты. И от греха. И Боб говорит: "Я тебя провожу…"
Какое-то время шли молча. Потом он глубоко вздохнул и приступил к монологу, предварив его настоятельным: "Только не перебивай!" И стал излагать историю своей жизни. Имел дело с пластинками уже со школьных лет – тогда еще с советскими и чешскими долгоиграющими. Дальше – больше. Сформировался круг лиц со сходными интересами. Те, кто поумнее, вели себя тише воды: никаких громких пьянок-гулянок, не говоря уж о валюте или, не приведи Господь, наркотиках. При наличии определенного взаимопонимания с местным отделением милиции (отлаженного на сугубо экономической основе) достаточно долго удавалось сохранять состояние более-менее устойчивого равновесия, согласно известной формуле насчет сытых волков и целых овец. Но в какой-то момент равновесие нарушилось, все покатилось в тартарары, кое-кто загремел на полную катушку, а вот ему удалось отделаться принудработами на предприятии народного хозяйства. Впрочем, и там он пристроился при клубе и трудился в основном по культурной части. Местное начальство вовсю пользовалось его старыми связями, и ездившие в Москву, что в командировку, что в отпуск, приобретали, по его рекомендации, и ленту, и записи, и диски – советские, разумеется, хотя и тоже дефицит.
В один прекрасный день его вызвал приехавший специально по его душу московский майор и предложил побеседовать, пардон за тавтологию, по душам. Для начала ему предоставили веские доказательства того, что он сел потому, что на него стукнул его близкий приятель, спасая собственную шкуру. А ошеломив таким образом, предложили сотрудничество. И он согласился. Потому хотя бы, что майор изложил заманчивую схему: его устраивают на полставки в районном ДК и принимают без экзаменов на заочное отделение Крупской, где вообще-то и особо напрягаться не надо. При этом он волен заниматься старыми делами – в разумных пределах и без особого шума, но при этом обязуется подавать информацию на своих клиентов.
"Спросишь, для чего я тебе все это рассказываю?" – "Ну, спрошу…" – "Чтобы ты знала: мне сейчас ничего не грозит. С формальной точки зрения и на уровне районных ментов – все в порядке: работаю, учусь заочно, положительный тип. А что касается тех, кто повыше – то с ними я в приличных отношениях. В плане как личном, так и – как бы это выразиться… производственном…" И опять мы шли молча, обдумывая сказанное, и опять молчание нарушил Боб: "Это я все к тому излагаю, чтобы ты знала: общаться со мной сейчас не представляет никакой опасности". – "Да при чем здесь все это…" – "При том, что мне бы очень хотелось продолжить наше общение…" И поскольку я никак не отреагировала на эту фразу, он продолжил: "А ты? Ты не против?" – "Общаться с тобою? – переспросила я. – "Знаешь, вовсе не против". – "Тогда на этой оптимистической ноте мы приостановим разговорчик, с тем, чтобы возобновить его в ближайшее удобное для сторон время. Хорошо?" – "Отлично!" – ответила я со смыслом.
Посадил он меня на троллейбус, а вечером звонит. И, деловым, отстраненным голосом: "Завтра у тебя какие планы?" И, не дожидаясь ответа: "Тут новый диск Армстронга появился. Вроде избранное – лучшие вещи его карьеры. Хочешь записать?" Разумеется, я высказала полное одобрение, и на следующий день, под хрипы Губача, мы вовсю целовались на этом ковре. Только на этот раз он не предпринимал никаких рейдов под юбку и вообще не давал воли рукам – что было оценено мною по достоинству. И в награду я, прощаясь, сама прижалась к нему изо всех сил. Намек был понят правильно, и через пару дней у нас все началось всерьез. Сначала, если совсем уж начистоту, Боб показался мне пожиже Виталика, но вскорости я не просто привыкла к нему, а по-настоящему оценила его нежность и ненавязчивость. Разумеется, он ничуть не хуже Виталика – он другой. Более того: не просто другой, а более мне подходящий. По нраву, по настрою. Он замечательно умел угадывать, что именно мне хочется. В самых разных ситуациях: от того, какое мороженое заказать в "Космосе", вот именно сейчас и с учетом моего конкретного настроения, и вплоть до того, как мне хотелось бы сегодня – сначала снять колготки, а потом лифчик, или наоборот, и какую грудь поцеловать сначала, правую или левую.
*
Первое мая – это Красная площадь, торжественный фуршет и прочие радости. Но значительно более важный денек для нас – второе мая. Клиенты сидят на конференции и набираются ума-разума, а переводчики, будучи предоставленными самим себе, проводят время с пользой. Кто сплетничает, а кто и обменивается полезной информацией относительно предстоящих летних мероприятий. Зачастую тут же и формируются временные трудовые коллективы для обслуживания этих мероприятий. Вот и меня завербовали: на выставку в Сокольниках – "Интер-хрен-знает-что" – и на джазовый фестиваль.
На выставках я сроду не работала, но пригласившая меня Даша сказала: "Да ты что, дурочка! Всех дел-то – не бей лежачего, и это раз. За каждый сверхурочный час доплата – это два. Причем учти: все, что сверх получаса – уже считается полный час. Плюс обед от фирмы. И чай с кофе хоть каждые десять минут – а к этому и разные кондитерские изделия ненашего производства. Ну, и еще кое-какие материальные блага. Не считая, естественно, подарков от фирмачей. Учти, подарки серьезные – не то, что здесь: пачка цейлонского чая или африканская маска". И я согласилась – себе на горе, как выяснилось довольно скоро. То есть, не то, чтобы на горе, а просто оказалось, что это работа не для меня. Не могу я, к примеру, на манер Даши, приглашать всех своих дружков на стенд и раздавать им там, за счет фирмы, пепси упаковками по шесть банок, жвачку пачками, образчики продукции, значки, каталоги – все это якобы в рамках рекламно-пропагандистской кампании. Да у меня и дружков таких нет. Есть один, впрочем – Боб. Который сказал открытым текстом: "Мне, с моей репутацией, на таких выставках лучше не отсвечивать". Чего еще я не умею, так это с нашими алкашами-грузчиками налаживать контакты, и потому получается, что соседнему стенду предоставляются оплаченные услуги, а нам – хренушки. А когда фирмач пытается устроить – ну, скандал не скандал, хотя бы разборку, ему поясняют открытым текстом, что следовало бы бутылочку… – "Так дайте ему эту бутылку, Зоя, – говорит фирмач раздраженно, – я же ведь не знаком с вашими обычаями…" – "С такими обычаями и я не знакома", – огрызаюсь я. – "Но это же ваши соотечественники!" – "Эти? Да никогда в жизни! (Never in my bloody life!)" – отвечаю я с ноткой истерии в голосе. – "А кто же они, в таком случае?" Я только пожимаю плечами. Ясное дело, что к столь активной работнице и отношение соответствующее, и подарки ей по заслугам. Даша, к примеру, дубленку отхватила – ну, она вроде бы еще и трахалась с этим фирмачом, как мне поспешили сообщить еще две работавшие с нами девки, которые, кстати, получили каждая по ондатровой шапке. А вот дурочке Зое – косметический набор, да еще пусть скажет спасибо, что не фабрики "Новая Заря".
Свои прямые обязанности переводчицы я выполняла – ну, на мой взгляд – вполне удовлетворительно. Безвылазно торчала на стенде, с минимальными перерывами на личные нужды. Лично и собственноручно переводила серьезные беседы – тем более что эти две неизвестные мне девки вообще языка не знали – hi да bye; Даша же нельзя сказать, чтобы увиливала от реальной работы, но почему-то всегда оказывалась занятой неведомыми мне, хотя и абсолютно неотложными делами, заявляя мне аффектированно утомленным голосом: "Ну, попереводи чуток, ты же видишь, что я зашиваюсь…" И вообще я как-то не вполне вписывалась в общую систему выставочных переводчиков. В частности, не таскала домой из казенного холодильника недоеденный за день венгерский сервелат и финские плавленые сырки – ну, может, потому, что в нашем домашнем холодильнике с нормальной едой проблем не существовало.
*
А на джазовый фестиваль меня подбил Мишаня. Тоже малый из нашей компании, страстный поклонник этого вида музыкального искусства. – "Давай-давай, – говорит, – познакомишься с выдающимися исполнителями и вообще с интересными людьми. К тому же я договорюсь, чтобы тебя приставили к какому-нибудь английскому продюсеру, личной переводчицей. Там будут серьезные господа, их и обслуживать надо по высшему разряду. Тем более, что ребята из Оргкомитета меня уверили, что платить будут по червонцу в день, плюс питание, и жить будем в Центральном доме туриста, вместе с участниками, так что никаких разъездов". Словом – по первоначальной прикидке – идеальное мероприятие.
Примерно так оно и вышло. С некоторыми неизбежными отклонениями, разумеется. Действительно, работала с продюсером из Ливерпуля, который лично знал Битлов еще в ранние годы их становления. Разумеется, продюсер сразу же после прибытия в гостиницу поволок было меня в койку… Перед этим мы с ним вроде бы даже подружились, напрыгавшись в аэропорту в поисках его пропавшего чемодана – который просто не погрузили в самолет, из-за раздолбайства British Airways. Когда я все это выяснила, учинив предварительно настоящий погром в Lost and Found, он мне наговорил гору комплиментов; а поскольку у нас образовался трехчасовой интервал (нам сообщили, что чемодан летит следующим рейсом), то он поволок меня в аэропортовский ресторан, где мы отлично провели время и, как уже было отмечено, подружились. И в состоянии дружественной расслабленности я после размещения собственнолично отвела его в номер – что делать, вообще-то говоря, категорически не рекомендуется. Потому что у клиента в таком случае немедленно возникают странные мысли, которые он рвется реализовать на практике. Ну, я ему сразу все высказала: и насчет того, что известная формула Big Brother watches you – это не пустые слова, и насчет того, что у меня свадьба через месяц – он, к счастью, с готовностью заглотнул и ту, и другую ложь. На ужине Джек познакомился с чешской критикессой по имени Власта, теоретиком бибопа со специализацией по творчеству Телониуса Монка, каковую Власту он и драл всю неделю как сидорову козу (судя по ее откровенным рассказам, эксклюзивной слушательницей которых она почему-то сделала меня). Стало быть, благодаря Власте я оказалась избавленной от сомнительных обязанностей баядерки или там гетеры, причем ничегошеньки не потеряв в чисто материальном плане: добросердечный Джек безо всякого подарил мне большой флакон "Magie Noir" ("Это – свадебный подарок"), а моему гипотетическому жениху – полуторалитровую бутыль гордоновского джина. Ну, не считая роскошного электронного будильника с двойным календарем, украшенного логотипом его фирмы, и еще кое-чего, по мелочи, включая невиданные тогда магнитики на холодильник, с портретами ливерпульской четверки, а также не очень-то мне понравившийся (если говорить начистоту) шоколад Cadbury.
Ладно, это все положительные моменты, Но ведь были и вовсе противоположные. Во-первых, клиентура в целом оказалась заметно менее приятной, чем взятый на круг мировой профсоюзный активист – что вызвало сильное мое удивление. Во-вторых, наконец-то я смогла по достоинству оценить общий уровень коллег, с которыми привыкла работать эти пару лет. Все-таки у нас (вот как: "у нас"!) в массе своей преобладали интеллигентные люди, пристойно одевающиеся и умеренно поддающие – здесь же были какие-то заросшие диким волосом, дурно пахнущие мужики и поношенного вида (в смысле одежды тоже) тетки со странным английским (о других языках судить не могу, но смею предположить, что и там уровень был сомнительный). Пили они – просто на изумление, сливаясь в едином порыве с советскими музыкантами. Ну, и все прочее – соответственно. Уяснив ситуацию, я, не теряя драгоценного времени, смоталась домой (благо от ЦДТ два шага), облачилась в свои добротные итальянские джинсы из кровельного железа и гордо проносила этот пояс невинности до самого конца фестиваля, меняя только кофточки.
Ко всему прочему я столкнулась с уродливым явлением нашего времени, о котором до сих пор знала лишь понаслышке. На второй вечер устроили джем-сешн для избранных. Джек был, естественно, в числе первых избранных слушателей – стало быть, и я – ex officio – заняла место рядышком (а по другую сторону, естественно, Власта). Один из наших музыкантов подошел обсудить с ним какие-то практические вопросы – на уровне профессионального сленга они общались без труда; потом он спрашивает нас всех троих, не хотим ли мы покурить. Джек с Властой отказались; я тоже сказала: "Нет, спасибо". И добавила: "У меня вообще-то есть свои…" – "Ах, даже так?" – спросил Джек. – "А что тут такого? – удивилась я. – Взрослая уже девочка, родители разрешают…" Власта ухмыльнулась и сказала: "Боюсь, ты не поняла, о чем идет речь". И в ответ на мой недоуменный взгляд добавила: "Он тебе не сигарету предлагал. А совсем другое…" – "Травку", – уточнил Джек. Вот тут я и в самом деле растерялась. А поскольку покерист из меня никакой, и все тайные мысли обычно написаны на морде крупным шрифтом и печатными буквами, то сторонние наблюдатели меня не зауважали. Потом же, через пару часиков, когда обстановка в зале стала вызывающе неформальной, закурили – как мне показалось со страху – все поголовно. Джек с Властой, во всяком случае. При этом они всячески потешались надо мною, говоря, в частности, что я верная коммунистка, следующая идеалам своего учения, и что быть мне избранной в руководящие партийные органы за такую преданность идеалам.
Со своих нынешних командных высот я могу только дивиться их проницательности. При этом робко спрашивая себя: неужели вдыхаемый ими дым этой самой травы хоть в какой-то степени способствовал столь точному предвидению? Никогда я, видать, не получу достоверный ответ на этот специфический вопрос, потому что чего я только не пробовала за свою, в общем-то, не столь уж ангельскую жизнь, но вот наркотики – никогда. Пила все, что горит – в буквальном смысле этого слова. Шестьдесят девять – нет вопросов. Однополая любовь – бывало и это. Так, без особого энтузиазма, скорее по необходимости. Даже в задницу меня имели – ну, допустим, всего лишь пару раз в жизни и при экстраординарных обстоятельствах. А вот наркотики – ни-ни-ни! Почему же столь резко негативное к ним отношение? Да страшно было! Не просто боязнь, а настоящий страх и ужас. Тем более, что сохранились и воспоминания наплывающего блаженства, которое я испытала в ночь после операции аппендицита, когда вкатили мне, что полагается. И вот этот-то наплыв напугал меня всерьез. Я так и представила себе, как втягиваюсь, как становлюсь зависимой, как попадаю в рабство – да, именно что в рабство, другой формулировки я и не желала. Словом: never in my bloody life!
*
Четвертый курс – это полная свобода. И в академическом плане, и во всех прочих. Поэтому я с радостью ухватилась за предложение Георгия Васильевича поехать в Баку. На солнышко. Тем более что это выглядело как его персональное приглашение: Герман позвонил мне и сказал, что начальство хочет со мной побеседовать. И начальство, взявши трубку, лично спросило: "В конце октября ты сможешь выделить пару недель?" А я подхалимски сказала: "Если с вами – то из шкуры вон вылезу, но все будет как надо".
И вот в назначенный час я прибываю в ВЦСПС, поднимаюсь на третий этаж и захожу, как и было велено, к начальству в кабинет. Он привстал из-за стола и говорит: "Надо же, как ты похорошела за это время!" За какое такое время, спрашивается – мы не виделись считанные месяцы. Ну, правда, я заявилась в полной боевой раскраске и в соответствующем прикиде, включая обалденную кофтенку французского производства, которую мне устроил Боб. Зачем? Да так! Впрочем, вру. Вырядилась и намазалась я потому, что мне послышались некие интонации в голосе Георгия Васильевича – ну, когда он приглашал меня поработать с семинаром пару месяцев тому назад. И особенно когда он перезванивал – сам уже, без посредства Германа, позавчера, и уточнял, не изменились ли мои планы. Как этот намаз и наряд согласуются с Бобом, а точнее, с установившимся между нами отношениями – объяснить я не могу. Или не хочу. Или считаю, что вопрос не по делу. Ладно, хватит об этом! А Георгий Васильевич, не ведая о моих внутренних терзаниях, продолжает деловым тоном: "Все в порядке? Едем?" – "Едем!" – отвечаю бодро и отчасти двусмысленно – вроде бы речь идет о чем-то большем, нежели стандартная поездка в Ша-два, встречать прибывающую верхушку семинара: зав отделом МОТ, его секретарша, его зам и еще мужик из другого отдела МОТ – все, естественно, летят одним рейсом из Женевы.
Выходим на улицу, захватив по дороге Германа и неизбежную Раиску, а там – батюшки-светы! – "Чайка". Знай, дескать, наших. И мы с начальством садимся в ГАЗ-если-я-не-ошибаюсь-124, а все прочие рассаживаются по "Волгам". И в путь. И по пути Георгий Васильевич говорит мне: "Встреча, как ты видишь, по первому разряду. Естественно, через депутатский зал. Ты бывала там?" – "Ни разу", – отвечаю честно. – "Ты, наверное, и в "Чайке" впервые едешь?" – "Это точно". – "Ну, ничего страшного. Когда-то ведь надо начинать свой путь познания…" И аккурат при этих словах мы резко выворачиваем на Ленинский, и на повороте законы физики прижимают его ко мне. Так уже бывало в моей практике – взять хотя бы того же смоленского Вадика или коллегу Стаса. Но в отличие от тех и от аналогичных немалочисленных случаев, сейчас я не отодвигаюсь… То есть, отстраняюсь, конечно, но не сразу и не резко. И вроде бы никто из нас ничего такого не заметил – едем дальше. А впереди, естественно, масса поворотов. И на каждом я реагирую аналогичным образом. Точнее, не совсем аналогично – потому что всякий раз отодвигаюсь на все меньшее расстояние. А на завершающем повороте, который с Лениградки к аэропорту, я и вовсе не отодвинулась. Так и сидели, довольно плотно прижавшись друг к дружке, до самого здания Ша-два.
Приехали – нас встречает длинный такой малый из Управления делами, никак не запомню его имени (а оказывается – Сергей), и почтительно сообщает, что рейс идет по расписанию, расчетное время через четверть часа, столик в Депутатском заказан: коньяк, кофе, бутерброды с икрой и севрюгой, пирожные с кремом и миндальные. – "Что-нибудь еще, Георгий Васильевич?" – "Ты ничего больше не хочешь?" – обращается ко мне Георгий Васильевич. – "С меня хватит кофе и миндального пирожного. Правда, может, еще бы и водички…" – "Это без вопросов, – заверяет малый из УД, – "Боржом", разумеется, тоже заказан". – "Вот и прекрасно. Мы тогда пойдем, а ты тут подожди – еще машины подъедут". – "Да, конечно. Там, в Депутатском, Виталик сидит – если что понадобится…" – "Господи, какой Виталик, – ошарашено подумала я, – он же в Канаде". Оказалось, что Виталик – это еще один малый из УД, такой же длинный и худой, я их, выходит, путала. Считала, что Сергей и Виталик – это один и тот же человек, а их оказалось двое. Тот, другой, которого зовут Виталик, только не тот Виталик, не мой бывший… ну, не важно, и без того запуталась… он нас встретил у дверей Депутатского зала, столь же почтительно поприветствовал, тоже сообщил, что посадка по расписанию, и подвел к столику в уютном уголке, спросив: "Может, пока по кофейку? По чашечке? По-быстрому, а?" И Георгий Васильевич отказался, а я деловито сказала: "Боржомчику я бы приняла полстакана". И пока Виталик бегал к стойке, я быстро прикинула про себя: "Депутатский зал – это, разумеется, VIP lounge" – то есть, привела себя в рабочее состояние – после расслабленного и не очень пристойного тет-а-тет в легковой машине представительского класса. – "Хочешь пить?" – заботливо спросил Георгий Васильевич. – "Да не особенно. Просто чтобы перед переводом горло смочить". – "Может, чем другим смочишь? Коньячком, например?" – "Нет, спасибо. Я обычно работаю в сухую". – "Я, знаешь, тоже в свое время старался избегать… Ну, чтобы от меня не пахло… При первой встрече, то есть… Потом, вместе со всеми – другое дело…" И, в ответ на мой вопросительный взгляд, он пояснил: "Я ведь тоже начинал переводчиком. Как и многие у нас…" Тут появилась буфетчица с бутылкой минералки и двумя стаканами на подносе. Одним плавным движением откупорила бутылку и почтительно наполнила оба стакана, со словами: "На здоровье". Да, сервис тут, конечно… Так ведь и публика соответствующая. Вплоть до членов Политбюро, о министрах и не говоря.
Виталика подозвала какая-то аэрофлотовская девица, а Георгий Васильевич принялся излагать мне порядок встречи. – "Мы с тобой сядем в "Чайку" и возьмем зав отделом с секретаршей…" И вдруг, оборвав себя на полуслове, тревожно спросил: "Как у тебя вестибуляр?" Я посмотрела на него не без удивления. – "Если тебя посадить на откидное сидение, чтобы переводить удобнее – не укачаешься?" Уяснив смысл вопроса, я рассмеялась: "Если одним словом – то нет. Не укачаюсь". – "А если несколькими словами? У нас еще время есть. Излагай". – "Пожалуйста. Дед с бабкой жили в Подмосковье. И городок этот был немаленький. Вплоть до того, что там имелся парк, со своей каруселью". – "Прямо-таки культурный центр". – "Вот именно. Я когда приезжала к ним на летние каникулы, все время там и проводила. А главный смотритель этой карусели был сыном какого-то дедовского подчиненного… Я не слишком детально излагаю?" – "Давай, давай, пока интересно". – "Так вот, я имела моральное право кататься на этой карусели без билета. И уж как я пользовалась этим правом – представить невозможно". – "С вами все ясно, девушка. Злоупотребление служебным положением – так это называется. И ты хочешь сказать, что ни разу за все лето тебя не укачало?" – "Ни разу за все эти годы".
*
За ужином Георгий Васильевич посадил меня за столик с дорогими гостями и говорит демократично: "Я побеседую с ними по-французски, так что ты не дергайся, ешь спокойно. Мой-то французский получше твоего". Хотела я спросить, чего же ты в машине общался с ними под английский перевод – и не спросила. Мало ли какие соображения. А ваше дело, девушка – сторона. Просят – переводите. Не просят – отдыхайте. За столиком мужики вели деловую беседу, а мы Сабиной сидели рядышком и переговаривались о своем, о девичьем. Хотя, разумеется, не о заветном. Сабина – это секретарша женевская, тощая такая, угловатая девка, и, как выяснилось в ходе нашей с ней отрывочной беседы, дура дурой. Что в ней нашло женевское начальство, чьей любовницей она, судя по всему, является – непонятно. Впрочем, Илья (есть у нас в коллективе такой переводчик, почти всеобщий любимец, хотя у нас с ним ничего никогда не бывало и даже не намечается) про таких обычно говорит: "Да почем ты знаешь – может, она в рот берет фантастически?" Может быть.
Раиска не была допущена за наш столик и потому поглядывала на меня безо всякой нежности. Впрочем, когда стали расходиться, и женевцы поехали (на лифте) спать, а Герман разбирался с метром, она подошла ко мне и с кривой улыбкой спросила: "А ты заметила, что Георгий Васильевич на тебя со значением посматривает?" – "Да что вы говорите! Ни за что бы в жизни не подумала". – "А я бы на твоем месте задумалась". – "О чем же?" – спросила я голоском Белоснежки. – "Да о разном. Он – мужик добрый. Да к тому же очень неплох в этом самом смысле. Это я тебе по личному опыту говорю". Я сделала мордочку невинной лани. Или зайчонка, упорно не желающего понимать, о чем толкует злой серый волчишка. В смысле, волчица. Тем более – об этом еще и Лоренц пишет – зачастую во главе волчьей стаи как раз и стоит старая волчица с поседевшей мордой.
Вот так Раиска принялась меня обрабатывать, на манер верховной жрицы, готовящей юную девственницу к жертвоприношению. И разговорчики такого рода у нас велись на протяжении дней пяти – три в Москве, день дороги (пока в аэропорт добрались, пока долетели, пока разместились в гостинице) и первый день семинара. Кстати о размещении, которым ведала Раиска лично: мне выделили одноместный номер, просто-напросто дверь в дверь с люксом Георгия Васильевича. Женевский босс со своей Сабиной разместились, между прочим, точно по такой же схеме, только выше этажом. В первый вечер был торжественный банкет, со всеми традиционными бакинскими делами: черная икра в таких огромных хрустальных вазах на высокой ножке, в каких кое-где фрукты подают, бездна обалденных закусок, осетрина на вертеле и местное потрясающее красное шампанское. Впрочем, для желающих и тутовка, тутошняя водка двойной очистки из шелковицы, спецпроизводство, удел исключительно избранных. Раиска мне проходу не давала весь день, а уж во время банкета и вовсе обалдела. И ведь все этакие тонкие намеки, с двумя рефренами: "Ты не пожалеешь" – ориентированный на послушных девочек, и "Смотри, как бы не пожалеть" – для тех, кто не внемлет. Спросите кого угодно, особенно моих реальных и потенциальных хахалей, и они в голос подтвердят, что я – девушка прямо-таки очень покладистая, да и вообще легче всего меня склонить к чему бы то ни было путем угроз. Так что, сами понимаете, настал момент, когда я вполне созрела для того, чтобы при всех вцепиться Раиске в горло – и будь что будет!
А она – ну, никак не унимается. Когда вернулись в гостиницу, потащилась с нами на наш этаж. И по выходе из лифта говорит открытым текстом: "Я бы, Зоя, на твоем месте сейчас зашла к Георгию Васильевичу – у него есть для тебя кое-какая информация". Тут-то я и взорвалась: "На своем месте я сама решу, что мне делать! Тем более что вы давно уже не на том месте, где я. Так чего же вы под ногами путаетесь! Мы что, сами не договоримся?" И выдав такое – а слово-то ведь не воробей! – я поняла: или сейчас же ложусь с Жориком, или Раиска меня сожрет с потрохами. Поэтому я решительно оттеснила ее – ну, точнее, просто отпихнула – и сказала: "Георгий Васильевич, у меня к вам имеется пара вопросов…" И демонстративно повторила: "У меня – к вам. Можно, я заскочу на минутку?"
Заходим мы с ним к нему в люкс, и я говорю, уже с порога: "А вы, Раиса Михайловна, шли бы к себе. На свой этаж…" И закрыла дверь. А там такие замки, финские, с хитрой кнопочкой: нажал – и запер дверь от внешнего вторжения. И вот я придавила эту кнопочку указательным пальцем – демонстративно и изо всех сил. И смотрю на начальника столь же демонстративно. Он заржал в голос: "Здорово это ты… Давно уже ее так не прикладывали. Молодец!" И целует меня, как бы в знак одобрения. Я столь же демонстративно отвечаю на поцелуй, после чего говорю: "Да, вот так и только так! Это у меня к вам вопросы – а ей нечего суетиться!" Он обнимает меня и снова целует. После чего деловито начинает расстегивать мне кофточку. А я говорю, как бы в полузабытьи: "Ну, что, теперь Раиса меня точно съест?" – "Не бойся. Во-первых, ты только с виду такая мягкая да гладкая…" – и при этом поглаживает меня по голому плечу. После чего, деловито расстегивая лифчик и одобрительно глядя на открывающийся взгляду холмистый пейзаж, добавляет: "К тому же такую, как ты, не очень-то съешь – скорее подавишься…" Я горделиво расправила плечи, выпятив при этом грудь, и ухмыльнулась: "А во-вторых?" – "А во-вторых – скажешь ей, что я за тебя заступлюсь, в случае чего…" И при этих обнадеживающих словах он целует меня тем самым знаковым поцелуем, после которого полагается расстегивать молнию на юбке. На поцелуй отвечаю. И жду, когда начнет расстегивать. Ну, вот и расстегнул. Я чуть вильнула задницей, чтобы юбка сама упала на пол. Стою в своих замечательных французских трусиках, у которых вставочка гипюровая, в цвет и в тон основному материальчику. Тут он говорит: "А может, мы выпьем чего-нибудь?" – "Для куражу?" – подумала я, но вслух не спросила – поскольку вне контекста такая реплика двусмысленна по звучанию, ибо непонятно: кто из нас нуждается в одобрении и искусственном стимулировании. Стало быть, вслух я не ответила, только головой помотала. И – вот уж точно что впервые в жизни делала, никогда раньше не доводилось – принялась расстегивать ему рубашку. Как бы в знак поощрения на дальнейшие действия, а заодно и согласия на таковые. Хотя какие уж тут особые знаки, когда девушка стоит в состоянии практически полной готовности – "на верность и любовь, на подлость и обман", как поется в любимой народом песне. Ну, надо ли рассказывать, что он со мной дальше делал? Думаю, вряд ли есть смысл. Тем более что ровным счетом ничего особенного. В целом оказался он на манер Славика. То есть, без целеустремленности Виталика, и к тому же без изысков, свойственных Бобу, а также дамским романам. Которые я, вообще-то, не читаю, но многое про них слыхивала. Хотя ведь главное не в этом – а в том, что начальный этап мы прошли и можем теперь двигаться дальше. К новым свершениям.
Утром прихожу я на завтрак, а Раиска там уже вьется. Административную свою распорядительность демонстрирует. Подошла я к ней твердым солдатским шагом – а она, кисонька, прямо-таки светится изнутри. И говорю ей, спокойно и уверенно: "Значит, так, Раиса Михайловна, к вашему сведению и чтобы у нас не было в дальнейшем никаких недоразумений. Георгий Васильевич просил передать: если вы хоть слово скажете в мой адрес… хоть полсловечка… Он с вами церемониться не станет, вы же его знаете". Она вытаращила глаза, а я твердо закончила: "У меня все. Можете идти". И она действительно пошла. Повернулась и пошла – в смысле, побрела. Старая баба, выглядящая со спины на все свои шестьдесят или сколько там лет. Мне ее даже жалко стало. На секунду, впрочем, не более, потому что я немедленно представила всех тех девок, которым она если не жизнь, так карьеру точно сломала – и это ведь только те несчастные, которых я лично знала. О себе, ласточке, уж и не говорю – страшно подумать, какая была мне предуготовлена участь, не проделай я вчера с Гео (так я теперь его называю, после прошедшей ночи) ряд простейших действий. И не заслужи тем самым его высочайшее покровительство. Кстати о покровительстве – этот вопрос я всесторонне обдумала прошлой ночью, уже после всего. И пришла к выводу: надо, деточка, быть очень острожной. Не нарываться, не требовать от него вещей невозможных или слишком бросающихся в глаза окружающим – ну, вроде незамедлительной командировки в Англию. Также не следует хамить. Не ему, разумеется, а окружающим, как бы от его имени и под его эгидой. Вот сейчас Раиску обустроила – и хорош. На этом все. Пока тормознемся. Ибо никто не пользуется такой единодушной ненавистью, как обнаглевшая и зарвавшаяся фаворитка. А я после вчерашней ночки перешла в эту категорию – навроде хромоножки Лавальер и прочих, ей – в смысле, нам – подобных. Ладно еще, что ничьего сердца тем самым не разорвала в клочья, поскольку нет у меня никаких возлюбленных Бражелонов. По состоянию на настоящий момент, во всяком случае. Может, и к лучшему.
*
А вот насчет Бражелонов – я, оказывается, ошиблась. И осознала я это, когда по возвращении из Баку в первый раз зашла к Бобу. Поздороваться. Как он меня встретил! С целованием рук. Со словами типа: "Так соскучился, так соскучился…" Ну, и далее, по тексту. А когда мы залезли под одеяло, он такое принялся выделывать, что я впилась ему зубами в плечо, а когтями в спину, чтобы не завопить на весь дом – ведь все-таки нельзя забывать о находящейся за стенкой маме. И два оставшихся месяца этого года мы провели в таком тесном единении – куда там нерушимому единству партии и народа!
Новый год мы встречали с приятелями Боба, в "Праге". Первый мой взрослый Новый год, когда я не прыгала на кухне и не была ответственной за кулинарную часть празднества. Положим, занималась я такими делами не без известного удовольствия, во всяком случае – не без приятности, но все-таки еще приятнее было прийти в ресторан к одиннадцати, уже расфуфыренной, и непосредственно приступить к выпиванию и закусыванию, а не тащиться на место встречи (Нового года, то есть) заблаговременно, с сумкой, в которой лежит фартук, ножи, яйцерезка и прочие кухонные инструменты. Хотя, может быть, у меня получалось не менее вкусно ("Гораздо вкуснее", – заверил меня Боб, с которым я, естественно, поделилась этими мыслями).
По окончании пиршества мы арбатскими переулочками прошли к нему домой, на часок легли в постельку, и потом он отправился провожать меня к первым троллейбусам. Он все настаивал, чтобы взять такси, но я решительно сказала ему: "Отстань! Так доедем!" Довел он меня до подъезда, я выспалась в своей кроватке, пообедала с родителями – и снова покатила к Бобу. Мы сидели, обнявшись, и слушали рождественские диски, всякие "Jingle Bells" и прочие изыски Рея Коннифа. Прихлебывая венгерскую вишневку под смесь грецких орехов и изюма, которую Боб сам превосходно делает, не хуже той, что продается на ташкентских рынках, они же базары, в смысле, бозоры.
После carols Боб поставил диск Дюка Эллингтона и принялся стягивать с меня свитер. Потом мы лежали, тесно прижавшись, будто согревая друг друга, и он гладил меня по голове. Гладил, гладил, и вдруг сказал: "Счастье мое, а что, если мы с тобой поженимся?" – "А нам разве и без того плохо?" – спросила я. Он прикусил меня за мочку уха и едва слышно прошептал: "Были бы мы женаты – ты бы не ускакала сегодня ни свет, ни заря". – "Ага. Мы бы мирно спали до полудня. А потом пообедали бы с теми родителями, в чьей квартире мы бы жили". – "А ужинать поехали бы к другим родителям". – "Идиллия", – хмыкнула я. Или хихикнула – самой не понять. – "А разве мы ее не заслуживаем?" – "Кого – ее?" – "Ну, эту самую идиллию…" – "Ты только не думай, что я дурака валяю или носом верчу. Ведь любой бабе лестно, когда ее замуж зовут. И как муж ты меня очень даже устраиваешь. Во всех смыслах…" – "Но?.." – "Что – но?" – "У тебя какая-то недоговоренность прозвучала. Устраивать я тебя устраиваю, но…" – "Ты – я имею в виду, ты лично, как таковой – меня устраиваешь безо всяких оговорок. И спасибо тебе за то, что завел этот разговор…" Тут я его поцеловала. Ну, что ж, наконец-то дождалась: любовник, пусть и третий по счету, предлагает руку не какой-то незнакомой – мне незнакомой – бабе, а симпатичной и домовитой женщине по имени Зоя, которую я очень люблю и хорошо знаю. Настолько хорошо, что могу представить ее первые, исполненные прагматизма, вопросы: "А как же мы жить будем? Где? На что?"
Я их и задала – эти вопросы. И Боб ответил: "Проживем. Можно и здесь, а захочешь – и у тебя. Мне почему-то кажется, что ничьи родители возражать не станут. Далее. Как тебе известно, мой среднемесячный доход несколько превышает уровень заработной платы простого советского человека. Другое дело, что тебя не может не беспокоить мой отчасти неопределенный статус. На этот счет могу сказать тебе совершенно официально, что мои кураторы мною довольны и выражают готовность рассмотреть вопрос относительно иных, более формальных путей сотрудничества. В частности, и путем предоставления мне некоторой официальной должности. Тем более, если я обращусь с такой просьбой в связи с изменением семейного положения". – "В целом мысль интересная…" – начала я неопределенно. – "Интересная, своевременная и бесспорная", – решительно докончил он. Какое-то время мы лежали молча, обдумывая сказанное. Потом Боб спросил: "Надеюсь, тебя не смущают мои контакты с организацией, о которой идет речь?" – "Меня? Вовсе нет…" И, чуть запнувшись, добавила: "Как ты, несомненно, догадываешься, я тоже с ними связана…" – "Кто бы мог подумать!" – сказал он со смешком. Но я, не желая обращать в шутку этот серьезный разговор, решительно перебила его: "Связана, связана. Такой, знаешь, тонкой, но прочной веревочкой…" И, воспользовавшись удобным случаем, изложила свою концепцию насчет того, что в нашей стране безопасность гарантируется в первую очередь тем, кто причастен к системе безопасности. На это Боб отозвался в том смысле, что свое предложение он сделал в первую очередь потому, что знает меня как умную женщину. Я спросила: "И только?" И толкнула его ногой, на манер супруги Собакевича. – "У тебя еще масса иных достоинств, включая кулинарные таланты и самую красивую грудь в Европе". – "Но не в Америке?" – игриво уточила я. – "Голливудский силикон нам не интересен", – твердо заявил Боб и перешел к мануальному обоснованию своего вербального утверждения. Общение наше, сойдя при этом с деловой колеи, стремительно понеслось по другим рельсам и с неизбежностью закончилось страстными объятиями. И моей – будем считать, первой в жизни супружеской близостью.
Не умела тогда, да и сейчас не умею читать мысли своих постельных партнеров; что же касается меня, то в наступившей затем паузе я сначала подумала, что официальное брачное состояние даст мне, наконец, возможность на законных основаниях залезать под душ сразу же, не дожидаясь, пока доберешься до дому – по той простой причине, что теперь то место, где я буду заниматься этими делами, и станет моим домом. Ну, не считая гостиничных номеров, разумеется. И этот поворот в ходе мыслей напомнил о моем втором, параллельно существующем в настоящее время любовнике, то есть о Гео. Что же, придется завязывать с ним? Это с ним-то, с моим, пользуясь шекспировской формулой, "источником всех благодеяний"? Разумно ли? Ведь в Москве он мне не докучает, не домогается, никуда не тащит. А на выезде, в причитающемся ему по должности люксе лучшей гостиницы города – там-то ведь только он и я. Никого более. Ни Раиски, которую я отвадила решительно и напрочь. Ни мужа, который мирно пребывает в Москве и ни о чем не подозревает – да и зачем ему затуманивать голову ненужными подозрениями. Ни какой другой бабы, потому что на настоящем историческом отрезке времени от меня зависит, допускать к нему кого-то или нет. И ведь отнюдь не следует забывать дежурную фразу Жорика: "Ты держись нас – с нами не пропадешь!"
Что ж, в общем и целом – не самые красивые рассуждения в такие минуты, после первой в жизни супружеской близости, и я могла бы не выставлять их напоказ. Да только чего ж скрытничать. Начистоту так начистоту.
*
Свадьбу мы сыграли в начале июля. Без особого размаха, но достойно. Времена были не чета нынешним, и потому медовый месяц мы провели не в Венеции, и даже не в Варне, а на Валдае. Кстати – и толкуйте мне о совпадениях и знамениях – нам, как новобрачным, отвели тот самый люкс, где я в свое время опозорила звезду нашего экрана. Мы с Бобом вели себя замкнуто, в основном занимались сбором и сушкой грибов, а также катанием на лодке. Ну, и, разумеется, тем, чем испокон веков занимаются пары во время медового месяца.
*
А по возвращении домой… Да, поселились мы у нас, в смысле, в моей комнате. Как мне кажется – не хочу ни на кого наговаривать, но вот кажется мне, и все тут – моя мамочка настояла на таком варианте, дабы ребенок был под присмотром и не голодал. А добиться этого было проще, пустив зятя в дом, где он съест максимум четвертую часть пайка, нежели давать дочери талоны на право пользования кремлевской столовкой и при этом опасаться, что немалая – а пусть хоть и какая! – доля достанется свату со сватьей. Так вот, по возвращении домой я заскучала. Боб днями пропадал по своим делам: начальство и впрямь решило дать ему реальную должность во вновь организуемом культурном центре при райкоме комсомола, и поэтому приходилось бегать, высунув язык, чтобы оправдать доверие.
Через несколько дней я позвонила Татьяне, спросить, нет ли каких-нибудь письменных переводов, потому что от безделья я уже залезла на стенку. А дальше – по стандартной схеме: в коридоре встретила Гео (ладно-ладно, чего там, все равно заглянула бы к нему в кабинет – но лучше, конечно, когда так, вроде бы случайно), он спросил, как жизнь в супружестве ("Без особых изменений", – ответила я), какие планы ("Никаких. Одуреваю от скуки!") и предложил съездить с ним на недельку в Ереван. Надо ли говорить, с каким энтузиазмом я вцепилась в это предложение! А там, среди хачкаров и дольменов (или это я долму имею в виду?) повела себя молодоженка не совсем должным образом. Еще в самолете я сказала ему: "Учти: как разместимся в гостинице – я под душик и сразу к тебе. Будь готов!" Нагло, согласна. Да что ж поделать – какая есть. Надеюсь, что он меня такой и принимает. Без прикрас, если не считать косметики.
*
Пятый курс я начала в полном блеске: замужняя дама, имеющая солидного любовника. А ведь мне всего-то… Другие и к тридцати до таких высот не докарабкиваются. Впрочем, если говорить о карьерных высотах – так это лучше посмотреть на Боба. Соответствующий культурный центр при райкоме и впрямь создали – скорее, впрочем, на бумаге, но при этом должность у мужа самая настоящая. И зарплата реальная, второго и семнадцатого, ежемесячно. Кураторы объяснили ему, что особо можно не надрываться, никаких джазовых фестивалей и художественных выставок организовывать не надо… Точнее говоря, организовывать их как раз надо – только проводить не следует. В смысле, не обязательно. Поскольку главное в его работе – брать на карандаш, в процессе организации мероприятий, как можно больше народу, и всех держать под колпаком. Девиз: никаких подпольных деятелей искусства, ничего тайного или полускрытого. Все явно, все на поверхности. Единственное, что должно быть не очень уж открытым – это наблюдение, а точнее слежение за клюнувшими на наживку. И, соответственно, сбор материалов: кто такие эти деятели, чем занимаются в свободное от творчества время, не замечены ли в каких-либо порочащих их связях – например, с зарубежными, не к ночи будет сказано, спонсорами, нет ли иных, социальных пороков, в смысле нетоварищеское отношение к лицам противоположного (а то и не дай Бог, своего) пола, пьянка, или вовсе даже наркотики. И все такое прочее…
Изложил мне все это Боб, а я спрашиваю: "Ну, и в чем же проблема?" – "Да в том, что вроде бы они намекают на то, чтобы я стучал…" – "Они не намекают, милый, – отвечаю. – Они прямым текстом говорят". – "Так что же делать? Ты у меня такая умная – посоветуй". – "Они свои обязательства выполняют? – продолжаю допрос. – Должность тебе дали?" – "Допустим…" – "Зарплату получаешь?" – "Сама знаешь". – "На дополнительные твои заработки они глаза закрывают?" – "Вроде бы да…" – "Ну, а тогда – какие разговоры? Вперед!" – "Что, вот так прямо и…" – "А до сих пор ты чем занимался?" – "Ну, до сих пор это мелкая фарца была. Шпана скорее…" – "А теперь?" – "Теперь вроде бы люди творчества. Художники. Музыканты. Поэты…" – "В твоей последней фразе, милый, есть одно ключевое слово". – "Какое же?" – "Вроде бы". – "Так это два слова…" – "Не влияет. Одно-два, какая разница. Главное, что это не реальные поэты или там джазисты, а – "вроде бы". По той простой причине, что нормальный художник к райкому комсомола на пушечный выстрел не подойдет. А кто подойдет – тех не жалко". – "А если все-таки?.." – "Ну, голова-то у тебя есть? Посмотри и оцени – что за стихи, что за картины, и так далее. В девяноста восьми процентах случаев сам поймешь, что таких деятелей искусства политанью выводить надо". – "А оставшиеся два процента?" – "Вот с ними и будешь разбираться. Что именно про них сообщать. С какой окраской. В каком контексте". – "Да я не умею…" – "Научишься. Я тебя и научу. Как ты думаешь – мы, когда отчеты пишем по делегации, абсолютно достоверную картинку рисуем? Разумеется, нет. А какую, ты спросишь? А такую, какую кураторы хотят видеть. И все довольны. И кураторы, и мы. Те демонстрируют вышестоящему начальству активность, а мы получаем благодарности и кое-какие деньжата за свои труды. Какими бы неправедными они ни были". – "Но ведь это…" – "Это жизнь, милый. Ты ведь минимум раз в день ешь мясное, так?" – "Допустим". – "А ведь зверюшка эта еще недавно бегала, хвостиком махала, своей звериной жизнью наслаждалась". – "По-твоему, эти ребята, которые ко мне приходят, со всякими идеями и предложениями, они что же – коровы?" – "Они как раз не коровы. Коров доят, не более. А режут на мясо бычков, примерно трехлеток. Их еще и кастрируют, кстати – чтобы мясо было нежнее". – "Господи, откуда у тебя такие познания?" – "Черт его знает. Переводила, наверное, где-то на колбасной фабрике". – "А что, бычков не жалко?" – "Тогда не жри колбасу". – "Ну, видишь ли…" – "И еще поимей в виду, что среди твоих клиентов даже бычки – это хорошо, если процентов десять. А остальные – просто козлы. Козлов тебе тоже жаль?" – "Ну, козлов…" – "Вот мы и достигли консенсуса. Слава тебе, Господи. Пошли дальше. Конечно, работа забойщика скота – дело малоприятное. Так расти над собой. Дослужись до, скажем, главного технолога, которому не приходится ежедневно резать этих самых бычков. Он сидит себе в теплом кабинете и бумаги подписывает. А ему приносят на тарелочке свежайшую колбасу, прямо с конвейера. Он ее хавает и причмокивает. Хлеб белый, с хрустящей корочкой, масло вологодское. Ну, и так далее. Такая картина тебя больше устраивает?" – "Естественно". – "Вот и славно. Значит, пиши отчеты пограмотнее и поглобальнее. Я тебе помогу, чем смогу. В смысле формулировок и вообще подачи материала. А самое главное – не думай о козлах. Думай о жене".
*
Пятый курс – стало быть, диплом на носу. Меньше с делегациями шляться – активнее заниматься учебой. Что я, собственно говоря, и делаю. Отказывая при этом даже самым дружественным референтам. Но вот приходит как-то Боб домой и, с порога: "Ты знаешь, нам нужен переводчик. Приезжают какие-то австралийские комсомольцы, или социал-демократы… неважно. Ты сможешь поучаствовать?" – "В принципе, конечно, смогу, – задумчиво отвечаю я. – Да вот только зачем нам разговоры, что ты свою бабу притащил на заработки. Лучше мы сделает вот как: вы обратитесь с официальным письмом в Международный отдел, прямо на имя Жорика. А он наложит резолюцию: "Пригласить нештатного переводчика такую-то". И все чудно. Вы заплатите по безналичке международникам, а они – мне, через бухгалтерию. Вполне официально. Плюс еще и моральный аспект: одно дело, когда притащится неизвестно кто, и другое дело, когда прибудет человек, откомандированный с этаких высот. Твоя баба, к примеру, и на троллейбусе покатается, не развалится, а такому человеку нельзя не предоставить райкомовскую машину". – "Или талоны на такси". – "Это уж как минимум".
Вот так, нежданно-негаданно, я познакомилась с этой самой Люськой. Которая секретарь райкома по идеологии, непосредственная начальница Боба. Пришла к ней с бумагой от Жорика, а она только что не танцует вокруг меня: ах, какие люди. И шепчет подобострастно: "Георгий Васильевич мне сказал по телефону, что вы из числа их самых сильных сотрудников". – "Естественно, – отвечаю, – мы понимаем всю важность вопроса, и поэтому…" Запудрила я ей мозги на всю катушку, а потом, по совету Жорика, приоткрываю чуть-чуть занавесочку. "Руководство отдела приняло решение направить именно меня, не в последнюю очередь и потому что я состою в родстве с вашим координатором культурного центра", – вещаю я дикторским голосом. – "Это в каком же родстве?" – спрашивает она испуганно. И тут я улыбаюсь по-свойски: "Боб – мой муж". Жорик посчитал, что разумнее сказать ей с самого начала – потому что, не дай Бог, всплывут наши с Бобом отношения, и нехорошо может получиться. А так – какие дела! Не только секрета из этого мы не делаем, но и заранее заявляем, что – по нашему мнению – это оптимальный вариант. Причем для всех. А почему – не ваше собачье дело. Такое принято решение, и точка!
Люська приумолкла, сидит, чай прихлебывает. И видно, как в головенке шестереночки вертятся: переводчицу с самых верхов спустили, насчет ее такой человек звонил, что и должность вслух выговорить боязно – а она, переводчица, то есть, взяла и оказалась бабой этого самого Боба. Который подозрителен сам по себе, с учетом всех его историй и предысторий. Но вместе с тем его сюда, в райком, тоже по рекомендации таких людей посадили, про которых вслух еще страшнее говорить. Пооткрывала она ротик, будто к минету примерялась, и решилась все-таки высказаться: "А вот Георгий Васильевич… он в курсе?.." – "Как же он может не быть в курсе, – жестко отвечаю я, – если он лично вам звонил?" Она наморщила свой лобик, и видно, как страх промахнуться при выборе переводчика борется со страхом ослушаться ой какого начальника. Наконец, страх первого рода одерживает верх, и она решается на прямой вопрос: "Ну, он, может, не в курсе ваших родственных отношений с… ну, с нашим сотрудником?.." Это ты, дурочка, не в курсе наших отношений с Гео, усмехаюсь я про себя. А вслух отвечаю, с партийной прямотой: "Вот такое принято решение. И не нам с вами его обсуждать!" Сделала глоток чая и – как последний гвоздь в крышку гроба забила: "А насчет того, что он не в курсе – это, извините, просто смешно. Имейте в виду: нам всегда и все известно!"
Другая бы напустила полные штаны – а эта, гляжу, еще трепыхается. Черт ее знает, может, у нее тоже имеется любовник не хуже Жорика. А то и похлеще. Во всяком случае, решается она еще на один вопрос – правда, уже в совсем другой тональности. Не обвинительно-уличающей, а заискивающе-просительной: "Вы меня извините, но я ведь вот в каком смысле… Там ведь у него было что-то в прошлом… Ну, типа фарцовки… Он ведь будто бы даже…" Что ж, если товарищи искренне не понимают, им можно и растолковать. Чисто по-дружески. – "У англичан, – говорю, причем не наставительно, а с интонацией разъясняющей и даже отчасти умиротворяющей, – такая пословица имеется: "Раскаявшийся браконьер – лучший лесничий". А у нашего руководства есть тенденция следовать народной мудрости, особенно мудрости английского народа". И наношу завершающий удар: "А вы как считаете?" – "Да, разумеется, – ложится она на спину и задирает лапки, – народная мудрость – это источник…" Задумалась и с тоской закончила: "Источник высшей мудрости". Да, начет риторических пассажей девушка не очень.
А не искушенная в риторике корова тем временем продолжает махать языком: "Мы, разумеемся, ценим Бориса, как специалиста и, в частности, как человека, досконально знакомого с западной музыкой". И – чисто подхалимский заход с фланга: "У вас, дома, наверное, замечательная фонотека?" – "Имеется кое-что", – отвечаю я. При этом никакой снисходительности в голосе, голый объективизм. И тут же делаю широкий жест: "Если вам нужны записи – то нет проблем". – "Вообще-то я бы не отказалась… Но как-то неудобно…" – "Да чего там! – говорю я голосом совершенно дружеским. – Наша домашняя фонотека – к вашим услугам". И тут же, грамотно рассчитав момент, перехожу на "ты": "Составь списочек, и муж все сделает". И как бы между прочим добавляю: "Он и с пленкой может посодействовать…" Люська попадается в ловушку: "Да с этим все в порядке. Пленка у меня есть. Немецкая". – "Тем более, – говорю. – Приноси вместе со списком, и все будет в лучшем виде". Спросите меня насчет ловушки, которую я поставила на эту бабу? Объясняю: в те времена магнитофонная лента была диким дефицитом. И если у Люськи этот товар имеется, да еще и немецкого производства – значит, невинным агнцем ее не назовешь. Значит, связана с кем-то. Ну, наверное, не с уличной фарцой – такой начальнице, небось, оказывают услуги на уровне директора районного универмага. Или, по меньшей мере, секретаря комсомольской организации этого торгового учреждения.
*
Следующая моя встреча с Люськой произошла года через два. В смысле, не встреча – видеться-то мы виделись по разным неформальным поводам – а рабочий контакт. К тому времени я уже была вовсю зарекомендовавшим себя сотрудником Интурбюро, членом КПСС, и уверенно двигалась к креслу зав сектором. Положим, сектор в Интурбюро – это не одноименное подразделение в ЦК или даже в международном отделе, но ведь какие еще наши годы! Однако к делу. Итак, звонит мне Жорик накануне Ноябрьских и приглашает на совещание. Оргвопросы и все такое. Распределяются делегации, формируются группы переводчиков. Мы с Татьяной сидим рядышком, почти на равных: она отвечает за нештатных переводчиков, а я – за штатных, которые будут привлечены к обслуживанию мероприятия. В какой-то момент Жорик предоставляет слово "Людмиле Дмитриевне от МК комсомола" – и смотрю, из задних рядов тащится знакомая мне Люська. И начинает докладывать о том, как оперотряд дружинников МК будет осуществлять охрану мероприятия от фарцы, проституток и прочих нежелательных элементов. Я переглядываюсь с Алексом, он морщит нос и корчит морду – судя по всему, в смысле "не бери в голову, бери метром ниже".
По окончании общей части Жорик пригласил ключевых товарищей к себе в кабинет. Мы стоим с Татьяной, ждем, пока рядовые исполнители рассеются и освободят проход к двери. Тут Люська кидается ко мне как всполошенная и начинает меня целовать, как ЦК целует космонавтов после полета – истово и страстно. – "Ой, до чего же я рада тебя видеть! С тобой легче иметь дело…" – "Чем с кем?" – спрашиваю я суховато, чтобы и малость сбить ее энтузиазм, и доставить удовольствие Татьяне, которая смотрит на комсомольскую богиню не просто искоса, а с откровенной неприязнью. – "Ну, чем с незнакомыми людьми", – поясняет Люська как ни в чем не бывало. Тут как раз к нам подходит явно незнакомый ей человек, а именно – Геннадий, начальник Алекса. И обращается ко мне, как к знакомой: "Спроси-ка, Зоя, у своей подруги, что за идея насчет комсомольских патрулей?" – "Ну, это наша инициатива…" – с неостывающей восторженностью говорит она. – "Наша – это чья?" – "МК", – не дает сбить себя с толку Люська. – "А конкретнее можно? Кто именно? Какой уровень?" – "Уровень отдела идеологии. А конкретно – моя идея". – "И она с кем-то согласована?" – "Да, разумеется. С нашим руководством". – "А с нашим?" – нарывается она на вполне резонный вопрос. У Люськи отвисает челюсть: "Наверное… – бормочет она. – Думаю, что да…" – "Мне бы хотелось знать, с кем именно, – жестко спрашивает Геннадий. – С кем именно в Управлении по Москве? Фамилия? Или, во всяком случае, подразделение?" – "Бочаров", – едва слышно говорит Люська. – "Как-как?" – переспрашивает Геннадий. Она смотрит на него с ужасом, а он, спокойно: "Вы хотите сказать – Бочкарев? Хорошо, сейчас я ему перезвоню".
Приглашенные отправились к Жорику и там продолжили обсуждение. Люська сидела в углу, безмолвная и сбледнувшая с лица. Минут через пятнадцать к нам присоединился Геннадий: "Я, Георгий Васильевич, выяснил ситуацию. Докладываю. Связался с Бочкаревым, задал ряд вопросов. В том смысле, что мы не в игрушки играем, и детская самодеятельность хороша только на сцене, не более того. Да ладно, говорит он, чего там. Пусть комсомолята разомнутся, пусть попрактикуются. Нет проблем, говорю. Пусть порезвятся. Но – за пределами помещения. Пусть несут наружную охрану. Он мне говорит: так об этом речь и шла. Не на заседания же их приглашать. Не на приемы. Верно, говорю. Нечего, говорю, им там делать. Вот на этом мы и порешили, уважаемая Людмила Дмитриевна из МК комсомола". – "Ну, это и была первоначальная идея… Может, я не совсем четко сформулировала задачи…" Геннадий не стал добивать лежачего: "Вот и прекрасно. Я рад, что мы разобрались с этим вопросом. Завтра-послезавтра, не позднее – позвоните и приходите. И своих полевых командиров приводите". – "Да-да, мы встретимся и все обсудим…" – "Я вас не на обсуждение приглашаю, а на инструктаж. У меня все, товарищи".
Да уж, начались эти праздники для Люськи не очень удачно, но зато завершились полным ее триумфом. Хотя, в общем-то, и начало было не столь уж плохим – ведь главного она добилась. Для себя. Присутствовать на всех мероприятиях, есть и пить вместе с избранными. Это комсомольцы мерзли и мокли, условно говоря, под окнами (впрочем, может, и не мокли, а просто уматывались домой, ведь кто же их будет проверять), а сама Люська была в центре событий. И все время вертелась возле меня. Ну, я ее не очень шугала – все-таки какое ни на есть, а начальство для Боба. И она вроде бы ценила мою доброту.
В предпоследний вечер профактив Зеленограда устроил для зарубежных гостей советских профсоюзов грандиозный прием. Поскольку программа в целом благополучно подходила к концу и поскольку я условилась со знакомым водителем автобуса, что он будет возвращаться на базу мимо моего дома, то я позволила себе немного расслабиться. Ближе к концу вечера ко мне подгребла Люська, тоже в состоянии повышенной бодрости, и спросила, как я намерена добираться домой. Я ей честно объяснила: с группой до "Спутника", а потом водила меня подбросит к подъезду, что займет у него еще пять минут. – "Меня не захватишь?" – "Какие проблемы!" – гостеприимно отозвалась я, и по этому поводу мы еще выпили.
Возвращались мы с немецкой группой, поскольку именно с ней работал Николай, мой водила. Группа крошечная, человек пятнадцать, "Икарус" полупустой. Мы с Люськой вошли, естественно, только после того, как все клиенты благополучно загрузились, и она сказала мне, как бы между прочим: "Иди-ка сюда. Поговорить надо…" И потащила меня в хвост. Где и усадила к стеночке, а сама села у прохода. И вот, дамы и господа… Вы, как говорится, будете смеяться, но наконец-то это произошло. Как уже отмечалось, причем не раз и не два, различные молодые и не столь молодые люди неоднократно предпринимали разной степени успешности попытки прижать девушку Зою в автобусе или, на худой конец, в микроавтобусе. Короче говоря, на ходу, в уголку, под покровом темноты и в несколько восторженном состоянии, вызванным употреблением или злоупотреблением горячительных напитков. И ничего у них не получалось. А вот когда за дело взялась девушка Люся… Причем надо признать: анатомию она знала на отлично. Плюс к тому – и это я давно приметила – у нее ногти коротко подстрижены. Как у хирурга или пианистки. И довольно грамотно она меня расшевелила – учитывая, разумеется, еще и поддато-расслабленное состояние моей души, так что кончила я вполне исправно. Миллион лет этим не занималась. То есть, самостоятельно я, бывало, и предпринимала усилия – скажем, в морально тяжелый период девичьей жизни между Виталиком и Бобом, но чтобы с посторонней помощью – в смысле, с помощью, оказываемой однополым партнером… Вот уж нетушки. Первый – он же и последний – раз в жизни это случилось где-то классе во втором, причем, разумеется, таких слов, как оргазм, тогда просто не существовало в русском языке, да и не стремились мы ни к чему такому в те весенние каникулы, сидя с одноклассницей в сумерках и ожидая, когда наступит время включить телевизор и посмотреть мультики…
Потом Люська смирно ждала, пока я приведу себя в порядок – обстановка-то самая благоприятная, ноябрьская тьма загородного шоссе, в полушаге ничего не видно, так что я, привстав, спокойно смогла поправить колготки и все прочее. Потом она неуверенно попыталась меня погладить. Я было дернулась – и тогда она сказала, заискивающим и вместе с тем нагловатым шепотом: "Ну, ты же ведь была не против…" И ведь мерзавка права. Будь я решительно против – фиг бы она смогла залезть мне, что называется, в самую… ну, скажем, душу, да еще и на глубину всех трех суставов среднего пальца. Ведь для этого надо было, чтобы я, как минимум, не противилась в процессе стаскивания с меня колготок. Ну, она не совсем стащила, разумеется, но все-таки приспустила. Как говорят англичане, half-mast. Или, в нашем с ней случае, до половины жопы.
Далее мы катили молча. Когда проехали "Динамо", она шепнула: "Я у "Белорусской" выскочу…" Я пожала плечами. – "Завтра увидимся?" Я снова пожала плечами, потом сообразила, что это глупо, и сказала: "Я, во всяком случае, на работе". – "Завтра поговорим, хорошо?" На это я ничего не ответила. Естественно, не позволила себя поцеловать, хотя и ответила на ее короткое "Пока…" Теперь самое забавное: приехав домой, я долго сидела в ванной и прикидывала – извините, на пальцах, – каким именно образом она меня возвеселила, после чего сказала Бобу: "Иди под душ. И учти, что у меня на тебя очень серьезные планы!" – на что он бодро отозвался: "Планы партии – планы народа!" Помимо вечерней дозы, я еще разбудила его часа в три. Или в четыре. Не до смотрения на часы мне было…
На следующий день Люська вилась вокруг, но вплотную подойти не решалась – а я, успокоенная насыщенной супружеской ночкой, была достаточно благодушна. Потому, наверное, мы и простились на вполне нейтральной ноте, хотя про себя я решила: чтоб глаза мои ее больше не видели!
Однако не говори "однако", как гласит чукотская мудрость. Вот и с Люськой, оказывается, все не столь просто. Через недельку после нашего странного вечера в "Икарусе" звонит она и начинает издалека: "Какие твои планы на первую половину января?" – "Ну, в принципе время тихое, – отвечаю я, – мертвый сезон". – "Если я предложу тебе поездку – ты как?" – "Надо посмотреть, – говорю я неопределенно. – Смотря куда, смотря на сколько. А главное – смотря с кем…" Думаю, что хотя бы к одному из условий смогу придраться и пошлю ее – впрочем, вежливо и по возможности мягко. А она отвечает, четко, по пунктам: "Со мной. На десять дней. В Штаты". – "Куда-куда?" – опешила я. – "Нью-Йорк, Вашингтон, Филадельфия", – хладнокровно уточняет она. У меня отнялся было язык, но все-таки я собралась, сгруппировалась и спросила по возможности небрежным тоном: "А что за коллектив?" И она, превосходно понимая, что удалось взять меня голыми руками, отвечает – причем деловито и не выдрючиваясь: "Десяток теток с московских заводов. Женские активистки и борцы за мир. Ну, ты как? Согласна?" Надо отдать мне должное: я не завопила: "В Штаты-то? Готова на все!" Я спокойно сказала: "Ты сможешь мне на работу письмо сделать. Насчет того, чтобы меня откомандировали. Кстати, эта делегация – она по линии МК?" И она ответила столь же спокойно: "Письмо – не проблема. Скажи только, на чье имя. А поездка по линии ЦК. Комсомола, разумеется". И добавила, небрежно: "Я как раз с нового года туда перехожу".
Да, конечно же, Штаты – это Штаты. Особенно по тем временам – конец шестидесятых – вещь, в принципе доступная исключительно узкому кругу избранных. Тем более у меня опыт загранпоездок просто смехотворный – трехдневная командировка в Будапешт и две турпоездки, тоже в соцстраны. Ну, Люська поднажала, а главное, разумеется, Жорик посодействовал, написав характеристику-рекомендацию на двух страницах, что я опытный переводчик, отлично себя зарекомендовавший и вообще. И к тому же попросил Геннадия звякнуть по своим каналам и заверить, что девушка не то, что не удерет, а напротив – сама будет следить и бдеть. Не забудем, что я, ко всему прочему, уже состояла в КПСС, несмотря на свои неполные двадцать пять.
Боб составил мне списочек пластинок, которые следует приобрести. С указанием магазинов, где их можно купить задешево – только бы конверты были невскрытые, а остальное ерунда. – "Не вздумай джинсы тащить или какую-нибудь одежку. Выгоднее всего – диски, а уж тут я тебе на вырученные деньги подыщу тряпки получше американских". И еще он дал разумный совет: набирать во всех аэропортах, начиная с Шереметьева, во всех гостиницах, в туристических информационных центрах, музеях и вообще повсюду бесплатные проспекты, карты, каталоги и прочие печатные издания. – "Эту макулатуру я тоже смогу пристроить. Пусть копейки – а все деньги". А буквально накануне поездки притащил чуть ли не килограмм значков – с Лысым, с Кремлем и разными соборами. – "Мне сказали авторитетные товарищи, что такая хрень отлично идет на обмен. Ты ему – Лысого, а он тебе – Джорджа Вашингтона на фоне звездно-полосатого знамени. Ильич в галантерее десять копеек стоит, а каждый американский флаг я здесь за пятерку толкну, как минимум". Так оно и оказалось, кстати. Десять значков по гривеннику – это рубль; стало быть, выходит, что за один изначально инвестированный рубль я получила, к примеру, английские туфельки – стоимостью пятьдесят рубликов, включая переплату. И еще разное-разнообразное. Но это, конечно, надо быть Бобом, с его контактами и каналами, чтобы так удачно все устроить. Поездка мне многое дала: и в смысле того, что мы с мужем приоделись будь здоров, да и с точки зрения биографии. Все-таки Америка в послужном списке – не хрен собачий: раз человек там не оплошал, значит, где угодно справится.
Но за все за это я и заплатила сполна. Селили нас, разумеется, по двое. И меня, конечно же, с Люськой. Причем в Вашингтоне вообще кровать была двуспальная – правда, широченная и с двумя матрасами, но спинка-то общая. А Люську не смущало, и когда кровати были тумбочкой разделены, как в Нью-Йорке или Филадельфии. Ход мыслей простейший: если она облагодетельствовала девушку, то долг платежом красен. И ведь в чисто формальном плане права, сука. Ну, я, конечно, отбивалась как могла – ссылаясь на усталость, головную боль и используя прочие стандартные девичьи отговорки, но удерживать до самого конца оборону удавалось не всегда, и она делала со мной – ну, может, не все, что ей хотелось, но уж, во всяком случае, все, чего решительно не хотелось мне.
По приезде я первым делом поскакала к Жорику и аккуратно наябедничала, изобразив из себя оскорбленную невинность: ты только представь, она ко мне приставать пыталась, жуть, правда ведь, ну сам посуди, какая из меня лесбиянка – ты-то меня знаешь получше многих. Надо сказать, что Жорик, будучи все-таки представителем предыдущего поколения и вместе с тем убежденным рыцарем гетеросексуальных отношений, обалдел до посинения, поскольку сама мысль о таком безобразии у него просто не укладывалась в голове. Немного опомнившись, он принялся дотошно меня расспрашивать о самых различных аспектах люськиного поведения и прилежания (в общественно-политическом плане, разумеется) – начиная с нашего прибытия в Ша-два и вплоть до прохождения таможни на обратном пути. Ясный перец, что он искал компромат, пусть и скрытый, чтобы опытной рукой обратить его против наглой твари. Когда поиски не увенчались успехом, он попенял мне, что я не смогла искусственно создать ситуацию, которую можно было бы повернуть в нужном направлении. Я, всхлипнув, сказала, что на такое у меня ни ума, ни духу не хватило бы. Жорик утешающе погладил меня по голове – не более, поскольку ничего такого он, будучи человеком опытным и осторожным, в принципе не допускал у себя в кабинете – и сказал, что в начале марта мы обязательно съездим куда-нибудь, развеяться, и там постараемся сгладить неприятные воспоминания.
Пять лихих мартовских дней, проведенных с Жориком в Риге, были использованы мною не без пользы – а точнее, не без вреда для люськиной репутации, которую я чернила как умела (а к тому времени я, скажем без ложной скромности, достигла немалых успехов в этом нелегком искусстве). Правда, конкретного урона ей в тот момент я нанести не смогла, хотя и преуспела в создании определенного негативного фона – что тоже немаловажно. Впрочем, уйдя в ЦК, Люська скрылась с моего горизонта, и у нее хватало чутья не возникать там в качестве ясной ночной звездочки. Ладно. Будем считать, что этот раунд у нас закончился вничью.
*
Год проходил за годом, я взрослела и набиралась опыта, как производственного, так и административного – занявши вскоре после описанных событий пост зав сектором и получив в свое подчинение десяток девиц на разных ступенях девичества, а также двоих молодых людей, один из которых бы, на мой взгляд, пидором, хотя вроде бы и не мне нападать на адептов однополой любви, ибо коли вы сами не станете судить, так и вас никто не осудит. Откровенно говоря, американский, извините, интим произвел на меня очень сильное воздействие, и негативные ощущения хотя и сглаживались со временем, но все-таки подспудно продолжали тлеть, грозя новым моральным пожаром. Рискну даже предположить, что моя подсознательная нелюбовь к Штатам связана не с дневными впечатлениями, а с ночными, и виноват во всем не американский народ в массе своей, а отдельно взятые функционеры советского массового беспартийного молодежного движения.
И вот в один прекрасный день вызывает меня директор и доводит до сведения, что нам спускают из ЦК комсомола какую-то бабу на должность замдиректора. Что он был тут у ребят в ЦК, и они его предварительно с нею познакомили. У меня оборвалось сердце, и я спрашиваю: "Как звать-то?" Конечно, она самая, Людмила Дмитриевна. Я и словесный портрет изложила – она, подтвердил директор, именно что она. Срочно звоню Жорику и напрашиваюсь на встречу – сегодня же, потому что промедление смерти подобно. Прилетела к нему в обеденный перерыв и, едва переступив порог, заявила: "Можешь меня поздравить – эта лесбиянка садится мне на шею!" Излагаю все известные мне детали. Он подумал малость и говорит: "Ладно, не реви. Я ее окорочу. Скажу мужикам, что так, мол, и так. Без имен, разумеется. Они поймут и сделают правильные выводы". – "И что с ней будет?" – вдруг заволновалась я. – "Не беспокойся. Не расстреляют. И даже на хор расстрельной команде не отдадут. Такие специалисты нужны и на периферии. Поедет, скажем, в Тулу, возглавлять турбюро…" – "Так ведь туляков жалко". – "А ты их не жалей. Вдруг отыщутся потомки Левши, которым до полноты счастья не хватает как раз дамочки, ориентированной именно в эту сторону. Может, она там свое счастье обретет…" – "Или они ее подкуют". – "Тоже вариант. В общем, не скули".
И ведь он знал, что говорил. Через три дня вызывает меня и излагает состояние дел. – "Твоя хорошая знакомая – ну, Людмила Дмитриевна – она совершенно неожиданно для всех была замечена в проявлении нетоварищеских отношений к секретарше отдела творческой молодежи. То есть, принялась было приставать к девушке, а та расцарапала ей всю морду, да еще и пожаловалась руководству. Мне по секрету ребята рассказали об инциденте, а я им, тоже по секрету, дал понять, что это не первый случай в биографии данной дамы. Короче: ее вызвали к руководству, после чего она высказала настойчивое пожелание перейти на работу в город-герой Тулу. С целью резкого повышения качественного уровня туристического обслуживания тамошнего населения. Что будет косвенно способствовать укреплению моральных устоев в городе-герое Москве. Кстати, при таком раскладе место замдиректора Интурбюро остается вакантным. И вот мы, посоветовавшись с товарищами, пришли к единодушному мнению: а не назначить ли на эту должность другого, не менее опытного работника, имеющего к тому же значительный стаж сотрудничества с международным отделом и не менее значительные заслуги в области профсоюзного международного туризма. Понятно, о ком идет речь?"
Возвращаясь на работу, я всесторонне обдумала и проанализировала складывающуюся ситуацию. И приняла решение: не оставлять у себя в тылу дееспособное вражеское подразделение, то есть предпринять меры активного характера и нанести превентивный удар. В смысле, не разыгрывать из себя неосведомленную дурочку, а наоборот: позвонить Люське и сказать, что (а) я все знаю, что (б) считаю такой расклад несправедливым и что (в) нам надо обязательно пообщаться перед отъездом. Пришла к ней с бутылкой венгерской сливовицы (Боб достает этот товар ящиками, через "Кулинарию" при ресторане "Будапешт"), мы с ней крепко выпили, и я сказала, опять-таки по пунктам: (а) мне безумно стыдно садится на это место, потому что (б) оно идеально подходит для тебя, причем я бы (в) с удовольствием работала под твоим началом. Потом, глядя ей искренним и твердым взором прямо в глаза, я задала ключевой вопрос: "Давай-ка подумаем, какая же сука тебя подсидела". Мы начали перебирать поименно возможных врагинь – при этом заметьте, что о врагах речи не шло как бы по определению. Высказали подозрения по поводу нескольких кандидатур, но к окончательному выводу прийти не смогли. А знаете, почему? Могу объяснить, только шепотом, чтобы Люська не слышала: у этой сучонки столько врагов, что конкретный выбор и впрямь представляется проблематичным.
Напились мы, как было уже отмечено, до поросячьего визга. У Люськи, по всей вероятности, были определенные планы, да только в постель я не легла – хватит с нас Америки! Но все-таки, когда уже прощались в прихожей, то позволила себя зацеловать. И не воспротивилась, когда Люська, вцепившись в меня как утопающий в спасателя, споро влезла мне под юбку и далее, запустивши свой пальчик по испытанному маршруту. Ладно, чего там. Тем более это, хотелось бы надеяться, последний раз в жизни – тьфу-тьфу-тьфу. Снесла я все стоически, не моргнув глазом. Будем считать, что прошла внеплановый гинекологический осмотр. Тем более девки утверждают, будто случается, что гинекологи – причем и того, и другого пола – тоже распускают руки в двусмысленном плане. Не знаю, со мной такого не бывало, но ведь народ просто так, беспричинно, болтать не станет…
*
Проведя три года на посту замдиректора, я незаметно для самой себя, и уж тем более для окружающих, оказалась на пороге тридцатника. Но это так, сведения для ориентации… А на приеме Седьмого ноября подходит ко мне Алекс, который работал в спецсекторе, а теперь уже второй год сидит в ЦК комсомола, на должности, как я понимаю, соответствующей его специальности и опыту работы. Не один подходит, а с каким-то мужиком постарше, в костюмчике чуть ли не с Сэвил-Роу, и уж галстук точно с Бонд-Стрит – я в таких делах насобачилась разбираться. Ну, выпили со знакомством, поболтали… Тут Жорик появляется на горизонте, мужик и его сердечно приветствует, а потом говорит ему: "Отличные у тебя работники", – и на меня показывает, пустым стаканом. На это Жорик говорит: "Ты тут пустой посудой не маши – а если хочешь выпить за девушку, то давай!" Выпили мы втроем (Алекс как-то скрылся из виду), и мужик спрашивает: "А что, если я у тебя похищу такое сокровище?" На это Жорик отвечает: "Работай она непосредственно у меня – в жизни бы не отпустил. Но поскольку она числится в смежной организации, то попробуй переманить. Хотя, сам понимаешь…" – "Да мы за ценой не постоим". – "И еще учти, что перед окончательным решением она ко мне придет, посоветоваться". – "Это почему же?" – "Да потому что я ей вместо родного отца" – заявляет мой доморощенный специалист по инцесту. На что мужик хитро улыбается: "В таком случае Зоя – счастливейшая девушка. Потому что у нее и родной отец – будь здоров какая фигура, а тут еще и ты…" – "Да, еще и я. Названый отец. Имей это в виду". – "Не беспокойся, такую девушку и я не обижу".
Поговорили и разошлись. А после праздников сижу я на работе и с самого утра отвечаю на звонки, аж взмокла, потому что такое ощущение, будто весь мир поздравляет с днем рождения. Вот сколь я популярна в народе! Вдруг – незнакомый голос. Поздравляет, как и все. Как и всех, благодарю. – "А вы меня узнали?" – спрашивает. Хотела сказать: "Да какая разница!", но ответила коротко и вежливо: "К сожалению, нет". – "А это Дамир Филимонович". Господи! Тот мужик с Бонд-Стрит. Имечко такое, что не спутаешь ни с кем – означает, между прочим, "Да здравствует мировая революция". И он говорит: "Вы сегодня, разумеется, отмечаете день рождения…" Разумеется. В "Спутнике" мне ребята устроили, по старой дружбе. – "Приходите и вы, – говорю, – повеселимся…" – "Спасибо, но у вас, видимо, будет узкий круг друзей, а мы с вами пока еще не так тесно знакомы. Поэтому давайте лучше вы ко мне. Не завтра, а послезавтра, чтобы на свежую голову. Часов в десять – вас устраивает? Пропуск будет заказан". Я растерянно замычала, на что он отреагировал со смешком: "Что же, Георгий Васильевич не сказал вам, где я работаю?" – "Нет, отчего же, про вас он мне сказал…" И в самом деле, еще на приеме Жорик разъяснил, что это мужик из КГБ, с широкими погонами. Курирует молодежные организации, а точнее – их внешние связи. – "Я в том смысле… ну, насчет вашего предложения… вы же не к себе меня приглашаете?" – "Нет, не к себе. Но рядышком. Что такое КМО – знаете?" – "Комитет молодежных организаций", – отвечаю я на автомате. – "Да, верно. Есть такая замечательная структура. Имеет представительства в Секретариате Международного союза студентов – это в Праге, и в Бюро Всемирной Федерации Демократической Молодежи – это уже в Будапеште. Оба города – поразительной красоты. Впрочем, в Венгрии вы бывали". – "Все-то вы про меня знаете", – хихикнула я. – "Служба такая", – сухо отреагировал он на мое веселье. Но тут же вернулся к изначальной непринужденной интонации: "При этом все, что мы знаем, только укрепляет нас в одной мысли. А именно: вы – тот человек, который нам нужен. Значит, жду вас послезавтра в десять. И начинайте советоваться с Жорой, потому что считайте, что предложение вам уже сделано. А начет деталей – думаю, как-нибудь договоримся…"
Так вот с января я переползла в КМО. Должность – обалдеть, и зарплата соответствующая. Есть, конечно, и свои "но". Во-первых, отправляясь на работу, я теперь с удручающей регулярностью вынуждена привинчивать к твидовому пиджаку или к джерсовой кофте университетский ромбик – слава Богу, хоть не комсомольский значок. Знаю, что глупо. Но вы представьте себе картиночку: приходишь на некое идеологическое совещание, созванное с участием "идеологов новой волны". А что это за народ? Практически поголовно выпускники университетов Нечерноземья, причем философских либо исторических факультетов, перетащенные, причем очень даже известно кем, в Москву – с целью насаждения новых принципов и методов руководства. И все они – естественно – с поплавками, которые как бы обеспечивают легитимацию умному выражению их харь. Стало быть, нравится–не нравится, а будьте любезны: и морду скорчить соответствующую, и удостоверить свое право на такую морду. Заметим в этой связи: у товарищей значки с разными надписями, то есть с аббревиатурами их альма-матерей, а на значке МГУ, как известно, только герб и более ничего. И такая уникальность существенно повышает его статус. Как, впрочем, и статус его носителя.
Впрочем, это "но" – оно ерундовое. А есть и посущественнее. В частности – семейные проблемы. Если по-честному, то мы с Бобом уже пару лет… ну, скажем помягче – не столь близки, как бывало прежде. У меня работы выше крыши, плюс постоянные поездки, причем не только с Жориком, в смысле, с Гео. Все-таки я теперь и сама по себе – фигура достаточного масштаба. И вот, в последнее время, как-то незаметно для самой себя, я стала более отзывчива на предложения, которые принято делать молодым женщинам в командировках. Как-то вдруг я осознала, что дело идет к тридцатнику, а у меня в послужном списке – всего ничего. Или, точнее, никого. Два постоянных любовника до замужества, потом Боб и Жорик. Да, был еще один, пятый по счету, какой-то переводчик – две ночи в городе Сочи, и с тех пор даже по телефону не общались. И я вдруг осознала всю глубину классической фразы из Моэма: время летит, а мы не молодеем. Может, Боб почувствовал происходящие во мне перемены. А может, он и сам задумался о том же. Плюс ко всему прочему, он стал активнее заниматься самой разнообразной куплей-продажей, несмотря на мои резонные замечания, что как бы не залететь… Словом, в один прекрасный момент я вдруг обнаружила, что мы на пороге развода. И подумала: прийти в КМО разводкой было бы нехорошо, развестись же в качестве обладательницы своего нынешнего достойного поста – это другой коленкор. А тут – тоже вдруг и в один прекрасный момент – звонит мне Дамир и предлагает полчасика побродить по скверу, побеседовать о важных вещах. А тему он такую поднял, что я не могла не оценить его тактичность: одно дело обсуждать этот вопрос официально в кабинете на Лубянке и совсем другое дело – если во время прогулки: "Ваш супруг потерял чувство меры, и все может кончиться для него крайне печально. Поэтому я бы вам посоветовал обдумать ситуацию, тем более что – по нашим сведениям – ваша семейная жизнь в настоящее время далека от идеальной". И я ответила, что давно уже с ним борюсь, но он не внемлет голосу разума. И что в последнее время я все чаще подумываю о разводе… – "И разумно поступаете. Тем более, детей у вас нет…"
Короче: к концу лета я уже была свободной дамой. А дальше? О, дальше в лес – это ведь, как известно, больше дров. Мой личный список стал стремительно удлиняться. Ну, может, не столь уж стремительно – хотя, впрочем, как посмотреть и с чем сравнивать. Во всяком случае, сами посудите: в поездках все вечера, как назло, свободные, и надо же их чем-то занять. Что касается Москвы – теперь я женщина независимая и одинокая, домой мне лететь не к кому, работаю допоздна, а потом чем прикажете заняться? Не кресло же перед телевизором просиживать… Зачастила я по разным увеселительным местам – а сами понимаете, какое там отношение к одинокой, молодой, прекрасно одетой и, прямо скажем, ничего себе, даме со стороны лиц противоположного пола, хоть и не все из них кавалеры. Поясню: под увеселительными местами имею в виду театры и прочие культурные мероприятия, тем более что возможности достать билеты (и не билеты – билет!) в моем нынешнем статусе – самые широкие, чтобы не сказать, безграничные. Вот вам один источник знакомств. Кроме того, стала захаживать на "Уголок", где встречала кое-кого из числа друзей былых времен, некоторые из которых, как выяснилось, находятся в том же положении, что и я, то есть, разведенные после первого брака. Это – второй источник. Ну, и так далее, по мелочи.
Или вы не про это спрашиваете? Вас, может, интересует моя производственная деятельность? А следует ли об этом? Хотя в данной области тоже были отдельно взятые достижения, в плане налаживания международных контактов и укрепления дружественных, а порой и братских связей между молодыми людьми разных стран и народов. И даже континентов – имею в виду мою командировку в Кубу. Кстати, подчеркнем: молодые люди в предыдущей фразе означают в равной мере и молодых девушек, а контакты я устанавливала только между организациями, то есть, между юридическими лицами. Что же касается физических лиц, то все (я подчеркиваю, все без исключения) мои контакты и – не побоимся этого слова – связи ограничивались границами РСФСР, с незначительными исключениями, сделанными мною для Азербайджана и Грузии.
Да, вот о чем могу рассказать. Помните Маргошку? Соученица, на три курса старше. В первые университетские месяцы она открывала мне глаза на специфику студенческой жизни. Кстати, как только я начала общаться со Славиком и со всей этой компанией, контакты с ней прекратились. Потому, наверное, что девушка была "не из наших". И вот иду я по коридору буквально на третий день своего пребывания на новом посту – глядь, плывет Маргошка. Оказывается, она давно тут окопалась, на должности самой что ни на есть рядовой, референтской. Мне она обрадовалась до неприличия и на правах давней знакомой принялась за старое – то есть, за открывание глаз на окружающих и на окружающее. Я слушала-слушала, мотала себе на ус, мотала – да ка-ак стукну на нее! Создание нерабочей обстановки, сплетни на грани клеветы, равно как и за гранью – это для начала. Ну, и далее, стандартный набор: работать не умеет, ленива, полное отсутствие прилежания, включая и опоздания на работу, равно как и шастанье неизвестно где в рабочее время, невосприимчивость к критике, сколь бы дружественной та ни была; можно бы затронуть еще и моральные аспекты личной жизни – но и сказанного оказалось достаточно, чтобы вышвырнуть ее с занимаемой должности, причем с такой характеристикой, которая до конца дней закрывает возможность работать в учреждениях, специализирующихся на внешних связях, не говоря уж о выезде за границу.
Ну, и что вы скажете по этому поводу? На мой взгляд – ход очень верный. Пусть все знают, что новенькой – то есть, мне – выхватить кольт из кобуры ничего не стоит. И что стреляет она метко. Более того, и ментальность у нее правильная: сначала нажать на спусковой крючок, а потом уже переходить к разбору полетов. И еще немаловажное обстоятельство: удалось избавиться от стародавней якобы подружки, поскольку пользы от таких решительно никакой, а одна лишь стыдобушка.
Вообще скажем прямо и по-партийному, в лучшем смысле этого слова: времена наступали серьезные, и от свойственных юности благоглупостей надлежало избавляться как можно скорее. И решительнее. И не втихаря (или там вовсе исподтишка), а прямо и откровенно. Что называется, у всей деревни на виду. Такого рода беседа у нас случилась, в частности, с моим благодетелем Дамиром – на партактиве. Эти мероприятия, строго говоря, именуемые "партхозактивом" – чтобы не умалять значимости административных работников – в последнее время стали устраиваться с жесткой регулярностью. В пятницу, сразу после работы, подавался автобус, и избранные партийные администраторы, равно как и прочего рода администраторы, состоящие, естественно, в партии, отправлялись в загородный дом отдыха, где они проводили субботу и воскресенье до обеда (в смысле, включая обед), обсуждая разные насущные вопросы, рассмотрение которых целесообразнее проводить в узком кругу. Вечерами же участники расслаблялись – кто в кинозале, кто в сауне, кто еще как…
И вот мы приехали на место, разбросали свои вещички по отведенным комнатам; до ужина еще минут сорок, и Дамир предложил мне прогуляться по здешней липовой аллее. И сразу же завел разговор о Маргошке. – "Да вы, выходит, жестокая женщина", – заявил он со странным смешком. – "Кто? Я? Да я – если хотите знать, воплощение мягкости…" Хотела добавить – "и нежности", однако вовремя прикусила язык. И правильно сделала – потому что он и без того попер: "Хочу ли я знать? Разумеется, хочу. А знаете, о чем хочу знать? Да обо всем. Это неправду про нас говорят, будто бы знаем все. А в действительности красивые женщины по-прежнему остаются для нас тайной за семью печатями". Я, не поддаваясь на дешевые комплименты, сочла необходимым изложить свою, как я уже отмечала, партийную позицию по этому вопросу. В частности, насчет того, как я понимаю идею дружеских отношений, а также насколько полезно – да чего уж там, необходимо! – в наши дни умение первым обнажить ствол и при этом не промазать по цели. Причем не обязательно речь должна идти о стрельбе на поражение – можно ведь и просто обездвижить противника, прострелив ему, скажем, ногу. И при этих словах мне представилась Люська, по которой ползают тульские блохи, царапая ее нежную кожу своими подковками.
За ужином – Дамир настоял на том, чтобы я села с ним и еще с парой мужиков из его здания – был выпит тост "За умных и красивых – а потому особенно опасных – женщин, которые, по счастью, воюют на нашей стороне!" На это я не замедлила сказать аллаверды, подняв бокал за отцов-командиров, под руководством которых не страшно идти в бой: поскольку, во-первых, не сомневаешься, что воюешь за правое дело, а во-вторых, знаешь, что благодаря их умению ты победишь и – что немаловажно – останешься целым и невредимым. – "Да к тому же будешь удостоен правительственной награды – а это тоже не лишнее", – закончил мой визави, мужик с мордой профессионального убийцы и, судя по манерам, в генеральских чинах.
Такого рода мероприятия сделались традиционно ежемесячными, и я все больше вписывалась в соответствующие круги – причем с такой (скажем прямо, не от меня зависящей) стремительностью, что мое непосредственное начальство начало поглядывать на меня не без опаски. Ну, да хрен с ними. Работаю я без сбоев, так что пусть они застрелятся. Правда, во время очередной прогулки по липовой аллее я высказала Дамиру свои сомнения, на что он сказал буквально теми же словами: "Ну, и пусть. Наплюйте". И, чуть помолчав, добавил: "Но если начнутся какие-то разговоры… Или, не приведи Господь, какие-то движения… Вы сигнализируйте немедленно. И не сомневайтесь. Мы сами разберемся в том, насколько сигнал обоснован. Понятно?" – "Все поняла, Дамир Филимонович. Спасибо вам". – "За что же спасибо? Мы вас ценим, только и всего. А ценными работниками разбрасываться не позволено…"
*
Второй мой год в КМО ничем таким особенным ознаменован не был – ну, в производственном смысле. Шла, допустим, подготовка к Фестивалю в Гаване – речь идет о Всемирном фестивале молодежи и студентов, если кто запамятовал. Побывала я, стало быть, в двухнедельной кубинской командировке – и что такого? Вообще-то не первый мой трансатлантический вояж. Надеюсь, и не последний. А если насчет трансконтинентальных рейсов, так я и в Монголии побывала – вот уж это, надеюсь, как в первый, так и в последний раз. А к концу года возобновились у меня контакты вообразите с кем? – со Славиком. Захожу на "Уголок" – а он сидит, с еще несколькими нашими бывшими приятелями. Кинулся ко мне, целоваться – но я легонько отстранила его и позволила чмокнуть только в щечку. Не в последнюю очередь и потому, что на настоящем историческом отрезке у меня протекал бурный роман со звездой нашего экрана. Разумеется, речь идет о современной звезде, почти сверстнике – ничего общего с тем козлом, которого я поводила за… ну, короче, за нос, в давние валдайские денечки. Звездное знакомство состоялось, между прочим, в его театре, на одном из тех немногих спектаклей, где он не был занят. – "И зачем я пришел в театр, в свободный-то вечер – сам не знаю. Какая-то сила меня подхватила и повела…" И – добавлю от себя – вывела в антракте в фойе, где он на меня и запал. Впрочем – будем откровенны – взаимно.
Началось у нас все вполне легкомысленно, но далее развивалось на полном серьезе. Я имею в виду не только чтение великих монологов перед аудиторией из одного зрителя, а также шедевров мировой лирической поэзии в постели. Незаметно для себя мы подошли к порогу брака, и я уже задумывалась, с каким-то отчасти суеверным ужасом, что и второе предложение руки и сердца может прийтись на Новый год. Так что со Славиком мы просто поздоровались, я сказала ему: "Потом поговорим, а сейчас я занята", а официантке сказала: "Сейчас Стас придет – можно нам отдельный столик?" И, естественно, получила желаемое – потому хотя бы, что пару недель тому назад вышел на экраны его новый фильм, и все женское население страны испытывало очередной приступ влюбленности в главного героя. Такой сильной влюбленности, что многие даже готовы были смириться с мыслью, что их кумир трахает кого-то в эксклюзивном порядке – более того, готовы были даже не выцарапывать глаза этой охмурившей и захомутавшей его бабе. Только бы иметь возможность посмотреть на него, на кумира, вблизи и перемолвиться с ним парой слов. А у Стаса в этот вечер был очень удобный спектакль, где его убивают в конце первого акта. Не у артистического же подъезда мне его ждать – вот мы и договорились, что встретимся на "Уголке", выпьем по чашечке кофе, а потом – в зависимости от обстоятельств.
К вопросу об обстоятельствах. Так сложилось, что новогоднюю ночь мы провели врозь, пусть и по уважительной причине: Стас был на съемках в Киеве и не смог вернуться в Москву из-за нелетной погоды. Просидел он, стало быть, всю ночь в аэропортовском кресле, а я – в родительском доме, у телевизора. И хотя вроде бы формально никто ни в чем не виноват, но обе стороны испытали какое-то неясное разочарование, если даже не раздражение, и потому ожидаемая декларация чувств как-то зависла в воздухе. А вскоре Стас получил в высшей степени заманчивое предложение и больше месяца снимался в Риме. Во франко-итальянской ленте, где один из героев-любовников, он же герой Сопротивления – русский. Я же все это время – то есть, часть февраля и почти весь март – провела в компании Славика. Ну, не то, чтобы назло, а… В общем, провела. Славик, надо признаться, очень ловко воспользовался сложившимися обстоятельствами. В один прекрасный вечер ухитрился затащить меня к себе домой, и овдовевшая к тому времени старушка-мама испекла пирог, дабы отпраздновать мой приход. А в другой, еще более прекрасный – для Славика, во всяком случае – вечер он исхитрился затащить меня в койку. Где я, расслабленная и размягченная, припомнила былые времена невинной юности и даже – вот идиотка! – всплакнула, когда Славик начал мне втолковывать, какая я чудесная и необыкновенная.
А потом вернулся Стас, в полном сиянии всемирной славы. И такое у меня возникло ощущение, что маленько он поехал, в смысле тронулся и поплыл. Не выдержав груза испытаний, о чем явственно свидетельствовали его многочисленные интервью, буквально наводнившие средства массовой информации. От заметки в "Правде" до полосы в "Неделе", не считая фотки на обложке "Советского экрана". Ну, и сами понимаете – "что ни слово – Мастроянни да Фелинни…" Обо всем об этом, тактично и вроде бы исподволь, завел речь Дамир на очередном активе. Во время нашей, ставшей уже традиционной, прогулки по аллее. Я, со всей возможной искренностью, ответила, что даже частные беседы с нашей звездой стали непростым делом. – "Он и в постели ни о чем другом говорить не может!" – вырвалось у меня. Собственно, и не вырвалось, а – крик души, нормальная бабья реакция, если хотите знать. По-моему, Дамир правильно меня понял. А уж то обстоятельство (ох, опять эти обстоятельства!), что на активе тема поведения совграждан за рубежом была центральной – это и вовсе ничего общего с моей личной жизнью не имеет. Ведь главный вопрос текущего года – Фестиваль молодежи и студентов в Гаване, и тут в самом деле было о чем задуматься. Известно, что еще с 1957 года, с первого московского фестиваля, за этим мероприятием прочно закрепилась слава политизированного бардачка, когда на трибунах произносятся страстные речи о молодежной солидарности, а рядышком, в кустах, не очень-то и таясь, молодежь Москвы и Подмосковья осуществляет смычку с гостями столицы, причем контакты эти столь тесные и страстные, что растащить парочку удается лишь как минимум троим представителям органов правопорядка, да и то, если один из этой троицы является штатным работником, в форме и с табельным оружием – потому что троим невооруженным дружинникам такая задача просто не по плечу. При этом следует учесть, что совграждане образца 1957 года только-только начали оттаивать от железного режима предыдущей эпохи, тогда как население острова Свободы традиционно славится своим сексуальным либерализмом, что следует расценивать как проклятое наследие американского колониализма, превратившего остров, и особенно Гавану, в один гигантский публичный дом (это я цитирую Дамира – ну, если не буквально, так близко к тексту).
Но оставим производственные и политические соображения в стороне и обратимся к моей частной жизни. Надо признаться, что наши отношения со Стасом после его возвращения из Италии как-то потускнели, чем продолжал пользоваться Славик. Причем в первый же наш, скажем так, интимный вечер он довольно решительно завел разговор о том, что мы теперь занимаем очень приличные посты, а для людей такого ранга желателен брачный статус. Понимать это следовало как слегка завуалированное предложение. Ну, тогда я еще не поставила крест на Стасе – так, чтобы окончательно и бесповоротно, и потому решила не реагировать на намеки, а отвечать только на прямую фразу: "Будь моей женой" – хотя и для самой себя я пока не решила, что же я на это отвечу.
*
Следующий партхозактив, в конце августа, пришелся на отпускное время и потому был немногочислен. Основная тема: итоги Фестиваля в Гаване, и я даже выступила в качестве содокладчика Дамира, поскольку мы оба были непосредственными участниками этого мероприятия. Говорилось также и о том, что поскольку летняя Олимпиада 1980 года будет проходить в Москве, готовиться к этому событию надо с особой тщательностью. Естественно, снова зашла речь о гордости советского человека – ну, в том смысле, что у советских собственная гордость и что не все это понимают, а жаль. После всего сказанного мне и в самом деле стало жаль Стаса, потому что я отчетливо представила себе его судьбу. Вот и хорошо, что не звонит, не ищет встречи. В конце концов, чем Славик хуже? И даже наоборот. Квартира в Доме на набережной, должность, перспективы. Плюс к тому на него не вешаются десятками наглые молодые девки, буквально не дающие прохода Стасу – который их, впрочем, не очень-то и шугает, даже в моем присутствии. А вечером Дамир потащил меня в сауну – и довольно бесцеремонно любовался моим новеньким чешским купальником (ну, в Прагу-то я теперь мотаюсь просто как на дачу, чуть ли не дважды в месяц, на пару-тройку денечков). А купальничек и в самом деле преподносит меня в лучшем виде и самом выгодном свете – хотя, вообще-то, я в особых украшательствах и не нуждаюсь. Что-то в этом плане мне и сказал Дамир, когда мы поднимались к нему, выпить по чуть-чуть на сон грядущий – к чему мы уже привыкли в Гаване, где наш небольшой коллектив, ядро и мозг советской делегации, ежевечерне занимался подведением итогов и определением перспектив в просторном люксе Дамира.
А у себя он – впервые за все годы нашего знакомства – продолжил всестороннее обсуждение моих выдающихся качеств. При этом он одновременно и сожалел, что наша занятость в Гаване не позволила нам хотя бы разочек выбраться на пляж, где он мог бы полюбоваться моими прелестями на фоне южных морей, и вместе с тем радовался, что сейчас он в состоянии наверстать упущенное. Я сидела, потягивая свою любимую Бехеревку и молча жмурясь – приятно, когда тебя хвалят, и ведь совсем не важно при этом, какое воинское звание у собеседника. Обсудив мои достоинства, Дамир довольно резко сменил тему и заговорил о своей давней преданности всему английскому, включая и свои костюмы, и пресловутые галстуки с Бонд-Стрит. "Я, знаете ли, в большой степени англофил. И англоман. На манер графа Воронцова, если хотите знать…" – "Ясное дело, хочу", – пробормотала я, как бы про себя, продолжая при этом смотреть на него пристально и заинтересованно. Будучи уверенной, что разглагольствующему, причем на любую тему, мужику всегда льстит, когда на него так глазеешь. Будто бы ты без ума от его интеллектуальных качеств. А Дамир упорно читал мне развернутую лекцию по страноведению, вдохновенно перечисляя все достоинства и достижения английской культуры, и чем дальше он забирался в эти культурологические дебри, тем больше я дивилась: к чему все это? Неужели и ты туда же? В смысле, задумал трахнуть девушку, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами (тьфу, черт, опять эти обстоятельства!).
А он все не унимается, преподнося мне откровение за откровением, и тут я невольно вспомнила байку о том, как занудливая американская дамочка, добившись приема у папы римского, долго мучила его своими доморощенными теологическими откровениями, пока у того не лопнуло терпение и он не прервал ее словами: "Позволю напомнить мадам, что я – тоже католик". Вот и меня уже подмывало сказать Дамиру, что вообще-то я филолог по диплому и что все это мы проходили и даже сдавали соответствующие экзамены… И только когда он перешел к британской системе образования, а точнее, к взаимоотношениям между учащимися, а также между учащимися и преподавателями закрытых учебных заведений, я начала соображать, к чему все эти разговоры и куда все движется. А он, свернув, наконец, на заветную тему, будто бы вышел на последнюю стометровку и решительно наддал, приближаясь к финишной ленточке. Сообщил мне, что в Великобритании, как, впрочем, и в ряде других весьма передовых в культурном отношении стран, очень распространен этот вид отношений, который формально именуется "анальным сексом"… Далее он преподнес тщательно сформулированный пассаж, содержащий многочисленные ссылки, прежде всего, на Оскара Уайльда, равно как и на прочие британские прецеденты; при этом он, однако, всячески подчеркивал, что вот именно к мужикам его как раз и не тянет, и что интересуется он все-таки женщинами, хотя – "буду с вами откровенен, ведь мы же на чистоту, не правда ли, Зоя? так вот, хочу при этом уточнить, дабы не было у нас никакого недопонимания: по-женски, то есть, в традиционном плане и понимании, они меня не интересуют".
Значит, все-таки вознамерился трахнуть, подумала я с затаенным вздохом, и при этом именно в жопу. А пока я внутренне вздыхала, он резюмировал: "Согласитесь, Зоя, что я – сложный человек". Да, вот тут он меня убил и в землю закопал. Как я не расхохоталась ему в лицо – сама не знаю. Но буквально в следующую долю секунды я – причем неожиданно для самой себя – подумала: а ведь и впрямь непростой человек. Интересен сам по себе – как белый слон или, скажем, черная пантера, которая, в сущности, тот же леопард, только все пятна слились воедино. То есть, интересен он своей явно выраженной нетривиальностью. Ведь если обратимся к классическим справочникам по сексу, то стандартная миссионерская поза там так и подается – как способ, который "хорош своей обычностью". А мне вдруг, в кои-то веки, выпал такой случай, такой необычный или – мягко выражаясь – нестандартный кавалер. Да я просто обязана согласиться, для того хотя бы, чтобы потом, в старости, посмеяться над собою. Или, напротив, побаловать себя воспоминаниями – ведь неизвестно, что из всего этого может получиться в плане ощущений. И еще один фактор: будет что девкам в сауне рассказать – без имен, разумеется. И вот еще один аспект: в жизни меня никогда так не склоняли к интимным отношениям, то есть исключительно вербальным образом, сидя на самом что ни на есть благопристойном расстоянии, не поцеловав предварительно даже ручку – и это при абсолютной недвусмысленности разговора. Все это у меня в голове промелькнуло с быстротой молнии – вот только не подумайте, будто я была сильно пьяная, вовсе нет, разве что маленько поддавши – и я сказала, тихо-тихо: "Ну, я не знаю… Для меня это так… неожиданно… Я, может, и не против – да только как все это делается?.."
Оказалось, что делается все не просто, а очень просто. В два счета он извлек из роскошной сумки с туалетными принадлежностями пару тюбиков с этикетками вроде бы на шведском – насколько я могу судить как лингвист. Если на шведском – значит, качественный товар из технологически передового секс-шопа. Значит, без обмана. Ну, разделись и все прочее – как обычно. Без особых отклонений. Повозившись со мною какое-то время, он бережно ставит меня на четвереньки и начинает мазать кремом из тюбика (или из тюбиков – я-то ведь не вижу) меня и, наверное, себя. Себе – понятное дело, что, а мне – задницу: вокруг и немного внутрь (этого я тоже не вижу, но осязаю). А потом, запечатлев по поцелую на каждой из ягодиц, он впихивается в меня. Ну, и какие же ощущения? А вот представьте себе – никаких! Никаких негативных – слава Богу, крем высококачественный, не какой-нибудь советский вазелин, трение минимизирует в максимальной степени, да и приборчик у него, к счастью, тощенький, малюсенький, особого вреда таким вряд ли можно причинить. Что же касается положительных эмоций – так уж тем более. Им-то откуда бы взяться. Я осознаю, что все это мне неинтересно. Причем не очень даже и противно – а вот именно, что неинтересно. Сравнить процесс можно даже и не с клизмой, а с чтением американских поэтов-модернистов – решительно чувствуешь, что не твое это. И еще почему-то смех разбирает. Едва сдерживаюсь. А смешно, наверное, потому, что стою это я себе на четвереньках и припоминаю всякие народные высказывания, связанные с данной позой и данной акцией. Начиная со стандартной формулы резкого и безусловного отказа в ответ на просьбу: известное дело что тебе известное дело куда! Ну, и так далее. К счастью, дергался он не долго, кончил и тут же побежал мыть свою пипиську, испачканную – как я все-таки успела заметить – моим дерьмом. Это меня просто-напросто добило, и, едва дождавшись шума душевых струй, я принялась ржать в голос, не сдерживаясь. Плевать, думаю. Если спросит, чего смеялась, нагло отвечу, что смеялась от ранее неизвестного мне удовольствия. Ведь сказано же, что чем чудовищнее ложь, тем легче ей верят.
А потом, в ванной, я продолжила свои глубокие теоретические рассуждения: "Интересно, как мне считать – изменила я Славику или нет? Ведь в то место, которое я взяла себе за правило ревностно сберегать исключительно для постоянного партнера, Дамир даже и не сунулся – простите за идиотский каламбур. Значит, я сохранила Славику верность – поскольку происшедшее можно уподобить всего-навсего посещению процедурного кабинета. Ведь не более того. Ну, разделась я догола, ну, ввели мне куда полагается наконечник клизмы – и дальше что? Кстати, вот и Софья Павловна рассуждала аккурат в этом плане: "Я очень ветрено, быть может, поступила. И знаю, и винюсь; но где же изменила?" Таким образом, я твердо сказала самой себе: при следующей встрече со Славиком – назначенной, кстати, на послезавтра – смогу посмотреть ему в глаза прямо, не мигая. Потому что ничегошеньки и не было, кроме простейшего гигиенического мероприятия, безусловно, способствующего улучшению здоровья. Ну, то есть, может, Дамир и получил какое-то удовольствие – впрочем, что значит "может быть", надеюсь, что действительно получил, все-таки я девушка ничего себе… Хотя, немедленно перебила я себя со смехом, откуда бы тебе знать – ведь свою задницу крупным планом ты никогда не видела… Ладно, ладно, получил он удовольствие – можно даже сказать, что я доставила ему это самое удовольствие… А вот для меня это и впрямь как гигиеническая клизма: раз надо для здоровья, значит – надо. О духовном здоровье мы конечно же, говорим – причем чисто в административно-кадровом смысле. Поскольку в тот же вечер, когда мы вышли перед сном на свежий воздух, Дамир заговорил о том, что уже какое-то время витало в воздухе: Прага на целый год, невредная и непыльная должность типа инспекторской, в Секретариате Международного союза студентов. И не надо лезть ко мне с вашей латынью: дескать, post hoc, ergo propter hoc. Типичнейшая логическая ошибка, поскольку в данном случае речь идет исключительно о последовательности событий, но отнюдь не об их причинно-следственной связи.
И еще я умою вас с вашими умозаключениями: поехала я в Прагу в январе, а вышеназванное событие было летом. И за все эти полгода Дамир ни разу не предпринял каких-либо поползновений к повтору, хотя чисто теоретически такой случай мог представиться ему минимум пять раз, в том же самом люксе, который забронирован за ним по должности. И честно скажу: не знаю, смогла бы я отказать ему, сделай он хоть какое-то движение в соответствующем направлении. Особенно накануне отъезда. А он – ничего. Заметьте к тому же, что мы после той субботы так и остались на "вы". Это – к слову.
*
Год в Праге прошел замечательно. Со всех точек зрения. И в плане сертификатов – учтите, ведь я только сидела в соцстране, а работала-то в международной организации. И в плане деловых контактов – моей задачей было проведение пропагандистской работы в студенческих структурах, чтобы обеспечить их возможно более активное участие в Московской олимпиаде – не будем забывать, что Международный союз студентов включает около сотни национальных студенческих союзов, то есть далеко не все они принадлежат к соцлагерю. И в плане чисто человеческих знакомств мне повезло: я сошлась с очень милой парочкой, лет на пять постарше, журналисты, а главное, живут в Доме на набережной. И я подумала: если выйду за Славика, вот и соседи приличные, с которыми можно будет общаться… Словом, все бы ничего, не столкнись я на первых порах с острой проблемой девичьего одиночества. Все-таки мои годы – самый, как известно, расцвет женской активности, а я – увы. Прямо-таки простаиваю зазря. Помимо всего прочего, боязно было начинаться с первым попавшимся, потому что следили здесь друг за дружкой, не смыкая глаз. Но через месячишко я ухитрилась спеться с корреспондентом ТАНЮГ, который жил в Праге сто лет и знал все ходы и выходы, не считая закоулков. Правда, общаться нам удавалось не чаще раза в неделю, ввиду нашей занятости и прочих привходящих обстоятельств, но все-таки недаром считается у нас, что Югославия – это почти капстрана. Он мне на втором уже свидании подарил – вы не представляете! – вибратор. Настоящая французская игрушка. Эффективность – обалдеть. Подарил его Милан со словами: "Лучше я сам тебе подсуну соперника в постель. Чтобы ты занималась этим с кем-то, мне известным…" Потом он собственноручно опробовал устройство, трахнув меня, что называется, с применением технических средств. Ну, а потом уже я знала, что делать в те шесть вечеров, когда Милана нет под боком. И еще я вам кое-что расскажу – только, смотрите, никому! Не продадите? Так вот. Как-то мне пришла в голову странноватая мысль, и я поддалась соблазну. И, изведя полтюбика крема, попробовала проделать собственноручно то, что сделал со мною Дамир. Нет, подруги, нет и нет. Не для меня это. На том я и порешила, отмывая верного электромеханического дружка после нетрадиционного использования.
Вообще с вибратором этим были свои проблемы. Ну, например, где его хранить? Ведь не положишь же в шкафчик для лекарств, который висит в ванной. Или в ящик прикроватной тумбочки. Потому хотя бы, что запросто может найти приходящая уборщица. Такая мрачная бабища за пятьдесят, явно человек из местного ГБ – другим на такую работу и не устроиться, уж мне-то подобные вещи досконально известны. Приходит убираться, естественно, когда жильцы на работе – чтобы не путались под ногами и не мешали обшаривать квартиру. Говорю это не от фонаря – я, естественно, в первый же день, как опытная шпионка, пометила все дверцы – и платяного шкафа, и кухонных полок, и тумбочки. Где волосок привязала, где ниточку положила, словом, все по инструкции. Прихожу домой – естественно, волоски оборваны, ниточек на месте нет, и так далее. Причем работает неаккуратно – стопки белья переворошила, вешалки с платьями перепутала. Значит – ищет. И воображаю – в смысле, превосходно знаю, каковы будут последствия, найди она у меня такую игрушку.
Но ведь и мы не валенком деланные. Или тем же вибратором. В первую же свою пражскую субботу я купила две сумки – черную и коричневую, конструктивно идентичные, с отличным потайным отделением. На всякий случай, мало ли что. Про вибратор я тогда и помыслить не могла – просто обзавелась этаким переносным сейфом. А когда появилось у меня вышеназванное технологическое чудо, держала его там постоянно – ну, когда он не был в эксплуатации. Вот уж поистине "праздник, который всегда с тобой". Во всяком случае, сумка у меня всегда перед глазами, и даже если я выйду из кабинета, рыться там никто не станет. Существует, разумеется, риск воровства – но это не столь страшно. Разве что украдут сумку целиком, со всеми документами, а вора поймают. Ну, что ж делать: когда явлюсь в полицию для опознания своих вещей – придется отречься от предмета страсти нежной. Впервые, дескать, вижу. Впрочем, от всех бед Бог миловал.
А когда пришел срок возвращаться в Москву, повезти его с собой не рискнула. Не хватало еще, чтобы нашли его на таможне! Отдала Милану, со словами: "Подаришь следующей любовнице". Он, правда, сказал, что постарается приехать в Москву и собственноручно протащить его через границу. Но так и не приехал. И где же они теперь, мой Милан и мой маленький дрожащий дружок?
*
Впрочем, по возвращении никакие вибраторы мне не понадобились. В первый же вечер Славик сделал мне формальное предложение, и я согласилась. В самом деле, бабе почти тридцать пять – ну, скоро будет, не важно. Главное, что пора. Помимо всего прочего, надоела неприкаянность, захотелось иметь свой угол, обставленный и убранный по своему вкусу. Да, забыла сказать, что Славик, пока меня не было, полностью осиротел – значит, и в этом плане не следовало тянуть с бракосочетанием, чтобы не возникли разные мысли у домоуправления насчет одинокого жильца в трех комнатах. А так – молодая семья, причем оба супруга занимают приличное положение в советской иерархии, таким и сам Бог велел жить в этом доме. Поскольку кое-какие деньжата у супругов водились, то мы решили сделать полный ремонт, за свой счет и на свой вкус, а также обновить мебель и электробытовые приборы. Не считая, разумеется, занавесок, штор, портьер, гардин и прочего. Жизнь моя наполнилась смыслом. После работы я летела домой, чтобы проконтролировать сделанное рабочими за день и дать указания на завтра. Потом я дожидалась Славика, и мы ехали к моим – поскольку в своем доме жить было пока невозможно. По субботам мы садились в машину и объезжали хозяйственные и аналогичные магазины, забивая родительскую квартиру покупками. Про себя я даже упрекала Славика – не очень, впрочем, и в шутку: "Что же ты не сказал мне перед моим отъездом, что мы поженимся? Я бы столько полезных вещей накупила в Праге". Впрочем, отвечала я самой себе, год назад никто же не знал, что квартира достанется нам в исключительное пользование. Ладно, проведем Олимпиаду, а там, глядишь, семинар в Братиславе, потом – Берлин, потом Варшава, потом снова Прага… Наверстаем. Даже Монголию я припомнила с затаенной тоской – тогда-то мне там ничегошеньки не нужно было, а сейчас я представила, как смотрелись бы овечьи шкуры, продававшиеся там просто задаром, если бы постелить их вместо ковров. Или войлочные кошмы с замысловатыми геометрическими узорами, которыми можно было бы задрапировать все стены в прихожей – тоже за гроши. Ладно, авось и в Монголию еще попадем, какие наши годы.
Ремонт и прочее обустройство завершились как раз к тому сроку, который нам назначили в ЗАГСе. Теперь можно было и переезжать. Но сначала надо было сыграть свадьбу. Устроили ее, по традиции, в "Спутнике", и пригласили всех, кого только можно. Впрочем, по нынешним временам и с учетом действующих моральных стандартов, это была скромная свадебка, поскольку за столом присутствовали всего два мужика, познавших невесту – не считая мужа, разумеется. Впрочем, если учесть, что Дамир имел меня нетрадиционным образом, то остается только Жорик, а он, будучи названным отцом, практически не в счет. Тем не менее, ума у меня хватило не выряжаться в белоснежный наряд с флердоранжем, а была я в бледно-розовом костюмчике и сиреневатой кружевной шляпке. И, видать, не промахнулась – потому что даже Татьяна сказала: "Хорошо смотришься, а главное – без излишеств". А Жорик, танцуя со мной, сказал: "Бог мой, какая баба – и ведь когда-то она была моею", на что я разумно ответила: "Она всегда твоя – только свистни". Рассудив, что свистеть он сейчас не будет – и годы не те, и вообще. А в принципе – почему бы не поощрить славного мужика, который сделал мне столько хорошего, да к тому же пока не вечер: и он все еще в верхних эшелонах, и я пока еще не достигла вершин пирамиды. Другой мой близкий знакомый, также пригласивший меня на танец, никаких таких разговорчиков не вел. Просто танцевал. Тем более, что мы с ним все еще на "вы" – а может, так оно и надо? В общем и целом, смею утверждать, что праздник удался.
*
А потом наступили будни. Медовый месяц пришлось отложить до лучших времен, учитывая то обстоятельство, что за время ремонта мы малость подзапустили дела на работе, а на дворе в полный рост стояла предолимпийская истерия, и надо было соответствовать. Разное я повидала на своих административных постах, но с таким собачьим бредом сталкиваться не доводилось. Как минимум четвертая часть рабочего времени уходила кошке под хвост, то есть на совещания, созываемые по категории "Явка обязательна". Хотя, скажите на милость, зачем мне торчать на собрании пищевиков и руководителей санэпидстанций, обсуждающих графики поставки продуктов питания в Олимпийскую деревню? Или какой прок от присутствия спортивных медиков и врачей-травматологов на совещании под председательством Дамира, где мы пытаемся определить разумные критерии формирования переводческих коллективов? При всем при этом народ прилагал максимум усилий, чтобы не материться – не вообще, разумеется, а хотя бы вслух. Ни на секунду не забывая, кто является патроном, вдохновителем и организатором Московской Олимпиады.
Часы, бездарно потерянные на этих кретинских совещаниях, приходилось добирать в вечернее время, так что домой мы со Славиком доползали черт знает когда и нередко с головной болью. Отпаивали друг дружку крепким чаем, наскоро ужинали и, тупо просидев полчаса перед телевизором, пораньше забирались в кроватку – ведь все-таки какой ни на есть, а медовый месяц.
В один отнюдь не прекрасный день у меня зазвонил телефон. Длинный междугородний звонок, который застал меня у двери. Я кинулась к столу и по дороге чуть не упала, запнувшись за ножку стула. С трудом подавив желание выматериться в трубку, сделала глубокий вздох-выдох, и, отрегулировав дыхание, почти спокойно сказала: "Слушаю". Господи, а это Люська! Из своей Тулы! И сообщает, что буквально на днях будет в Москве, по важному делу. "Есть мнение, что меня переводят в вашу систему. Я так рада, так рада! Мы снова будем вместе…" Да уж, именно этого мне и не хватало для полноты семейного счастья. Делать нечего – звоню Дамиру и спрашиваю, не хочется ли ему погулять в скверике. – "Какие прогулки!" – хрипит он. И, спохватившись: "А что, очень срочный вопрос?" – "Срочный. Но скорее личного характера", – честно отвечаю я. – "Тогда сделаем вот что. У нас с вами в одиннадцать тридцать совещание в Моссовете. Подходите без четверти одиннадцать к моему подъезду, мы побеседуем минут двадцать на свежем воздухе и потом вместе поедем, на моей машине".
По пути я формулирую свою инвективу и довожу ее до сведения Дамира в стилистике плача Ярославны: агрессивная сука-лесбиянка пытается затравить невинную овечку (с которой ты совершил акт скотоложства – но об этом не будем, и тем более не будем забывать, что мы все еще на "вы"). Дамир заносит в записную книжку люськину фамилию и ободряюще обещает разобраться. Едем на его черной "Волге" с маячком, пугая регулировщиков – не мигалкой, конечно, а номером с двумя нулями. Приезжаем вовремя, отсиживаем полтора бессмысленных часа, присутствуя при обсуждении несомненно важных вопросов, связанных с работой городского транспорта на протяжении недели, непосредственно предшествующей Играм. Разумеется, график работы транспорта в олимпийские дни – это тема нескольких последующих совещаний. Когда мы уже вышли из здания Моссовета, Дамир, профессионально оглянувшись, вдруг выматерился – коротко и зло. После чего сказал: "Надеюсь, что вы, как выпускница филфака столичного университета, знакомы с этой лексикой". – "В целом – да", – ответила я. И мы – по-моему, впервые в истории наших отношений, характеризуемых как производственной, так и особого рода половой близостью – обменялись сердечными улыбками.
Через два дня, перед очередным совещанием – на этот раз по существу и, к тому же, в довольно узком составе, поскольку организовано оно было Одиннадцатым отделом – Дамир коротко и четко доводит до моего сведения: первое – Люська действительно командируется в мое распоряжение, как зарекомендовавшая себя туристическая руководительница; второе – если я действительно хочу от нее избавиться, то у него созрел некий план. – "Не просто хочу, а жажду!" – прошептала я отчасти даже сексуальным шепотком. – "Тогда делаем вот что. Я назначу ей, скажем, на десять тридцать. Вас приглашу на то же время. Она будет сидеть в приемной и ждать, а вы пройдете ко мне, ну, такой деловитой походкой. И, главное, заходите, не стучась. Мы обсудим текущие дела, а потом вы выйдете из кабинета и скажете ей, что Дамир Филимонович пригласит ее, но позже – сейчас он очень занят. И как бы к слову намекните, что свое мнение о ней вы мне высказали. А через пару часов я ее вызову и велю, чтобы она убиралась в свою Тулу и сидела там тише воды. Вот и все". – "Даже не знаю, как вас благодарить…" – "Да чего там… Я не раз говорил и еще раз повторю: такие ценные работники, как вы, имеют право на определенные привилегии".
Все у нас прошло как по нотам. Поднявшись к Дамиру – деловая морда и папочка под мышкой, – я поздоровалась с секретаршей и направилась к двери кабинета. "Зоя…" – неуверенно проговорила Люська хриплым голоском. Я обернулась и изобразила удивление. И сказала неопределенно, будто бы узнавая ее, но с трудом: "А, это ты… А что ты здесь делаешь?" – "Вот, пригласили…" – прошептала она. – "Пригласили, говоришь? – спросила я сквозь зубы. – Может, все-таки вызвали? Ты что натворила-то?" – "Я? – испуганно переспросила Люська. – Я – ничего". – "Вот как?" – неопределенно хмыкнула я и открыла дверь кабинета. Дамир кивнул мне на стул и сказал секретарше по селектору – так, чтобы слышала и Люська: "Меня полчаса ни с кем не соединяйте!" Блестящий ход, после которого лесбияночка должна будет впасть в глубочайшую тоску при одной мысли о том, какой важной фигурой я теперь заделалась. Потом мы поговорили по делу, действительно в течение получаса, после чего Дамир снова спросил секретаршу по селектору: "Приглашенная из Тулы здесь?" И, в ответ на утвердительную реплику секретарши: "Пусть сидит. Мне сейчас некогда, но со временем я ее вызову". Я вышла развязной походкой из кабинета, и Люська кинулась ко мне. – "Идем в коридор", – сказала я ей. И – секретарше: "Мария Павловна, мы здесь, рядышком…"
А в коридоре я снова спросила ее, небрежно и второпях: "Так что ты натворила-то?" – "Н-ничего", – с трудом проговорила она. – "За "ничего", – сказала я наставительно, – у нас вызывают в управление по месту жительства. А если сюда – так за дело". – "Ты-то откуда знаешь?" – спросила Люська с ужасом. – "Говорю – значит, знаю". И я пошла себе, вся из себя деловая. – "Послушай, Зоя… – неуверенно проговорила Люська. – Ты тут вроде бы свой человек…" – "Допустим", – остановилась я на полушаге. – "А ты… ты не могла бы узнать, в чем там?.. Ну, что случилось… Ну, по старой дружбе…" – "По дружбе, говоришь? – спросила я язвительно. – Ну, разве что по дружбе. Ладно, попробую. Ты где остановилась? Дай телефончик – вечером перезвоню…" – "А может, лучше, я тебе?.." – "Я теперь свои телефоны не раздаю", – отрезала большая начальница Зоя.
За десять минут до программы "Время" я звякнула ей, и Люська, рыдая, сообщила, что начальство погнало ее в Тулу. – "И еще скажи мне спасибо, что только в Тулу, а не куда подальше. Все! Кстати – я бы на твоем месте даже за колбасой в Москву не каталась. Ясно?" И бросила трубку. – "С кем это ты?" – рассеянно спросил Славик, включая телевизор. – "Да так, одна… Чаю еще будешь?"
*
Эпизод с Люськой стал, по сути дела, моей единственной проблемой олимпийского цикла. Остальное прошло как по маслу – да ведь и впрямь, все было организовано будь здоров. Я лично присутствовала в пресс-клубе в тот вечер, когда журналисты подводили итоги и выбирали лучшую команду Московских игр. И не без тайной гордости услышала эту, ставшую уже исторической, фразу: "Лучшими на Олимпиаде были члены команды Андропова". А что? Так оно и есть. Если бы все остальные так же пахали, сначала по десять, а в течение последнего месяца и по шестнадцать часов в сутки – может, и не таких добились бы успехов. Свои награды мы, во всяком случае, заслужили сполна. Нам с Дамиром досталось по ордену: ему – Трудового Красного Знамени, мне – "Знак Почета". А вот Славику – всего лишь медаль "За трудовую доблесть". Впрочем, у него хватило такта не заострять на этом внимание – я же вообще ни разу не поднимала этот вопрос, не только при нем, но и в его отсутствии. Конец августа мы потратили на завершение отчетов, а в сентябре большой компанией поехали в отпуск, на Балатон. Две недели мы со Славиком вообще ничего не делали – только спали и трахались. После завтрака – на пляж, потом в постель перед обедом, чтобы нагулять аппетит, потом спали после обеда, потом снова трахались, потом лениво тащились на полдник, потом играли в карты с соседями, потом теннис, потом ужин, танцульки и пораньше баиньки – предварительно, разумеется, трахнувшись на сон грядущий. Для меня этот сексуальный марафон был, вообще-то говоря, последней сознательной попыткой завести ребеночка. Но не вышло.
Со Славиком мы этот вопрос в открытую не обсуждали, приняв негласно решение, что некие проблемы у нас существуют, но доискиваться до сути в наши не столь уж юные годы вряд ли имеет смысл. Ну, начну я лечиться… А может, кстати, и ему следует обратиться к специалистам?.. Ладно, начнем мы вдвоем лечиться – и что? В без малого сорок лет первые роды? Глупо. И даже опасно – для всех, включая гипотетического ребенка. Про себя я прикинула, что ведь недаром ни разу не залетала, на протяжении своей не столь уж нравственной жизни и при наличии разнообразных партнеров, число которых – по самым скромным подсчетам – приближается к двум десяткам. Включая и Дамира – хотя при нашей с ним технике секса забеременеть невозможно, даже чудом. Но ведь и у Славика нечего такого не было: сначала со мной, потом с дочкой первого секретаря посольства, а потом снова со мной, а перед тем, как снова со мною – наверное, были еще разные варианты, о которых я, как девушка тактичная, его не расспрашивала… Впрочем, со Славиком мы и на первом этапе наших отношений, равно как и на втором (до Балатона) предохранялись. Да и с остальными своими партнерами, включая как Виталика, так и первого законного супруга, я тоже ведь не действовала очертя голову…
Ладно, сказала я самой себе, сидя как-то в сумерках на балконе нашего номера с видом на прекрасное озеро Балатон и прихлебывая изумительного вкуса токай – а Славик в это время в теннис играл, или в преферанс – неважно, имеет право, как свободный человек… Ладно, сказала я, что ж поделаешь… Пришли мы, стало быть, со Славиком к обоюдному заключению, что детки нам не светят. Значит, будем принимать жизнь такой, какая она есть. Квартира имеется, причем в доме куда как престижном. И приведенная в полный порядок, многим на зависть. "Жигули" тоже имеются, хотя Дамир и намекал, что если возникнет желание, то можно устроить "Волгу", причем в экспортном варианте… ладно, обдумаем. Что касается дачи, так мой отец завел после возвращения из Праги разговор на этот счет: дескать, есть смысл объединить наши усилия и приобрести двухэтажный коттеджик в приличном месте, с хорошим участком, чтобы было где внукам резвиться. С внуками, папочка, судя по всему, облом получается, а в остальном… Пойдут родители на пенсию – мать пораньше, отец… ну, даже с такого поста рано или поздно уходят на пенсию, не член же Политбюро, чтобы ногами вперед, да и не к чему все это… Будут грядки окучивать на вольном воздухе в четыре руки и нас на выходные поджидать. А мы, как приедем в пятницу вечером, тоже за дела: в субботу деревья окапывать, а в воскресенье кусты подкармливать. Не все же коллег говном поливать, в рабочее время и в переносном смысле – надо ведь и настоящим коровьим, или там конским навозом удобрять насаждения. Чтобы урожай был хороший, чтобы натуральным продуктом питаться, ради здоровья и семейного благополучия. Кстати и об этом: Славик как муж вполне меня устраивает – в постели неплох, машину водит классно, вид вполне пристойный, хоть на каком приеме не стыдно с таким мужиком появиться. Да и не глуп, прямо скажем. И с чувством юмора все в порядке. Словом, Зоя, живи себе, как все живут, и радуйся жизни. А если вдруг появится какой-нибудь Милан… впрочем, не обязательно и югослав, можно ведь и со своими, с соотечественниками… Только один аспект теперь четко нарисовался: предохраняться надо с особой тщательностью, поскольку если не дай Бог, что… или дай Бог, что… так уже точно никому не втолкуешь, будто бы от мужа.
*
Решение, принятое мною в сентябрьских сумерках, на берегу прекрасного озера Балатон, за бокалом токая, я стала методично претворять в жизнь. Во всех деталях – за исключением "Волги". На нее элементарно не хватило денег, поскольку подвернулась замечательная дача, и мы решили: разумнее будет сейчас сосредоточить все усилия на этом направлении; что же касается машины, то, учитывая темпы технического прогресса в отрасли автомобилестроения, есть смысл подождать появления более совершенной модели. Все же остальное шло по намеченному плану. Включая и Милана – то есть, не иностранца, разумеется, этого еще не хватало в московских условиях… Да и вообще, если по-честному, я решила в Москве пока ни с кем не связываться – ну, разве что вдруг с небес грянет гром, и я паду, пораженная неземной страстью. А просто так, для смеху, раз в пару месячишек – хватает и командировок.
Что же касается культурного времяпрепровождения, то Славик теперь регулярно зван на приемы, и преимущественно в приличные посольства. Впрочем, и малые страны, бывает, такие приемы закатывают – закачаешься. Потом – вернулась в Москву та парочка журналистов, с которыми я в Праге подружилась. И мы им очень помогли: с ремонтом и вообще с обустройством, мастеров порекомендовали, посоветовали, что именно следует привезти из Праги для строительных нужд… Вплоть до того, что пустили к себе пожить на пару недель, когда у них в квартире был самый бардак. Причем заранее списались, еще до их приезда, чтобы они знали, что все улажено, и не дергались. Мы сами, разумеется, к моим перебрались на это время. И вот по завершении всех хлопот новые друзья нас принялись таскать повсюду, на всякие просмотры и прогоны и вообще в такие места, куда даже мне, с моими связями и моим удостоверением, не протиснуться.
Время шло, день за днем (а в командировках, бывало, и ночь за ночью); зимой мы развлекались как могли, а летом доводили до ума дачу, и в этой области тоже достигли известных успехов. Кстати насчет Монголии – как в воду смотрела: когда встал вопрос о том, кому ехать туда чуть ли не на месяц, я вызвалась добровольцем, что было встречено в коллективе с благодарностью, не без некоторого, впрочем, недоумения. А мне удалось приволочь оттуда такие овечьи (а может, и бараньи) шкуры и такие войлочные подстилки, что дача стала смотреться прямо-таки как картинка из Country House. Плюс к тому мать нашла в ближней деревне печника, который сложил нам камин и еще – на участке – нечто вроде стационарного мангала плюс такая площадка, где можно и костер разводить, и картошку печь. Стол грубый соорудили, из толстых досок, скамьи тоже деревянные – словом, закачаешься. Да, еще я из Монголии привезла несколько масок жуткого вида, с черепами и прочими оскаленными зубами – дома такие, конечно, не повесишь, а на даче в самый раз. Пьяных гостей пугать. Шутка.
*
Наступил год 1982, в котором мне должно было исполниться 37 лет. Дата вовсе не круглая, но я – непонятно почему – всегда придавала этому числу какое-то чисто мистическое значение. Оказалось, что и здесь я как в воду смотрела. Мы ведь уже и гостей назвали на день рождения… Утречком слушаю я, стало быть, телепрограмму по радиоточке – а там почему-то не объявляют о трансляции концерта в честь Дня милиции. Концертик-то этот был, как помнится, одним из событий года, с участием лучших сил советской эстрады. Я, собственно, для того и радио включила: уточнить, когда он начинается, и соответственно распланировать застолье, сделав ко второму отделению, к Пугачевой с Хазановым, перерыв в пьянке, чтобы гости могли насладиться чистым искусством – ведь все равно же заставят включить ящик. Пожаловалась Славику на странные изменения, а он: "Ты знаешь, киска, это неспроста. Похоже, мы кого-то не досчитались…" И пальцем не потолок показывает. Он ушел, а я домываю посуду после завтрака, и вдруг звонок. Дамир. И говорит официальным голосом: "Я попрошу вас с самого утра сидеть на своем рабочем месте. И от телефона по возможности не отходить". – "Что случилось?" – переполошилась я. – "Я вам перезвоню…" И положил трубку. Кинулась было и я звонить – но кому? Ни отец, ни Славик еще до работы не доехали. Ладно, оделась и поскакала – мне ведь езды всего ничего: под мостом пройти, потом на "К" четверть часа, и приехали. Проезжаю мимо Боровицких – а там какая-то суета, и гаишников полно. Я уж испугалась, не попасть бы в пробку – но все обошлось, прорвались. А ведь бывали случаи, когда какие-то высокие гости едут с самого утра в Кремль – тогда приходилось вылезать из автобуса и рысью к "Кропоткинской", потому что к "Библиотеке" все равно не пройдешь. Случалось даже опаздывать – впрочем, на моем уровне, как известно, не опаздывают, а задерживаются.
Приехала где-то без четверти девять, а телефон уже разрывается. Не раздеваясь, хватаю трубку. Дамир: "Я вас попрошу немедленно подойти ко мне. И скажите начальству, что вы у меня, по срочному вызову". Я кинулась к шефу, думая про себя: "Эта ленивая жопа точно еще не явилась на работу". Нет, сидит за столом, и морда растерянная. Сказала я ему, что куратор вызывает, а он: "Значит, и в самом деле?.." – "Что – в самом деле?" – переспрашиваю я не без раздражения. – "Нет-нет, ничего. Это я так… Вы, пожалуйста, не обращайте внимания, я плохо спал ночью…" Я махнула рукой на мудака – про себя, разумеется – и побежала к Дамиру. В коридоре столкнулась с нашей секретаршей и говорю ей: "Меня не будет какое-то время. Если что срочное – пусть перезванивают после десяти…" А она: "Значит, правда?" Я и на нее вызверилась: "Что – "правда", Галочка?" Она, на манер шефа, с испугом: "Нет, ничего, это я так…" Господи, все что-то знают, одна я как дурочка из переулочка. Неужели и в самом деле кто-то на верхах коньки отбросил? Прибегаю к Дамиру – там тоже дела будь здоров. На посту, кроме обычных прыщавых молокососов, еще пара мордастых таких майоров в расцвете лет и сил. Я достаю свою ксиву, что мне Дамир выправил для удобства еще в предолимпийские денечки; майор отпихивает лейтенанта, внимательно сравнивает мою морду лица с фоткой и берет под козырек: "К Дамиру Филимоновичу? Пожалуйста! Он ждет". – "Дела-а! – думаю я, поднимаясь на лифте. – Кого же это мы не досчитались? Неужели?.." Вбегаю в приемную, здороваюсь с бабой Машей, а она: "Проходите, проходите, вас ждут!" Ну, думаю, все!
Вхожу в кабинет – Дамир ко мне из-за стола. И, шепотом, причем не то трагическим, не то заговорщицким: "Леонид Ильич скончался…" Вот оно как, думаю. А он, на этот раз безусловно заговорщицки: "Генеральным секретарем становится Юрий Владимирович". Я и вовсе вытаращила глазищи. А он продолжает: "Как вы сами понимаете, грядут серьезные перемены". Я покивала головой, не в состоянии хоть как-то реагировать в вербальном плане. – "В частности, меня тоже переводят в ЦК". Вот тебе и раз, обалдеваю я. Оказывается, рано балдею, потому что еще не все сказано. Следующий текст заявления меня полностью выбивает из колеи: "Идите сейчас к себе и ждите у телефона. О нашем разговоре, разумеется, никому. Включая начальство и мужа. Да, вот еще что: думается, с приходом Юрия Владимировича к власти и в вашей карьере произойдут изменения". И улыбнулся торжествующе, по-хозяйски: "В лучшую сторону, разумеется. Вы меня со всех сторон устраиваете, и я хочу, чтобы вы это имели в виду…" Ну, я и поплелась к себе. Размышляя по пути: "Со всех сторон, говоришь, устраиваю? В том числе и сзади?" А когда на выходе майор еще раз отдал мне честь, я окончательно уверилась, что в моей жизни начинаются перемены поразительного характера. И что недаром я в свое время допустила Дамира поковыряться в моих потайных местечках.
*
И началась у нас жизнь при новом режиме. Дамир вознесся на высоты вовсе немыслимые. Но, тем не менее, по-прежнему прост, как правда. Меня, правда, на первых порах к себе в аппарат не перетянул. Но при этом оставил на старом месте не просто так, а в качестве ока государева. И вовсе не ха-ха, вы погодите смеяться! Где-то в январе, когда более-менее утряслась новая иерархическая система, когда повыгоняли с высоких постов откровенных старперов и кое-кого из раздолбаев, из числа наших лихих знакомцев по олимпийским страданиям, тогда и созвал Дамир у себя тоже в своем роде историческое совещание. Назначено было на одиннадцать, но меня он попросил прийти не позднее половины десятого, чтобы "посекретничать по душам" (его собственные слова). И там, в роскошном своем кабинете, он мне и сказал: "На вас мы возлагаем ответственейшую функцию: вы будете нашим человеком в этой системе. Будете наблюдать за тем, чтобы комсомолята не наломали дров. Ну, и все такое прочее – детали обговорим через недельку. Посидите в этом качестве годик, пообвыкнете, наберетесь опыта, а там мы вас и заберем. Сюда, в аппарат. Сразу нацеливайтесь на инспекторские функции, потому что со временем я хотел бы вам поручить надзор за международной деятельностью союзных министерств и ведомств. Будете этим заниматься под моим началом. Вы как, не против?" И я ответила, голосом твердым и с выражением убежденности в сияющих глазах: "С вами, Дамир Филимонович, я готова на все!" И, лишь выговорив всю фразу, до конца, включая и завершающий ее восклицательный знак, осознала двусмысленный подтекст сказанного. Но вроде бы Дамир ничего такого не заметил. Или не придал значения.
*
А новая власть – новые песни. И на разнообразных совещаниях, которые я все чаще и чаще стала посещать, зазвучал лейтмотив: борьба с разгильдяйством. Это, вообще-то, прямым текстом про наших ребяток, которые с утречка идут в Сандуны, выгнать вчерашний хмель, а потом заявляются на рабочее место, на несколько часиков, чтобы подписать накопившиеся бумаги, сделать ряд звонков и вообще скоротать время перед очередным протокольным мероприятием. Мы не о рядовых тружениках, разумеется, а насчет отдельно взятых руководящих товарищей. Что поделаешь, так они привыкли жить и работать при Леониде Ильиче. Меня, кстати, в свое время они вовсю приглашали – и в баньку, и в иные заведения, но я с ними в такие игры играть не намеревалась. Ну, они и отступились, решив – причем ведь не без оснований – что рылом не вышли и что в сауну я хожу не уровне не ниже Дамира. Сами понимаете, когда начались андроповские облавы, то многие из этих ребят-комсомолят пострадали в первую очередь, и при этом со страшной силой. Их пачками отлавливали в банях, бассейнах и прочих злачных местах, после чего с радостным скандалом освобождали от занимаемых должностей. А некоторых – и вовсе от почетной обязанности платить партвзносы.
Как-то разок и я влипла в подобную ситуацию. Иду часов в двенадцать к Дамиру. Иду с очередным сообщением, но не это главное. Иду, потому что от нас к ним пешком удобнее всего. И только перешла дорогу, как мне навстречу два юных кобелька. Прилично одетые, один усатенький. И, с развратной улыбочкой: "Девушка, вы, случайно, не в музей?" – "Какой музей!" – огрызнулась я. И, с нарастающей злостью: "Тоже мне, девушку нашли. Да я вам в мамы гожусь". Игнорируя вторую часть моего заявления, они продолжают как ни в чем не бывало: "А вот тут музей имеется, Истории и реконструкции Москвы – не хотите ли туда заглянуть?" – "Вы что, молодые люди, – говорю со сварливой интонацией старой бабки, – совсем того, что ли? Какие музеи в рабочее время?" И прибавила шагу, чтобы оторваться от наглецов. А они за мною и берут меня в коробочку. И тот, что с усиками, говорит: "Вот именно, что время рабочее. А вы тут разгуливаете. Как эти, праздношатающиеся… Поэтому пройдемте с нами!" И удостоверение тычет в нос. – "Нет, молодые люди, – поясняю я издевательски, – это вы сейчас со мною пройдете". И свою ксиву им преподношу. Ребятки скисли и сделали поворот все вдруг, а я продолжила свой путь. По правде сказать, оглядевшись мельком: нет ли кого-нибудь из цековской наружной охраны в пределах прямой видимости – с удовольствием сдала бы щенков. Но никого на глаза не попалось, а в одиночку охотиться на юных топтунов – годы мои не те. Впрочем, я и в более нежные годы за молодыми людьми не бегала. Ни с какой целью.
Пришла к Дамиру, рассказываю ему о приключении. А он аж перекосился: "Ведь говорил я! И не я один! У нас ведь как: заставь дурака Богу молиться… Кстати, очень жаль, что вы не задержали этих борцов за новые веяния. Имейте в виду: еще раз попадете в такую ситуацию – немедленно связывайтесь со мною. А если нет возможности их задержать на месте, то соглашайтесь пройти с ними, и уже оттуда звоните…" Я покивала головой и думаю: "До чего ты все-таки наивен, голубчик. Ни малейшего представления о наших органах правопорядка. Да окажись я в отделении, то надо Бога молить, чтобы дело дошло хотя бы до капитана – у которого хватит ума позволить мне воспользоваться телефоном. Но на деле мною займутся лейтенанты, и в лучшем случае я получу по морде. А если не поднимусь выше уровня лычек, то меня просто-напросто пропустят через трамвай, причем это для разгона…" – "О чем вы задумались?" – спрашивает участливо Дамир, причем таким тоном, будто бы догадался о моих невеселых мыслях. Наверное и догадался, не такой уж он наивный. "Да так, ни о чем. Ерунда. Давайте к делу…" – отвечаю. А он не унимается: "Вот что я скажу: пора вам прекращать пешее хождение". Тут же перезвонил по вертушке нашему хозяйственнику и распорядился обеспечивать меня автотранспортом – "особенно в дневное время, чтобы избежать ненужных инцидентов. И прикиньте, кто живет в Доме правительства или рядышком – чтобы захватывать Зою Сергеевну на работу… Ничего, ничего. Скажите, что рекомендация исходит от меня…" И, не прощаясь, положил трубку: это такой синтаксис высшего руководства – если в качестве точки после своего указания вышестоящий товарищ бросает трубку, то указание надо исполнять немедленно и безоговорочно. Я говорю: "Да ладно, чего там, утром мне не сложно добираться, на автобусе каких-то четверть часа…" – "Вот что, Зоя Сергеевна! Учтите: вы переходите на новый уровень иерархии. И нечего тут играть в демократию. В конце концов, вы колбаску из папиного пайка едите безо всякого смущения? И правильно делаете, кстати. Между прочим, могу сказать вам по большому секрету: перейдете к нам – будете получать свою кремлевку". – "Да куда же нам два пайка на четверых?" – растеряно говорю я. – "Давайте-ка в самом деле приступим к работе. И хватит о колбасе! Тоже мне, нарком Цурюпа с голодными обмороками…"
*
Год Оруэлла начался у меня скромно, тем более что календарь, определив первое января как воскресенье, отнял у нас тем самым целый день законного отдыха. Мы посидели до половины второго в Доме журналиста со своими пражскими друзьями, а потом пешочком, как бывало уже у нас со Славиком, перешли мост, я сварила глинтвейн, мы согрелись и разбрелись по своим постелькам – нам пересечь коридор, а ребятам – двор. Недалеко. Вечером собрались снова у нас, на пироги, а с понедельника началась новая трудовая неделя.
Дамир вызвал меня второго января, после обеда – энергичный, бодрый, в новом галстуке. И довел до моего сведения, что буквально тридцатого декабря начальство согласилось с его мыслью: давно, дескать, настала пора оценить, насколько эффективно функционируют подразделения союзных министерств и ведомств, занимающиеся международной деятельностью. Не меньше часа мы прикидывали в этой связи планы его сектора на текущий год и определяли мое участие в их реализации. Решили провести совещание всех руководителей управлений и отделов внешних связей и внешних сношений, на котором я буду представлена народу в качестве координатора от ЦК. – "А теперь, – сказал Дамир торжественно, – пойдемте к Федору Федоровичу. Познакомитесь с ним, лично и персонально. Попьем у него чайку и завершим наше обсуждение". Он снял трубку темно-зеленого телефона, стоящего на отдельном столике, рядом с вертушкой, и сказал: "Федор Федорович, мы зайдем с Зоей Сергеевной? Чаем напоите?"
Так я познакомилась – на уровне рукопожатия и "Очень приятно" – с одним из тех пятидесяти людей, которые реально управляют страной. Нормальный мужик, одет скромнее Дамира, хотя кабинет, разумеется, пошикарнее. Наши наметки он одобрил, высказал несколько своих соображений, которые тут же зафиксировала присутствовавшая при всем мышка-секретарша, и пока мы пили чай, она расшифровала стенограмму, распечатала наши откровения и дала каждому по экземпляру. – "Работайте, товарищи", – президиумным голосом распрощался с нами Федор Федорович, и мы пошли работать. Секретариат Дамира к этому времени подготовил нам список всех соответствующих начальников, и мы набросали циркулярное письмо, с приглашением принять участие в совещании и поделиться своими соображениями и предложениями по дальнейшему улучшению. И велели за пару недель до даты совещания прислать письменный отчет о деятельности, объемом до пяти страниц, но с цифрами и фактами.
В ожидании отчетов я решила неформально пообщаться кое с кем из знакомых. В частности, с Жориком – пусть он и лишь второе лицо в тамошней иерархии, но я-то знаю, кто реально вершит всеми делами. Тем более что сто лет не виделись. Дамир горячо одобрил эту идею: "Прекрасная мысль! Зная вас не первый день, не сомневаюсь, что вы сможете выяснить у них всю подноготную". С одной стороны, комплимент куда как сомнительный, если учесть этимологию этого замечательного слова, а с другой – собственно, почему бы и нет? В конце концов, я уже не вчерашняя (в смысле, не поза-позавчерашняя) девочка, а почти сорокалетняя дама и почти сотрудник ЦК КПСС. И уже не первый день передвигаюсь по столичным улицам, переулкам, а также площадям на черной "Волге". И на этой самой "Волге" я отбыла к Жорику – то ли в гости, то ли с проверкой, это уж как хотите. Ну, в общем-то, скорее в гости, потому что с проверкой надо было бы ехать к его начальнику. Жорик встретил меня с распростертыми объятиями – в самом прямом смысле слова, и мы очень полезно поговорили. Сначала с ним с глазу на глаз, а потом и с участием Татьяны, которую я решила привлечь к беседе, чтобы сделать встречу чуть более формальной. Тем более, что она, будучи бабой очень умной, дала несколько весьма грамотных советов. Потом мы пошли пообедать в старый добрый "Спутник". – "Только давайте без дураков: я у вас в официальном качестве, и потому плачу сама за себя. Договорились?" – "В таком случае, – сказала Татьяна, – я тоже плачу сама". – "Что ж, придется и мне самому раскошеливаться", – усмехнулся Жорик. Разумеется, нам накрыли в малом зале – очень тактично, чтобы товарищ из ЦК не столкнулся носом к носу с кем-нибудь из старинных подружек. Или, не приведи Господь, дружков. Впрочем, и за пиршественным столом, равно как и до того, мы были по-прежнему на "ты". Более того, когда Татьяна отлучилась попудрить носик, Жорик вдруг напомнил, как я ему сказала на свадьбе: ты, дескать, только свистни… На это я хладнокровно отреагировала: "Мои слова. Я и сейчас от них не отрекаюсь. Только Гео, милый, поверь: и с мужем-то сил не всегда хватает, о времени уж не говоря". – "Совсем не хватает?" – на всякий случай решил уточнить Жорик. – "Совсем-совсем-совсем… А ведь были времена…" – "Какие времена?" – заинтересованно спросила вошедшая Татьяна. – "Какие-какие! Молодыми были, не то, что сейчас…" – "Ну, ты-то еще вполне", – усмехнулась она. На что я подпустила немного яду: "Это ты у нас "баба – ягодка опять", а я…" – "Что – ты?" – как по нотам вступил Жорик. – "Да мне-то сорока пяти нет". И, сделав крошечную паузу, добавила: "Мне еще и сорока нет". На что Татьяна сказала как бы невзначай: "Вот как?" Мы все расхохотались, но больше эту щекотливую тему не затрагивали.
*
Все-таки я довольно давно верчусь в этой среде, и потому ничего удивительного, что в списке лиц, возглавляющих международные подразделения, я нашла некоторое количество знакомых фамилий. В том числе и старого знакомого Витюню. Который, как известно, сорвал с моих, тогда еще практически невинных, уст первый взрослый – в смысле, не школьный – поцелуй. В университетском дворике, в сумерках, за спиной у Славика, стоявшего в телефонной будке и звонившего по нашему общему делу. "Тебя-то, голубчик, первого проинспектирую", – кровожадно подумала я. То есть, первоначально это я смехом подумала, но когда прочла его отчет и сопоставила с другими аналогичными документами, то ирония развеялась без следа, уступив место профессиональному возмущению. Не буду вдаваться в ни для кого не интересные, чисто технические детали – но поверьте мне на слово: целовать невинных девушек Витюня, может, и умел, а вот работать он не умел безусловно. Я решила нагрянуть к нему с проверкой после совещания – кстати, и правильно решила, потому что на совещании он повел себя как законченный идиот: в здании ЦК, в присутствии толпы серьезнейших людей в черных костюмах, чуть ли не с поцелуями полез к координатору, то есть, лицу куда как официальному, представляющему Центральный Комитет нашей родной партии. Ну, не кретин? А кретинам у нас не место! Короче говоря, что бы ни имел в виду Оруэлл, описывая в 1948 году всяческие ужасы года-перевертыша, могу сказать с уверенностью: для Витюни эти ужасы воплотились в жизнь полной мерой.
*
Год 1984 принес смену высшего руководства страны – что, впрочем, никак не отразилось на положении ни Федора Федоровича, ни Дамира Филимоновича. Что же касается статуса Зои Сергеевны, то он неуклонно продолжал укрепляться. Между тем нечувствительным образом наступил год 1985, год очередной смены высшего руководства, а также год моего сорокалетия. Славный, впрочем, и другими событиями – приходом к власти до неприличия молодого генсека, Апрельским пленумом, с которого вроде бы началась перестройка, а также Всемирным фестивалем молодежи и студентов, которым юность планеты уже во второй раз вознамерилась осчастливить Москву. Этот самый Фестиваль стал для меня, пожалуй, ключевым событием в моей профессиональной жизни.
Началось все, как обычно, в кабинете Дамира, за стаканом чая с сушками. Дело было под Новый год, и Дамир, давая мне установку, заявил: "Сложилось отчасти парадоксальное положение дел. Ваше руководство недоумевает: как это вы числитесь у них, а работаете на стороне. Более того. После кончины Юрия Владимировича они не придумали ничего умнее, как обратиться с соответствующим письмом в адрес не более, не менее как Федора Федоровича. Ну, сами понимаете, какая на это последовала реакция…" – "Нет, не понимаю", – сказала я голоском куклы Барби. – "А вот какая. Федор Федорович лично позвонил автору письма и, будучи человеком прямым, охарактеризовал его поведение с использованием лексики своей комсомольской юности. Добавив, что если хоть волос, фигурально выражаясь, упадет с вашей головы…" – "Вы хотите сказать, что руководство меня столь высоко ценит?" – решила я уточнить, на всякий случай. Но Дамир не принял моего игривого тона и продолжил, со всей своей прямотой и деловитостью: "Таким образом, мы с Федором Федоровичем решили коренным образом переменить это положение вещей. Вы переходите к нам, в аппарат, с ориентацией на инспекторские функции. И для начала проведете проверку на своем прежнем рабочем месте". Я кивнула головой и – про себя, разумеется, как часто бывает в наших беседах с Дамиром – спросила: "Для того ты мне и рассказал про письмо? Чтобы злее была?"
Дамир продолжил, столь же деловито: "Что вы слышали про подготовку к Фестивалю?" Я, выдерживая фасон, пожала плечами: "От кого?" – "Зоя Сергеевна, я вас спрашиваю не как любопытствующий знакомый, а как ваш непосредственный руководитель". Я еще раз пожала плечами, но уже в смысле "Что ж, коли так…", после чего сказала ровным голосом: "Профессионалы в ужасе. Комсомольцы будто бы решили, что они сами со всем справятся – и ведь они завалят дело". – "Профессионалы – то есть, ваши многочисленные знакомые?" – "Ну, разумеется". – "Это, кстати, по нашему с Федором Федоровичем мнению, одно из ценнейших ваших качеств – развитая сеть контактов и умение использовать неформальные связи на благо нашего общего дела". Он сделал пару глотков чая и, отставив стакан, решительно резюмировал: "Надо спасать ситуацию. Вы беретесь?" – "Думаю, что да", – ответила я, не колеблясь. – "Вот и я не сомневаюсь. Поскольку вы уже совсем взрослая женщина. Тем более, – и тут он скупо улыбнулся, – мы уже почти десять лет сотрудничаем. Надвигается своеобразный юбилей". – "Ну, это после дня рождения", – откликнулась я. И добавила: "На который вы, надеюсь, придете…" – "Думаю, что и Федор Федорович не откажется…" Мы помолчали, думая каждый о своем – а может, и об одном и том же. После чего Дамир сказал, рассудительно и наставительно: "Как мне представляется, этот вопрос во всей его совокупности следует рассмотреть как раз на уровне Федора Федоровича. Вот мы с вами и напросимся к нему в гости, на дачу. Там, в неформальной обстановке, все и обсудим". – "Вот оно как", – подумала я. И с подавленным внутренним вздохом согласилась. Ведь, ясный перец, просто так эти вещи не решаются. Что ж делать, девушка. А делать нечего – терпи, коза…
"Славик, – сказала я дорогому супругу в четверг вечером, – я завтра дома не ночую. У меня выездное совещание. Или нечто в этом духе. Я тебе потом все объясню". – "Ну, ты уже взрослая девочка. И знаешь, что делаешь". – "Надеюсь", – вздохнула я про себя. И, представив себе обещанную неформальную обстановку совещания, вздохнула еще раз.
Ну, что ж, посовещались, поговорили и обсудили. Причем уж куда как неформально. Этот красавец меня снова драл, все тем же несовместимым с советской моралью способом. А Федор Федорович смотрел на это безобразие во все глаза, любуясь редкостным зрелищем, которое разворачивается не на экране, а в реальной жизни, непосредственно у него под носом. Сам – нет, ничего такого не делал. Пальцем, что называется, не дотронулся. Его фактическое неучастие (при всем моральном соучастии, заметим) объясняется, по-моему, тем, что он уже не в состоянии играть активную роль в такого рода акциях. Хотя полюбоваться, посочувствовать (в смысле, разделить чувства хотя бы одного из участников) он, как юный ленинец, всегда готов. И я утверждаю, что сам процесс любования и созерцания для него вполне значим. Утверждение мое основано вот на чем: в понедельник, последовавший за этим столь своеобычно проведенным уик-эндом, ровно в одиннадцать часов, я была приглашена в его кабинет, где он побеседовал минут двадцать о моем видении разворачивающегося фронта работ, напоил чаем и сказал: "Распоряжение о вашем зачислении на должность будет спущено в кадры сегодня после обеда. Думаю, что завтра к вечеру, максимум послезавтра утром вас можно будет поздравить уже официально. А пока примите мои предварительные, самые искренние поздравления".
Теперь чуть подробнее об этом своеобычно проведенным уик-энде. Мы приехали на дачу к Федору Федоровичу в субботу, часам к шести вечера, на черной "Волге" моего друга Дамира, с которым, как читатель помнит, мы все еще на "вы" (забегая вперед, на "вы" мы остались и после этого уик-энда). По дороге мой друг завез меня в приличный загородный ресторанчик, где мы очень мило пообедали и немного выпили (ну, в основном пила я, превосходно понимая, что по прибытии начнутся у нас разные дела, которые лучше проделывать в состоянии легкой алкогольной анестезии). Потом мы сидели втроем у камина и беседовали на разные темы, связанные с той сферой деятельности, в которой я специализируюсь на протяжении всей своей недолгой, но славной жизни, потягивая при этом неплохой коньячок, потом прислуга сервировала роскошный холодный ужин и была отпущена до утра, а потом мой друг Дамир перевел разговор на баньку, а наш хозяин сказал, что в баньку на полный желудок – это нездорово; я превосходно поняла ход, а точнее, полет их мыслей и сказала невинным голоском, что сервированный ужин, будучи холодным по определению, все равно не остынет и что поэтому никто не мешает нам сначала в баньку, а потом уже к столу, и мы отправились в баньку, оказавшуюся тривиальной сауной, где провели не более четверти часа, после чего вышли в предбанник, где я по собственной инициативе приняла еще полстаканчика коньячку, подготовив себя тем самым к неизбежно предстоящим десяти минутам позора, и мы действительно уложились в десять минут, о сути которых нельзя рассказывать, не выходя за рамки морального кодекса строителей коммунизма, после чего мой друг Дамир отмывался от моего дерьма в одной душевой кабинке, я смывала остатки шведской смазки и дружеской спермы в соседней кабинке, а чем занимался наш гостеприимный хозяин, Федор Федорович, я сказать не могу, потому что не видела, да и не интересно мне было это знать. Потом мы втроем, как ни в чем не бывало, поднялись в каминную и с аппетитом поужинали. Потом Федор Федорович предложил посмотреть кино, и у меня дрогнуло сердечко: а ну как начнут они гонять немецкую порнуху, а потом примутся за меня с новым вдохновением и усердием. Однако – ничего подобного! Мы посмотрели какой-то длинный и довольно занудный американский фильм, посвященный действиям спецназа на Ближнем Востоке, затем мирно разошлись по трем спальням, а наутро, после вкусного и обильного завтрака, мы с Дамиром вернулись в Москву, причем он подвез меня к дому и в самых изысканных выражениях попрощался, не сделав ни малейшей попытки назначить мне очередное свидание – я имею в виду, в неформальной обстановке. Федор же Федорович, провожая нас утром, напомнил, что ждет меня завтра у себя, к одиннадцати часам.
*
Вдохновленная рядом обстоятельств – включая и пресловутое письмо-донос старого начальства, и не менее пресловутый уик-энд, проведенный с новым начальством, я взялась за работу рьяно и ревностно. То есть, старательно, ретиво и усердно. Хотя – вот воля ваша! – вовсе не оголтело и безо всякой предвзятости. Побеседовала в неформальной обстановке с девками из "Спутника" (который не гостиница, естественно, а Бюро молодежного туризма), кое с кем из Интуриста и, разумеется, из Интурбюро. Не поленилась поошиваться и в вестибюле гостиницы "Спутник". То есть, пособирала информацию на уровне потенциальных рядовых исполнителей. Перед этим затребовав – куда как формально, на бланке ЦК, за подписью Дамира – соответствующие сведения от соответствующих комсомольских вождей и официальных лиц. Потом пригласила кое-кого из комсомолят к себе, в свой новый кабинет. И задала им ряд вопросов, с целью уточнения их письменных ответов на письмо Дамира. Их устные ответы я оценивала на основе той фоновой информации, которую удалось накопать в народе. Складывающаяся картинка – заметьте, всего лишь за каких-то несчастных полгода до начала этого сложнейшего мероприятия – заставила меня обомлеть и закоченеть. То есть, я предполагала, что там не все в порядке, но чтобы до такой степени, чтобы вообще конь не валялся… Я и доложила о сложившихся впечатлениях своим партнерам по пресловутому уик-энду.
Кстати о партнерах: все-таки есть в товарищах определенная партийная стойкость. После всего, что было… ну, видит Бог, я бы хоть как-то реагировала – взглядом искоса, мимолетной усмешкой, мини-жестом… ну, я не знаю… Эти же красавцы – ни, ни и ни! Ничегошеньки. Сдохнуть можно! В смысле, умереть – не встать! Ладно, хватит о глупостях. Так вот, доложила я руководству общие соображения: верхи не могут – ну, буквально совсем ничего не могут. А низы полагают, что могут, и при этом даже вроде бы хотят, да только вряд ли у них что путное получится. В силу, как уже было отмечено, полной профессиональной импотенции вышестоящих товарищей. Ведь ладно бы на самой верхушке ничего не соображали – такое случается у нас сплошь и рядом, когда генералы в заднице, но бой выигрывают майоры и даже старшие лейтенанты. При условии, разумеется, что солдаты более-менее подготовлены и матчасть в порядке. А также амуниция. И боеприпасов можно не жалеть. В данной же ситуации, продолжаю докладывать я, на все более-менее ответственные посты и должности приглашены исключительно комсомольские работники, причем приличного уровня. А чтобы обеспечить равновеликость этого уровня, использован принцип массовости. То есть, задействованы товарищи со всех концов страны. Иными словами, вторые секретари горкомов и райкомов Нечерноземья, Зауралья и Сибири. Стало быть, люди, которые мало того, что в международных делах ни уха, ни рыла, но и вообще работать не очень-то умеют. Да и иностранцев они видели только в кино. Причем в фильмах студии "Дефа". Разумеется, все без языка. По-русски и то говорят со словарем. И такие орлы – на передовой идеологического фронта. Одним словом, подытоживаю я, катастрофа.
А партнеры (в смысле, партнеры по уик-энду, а точнее, тот партнер, который и тогда, фигурально выражаясь, палец о палец не ударил) мне и говорит: все это так, уважаемая Зоя Сергеевна, но однако… Ведь с одной стороны, товарищи стараются. Пусть не очень хорошо получается, но все-таки стараются. Привлекли, в частности, весь актив – а это люди, несомненно, ответственные, идеологически грамотные, с прекрасной биографией. Далее, вы верно ставите вопрос: нет навыков. Но ведь за оставшееся время можно провести соответствующие семинары, симпозиумы и так далее. Разумеется, вы также правы, высказывая озабоченность относительно материальной базы. Но здесь надо просто задать соответствующие нормативы – по размещению гостей, питанию, транспорту и так далее – и в приказном порядке обязать ответственных хозяйственников обеспечить их безусловное соблюдение. И принцип массовости вы напрасно недооцениваете, Зоя Сергеевна ("А вы не переоцениваете его? Два кобеля на несчастную невинную девушку – это как?"). Целесообразно, в частности, привлечь к работе студентов языковых вузов столицы – третий-четвертый курс. Думается, что молодые товарищи справятся с такой работой, если приставить их в качестве стажеров, по двое-трое, к опытным переводчикам. Что же касается генералов – если пользоваться вашей метафорической системой, которая, кстати, мне лично очень понравилась, имейте это в виду, уважаемая Зоя Сергеевна – то целесообразно составить разумные приказы, которые будут спущены этим генералам за подписью маршалов и командующих фронтами. И с полковниками надо как следует поработать. Вызвать их всех сюда, внушить важность ситуации. Я могу и сам выступить. Если надо – и кулаком по трибуне: не задумаются, так хоть испугаются. Но ведь, в конце-то концов, гости Фестиваля – это наши идеологические друзья, а не какие-нибудь зажравшиеся интуристы. Даже если не все будет в полном порядке – они поймут и простят. Я еще раз подчеркиваю, что мне нравится ваша обеспокоенность, Зоя Сергеевна, ваше партийное неравнодушие – но вместе с тем не следует и впадать в панику. Все будет хорошо, Зоя Сергеевна, вот увидите.
Потом мы с Дамиром пошли к нему в кабинет. По пути он говорит: "На вас, Зоя Сергеевна, лица нет. Не переживайте так – хотя мне, как и Федору Федоровичу, очень нравится ваша горячность, ваше небезразличие. Ваша боль за успех дела. Мы сейчас пообедаем у меня и обсудим кое-какие практические детали". Заказал обед в кабинет, с бутылочкой киндзмараули – теперь-то снова все вернулось на круги своя, включая легкую поддачу в рабочее время. Мы поели, и я немного успокоилась. А он за чашкой кофе и говорит: "Только не надо о катастрофе, Зоя Сергеевна. Поверьте, ничего страшного. Сделаем примерно как в армии. Там на каждого командира приходится по комиссару. А мы – наоборот: каждому комиссару придадим по командиру. Из числа ваших знакомых, опытных и надежных работников. На ключевые посты вы сами будете назначать своих товарищей. И дадим комсомольцам указание: не своевольничать и слушаться командиров. А вы будете объезжать посты на "Чайке" – я вам специально дам ее, для солидности и чтобы боялись – и расспрашивать своих верных людей. Как дела, не отклоняется ли комсомол от маршальских приказов – кстати, тексты этих маршальских приказов мы с вами будем составлять совместно. А в случае чего – кулаком по столу. В смысле, по капоту "Чайки". В особо тяжелых ситуациях звоните мне – я ведь могу и сюда вызвать ослушников, побеседовать по душам, да так, чтобы душа в пятки… Словом, действуйте, Зоя Сергеевна. Составляете списки специалистов – так сказать, старших лейтенантов. Пусть они, в свою очередь, подготовят себе коллективы старшин и рядовых. Но таких, знаете… обученных и обстрелянных. Чтобы не подвели".
И самое смешное, что партия действительно знает свой народ. Ведь в конце концов все и впрямь окончилось вполне сносно. Ну, потрепали нервы мне и кое-кому еще из тех, кого я посадила старшими переводчиками в гостиницы и на делегации. Ну, были сбои. И накладки. И лажа. Но все это и впрямь не смертельно. К тому же, прав мудрый Федор Федорович: ведь не интуристы-капиталисты, нагло качающие свои якобы права, а наши друзья по классу. Сожрали и умылись – куда ж они денутся.
*
Итак, год 1985, год моего сорокалетия. Которое мы отпраздновали пышно и великолепно. Что называется, заговелись – поскольку на будущий год, как неожиданно выяснилось, был введен сухой закон, на протяжении действия которого приходилось вести себя тихо и смирно. И, во всяком случае, не устраивать гулянки в кабаках. Впрочем, мой день рождения ни с какой стороны не походил ни на гулянку, ни на оргию. Потому хотя бы, что празднество было осенено присутствием лично Федора Федоровича, равно как и прочих достойных товарищей, включая Дамира Филимоновича, Георгия Васильевича и еще кое-кого, причем хочется особо подчеркнуть, что лишь незначительному числу этих почетных и почтенных гостей довелось видеть юбиляршу без покровов – так что оставьте ваши инсинуации. Ладно, допустим, некоторые удостоились такого счастья – ну, и что? Ведь праздновала я все-таки сорокалетие, а за такой жизненный срок многое может произойти даже с очень высоконравственной девушкой. Особенно на данном, непростом и как минимум неоднозначном отрезке исторического процесса.
Если бы мне позволили сказать за пиршественным столом пару слов по своему желанию, без цензуры и без оглядки на присутствующих, равно как и на возможные последствия, то я сказала бы вот что: "Друзья! Мы живем в замечательное время, когда на всех иерархических уровнях идеологического управления появились и заняли достойное место лица женского пола. И ведь не кособокие старухи, высидевшие чугунным задом тридцать лет на одном месте и просто-напросто пережившие всех коллег. И не синие чулки, ничего не желающие знать, кроме своей узкой специальности и ставшие в ней реально незаменимыми. Нет, молодые (ну, сравнительно молодые, вроде меня) бабешки, ничего себе с виду, прекрасно одетые и вполне готовые к восприятию всех радостей жизни. И к участию в любых мероприятиях на пиру этой самой жизни…" Тут бы я сделала паузу и, обведя внимательно слушающую аудиторию искренним взором своих широко открытых глаз, продолжила бы: "И я частенько задумываюсь: Господи, неужели все они – как и я, грешная – позволяли драть себя в жопу, ради права занять тот или иной высокий пост? А с другой стороны – ну, и что. Кому какое дело, что кума с кумом сидела. Не мы первые, не мы последние. Зато иностранные гости с удовлетворением говорят о том, что в Советском Союзе женщины не только Востока, но и прочих регионов полностью раскрепощены. И, не ограничиваясь чадрой, скинули с себя заодно все прочее. Включая исподнее. А что, я знаю баб, которые аж на официальные приемы ходят без трусов. Зачем? Вот у них и спросите…" И снова пауза, причем на этот раз широко открытыми (а то и попросту вылупленными) глазами аудитория смотрит на меня. А я, встряхнув волосами, решительно заканчиваю: "Спасибо всем, кто пришел меня поздравить. И выпьем за наше с вами здоровье!"