[сентиментальный триллер]
Фламенко
У него было на удивление простое лицо. До комизма. Плоское переносье, широко расставленные глаза с косинкой. Голова очертаниями напоминала луковицу, а скорей даже старый дедовский чугунок, только цвету не темно-бурого, а желтовато- розового.
Близорукий сызмальства, очков, однако ж, не носил, дабы не выглядеть еще более несуразно, чем и без того был.
Всегда много читал, но книги, как считали все, в прок ему не шли. Он всегда знал и понимал много более своих приятелей, сокурсников, сослуживцев, но речь его была столь скучна и монотонна, что он сам уставал от нее и чаще всего недоговаривал до конца, отчего и прослыл тугодумом с изрядной кашею в голове.
Характер имел мягкий, незлобивый, однако у него никак не выходило ладить с людьми, ибо чаще всего он не мог верно уяснить, чего от него хотят. Оттого и прослыл мрачноватым нелюдимом. Попадать впросак для него было делом обычным, даже привычным.
И ежели надедине с самим собою был он спокоен, уверен, красноречив, остроумен, мог бы играючи заткнуть за пояс самого бойкого светского говоруна и острослова, ибо с легкостью просчитывал всё, что тот скажет, вплоть до интонаций, ужимок, цитаток и иносказаний, то едва очутившись в обществе, — неизменно терял почву под ногами. Посему общение не приносило ему удовольствия, лишь досаду и хандру.
В детские годы родители подозревали в нем всяческого рода таланты, водили то в художественную школу, то к музыкальному репетитору, то в шахматный кружок, то в спортивные секции. И везде он был на неплохом, как будто бы, счету. Однако голос преподавателя звучал для него, как гонг, он тотчас терял к предмету всяческий интерес и превращался в послушного и исполнительного солдата на плацу. Делай — раз. делай — два. «Знаете, мне иногда кажется, — сказал как-то руководитель шахматного кружка его родителям, — что сынок ваш смог бы уделать самого Бобби Фишера. Вот ей богу! Если б захотел. Беда в том что — не хочет. Ну не хочет он, понимаете вы?!»
***
Женщины, что ему нравились, относились к нему в лучшем случае с дружеским участием. Те же из них, что были готовы явить благосклонность, не интересовали его, посему надолго не задерживались. Так уж складывалось.
Исключение случилось лишь на сороковом году жизни. Она была преподавательницей в танцевальной студии «Фламенко». Была моложе его на двенадцать лет, и звали ее Диана. Он два раза в неделю водил туда по договоренности десятилетнюю племянницу Как-то он подзадержался на работе почти на час, прибежал сам не свой, взопревший от спешки и смущения, бормотал извинения, был снисходительно и улыбчиво прощен, даже неожиданно получил согласие встретиться на другой день в кафе. Кафе показалось ему крикливо дороговатым, посидели однако же славно. Он, после двух рюмок какого-то сырого полуконьячного напитка вдруг почувствовал себя необыкновенно легко, свободно, словно скинул с себя некую давнюю постылую ношу, к которой привык и даже перестал замечать. Она же просто-таки не сводила с него сияющих светло-голубых глаз, громко смеялась по поводу и без повода, а он говорил, говорил, и при этом, вообразите, чертовски нравился самому себе, чего с ним отродясь не случалось.
Она оказалась фанатичной поклонницей Бродского, коего, однако, почти не читала. Ну случается так. Он это понял сразу, хоть сам Бродского и не любил. Виду однако ж не подал, да и к чему, скажите, его подавать, коли у нее были очаровательно круглые коленки, большие, чуть на выкате глаза и завораживающий, немного гортанный смешок. Даже пару раз процитировал кумира, чем привел ее в еще больший восторг.
На третий день она пригласила его к себе на ужин, а на восьмой дала согласие стать его женой. И он был счастлив, как только может быть счастлив человек, который сумел себя убедить, что он счастлив. Счастлив, пока не случилось то, что случилось...
КОПЕЙКА
...Она начала приходить в себя еще до того, как чьи-то холодные, осьминожьи пальцы бесцеремонно откинули на ней капюшон, встряхнули за плечо, звучно шлепнули по щеке, а перед глазами заплясал кошачий глазок фонарика. «Жива вроде, а?» — «Живей всех живых. Пьяная только в хлам. Водкой-то как разит, гос-споди…»
Какая еще водка? Сроду ее не пила. Она даже хотела об этом сказать, но поняла, что у нее сильно болит челюсть и подбородок, кажется поранен язык. Зуб передний шатается. Да и вообще невыносимо болит вся левая половина лица и затылок. Господи, да что же это такое-то!
Она наконец открыла глаза. Сначала один, потом другой. Левый отрылся с трудом. Ух, заплыл-то как …
«У-у, вот открыла синеглазка ясны глазоньки свои!» — запел кто-то гаденьким фальцетом. — Слива-то какая под глазом!» — «Надо б вызвать кого следует?» — «Я вызвала уже. Ментовку. Сейчас подъедут». — «Зачем ментовку-то? Скорую, может? Похоже, неладно у нее». — «А вот менты пусть и вызовут, коли неладно. А мне, мущина, торговать надо, а не ****ей подмывать».
Ей до слезных судорог захотелось проснуться, дабы отвязаться наконец от этого настырного, ползучего кошмара. Однако в любом случае для этого надо встать и пойти. Для начала. Всё остальное — потом. Дорогу она найдет, дорога всегда сама находится. Итак... Ух ты! Бок-то как болит, сволочь! Как же так, ведь никакой водки вообще с роду не пила! И тем не менее, этот запах...
«Эй, гражданка! Ты куда это намылилась по холодку? Сейчас карету подадут, а вы пешочком изволите...»
Да нет, идти еще можно, оказывается. Неважно, куда, важно — отсюда. Голос еще этот поросячий. Что им всем от меня надо?
Кто-то идет за спиной. Никак опять эта ряженая обезьяна из магазина. Ей-то, что от меня надо?...
«Эй, гражданка в белом! Ты что, по-хорошему не понимаешь? Я ведь могу...» — «Поди прочь, я сказала. Руки убери!» — «Ага, щас! А за ущерб кто заплатит? И вообще, менты приедут скоро. Что я им скажу? Ложный вызов? Нет уж ты погоди...»
Я ее, кажется, оттолкнула, господи! Вот только этого не хватало...
ТРЕТИЙ ГЛАЗ
Какое-то время он ощущал свою жизнь, как книгу с безжалостно выдранным началом, где лишь интуитивно, можно было дорисовать это самое начало. Потом это ощущение прошло, но он все так же считал свое прошлое чем-то навсегда от него отделившимся и существовавшим отдельно от него в ином временном поле.
И с той поры сознание, мироощущение его стало похожим на разбившееся в мелкую паутинку ветровое стекло. Мир он воспринимал мелкими частицами, и сцепить их в единое целое удавалось не сразу. Но иногда, порой случайно, а порой ценой немалых и болезненных усилий, ему на короткое время все же удавалось сфокусировать сеточную стрекозью панораму, но тогда подступала пронзительная, ослепляющая, однако кратковременная ясность. Он мог увидеть сокрытое зрению, и разуму. Словно дремавший третий глаз распахивался, сбрасывая чешую сна, выхватывал из закулисного мрака незримые прежде отблески и блики.Тьма, свет, шум, тишина, одиночество, людское скопище — теряли смысл и оставались лишь фоном. Казалось, в эти моменты он мог с беззаботной, воздушной легкостью совершить то, чего было ему отродясь не дано. Например создать картину. Живописную, музыкальную, какую угодно.
Однако кратковременность таких озарений, порой молниеносная, делала это по сути невозможным, ибо по их прошествии он либо позабывал увиденное и осознанное, либо терял к нему интерес. Да и заканчивались они тупой ломотой в затылке, непереносимым, глубинным звоном в ушах.
***
Однако иногда, происходило уж вовсе необъяснимое: озарения эти охватывали не всю разъятую сферу сознания, а лишь один единственный ее осколок, делая слабо различимым, дымчатым фоном все прочее. Они были столь же быстротечны, однако куда более мучительны. Тогда сознание превращалось в суженный, клубящийся туманом лучевой конус, вывернутый наизнанку. И в эпицентре его переливалась некая вихревая точка…
Порой, чаще всего, он сам впоследствии не мог понять, что вызвало этот всплеск, и что именно увидел он смутном чреве подсознания, отупевший мозг его бился о него, как медуза о камень. Порой же, наоборот, увиденное оставалось в памяти со стерильной, рельефной четкостью и чистотой. Однако всякий раз, когда эти озарения приходили к нему, он словно переживал их заново, впервые. Привыкнуть к ним было невозможно.
А однажды он помог найти потерявшегося пятилетнего мальчика...
О, СЧАСТЛИВЧИК!
Это случилось в начале октября. Хрупкое и ясное равновесие бабьего лета было в одночасье взломано пронзительными ветрами, хлынули, словно наверстывая упущенное, тяжелые, ознобные дожди, со злорадной поспешностью оголяя деревья и перемалывая крупицы запоздалого тепла.
Он возвращался из командировки в угрюмом, переполненном, несмотря на поздний час, автобусе. Автобус шел раздражающе медленно, зависал подолгу на каждой остановке, дожидаясь, пока водитель вдоволь наговорится по телефону. А на заправочной станции автобус застрял уж вовсе надолго, народ начал нестройно шуметь, таращиться в окна. Он вышел покурить в продувной моросящий сумрак. Народ роился вокруг, что-то горячо и даже испуганно обсуждая. «Пацана какого-то ищут, — сообщил ему водитель, шумно допивая чай из пластикового стаканчика. — Играли, говорят в прятки, утром еще. Вот один и спрятался: ночь на дворе, а сыскать не могут. Эх, я бы этих пацанов, да в ежовых бы рукавицах! Они б у меня не то что...»
«Каков из себя», — перебил он водителя неожиданно для самого себя.
«Кто, пацан? А я знаю? Спроси у ментов. Они тебе и фотку покажут, коли ты такой умный».
Милиционер, недоуменно пожав плечами, сунул ему наспех размноженную фотографию. Белобрысый мальчишка с длинными, волнистыми, прихотливо зачесанными волосами, и даже подкрашенной челкой. «Посмотрел? — милиционер ехидно усмехнулся. — Интересно? Ну так давай фотку да и садись себе в автобус, Штирлиц, блин. Вот слетаются на чужую беду, как мухи на говно...»
«Тут его родители есть? — перебил он его. — Ну или близкие. Кто угодно».
«Да вон мамаша его ходит, сопли жует. Отец тоже самое. Как с утра зенки залил, так и не сохнет. Так ты что ж, видал его что ли?..»
Не ответив, он подошел к отцу, то был низкорослый лысоватый человечек в брезентовой робе, шортах и резиновых шлепанцах на босу ногу.
«Пойдемте со мной, — сказал он ему вполголоса. — Только не толпой. Так ничего не получится. Вы и я. И постарайтесь внимание не привлекать».
«Куда?» — отец посмотрел на него с размазанным пьяным недоумением.
«Сыночка искать вашего. И не говорите больше ничего. Возьмите с собой что-нибудь теплое что ли. Свитер, что там еще... И за мной. Без разговоров!»
Не оборачиваясь, он торопливо зашагал вглубь сирой, осклизлой гнили пригородного осеннего леса. Шел уверенно, словно хаживал этим путем уже много раз. Лишь на мгновение цепкая дуга наития разжалась, он растерянно и встревоженно затоптался в нахлынувшем мраке, однако незримый клубок вновь полыхнул искристым рикошетом в зарослях порыжевшей травы и колченогого кустарника побежал верным язычком огня по прожилкам бикфордова шнура...
***
«Слушайте! Я вам сотый раз говорю, — голос папаши за спиной прямо-таки пузырился негодованием. — Куда мы идем? Я вам что, идиот?! Отвечайте! Идиот? Что вы мне голову морочите в конце концов?»
«Тихо. Вот теперь — очень тихо. Лучше шепотом. Как зовут вашего сына?»
«А?! Моего?! — папаша послушно перешел на сипловатый шепоток. — Положим, Валера его зовут. А почему это вам...»
«Тихо, я вам говорю. Сейчас — спокойно так, без надрыва, по-домашнему, позовите его. Ну вот просто позовите его. Как будто ничего такого не случилось, просто поужинать зовете, чайку попить. Ну?»
«Я... Ну хорошо... Э-э... Валера! Валерочка, — заблеял папаша. — Пойдем уже поужинаем. А? Мама нам приготовила блинчики с укропчиком, как ты любишь. Ты уж, пожалуйста..»
«Все! Там он. Видите? Вон, около поваленной березы что-то вроде шалашика. Вот он там и есть».
Папаша ухнул, косолапо, враскорячку, ломая кустарник, бросился к ветхому, покосившемуся сооружению из жухлых веток и после долгой возни и причитаний извлек оттуда дрожащее от холода и ужаса маленькое человеческое существо. Мальчик силился что-то сказать, но его горло словно свела судорога. На нем была шапочка с козырьком, шорты и отсыревшая цыплячьего цвета футболка с фиолетовой надписью на спине «O Lucky Man!»
— О, Счастливчик!
— Что? Что вы сказали?
— Я говорю, «О, Счастливчик». Так на майке написано. Фильм еще был такой когда-то. Однако давайте-ка без разговоров. Ребенок продрог, сейчас градусов семь, не больше. Вы свитер взяли?
— Я... Нет. Как-то не подумал. И что теперь делать?
— Робу хотя бы с себя с ними, дурак! — вдруг вышел он из себя. Почувствовал вдруг непонятное раздражение к этому рыхлому человеку с отекшим, бессмысленно насупленным лицом. — И за мной быстро.
— Я бы попросил с выражениями... Вы вообще-то как узнали, где он? Это даже как-то подозрительно. Документы у вас какие при себе?
— Иди быстро за мной! — он потерял терпение. — Штирлиц, ёпт!
***
На остановке с мужчине с ребенком опрометью кинулась дородная женщина в дождевике и в резиновых сапогах. «Валерынька-а!!!» — зычно закричала она. — Нашелся, солнышко мое! Как ты его нашел, а? Где, а? Это ж какое чудо! Это ж как такое получилось-то!»
Папаша что-то бубнил, бессвязно жестикулируя и то и дело поглядывая на него недоверчиво и недобро. Да и весь окрестный люд словно притих, подобрался. Вокруг него тяжело и маслянисто заколыхалось поле угрюмой подозрительности.
— Скажите, а автобусы еще будут? — спросил он у милиционера.
Однако тот вместо ответа увесисто подбросил на ладони пару наручников.
— Автобус-то, может, и будет, уважаемый. Да только кой-кому, может этого и знать не надо? Может, кой-кому надо бы документы предъявить для начала?
— А что случилось?
— Будто не знаешь. Пацан пропал, с утра ищем, сыскать не можем. Ага? А тут приехал фраер городской. Фюить — за десять минут сыскал. Странно это. А народ нервничает...
— Это кто ж нервничает, гражданин Кутин, — ехидно влезла в разговор высокая худощавая женщина в долгополом плаще мужского покроя. — Я вот, к примеру и не нервничаю совсем. А радуюсь себе. С того света, считай, мальчишку вынули. Ночью заморозок обещали, пропал бы он в лесу ночью. И всем бы радоваться. Так нет ведь! Все виноватого ищут. А пуще всех папаша его малохольный. Ему-то вообще надо б в ножки гражданину приезжему кинутся, а он, засранец, народ мутит, глянь, соколом смотрит, герой, бля!. А что искали без толку целый день, так это оттого что цена вам всем грош да маленько.
— Ты — язык-то прореди, тетя Люба, — участковый насупился. — А то все разговорчивые тут, от великого ума. А вы, гражданин, документ-то предъявите, для вашей же пользы прошу...
***
«Печально могла закончиться невинная детская игра в прятки в пригородном поселке Осиново. Заигравшись, пятилетний Валера Артемьев забрался в такую глушь, что отыскался лишь к одиннадцати часам ночи! К счастью, ребенок отделался лишь испугом и простудой. Родители малыша сердечно благодарят сотрудников милиции, МЧС и соседей, которые оказали большую помощь в спасении малыша...»
СЕЗАМ
Он никогда не имел тяги к игре. Хотя в молодости, бывало, игрывал и в преферанс, и в покер, и на интерес, и за так. Причем, не без успеха. Выручали хладнокровие и моментальная, чеканная память.
А в казино его затащила Вика, сослуживица. Глуповатая, смешливая дамочка с тягучим карамельным дискантом и желеобразным бюстом. Ей почему-то немного нравился этот смешной, угловатый человек, которого все единодушно считали чуточку ненормальным, хоть и безобидным.
«Ну пожа-а-алуйсста! Ну мы не будем играть. Мы только поглядим. Я никогда не видела, как играют. Только в кино, в книжках там. Ну честное слово! Ну сла-а-аденький…», — повторяла она, не сводя с него часто моргающих глазурных глазок.
В казино, оно именовалось «Сезам», он, однако, решил сыграть. Причем поставить все что у него было разом. Где-то шесть тысяч. Сам не знал, почему. Как будто покорясь воле извне. Да к тому же — была еще отчаянная, потаённая надежда: разом сбросить с себя давний, опостылевший, высасывающий душу долг. «Сумасшедший безу-умец», — с сочным придыханием ворковала Вика, вцепившись ему в локоть и потно прижавшись грудью. Он-то знал, что проиграет. Он словно хотел проигрыша. Отчего — опять же непонятно. Так и случилось.
«Что ж теперь будет? — потрясенно ахнула Вика. — Что вот совсем всё проиграли, да?» Он хотел ответить нечто фальшиво бодряческое, вроде, не в деньгах счастье, но тут… тут что-то произошло. Какой-то мимолетный промельк тьмы, стылого подколодного мрака. Это, как в детстве ему казалось, что кто-то с улицы прильнул к их окошку и сквозь изморозь внимательно и холодно глядит на него… У него случалось подобное не раз. Когда подсознание из аморфного клубящегося облака выстраивалось в дымный луч. Однако здесь, в густо настоянной духоте, он был каким-то особенным, жестко направленным.
Он без труда определил, откуда это. Вот он, человек в овальных дымчатых очках стоит, прислонившись затылком к колонне фальшивого мрамора. Блеклое белогубое, изжеванное морщинами лицо, рыжеватые кудри почти до плеч. Смазанная, как на испорченном снимке, полуулыбка. Встретившись с ним взглядом, едва заметно кивнул и, осклабившись, сделал некое странное, веерообразное движение пальцами, которое должно было означать: а поди-ка сюда, любезный. Тогда он по-простецки развел руками, дескать, вам надобно, вы и подходите-с. Стоящий у колонны, улыбнулся и подошел ближе. Территория тьмы придвинулась в паре с ним, сгустилась и стала осязаемой.
«Неприятности?» - рыжеволосый приподнял очки. Глаза у него были цвета луковой шелухи.
«Хоть бы и так?» — он улыбнулся с обезоруживающей глупостью.
«Хочется отыграться?»
«Хоть бы и так?» — повторил он и нарочито хищно облизнул губы. — Вам какая с того печаль?»
«Долго будет объяснять. Так будете играть?»
И тут в разных концах зала туманно высветились еще три фигурки. Между всеми четверыми тускло запульсировал незримый пунктир. Один молча и бессмысленно прижимает к уху телефон, другой цедит какой-то желто-зеленый напиток, третий неумело пытается обрезать сигару. М-да. Созвездие Псов.
«Короче. Я вам сейчас даю пятьдесят тысяч. Так? Вы их ставите на кон. Все фишки разом. Я вам назову число. Ставите на него. И — выигрываете. Выигрыш солидный. Больше, чем один к десяти. А? После чего возвращаете мне мои деньги, ну и — четвертину выигрыша».
«Ежели знаете число то счастливое, чего ж сами-то не сыграете?» — спросил помолчав. — Как-то это…не вяжется.
«А мне играть нельзя. И не спрашивайте, почему. Так берёте?»
«А ежели проиграю? Ну вдруг…»
«У меня «Вдруг» не бывает»
«Что-то …неубедительно».
«Ну хорошо. Если проиграете, я вам прощаю проигрыш. Судьба».
«Тем более, неубедительно».
«Вот как? А… просто рискнуть не желаете?»
«Это уже убедительнее».
Распахнувшаяся ясность и острое ощущение опасности его будоражили. Он уже с, дактилоскопической точностью во всех вариантах видел все возможные извивы событий. Знал, что последует за этим шагом, а что за тем. Как все-таки удобно, когда тебя считают идиотом! Этаким тупым, трусоватым скупердяем, у которого потеют промежности при виде пачки тысячерублевых купюр. Какая бездна преимуществ!.. Ему вдруг захотелось расхохотаться во все горло.
«Так берёте или нет? Ей богу, вы слишком капризны».
«А беру. Давайте, называйте ваше число».
Рыжеволосый снисходительно усмехнулся и качнул головой.
«Деньги возьмете вон у того господина, — он кивнул на одного из тех трех по линиям пунктира. Того, который по-прежнему угрюмо сопел в отключенный телефон. — В конверте вместе с деньгами будет бумажка с числом. Все дальнейшее вам известно. Удачи!»
***
В конверте помимо денег впрямь был прямоугольничек плотной бумаги с каллиграфически выведенной цифрой 22. Он усмехнулся, сложил бумажку вдвое и бросил в карман.
Когда он сделал ставку, крупье приподнял на него тяжелые черепашьи глаза и качнул головой.
«Вы ставите на…»
«Моя ставка, — он изобразил тяжкие раздумья, — Двадцать… шесть» .
«Уверены?» — негромко спросил крупье и чуть вскинул брови.
«А куда деваться», — глуповато хохотнул он.
***
Выигрыш был впрямь огромный, почти семьсот тысяч.
Рыжеволосый стаял за ним, будто тень, отделившаяся от тела
«Ваша доля, — небрежно сказал он рыжеволосому, обернувшись. — Вот тут двести двадцать тысяч: ваши пятьдесят и плюс четверть выигрыша. Как договаривались. Соблаговолите пересчитать?»
«Слушайте, — с лица рыжеволосого начисто сползла маска снисходительного равнодушия. Оно стало рыхлым и ноздреватым, даже, кек будто, испуганным. — Как вы это сделали?»
«А никак. Сами же как сказали? Рискнуть. Я и рискнул. А число ваше мне сразу на душу не легло. Ну не люблю я такие цифры. Я вообще люблю цифры кратные тринадцати. Уж не пойму, с чего. Может, оттого, что родился тринадцатого числа? Позвольте, однако откланяться что ли?»
Он вдруг почувствовал, что обессиливает. Тяжелая крученая боль стянула обручем темя и виски. Он понимал, что воля его разжижается, и чтоб этого не случилось окончательно, ему необходимо выйти из этого разбойничьего Сезама. Но еще ясней понимал он, что это-то и есть самое сложное. Созвездие Пса стояло в зените…
***
— Простите, — вздрогнув, услышал он совсем рядом шершавый шепоток крупье, — нам надо бы уладить небольшую формальность.
Он почувствовал, что он даже рад этой серой мышьей скороговорке, как легкому, поверхностному сквознячку в спертой духоте. Территория тьмы немного разредилась, того и довольно было.
— В общем так. Время позднее, деньги при вас немалые. Сами понимаете. Ночью все кошки серы. А серые — и того серей. Что ж вам по улицам в поздний час тащиться с деньгами. Да и выглядите вы неважно, как будто? Дело, ваше, конечно, но у нас на втором этаже — филиал «Россоцбанка», вам там могут быстро, без проблем открыть счет. Документы есть при себе? И отлично, — он придвинулся ближе и понизил голос. — Там будет одна девушка, ее зовут Инга. Она уже в курсе. Она вызовет вам такси. Проводит. Да она, собственно, уже почти вызвала. И выведет вас на задний двор. Однако все равно, постарайтесь быть поосторожнее. И не ищите приключений на свои промежности. Вот так, вкратце… Сам не знаю, зачем я это делаю, право…
Крупье вновь опустил свои выпуклые черепашьи веки.
— И я тоже не пойму. Зачем это вам. Однако спасибо.
— Не за что. Хотя, будет одна просьба, — крупье вновь поднял на него глаза. — Не приходите сюда больше. Пожалуйста. Да и вообще. Не надо вам играть. Ну поначалу разбогатеете. Но долго это не продлится, уверяю. Больше месяца не протянете, там и концов не сыщут. Уж поверьте, знаю, что говорю. Всяких повидал.
— Знаю, ответил он.
***
Добравшись до дома, он рухнул, не раздеваясь поперек тахты. Утром пришлось вызвать врача, он констатировал сильный гипертонический криз, предлагал даже лечь в больницу. Однако же обошлось.
***
(Свидетельствуемая правильного телосложения удовлетворительного питания. Кожные покровы и видимые слизистые физиологической окраски. На веках обоих глаз выраженная припухлость и кровоподтеки синего цвета. В левой скуловой области на фоне кровоподтека прерывистая ссадина 4х3см. На слизистой верхней губы слева кровоподтек и ранка 0,5 см с неровными краями. Имеется поперечный дефект (скол) коронки 2-го зуба на верхней челюсти слева. Кровоподтеки синего цвета на внутренней поверхности правого предплечья в нижней трети и левого предплечья в средней трети. На внутренней поверхности в верхней трети обоих бедер группы сливающихся кровоподтеков сине-багрового цвета на участках справа 12х4, слева - 8х4см. Наружные половые органы сформированы правильно по женскому типу, телесных повреждений в области вульвы и промежности нет.
Выводы: Телесные повреждения у гр-ки Романовой И.А. в виде ушибленной раны верхней губы и перелома коронки 2-го левого зуба на верхней челюсти, гематомы орбитальных областей, кровоподтеков на плечах и внутренних поверхностях бедер образовались от действия тупых твердых предметов и относятся к категории легких, не повлекших кратковременного расстройства здоровья. Давность повреждений соответствует сроку, указанному в постановлении. Кровоподтеки на внутренних поверхностях бедер могут указывать на борьбу и оборону.
Содержание алкоголя в крови О.42 ‰, т.е. незначительное.
Следов наркотических средств в крови не выявлено.)
Заведующий отделением
бюро судебно-медицинской экспертизы
Сагиров Ш.Р.)
ТЕРРА ИНКОГНИТА
Однажды подобное случилось в театре. Местном драматическом. Был концерт какого-то столичного оркестра, обласканного бомондом. Играли две симфонии Шуберта с модной в ту пору попсовой басово-ритмической окантовкой. Народу, однако, нравилось.
Непонятно, отчего, внимание его привлекла супружеская пара, что располагалась спереди, через два ряда от него. Красивая пара, нечего сказать. Он не видел их лиц, но понимал, что это в самом деле — красивая, сытно ухоженная пара. Он — добротно сложенный господин с крепеньким, седоватым борцовским затылком. Глядя на этот его затылок, легко было дорисовать все остальное, глазу не видимое. Вырисовывались большие и основательные пальцы с обручальным кольцом и дорогим, однако же изящным перстнем, геометрически правильные черты лица с гладким сизовато-мраморным подбородком... В общем, все то, что связуется с понятием «интересный мущина».
Он весь походил на галантную дорогую сигару с золотым, респектабельным околышем и изысканным ароматом. Его уютная, старомодная вальяжность вполне располагала бы к себе, если бы не…Если бы не некая активная болевая точка, которая внезапно обозначилась, и в какой-то момент стала как-то угрожающе расползаться в красно-лиловую кляксу...
Он никогда не знал этого почтенного господина, это было ясно доподлинно. Но столь же ясно было, и то, что господин этот каким-то непонятным образом связан с той слепой и безоглядно жестокой силой, что мимоходом сдула с лица земли, сдула как спичечный домик, тот пестренький раёк, что рисовался ему счастьем, единственным и незыблемым.
А женщина... Она тоже не пересекала его жизни ни коим образом. Но незримые глазу нити связывали эту респектабельную пару в единое, а потому чуждое и враждебное целое. Более того, именно женщина, ни к чему, вроде бы, не причастная, приковывала его более всего, ибо с одной стороны он понимал, что в какой-то мере именно ради нее, ради ее выхоленного, изобильного тела свершилось, свершается и еще будет свершаться все то неправедное, несправедливое и жестокое, что некогда заживо перемолотило всю его предшествовавшую жизнь. А с другой — некая невыносимая, тяжкая боль, которой еще нет, но которая непременно случится, единила его с ней. Вглядевшись, он увидел нечто темное, распластанное и предельно униженное, что безобразно контрастировало с ее вызывающей красотой. Но Провидение отказало ему увидеть дальнейшее, отгородив от него его взрывами судорожной боли в темени и в затылке.
Он не заметил, как совершенно отключился от музыки, вообще от всего вокруг происходящего. В какой-то момент он увидел, что женщина как-то тревожно повела плечами, словно от сквозного холодка, что-то шепнула мужчине, тот лишь кивнул, не глянув на нее. Тогда она осторожно, точно боясь спугнуть повернулась вполоборота. Это начинало напоминать игру. Игру, которая, однако, вовсе не увлекала. Скорее наоборот. «Кто вы?» — произнес он беззвучно. Просто первое, что пришло в голову. Женщина вздрогнула и, что-то вновь шепнув на ухо спутнику поднялась, бормоча извинения, прошла вдоль ряда к выходу, низко опустив голову и прижимая к груди сумочку. Мужчина недоуменно глянул ей вслед, однако остался на месте.
После перерыва пары на месте уже не было.
***
(«Я, ваша честь... А, ну да. Филиппова Оксана Анатольевна. Менеджер минимаркета «Копейка». Ага. Так я, ваша честь, что хочу сказать. Помню эту гражданку. Только тогда она была другая, чем сейчас. Это сейчас она тихонька, когда пришло лихонько. А тогда — фу ты, ну ты, ножки гнуты. На ржавом танке не объедешь. Повидала я таких. Ага. Двадцать четвертое сентября. Часов одиннадцать ночи. Вваливается, мля, в магазин... А, ну да, я извиняюсь. Так вот, вваливается в магазин. Водки, говорит, дай по-быстрому. Ага. Я ей спокойно так говорю: из-ви-ни-те, у нас после десяти вечера водка не продается никак. Не положено законом. Верно ведь? Ну ей и не понравилось. Ага. Давай, говорит, сюда мне чекушку, а то хуже будет. У меня, говорит, муж — большая шишка, крупняк. Он нужным пацанам скажет, тебя тут заколбасят, нахх... Ой, извините. Однако вот так и сказала... Это мне стыдно?! Это вам, гражданка должно быть стыдно, да вы, поди, весь свой стыд-то и пропили... Ваша честь, а почему ей можно меня обзывать да срамить, а мне нельзя? «Как вам не стыдно!» Ишь, совестливая сыскалась!.. Ага. Ну вобщем, стала она меня буквально стращать. А у нас ведь точка круглосуточная. После одиннадцати — хоть волком вой. Степь да степь кругом. Страшно. Я ей говорю: если вам уж так сильно охота выпить, я, конечно, поищу... Сама, шырк в кладовку и оттуда ментам позвонила. В милицию, в смысле. Ага. После так выхожу и говорю, что типа извините, но водка у нас тут натурально закончилась, к нашему с вами удивлению, зато всегда большой выбор соков, а сейчас сюда участковый желал наведаться. Сысоев Валентин Григорич. Кофе выпить. Так что вам, уважаемая, наверное, лучше бы уже выйти совсем на свежий воздух. Она, видать, напугалася, да и ушла. Ага. Потом, в самом деле, зашли двое мужиков за пивом и за сигаретами. Одного не знаю, другой — Сафар, строитель. На коттедже тут работал. Мужик смирный такой, ласковый. Он уехал недавно, к себе туда в Азию. В общем они взяли, что хотели, да и ушли. Я уж и думать о ней забыла, а потом слышу — шорох какой-то за дверью, будто собака трется. Выхожу, а эта... гражданка сидит на ступеньке, вся пьянущая и побитая даже. Мне, не поверите, даже немного жалко стало ее. Ага. Ведь вот сейчас, думаю, приедут менты, сложат тебя, шамотру, в кабриолет, привезут в контору и пустят по карусели... Ну это я так выражаюсь иногда. В сердцах. А она-то, как про... милицию-то услыхала, так взбеленилась. Драку затеяла. Меня натурально ударила по голове рукой. Больно так...Так что, ваша честь правильно ее судят. Какие там родительские права, мля! Какая она мать, к коням собачьм... Извините, ваша честь. Она ж ребеночка своего на бутылку обменяет! Ну это фигурально выражаясь. Ее сажать вообще бы надо. И ведь муж-то какой положительный! Ей бы жить да радоваться... «Как вам не стыдно»! Выискалась тоже... »)
СКРЕЩЕНИЕ ПУТЕЙ
«Не делайте этого!»
Он узнал эту женщину издалека, хотя видел всего раз, в полоборота, в полутемном зале, полгода назад. Узнал бы ее, пройди еще лет пять и изменись она до неузнаваемости. Узнал, потому что искал ее все это время, хотя понял это, лишь увидев ее. Какое-то смутное, глубинное наитие завело его тогда в этот сумрачный промышленный район, где, казалось, сам воздух был пропитан дымной ржавчиной. В тот день выпал первый снег, он ложился на асфальт серыми бесформенными хлопьями и, едва коснувшись растекался лужицей. Она стояла под покореженным навесом на автобусной остановке, вцепившись в перила, будто примериваясь, недвижно глядя в пузырящуюся снегом бесприютную пустоту и что-то бормотала под нос. Она вовсе не походила на ту изысканно, со вкусом ухоженную, красивую женщину, что была в театре полгода назад. На ней была куцая, до пояса ветровка с поднятым вязаным воротником, синие вельветовые брюки. Он долго не решался подойти, но темное, вихревое поле, которое роилось вокруг этой женщины, как будто само втянуло его в круг.
— Не делайте этого.
Он хотел сказать что-то иное. Была даже заготовлена витиеватая фраза, но вырвалось именно это.
— Что? Что вы сказали? — женщина вскинулась, глянула на него испуганно и раздраженно.
— Вы слышали. Я сказал — не делайте этого. Вы задумали что-то... я пока не понял, что именно, но задумали нечто скверное. Ведь так?.
— Слушайте, оставьте меня в покое в конце концов. Я вас знать не знаю.
— А я вас тоже не знаю. Хотя видел вас в мае в театре Качалова. Помните?
— Слушайте, я ничего не помню и помнить не хочу. Подите прочь! — Она смотрела на него уже с откровенной опаской. — Хватит меня дергать в конце концов!
Она обошла его и хотела уйти.
— Мне думается, я смог бы вам помочь, — сказал он ей вслед.
— Думается? Так и думайте себе, а меня оставьте в покое! Спаситель сыскался, — сказала она, не обернувшись. Однако остановилась. — Помочь! Спасибо. Мне сегодня уже помогли.
— Я знаю. Понимаете, мне кажется, между нами есть что-то...общее что ли. Какое-то общее зло. И это что-то связано... Слушайте ответьте мне на один вопрос. Пожалуйста. Как зовут вашего мужа?
— Мужа? — женщина вскинулась и вдруг коротко хохотнула. — А нету у меня мужа. Понимаете? Был да сплыл, да за собой не смыл. И вообще, валите отсюда своим путем...
— Ну хорошо. Нет так нет. Как зовут того мужчину, что был с вами тогда в театре. Ну помните — театр Качалова, двенадцатое мая, пятница, оркестр «Терра Инкогнита». Как его звали? Это важно.
— Ну... он был моим мужем. Тогда, — говорила женщина, глянув на него удивленно, но уже почти без страха и раздражения. — Зовут его Романов Олег Евгеньевич. Вы его знали?
— Романов. Ну да. Олег Евгеньевич. Риэлторская фирма «Веста-Форсаж». Еще бы не знать. Хотя лично — нет. Даже и в глаза не видел...
ВЕСТАЛКА
...Пожалуй, у меня было все то, что принято включать в упрощенное понятие счастья. Вся та мишурная совокупность. Любящая и счастливая, как мне казалось, жена, которая к тому же ждала ребенка. И надежда на скорые благие перемены, которые я ожидал с упорством и стойкостью оловянного солдатика.
Мы жили в крохотной малосемейке, доставшейся нам от ее мамы, которая в свои шестьдесят три года вышла замуж и переехала к новому супругу.
Легче всего верить в безнадежное, ибо вера сия не предполагает решительно ничего: ни усилий, ни жертв, ни размышлений, ни разочарований. Так и мы — верили, что когда-то станем обладателями просторной квартиры. Само слово «квартира» звучало в ушах, как мягонький скрежеток вставляемого и прорачиваемого в скважине ключа. Чур я в домике. Хотя оба мы понимали, что блаженная это скорлупка рано или поздно истончает и лопнет.
Как-то вечером я пришел домой. Диана мне открыла дверь с каким-то глуповато-таинственным видом. «У нас гости», — шепнула она мне, прямо-таки светясь от волнения и счастья. На кухне впрямь сидела юная, лет по двадцати, наверное, парочка. Юноша, худенький, узкоплечий, с густыми, до плеч волосами вытянутым рябоватым лицом. Он говорил задыхающейся скороговоркой, очень при этом смущаясь и розовея. Его спутница — полноватая блондинка с очаровательными ямочками на щеках, вздернутым веснушчатым носом, круглых очках прилежной ученицы, длинными, перехваченными резинкой на затылке волосами. Мне подумалось тогда, что так улыбаться, просто-таки каждой частичкой лица, могут только беззаветно чистые и безгрешные люди.
Диана сразу же радостно, как билет в рай, протянула мне ее визитку, на коей написано было «Елена Савосина. Риэлторская фирма «Веста-Форсаж». Старший менеджер по банковским операциям...» Что-то еще изящным, завитушеным курсивом. Жена стояла за спиной и, вероятно уж в который раз, перечитывала восторженным шепотком содержимое этой волшебной карточки.
В общем, нам предлагалось взять беспроцентный кредит сроком на пять лет, прямо там, в фирме «Веста-Форсаж». Под залог нашей квартиры. Фирма же обязуется в течение не более чем сорока пяти дней найти и предложить на усмотрение квартиру, и предоставить ее нам. После чего наша каморка переходит фирме, мы же вселяемся в новое жилье.
В общем, все, как и должно было быть: счастье, уютное, плюшевое счастье, закономерно и естественно шло прямо в руки, подпрыгивая от нетерпенья. Некоторая тревога еще оставалась, но все мои вялые доводы, что ну не бывает всё так быстро, споро и доступно, вызывали у Дианы неизменные приступы истеричного плача и головной боли. «Господи, да как же я ненавижу эту вонючую, псиную конуру», — причитала она, впрямь глядя на все окружающее с ненавистью и ожесточением.
Потом они пришли еще, и Диана вновь ликующе угощала их чаем с пирожными собственного приготовления, и болтала, болтала без умолку. Они принесли кипу документов, Лена показывала розовым мизинчиком, где надобно расписываться, на что обратить внимание. Они сами, на каком-то изящном портативном ксероксе скопировали все наши документы. Они даже показали фотографии предполагаемых квартир. Вот эта... неплохая в целом, но, кажется, метраж маловат. Да? Ну что там — тридцать один метр. У вас ведь (добрая, сияющая улыбка) — прибавление ожидается? Вот тут метраж поболее, конечно, но там — заводской район, экология — сами понимаете. Вот тут, вроде, все хорошо. Но (понимающая улыбка) это все же дороговато. Но мы еще поищем. Так ведь?
Через неделю мы втроем — я, Диана и Лена — поехали осматривать нашу предполагаемую квартиру. Лена заехала за нами одна, без спутника, на своем лиловом фордике. По дороге она милым картавым дискантом расписывала наше будущее жилище, давала советы, где можно со вкусом и недорого приобрести обстановку. С Дианой они уже были на ты, несмотря на пятнадцать лет разницы.
Квартира та в точности соответствовала нашему представлению о рае на земле. Мы гулко шагали по пустым комнатам и, никого не стесняясь, громко, воодушевленно спорили, где, что у нас будет располагаться...
Лена стояла и смотрела на нас с поистине светлой, понимающей улыбкой. Как на расшалившихся детей. И лишь однажды мне показалось... Просто я вдруг обернулся не вовремя и увидел, что она смотрит в сторону, едва опустив голову, прикрыв глаза и медленно покачивая головой...
Теперь не знаю, что ж это было: остаточный всхлип угрызений совести или холодная насмешка циничной, выдрессированной куклы...
Там мы подписали последнюю кипу документов. Ангел наш хранитель сообщила, что через неделю привезет права на владение и ключи от рая.
Так оно и случилось. Ключи были в хрустящем голубом конвертике с надписью «Vesta-Forsage». Ехать с нами она с сожалением отказалась, сославшись на занятость, и все спрашивала, что нам подарить на новоселье. Была почему-то, несмотря на пасмурную погоду, в темных очках. Почему-то именно эта мелочь вновь запустила ноющее веретено тоскливого сомнения. Я боялся делиться им с Дианой, которую только что не трясло от нетерпения.
Полное прозрение пришло еще на лестничной клетке, когда Диана, радостно напевая, распечатала заветный голубой конвертик и достала ключи. Самого беглого взгляда достаточно было, чтобы понять, что ключи совершенно не те, что это лишь глумливая погремушка для дурачков. Игра была закончена. И пока Диана, недоуменно бормоча под нос, пыталась вставить эти бутафорские ключики в замок, я с тоскливой обреченностью думал о том, как, какими словами объяснить Диане, что игра впрямь закончена, что мы теперь — никто, что мы никому и ничего не докажем, что самое большее, на что мы можем теперь рассчитывать, это снисходительное сочувствие и совет впредь быть разумнее и осмотрительнее, что надо каким-то непонятно покуда образом начинать жизнь заново. Потому что понимал, что когда придет окончательное осознание, единственным виновным окажусь я и только я.
А Диана принялась лихорадочно звонить Лене, будучи не в состоянии понять, отчего это набранный номер не существует. Она с исступлением фанатика барабанила по клавишам, отказывалась верить тому, что сама уже осознала.
В офисе фирмы «Веста-Форсаж», как и следовало ожидать, сообщили, что никакая Елена Савосина среди сотрудников фирмы не значится. Офис располагался в сыром полуподвале, там сидело четверо сотрудниц, которые на все вопросы отвечали: это не к нам, это к Олегу Евгеньевичу, но его сейчас нет на месте, и мы ничего не знаем...
***
Потом был суд, из коего мы узнали, что сделка по продаже нашей квартиры фирме «Веста-Форсаж» была безукоризненно законной, осуществлена с соблюдением всех юридических норм. Что кредит, что мы взяли банке составил семьсот пятьдесят тысяч рублей и взят нами полностью, о чем свидетельствуют соответствующие подписи, и что первый платеж в размере семидесяти семи тысяч четырехсот пятидесяти рублей нам надлежит осуществить не позднее, чем через два месяца, в противном случае банк вправе наложить арест на наше имущество. Адвокат наш после суда, озираясь и шмыгая носом сообщил, что Олег Романов — фигура известная, что таких, как мы, у него — десятки, если не сотни, что у него все глубоко отлажено и схвачено, что надо было раньше думать...
Перипетии нашего дальнейшего существования пересказывать скучно и тягостно. Некоторое время мы жили у моей матери, затем, после слезной и крикливой ссоры Диана съехала оттуда к подруге, которая, однако, ее выставила, едва узнав, что мы остались без крыши над головой.
Мы продали все, что только возможно было продать: старую «девятку», крохотный садовый участочек на три сотки, за жалкие гроши (вероятно, покупатели были в курсе наших дел, и больше не предлагали).
Диана тогда словно впала в какой-то бледный столбняк, даже движения стали театрально кукольными. Она ушла вглубь себя, дабы не ощущать жилистую, потную пятерню, что с хряском цапнула нас за глотку. Я знал, что это рано или поздно этот болевой шар взломается, лопнет, однако такого взрыва желчи и исступления, право, не ждал. Она слышать не желала ни о какой «Весте», ни о какой Елене, ни о каких махинациях. У нее сложилась простейшая двузначная формула, согласно которой единственным виноватым в произошедшем (и не только) был я и только я. Я готов был с всем этим согласиться, полагая, что время свое возьмет. Однако после очередного скандала, когда она при соседях обозвала меня мразью и плюнула в лицо, я собрал вещи, переночевал у сослуживца, а на другой день слезно напросился у начальства в недельную командировку в район. Когда я вернулся, Лидия Карловна, матушка Дианы, сообщила мне, не разжимая зубов, что Дианочка с ейчас больна, и видеть меня более не желает никогда. Я тогда не принял ее слова не всерьез, а через два дня узнал, что Диана скончалась в машине Скорой помощи от ишемического инсульта.
Через месяц после похорон я случайно повстречал Елену на улице. Некоторое время тупо шел за ней следом, не понимая с чего начать разговор, и надобно ли вообще начинать этот разговор. Ее, кстати, непросто было узнать: исчезло все то, что создавало некогда образ звонкоголосой улыбчивой девочки с искрящимися глазами и тугой косичкой. Даже ямочки как будто пропали. Впрочем, она уже не улыбалась...
***
Я, вас? Нет, не узнала. Потому что я вас забыла. И вас, и жену вашу. Это работе мешает, оттого и забыла... Как вы сказали? Стыдно? Нет, вообразите, не стыдно. А будет стыдно, я денежку пожертвую на какой-нибудь храм, оно и пройдет. Так нынче все делают. Оттого сейчас и храмы строят, что от срама откупиться желают. Вон их сколько настроили, храмов. И потом, я ведь — так, колесико мелкое, только в лупу заметное. Тик-так! Часы идут. А вы говорите — стыдно. Уж если так, вы Любу Маркелову спросите, лучшую подругу жены вашей. Это ж она меня на вас вывела. Не верите? А мне врать к чему? Так и сказала: есть семья, в доме ни шиша, за душой ни гроша, а грезят о хоромах. Оба просты, как вода из крана. Так и сказала, подруга детства. Так что не стыдно мне ничуть. Жалко — да. Вы на моих родителей похожи. Те тоже, вроде как, не от мира сего были. Жили в каком-то своем аквариуме. Костер, палатки... «Давайте восклицать, друг другом восхищаться...» И восклицали, восклицали. Восхищались... «Возьмемся за руки, друзья!» А потом — неохота вспоминать, в какое повидло весь этот «союз сердец» превратился. Кто спился, кто скурвился, кто вообще пропал. Вот так. Я просто решила, что такой не буду никогда. Потому что увидела, что из этой скорлупки вытекает. Вы, кстати, не называйте меня Леной. Я ведь никакая не Лена. Вот видите. Вы даже паспорта у нас не спросили, крашеной визиткой любовались, как елочной игрушкой! Звать меня Мартина Стахович. Возьмите визитку, настоящую, — может, сгодится когда. А вообще, простите за циничную банальность, но вам придется начинать заново. У меня это было, и я стала сильнее, я даже благодарна судьбе за тот болевой шок. Так что и вам, и супруге вашей...
***
— Диане уже не придется, — перебил я ее наконец.
— То есть... вы хотите сказать... — с ее лица тотчас слетела натянутая маска насмешливого сочувствия, оставив его голым и незащищенным.
— Она умерла месяц назад. Вы разве не знали? Странно, мне кажется, вы знаете о нас все. До сих пор. Даже то, что я сам о себе...
— Я не знала... — веки ее жалобно задрожали, точно она просила пощады неведомо у кого. — Я не знала ничего. Ничего. Я думала... Мне казалось... А ребенок?..
Она как-то незаметно исчезла. От нее осталась лишь скомканная в кулаке визитка. Хотел бросить ей вслед. Но не бросил. Уж бог весть, почему...
***
А потом был период, который по сути не укладывается в памяти. Какая-то огромная серая клякса на исписанном листе. Из моей жизни словно вынули все ее содержимое, оставив лишь гнутый ржавый каркас. Не осталось, ни дома, ни жены, ни дочери (ей уже было подобрано имя, которое я никогда не произнесу). Через три месяца после смерти Дианы я похоронил мать. И вот когда я ощутил под ногами Дно, осознал, что дальше падать уже некуда, и решил продолжать жить, пришла та странная ясность, тот дар, который, я, право, не знаю, во что употребить...
ЛЕДИ
...Ну да, он был моим. мужем. Не свыклась еще говорить «был».
Пожалуй, я его любила. Ну какое-то время. А чего ж. Он таким фактурным мужчиной был. А уж как за собой-то ухаживал, как себя-то холил — мама дорогая. Прыщик вскочит на лбу, изведется, как примадонна. За собой следил, как за всенародным достоянием. А мне, смешно сказать, это нравилось.
Да и при деньгах был, что ту говорить, не без этого. Я, кстати, тогда не догадывалась, при каких! А уж как эти деньги делались, — тем более. Ни к чему мне было, потому не догадывалась. От лишнего знания ум не растет, но тяжелеет, говорят.
Поначалу хорошо жили. Нормально. Потом похуже, как водится. Ну а потом Рита родилась. Вот уж как Рита родилась, так оно и пошло. У него и раньше грешки случались, ну чуяла я это нутром. Но это так — упал, отжался. Работа нервная, говорит. Стрессы... А как Ритке год исполнился, на него и вовсе, как говорится, чёс напал. Приходил под утро, даже не объясняя причин — ну там совещание, или командировка. Утомленное солнце нежно с морем.... А я — что. Я как-то уже уяснила себе, что не будет у меня тут большой и чистой любви. Ну не будет! Эка беда. Был у меня лучик света — Рита. Меня ж с двадцати пяти лет пугали, мол, детей не будет. После спортивной травмы. А она, Рита, возьми и родись. Так чего ж Бога-то гневить? Любови какие-то еще. Вот и жила я на свете ради нее. А вся эта хренотень — бога ради. Вот только ко мне не лезьте, плиз, с чужими мандавошками. Одна была жизненная установка — Ритку вырастить, на ноги поставить. Дальше не заглядывала.
Так и жили. Со стороны шли за образцовую пару. Когда спрашивали, отвечала: нормально живем. Оно и было нормально. До той истории.
Дурацкая вечеринка у этого Саакяна. Тьфу, гаденький тип: маленький, кругленький, как сыр в масле. Глазенки – как голубиный помет. И мозги ниже пояса.
А за неделю до этого была я в кафе по случаю пятнадцатилетия окончания университета. Все нормально, повспоминали, поплакали даже немного, как водится. А домой меня вызвался провожать Валерик Тюрин. Был у меня с ним блиц-роман на третьем курсе. Даже замуж за него собралась. Он потом перевелся в Пермь, на пятом курсе вернулся уже с молодой супругой. Вот всё, собственно. А тогда, в кафе, он размяк, как колбаса в окрошке. Плел галиматью какую-то. Что-то такое про живительные родники в душе, которые заносит пепел времени, но приходит пора... Радио Шансон. Я сижу, однако, киваю, вроде, я понимаю. А то не слыхала я подобной байды. Временами только ладошку его потливую с колена сбрасываю под столом.
В такси он вовсе сомлел, вхрапнул даже, вроде. Зато как доехали до моего дома, взвился, как хрен из табакерки, выпорхнул из машины, облапил, да и впечатал поцелуйчик. Крепенько так. Я поначалу растерялась, а потом на меня смех напал. Да так, что остановиться не могу. Ну тут провожатый мой разобиделся, дверцей хлопнул и умчался в ночь. Вот и всё мое приключение.
Ага. Всё, да не всё. Сцену ту прощальную видел суженный мой натруженный. На мансарду он вышел воздухом подышать, да и увидел. Но — не сказал ничего. Спросил только: весело было? А как же. Рыцарь! Гидальго! Благородства — полны панталоны. Ну да, это ж быдло только скандалит втихую, на кухне. Людям утонченным, с понятием, нужен обзор. Публика надобна! Вот он и назначил его на пикник у этого Саакяна. Причем уже ближе к концу, когда уже шашлыки зашипели на углях, и музычка грянула. «Снова стою одна-а-а...» И вот приглашает меня супруг на танец. Ну нормально. Пара-то образцовая. Говорил мне что такое — не помню сейчас. А потом — так, не меняя голоса, улыбаясь: «хахаль твой университетский тебя трахнул на заднем сиденьи, или сперва в номера сводил, как девку срамную?». Нормально, да? Светская беседа. Лев! Бонвиван! Сказал и смотрит, как будто налюбоваться не может. Ну тут народ вокруг стал активно прислушиваться. О ком, мол, это так? Интересно же! Потом спрашивает: чего молчишь? А что тут скажешь? Мол, меж нами не было ничего, я чиста и верна тебе до гроба? Я и молчу.Он заводится. Снова спрашивает. А я возьми и брякни: «Что ж это вы, Олег Евгеньевич, Лялечку-то не пригласили? Люди ведь бог знает что подумают. Да и девушка обидится, не приведи бог. Да так обидится, что денежки свои из общего дела изымет. Изымет, да и спустит за ночь в казино. И останешься ты, супружик, без штанов и без ветрил». А Лялечка, судари мои, это вам тема отдельная. Там интерес конкретный. У нее ведь чуть не половина доли в капитале фирмы, вот какой интерес. Так что Лялечкой этой супруг мой спал сугубо по служебной надобности. Супруг мой взъярился и изрек уже без светской улыбки: «знаешь, кто ты после этого?! Курва клейменая». Ага. Только он не «курва» сказал, а этак попроще.
А на меня опять смех напал. Остановиться не могу. Оттого, что народ пялится — еще смешнее. Вот тут он меня и ударил. Несильно так, пальчиками одними приложился без замаха. Место свое чтоб знала, сучонка. Даже и не больно вовсе. Но! Есть, почтеннейшие, один нюанс. Меня можно обозвать, унизить прилюдно. Это бога ради! Говорю же, человек я терпеливый. Но вот бить меня нельзя никак. Ну вот совсем никак. И не потому, опять же, что я шибко гордая. Просто искрит меня от этого, да так, что себя не чую. Такого могу натворить — сохрани бог! Муж со мной четыре года прожил, а не понял. Ну случая не было.
В общем, я его тоже ударила. М-да. Да не пальчиками, а конкретно всею пятерней плебейской. У меня вообще рука тяжелая. Короче говоря, расквасила я ему нос, снесла очки к едрене бабушке. Хорошие такие очки, итальянские. Очень они мне нравились, жалко так.
Когда ко мне соображение вернулось, гляжу — муженек мой стоит с запрокинутым лицом, рубашка его белоснежная кровью запачкана. Как граф после дуэли. Ему там какие-то примочки делают. Ах-ах! От меня шарахаются, как от чумной. Ну а мне-то что оставалось? Манишку что ли на нем стирать? Взяла из машины свои манатки и пошла на автобус. Вот так.
Шла на каком-то взводе, не разбирая дороги. Ни о чем не думала, только от собак шарахалась. Еле нашла то шоссе, вышла к автобусной остановке. Темно уже. Дождь пошел. Я гляжу — магазинчик. «Копейка» называется. Зашла погреться. Там из окна и дорога хорошо видна.
Минут через десять продавщица мне говорит, скверным таким голосишкой: «Гражданка, вы если желаете что-то купить, то купите себе товар и идите по своим делам. А если вы пришли в окошко глядеть, так глядите в своей квартире, а у нас тут вам не кинотеатр...» Купила я у нее пачку сигарет, спросила нет ли у нее горячего кофе или чая. Она только фыркнула. Не держим-с. Противная тетка..
И вот тут в магазин вошли эти двое. Один, по виду не то узбек, не то таджик. А другой... Вот кажется мне, что я его видела где-то, а вспомнить не могу никак. Блондинчик такой вислоусый. На певца какого-то похож. Завели они разговор с продавщицей. Как-то вполголоса. Она все похохатывала и на меня кивала.
Потом тот, который на таджика похож, подошел ко мне. Взял с подоконника мою пачку сигарет, сунул в карман, как свою, и на выход. Ой да ладно, думаю. Вижу – обкуренные оба. Страх взял. Да когда же этот автобус окаянный придет!
Минут через пять гляжу – фары на шоссе. Слава богу, думаю, господи!
Выхожу, а это УАЗик. Ну хоть что. Я рукой помахала, он и остановился. А там за рулем как раз этот чертов таджик. Зубы желтые скалит: За-ха-ди, красавыца! Я ахнуть не успела, меня кто-то ухватил сзади за шею, как клещами, и прямо-таки впихнул в этот УАЗик.
Ну а дальше... Месиво какое-то, душиловка. Орала, отбивалась. Рожу кому-то расцарапала. Плохо помню. Мразь, в общем...Потом УАЗик тот остановился, меня выбросили на землю. Как куль рогожий. Били, да как-то лениво, без злобы. Водкой облили зачем-то. Потом бросили.
Потом я выключилась. Ну полный провал. Очухалась опять же возле того магазина. Толпа собралась какая-то, как в цирке. Потом милиция приехала...
***
В общем, домой я пришла после полудня следующего дня. Уж какая была, разукрашенная да разодранная. Чуть не в репьях. Без денег, без документов, ключей, без телефона, без всего. Муж меня дожидался с нетерпением: две сумки с моими шмотками дозамужними уже стояли у двери под парами. Что значило: любовь прошла, не забывайте свои вещи в вагоне. В чём явлена, в том и отправлена. Ладно, думаю, не смертельно, мы люди живучие, выплывем. Погоди, говорю, давай я Ритку соберу, мы пока к маме съедем. А там, мол, видно будет. И тут супруг мой, повелитель, начинает голосить таким оперным тенором: «Что-о?! Да неужели ты, тварь, смеешь думать, что я отдам свою дочь такой, как ты?» Вытолкал меня и дверь захлопнул. Я как опомнилась, так начала звонить, в дверь барабанить. Ну тут, понятно, соседи выскочили. Добрые такие все, участливые. Милицию вызвали, скорую психиатрическую помощь...
В больнице врач сказал, что у меня нервный срыв под воздействием стресса, в госпитализации надобности он не видит. Хотя супруг, вроде, настаивает... Посоветовал успокоиться, порекомендовал врача-психолога, капли какие-то. Я ему говорю, мне не капли нужны, мне моя дочь нужна. Он только руками развел.
На другой день у подъезда мужнина дома меня встретил милиционер. Сказал, что пропускать меня ему не велено. Я только рот открыла, он говорит: «Не надо, гражданка. Ей богу не надо. Уж поверьте. Себе только навредите...» Сам смотрит так... Хороший пацан, не испорченный еще.
Через неделю суд начался. Тянулся с перерывами полтора месяца. Вот как раз сегодня и закончился. Много интересного узнала о себе. Предстала я спившейся фурией с выраженным расстройством личности и антисоциальным поведением. Протокол судмедэкспертизы, что я была, считай, трезва, как стеклышко, не зачитали почему-то. Судья сказал: приобщен к делу. Он, гад, и приобщил. Ладно не посадили. В общем вердикт: лишение родительских прав сроком на четыре с половиной года. Вот так — четыре с половиной. Адвокат? Был адвокат, он мне и сделал эти четыре с половиной. Прокурор-то просил — вообще навсегда лишить да еще на два года посадить. Хороший такой адвокат, внимательный...
ГРОТ
Они сидели в небольшом кафе под названием «Грот-бар «Tet-a-tet». То был вполне уютный полуподвал с рассеянным, мигающим светом, нарочито гулкой акустикой и свисающими с потолка гипсовыми сталактитами, формой и цветом напоминающие кормовую морковь. Столики были прикрыты от посторонних глаз, что вполне оправдывало странноватое название. Из упрятанных динамиков — настойчивый, дробный звук падающих капель, что раздражало немного, однако ж было куда лучше настырной агрессивно дегенеративной музыки. На столике стояла полупустая бутылка красного вина и заполненная доверху пепельница.
***
— Ну вот так, вкратце. Мужу своему бывшему я в перерыве сказала: «Олег, ты ведь насчет алиментов озаботился, так я тебе хоть сейчас полную отказную подпишу, что ни на копеечку, потом твоим нажитую, не претендую. Только Ритку мне отдай», Он только скалится, сволочь. Зачем она ему?! Ну вот зачем? Он ведь на нее не глядел даже, когда она смеялась, — морщился и отворачивался. А если с Лялечкой своей сойдется... А вы говорите — помочь! — женщина невесело усмехнулась. — Хотя, знаете, мне даже как будто полегче стало. А то ведь я впрямь надумала черт знает что. Ну что, поговорили? Пора, как говорится, и...
— Ира, вот сейчас выслушайте меня внимательно, — он заговорил тяжело и сбивчиво, будто его внезапно осенила идея. — И не перебивайте. Значит так. Вот это — банковская карточка. «Россоцбанк». Сейчас я вам напишу код. Снимите все, что там есть. Сумма немалая... Ну я же просил — не перебивать. Так вот, сумма, немалая, потому снимайте в разных местах. И — поосторожнее, бога ради. На эти деньги... да слушайте же вы меня, чёрт! На эти деньги наймете себе адвоката. Только настоящего, с опытом и связями, не продажного словоблуда, коих не счесть нынче. Добейтесь отмены решения суда. Если всё так, как вы сказали, сделать это будет несложно, как я понимаю. Потом — заберете дочь. И всё будет нормально. Да, вот еще что... Вы упоминали некую Лялечку, так? И что-то там про казино. Она, Лялечка эта, вправду имеет склонность к игре?
— Еще какую склонность! Когда-то просаживала черт знает по скольку. Папаша у нее — ментовской авторитет. Еле ее отвадил, к даже к психологу водил. Вроде, притихла. Папаша ей пригрозил, что в дурку запрячет, вот и притихла крошка. То есть играет, но по мелочи. Почти всегда проигрывает. Потому что с мозгами у нее...
— В рулетку?
— Нет. В рулетку ей нельзя, не велено. В карты. В Макао. Есть такая игра.
— Слыхал. Хоть и не играл. И где она бывает?
— Да почти всегда в одном и том же месте. Казино «Сезам». Это, знаете, где-то в районе...
— Знаю. Как не знать. Какая она из себя?
— Ну такая... Да просто спросите — Лялечку. Звать ее Алевтина Сударева, если что. Кстати, вскорости — супруга моего супруга. Бывшего. Решил он, видать, увековечить бизнес. Наверное, потому и затеял все это, чтоб вернее...
— Тем лучше. Да! Ну вот, собственно, всё, сударыня. Сделайте, как я сказал. Пожалуйста. Вы поймите: те деньги — они как бы и не мои... Я вообще не хотел к ним прикасаться. Ну чтоб во вкус не войти. Только часть, чтоб с тем окаянным долгом расквитаться. А остальные — как знал, что сгодятся.
Кстати, вы знаете, что было моим самым большим и непоправимым разочарованием в детстве? Калейдоскоп! Такая, помните, наверное, раскрашенная картонная трубка. Мог вертеть ее часами. Мне казалось, там, внутри, какой-то безумно сложный механизм, который сам выдумывает, слагает и стирает узоры по каким-то своим, ему одному ведомым законам. А однажды он разбился и из него ворохом высыпались просто цветные бутылочные стекляшки, всего-то. Стекляшки, разбитое зеркало и более ничего.
К чему это я? Да ни к чему, собственно. Просто я сейчас я встану и пойду. А вы — вы посидите еще несколько минут. Скорее всего мы с вами не увидимся. Хотя...Сегодня тринадцатое ноября, среда. Судьба ваша мне по многим причинам небезразлична. И если вдруг... Ну вот есть такое слово — «вдруг»! Так вот, ежели вдруг вам захочется встретиться и мне рассказать о своих делах, то приходите через год, ровно, тринадцатого ноября, год високосный, посему эту будет пятница. Пятница, тринадцатое, да... Думаю, через год будет в самый раз. Приходите в это самое кафе. Tet-a-tet. Если я приду, а вас не будет, обещаю впредь не досаждать. Если вы придете, а не будет меня, то... Ну... всякое случается в жизни. На том и порешим. Теперь — прощайте, Ираида Андреевна.
Он поднялся и, по привычке ссутулясь, зябко засунув руки в карманы плаща, зашагал к выходу. Давя в себе желание обернуться. Он шел, не видя ничего перед собой, до слезной рези вглядываясь в клубящийся мрак подсознания, силясь выдавить из сирой мглы ответ: увидит ли он еще эту странную, угловатую и болезненно близкую женщину. Но мгла не давала ответа, а лишь выдавливала из своего смерчеобразного, калейдоскопического чрева невнятные картинки: пустой дом с темными, затянутыми бельмами занавесок окнами, семенящие следы на мокром, сизом от лунного света снегу, сонную, заржавленную раскачку ночного вагона, искрящуюся, фантомную россыпь чужого города, что-то еще, что ничего не подсказывало ни разуму, ни сердцу, а лишь влажно, как выпаренные кристаллики, посверкивало в сумраке. Мысль его бессильно пульсировала охрипшей морзянкой и не находила отзвука в бескрайней бесцветно волнистой равнине..
А женщина глядела ему вслед, но не видела, ибо разум ее был всецело занят невесть откуда сверкнувшим, пыльным лунным лучиком надежды, и более всего на свете она боялась потерять это разреженное, колеблющееся свечение, так странно и внезапно озарившее ее истончавшую душу. А обесточенное зрение лишь привычно вбирало в себя узкую, сгорбленную спину уходящего от нее человека.
ЭПИЛОГ
Через две с половиной недели после Нового года Ираида Романова, опротестовав решение Кировского районного суда, восстановила родительские права, а еще через месяц и дочь забрала. Супруг ее бывший, Олег Евгеньевич, никак тому не противился, потому как по ряду причин утратил к тому делу всяческий интерес.
Адвокатом у нее был Марк Эммануилович Гуревич, человек во всех смыслах уважаемый. С большими людьми работал! Многие тогда сильно удивились: отчего это солидный господин связался с этакой, можно даже сказать, вовсе пропащей дамочкой. Однако ж за дело он взялся плотно, вышел тихой сапой на свидетелей, что участвовали в том, прошлом процессе, и спокойно так убедил их поменять ранее данные показания, что те сделали вполне безропотно, сославшись при этом на то, что на них было оказано давление. Кто оказывал — не уточнили, однако.
Доказать причастность самого Романова Олега Евгеньевича к тому, что случилось 24 сентября в окрестностях торговой точки «Копейка», правда, не получилось, хотя одного из напавших в тот день на Ираиду Андреевну опознали как Сергея Трубникова, бывшего охранника фирмы «Веста-Форсаж», ныне пребывающего в следственном изоляторе по обвинению в вымогательстве и грабеже. Другой, Довлат Рахимов, штукатур, работал одно время на сооружении загородного дома Романова Олега Евгеньевича, недавно отбыл в город Курган-Тюбе, где и проживает ныне с семьею. Следствие, однако, не сочло эти доводы достаточными для возбуждения дела.
Фирма «Веста-Форсаж» после изрядных мытарств была объявлена банкротом. Вдобавок на ней повисло сразу несколько уголовных дел. О причинах разное говорили. Однако чаще всего упоминали то, что совладелица фирмы, Сударева Алевтина Владиславовна, по непонятным покудова причинам взяла и вывела свои активы с расчетного счета фирмы, перевела в какой-то банк на Северном Кипре да и отбыла невесть куда. Главный бухгалтер фирмы на суде признал, что получил от госпожи Сударевой немалую взятку за то, чтоб быстро и без постороннего глазу провернуть этот самый перевод. За дамочкой той водилось много немало диковинных выходок, однако тут и вовсе чудно вышло: вроде, проиграла девица в казино какую-то сумасшедшую сумму некоему неустановленному лицу. Ну а лицо то, неустановленное, вдруг от денег отказалось и запросило с дамочки, чтоб та денежки свои со счетов сняла и перевела куда следует. Ну и сбегла прямо, можно сказать, из-под венца. Папа ее, в прошлом большой начальник милицейский, поклялся лицо то неустановленное, прохиндея того, непременно установить и из-под земли сыскать. А саму дочь чуть не за волосы привести, как говорится, к алтарю. Однако Олег Евгеньевич после подряд двух микроинсультов интересу к созданию новой семьи уже не проявил…
***
Ираида Романова пыталась его найти. Не за тем, чтобы отблагодарить, потому как понимала, что благодарности ему менее всего надобны. Зачем в таком случае? Сама не могла понять, к чему сдался ей тот нескладный, косноязычный, во всех отношениях малоинтересный человечек, который, говоря с нею, упорно глядел в сторону, будто к кому-то иному обращаясь. То ли от смущения, то ли от скрытой неприязни, то ли еще бог весть от чего. Тот удивительный непостижимый уму дар словно достался ему по недоразумению, он словно случайно подобрал оброненную кем-то вещь, и растерянно вертит ее в руках, не понимая, что с ним надлежит делать.
Однако что-то как будто мешало ей, обретя наконец желаемое, не так важно какой ценою, продолжать жить полнокровной жизнью еще нестарой, вполне привлекательной, многоопытной женщины без разного рода комплексов и ханжеских рефлексий. Однако она не силилась избавиться от стойкого наваждения, оно стало ее обособленной, тайной жизнью, наглухо зарешеченной от посторонних.
В офисе «Россоцбанка» ей сухо ответили, что никаких справок о клиентах банка они не дают, и посоветовали обратиться в милицию. Впрочем, одна из сотрудниц, некая Инга Ли, кореянка, судя по всему, повертев карточку, быстро, украдкой написала на клочке бумаги несколько слов, с сонным равнодушием сунула ей вместе с карточкой.
«Не надо бы вам его разыскивать. Просто совет».
Вот и все.
Мартина
Отыскать Мартину Стахович ей помог адвокат. Вернее, просто продиктовал номер ее сотового телефона, попросив, однако, с подобными просьбами более не обращаться.
Мартина взяла трубку и, нетерпеливо перебив ее сбивчивую, нарочито доброжелательную речь, холодно сообщила, что понятия не имеет, о ком разговор, и попросила более не беспокоить. Однако же через полчаса позвонила сама.
«Вы — Ираида Романова. Так?!» — почти выкрикнула она в трубку.
«Именно так. Но откуда вам...»
«Это неважно. Я сейчас дома. У меня выходной сегодня. Адрес я вам сброшу. Приходите, подождите во дворе.
«Но я вас никогда не видела...»
«Эка беда. Зато я вас видела и не раз. Приходите...»
***
«Об этом человеке я могу вам сказать многое. Да почти все, вплоть до номера паспорта и трудовой книжки. Кроме одного: где он сейчас, и жив ли он вообще. Да, именно так обстоят дела! А вы не догадывались? Ну куда там!.. А поскольку именно это, как я поняла, вас и интересует, то, получается так, что помочь я вам не могу ничем. В последний раз я видела его в канун Нового года. Интересно — расскажу. Нет — разойдемся к обоюдному удовольствию... Да? А вы вполне уверены, что хотите это знать?..»
***
«Когда-то, в иной жизни, давно, я, наглая, запальчивая дурочка, сунула ему визитку. Обращайтесь, мол, если чё... К счастью, как выяснилось. По крайней мере, к моему счастью. Он позвонил. Вот по этому самому телефону и позвонил. Тридцатого декабря в половине одиннадцатого ночи. Странно, я узнала его голос сразу, хоть ничего примечательного в голосе не было. Сказал, что ему нужно со мной встретиться. Именно сейчас. Я сразу поняла, что это серьезно. Он вообще-то не производил впечатления человека, склонного к игривым мистификациям и розыгрышам. Да и говорил в тот момент странно как-то. Так астматики говорят. У меня папа был астматиком... Место указал тоже какое-то странное, страшноватое даже — старое, заброшенное депо возле набережной. Я поехала, хоть и было жутковато. Даже пистолет с собой захватила газовый. Для бодрости духа. Ходила на цыпочках по гнилым шпалам, среди полуобвалившихся построек, обмирая со страху, боясь голос подать. Пока он сам меня не окликнул. Сидел он на какой-то лавочке, среди мусора, и будто дремал. Когда я его увидела, страх пропал начисто. Я с тупой жестяной бодростью спросила, что у него приключилось. Он не ответил, и только тут я заметила, что ладонь у него в крови. И на скамейке была кровь. «Что случилось? Да ничего страшного, думаю. Пуля у меня там, понимаете? В боку. Махонькая такая, но — немного беспокоит, если честно...»
Я насилу усадила его в машину и отвезла к себе на работу. Я в военном госпитале работаю, медсестрой. На счастье, дежурила там Алсу, подруга моя. Хирург, как говорится милостию божьей, хоть и молодая совсем. И понимает все без объяснений, вопросов не задает. Рана была в самом деле неопасная. Пуля чуть скользнула по ребру и засела в мякоти. В общем, пулю мы вытянули, как зубчик молочный у младенца. Как-никак восемь месяцев в полевом госпитале в городе Аргуне, не такого повидали.
До утра он пролежал в подсобке, больше негде было. С раннего утра я его через черный ход увезла к себе. День пролежал, весь вечер и ночь проговорили. Вернее, говорил он, я слушала только».
***
В общем, история такая. Приключилась она в казино «Сезам». Слыхали про такое?.. Ну я так и поняла. Ему там по какой-то причине — так и не сказал, по какой — позарез нужно было обчистить одну небедную бабёшку. Именно ее. Однако дамочка та — из тех, кто с кем ни попадя играть не сядет. Надобна была надежная, понимающая компания, и он ее нашел. Сыскался там какой-то знакомец, Стерлигов некий. Кличка у него была — Стерлядь. Рожа у него — вправду, как у отварной стерляди. Шулер, в общем-то. Однако с норовом и серьезными завязками. С ним еще трое. Сняли кабинет. Играли пять дней. В первые три дня дамочка его лущила, как пареный горох. Деньги на проигрыш ему Стерлядь ссужал. Три дня играл в лоха безмозглого, ну ему, если честно, и прикидываться-то не надо было, что там говорить. Потел, краснел, сморкался, бормотал, глядел жалостно. Даже часы проиграл. Так. А в последующие два дня тетеньку ту он обобрал по всем правилам на какую-то сумасшедшую сумму. Когда дамочка поняла, что крупно впёрлась, стала лопотать, что это все мошенничество, что ее одурманили, опоили, обкурили, что она щас позвонит папе. Но братки ей намекнули, что она мыслит неправильно... Ну на шестой день братки уже ждут дележки. И тут выясняется, что денег никаких нет и не будет, что долг он карточный ей простил за одну небольшую услугу. Вот, мол вам, гражданин Стерлигов, должок с процентами, да и разойдемся отныне навеки. Так-то. Вот только братки таких шуток никак не понимают. Стерлядь его прижал и сказал: дела твои нас не скребут, но наша доля — треть, а за моральный ущерб возрастает до половины. Тебе неделя, и чтоб половина того выигрыша шелестела у нас в руках, а иначе — сам знаешь. Он согласился, оставил паспорт в залог. А через три дня принес им в чемоданчике все те денежки в какую-то частную гостиницу. С избытком даже, чтоб отвязались. И получилась картина: мужичонка плюгавый, лох соломенный, за три дня спроворил денежек столько, сколько им, четверым, за полгода не добыть. Стерлядь его похвалил за оперативность и вывел поговорить напоследок в пустой номер. А там сказал: работаешь с нами месяц и — свободен, как муха. И тут он понял, что живым они его от себя не отпустят. Ну не нужен он им, живой. Да и не протянет он с такой странной фортуной и недели. Он и отказался. Мол, я свое сделал, всё по-честному, так что отвалите. Стерлядь тотчас полез в карман, тот хватил его чемоданчиком по лицу (тот никак не ждал этакой прыти), да еще левой приложился, мужик он крепкий, между прочим, сбил с ног, скакнул на подоконник хотел спрыгнуть, но тот, лежа на полу, успел в него выстрелить. Он, однако, спрыгнул. С пулей в боку, да с третьего этажа. Нормально, да? Чемоданчик бросил по дороге не то в канал, не то в канаву. Так что остались ребятки без бабла и с битой мордой. Ясно дело такое не прощается.
Такой вот Новый год у меня был. Вечером следующего дня я его отправила к себе на дачу. Хотела отвезти сама, да он отказался, взял ключи, я ему сказала, где их оставить, когда уходить будет. И всё, больше его я не видела. Через неделю съездила на дачу. Ключи были в условленном месте. Но в дом он не заходил. Я человек внимательный, от меня никакая мелочь не ускользнет, но — не было там его! Только следы в рыхлом снегу от калитки до порога. Зачем ездил — непонятно. Да и неважно теперь».
***
— Ну вот, мадам, всё, что имела вам сообщить. Более нечего, не обессудьте. А скажите теперь, откровенность за откровенность: это ведь ради вас он влез в ту историю? Вот просто интересно: что испытывают красивые бабы, когда мужчина ради нее со смертью играет? Довольство? Мол, иначе и быть не может. Восторг? Равнодушие? Или еще что?
— Ну во-первых, всё это не ради меня было. У него был свой счет...
— Думаете месть? Ой, да бросьте! Именно ради вас! И потом, ежели кому мстить, то мне. А он ко мне — за помощью. А?! Как там сказано — там грешник приходит на помощь, где отвёртывается святой. Вот вы спросили, а почему я решила, что звоните именно вы? Интуиция? Нет, это у него интуиция. А про вас он мне сам сказал. Да. Так и сказал: обо мне ни кому ни слова. Только если вдруг спросит... Вдруг!. А я ведь уверена была, на все сто, что вы не позвоните. Почему? Да потому, что я вас видела. Ну как-то на пятилетии фирмы. Все были с супругами, ну и Олег Евгеньевич. Глаз от вас отвести не могла. Леди! Годива!
— Ага. Была леди. Сгорели пёрушки, сгорели сизые. Осталась шкурка лягушачья да кочка болтная. Кто сказал, что сверху падать больнее. Ничего не больнее! Прыг — и ты дома, на кочке своей родимой...
Она говорила что-то еще, сбивчиво, горячо, насмешливо, даже раздражено, не то возражая, не то соглашаясь, не то благодаря, не то негодуя. Говорила, обращаясь не столь к ней, сколько к себе самой, говорила, пока не обнаружила, что сидит уже совершенно одна на скамейке детской площадки, где на скупом, но веселом мартовском припеке плавится снег, снуют беспрерывно галдящие дети, что на нее уже косятся, что время, кстати, уже забирать Ритку из садика, и что она теперь уже точно знает, что надлежит ей теперь делать: для начала — просто подождать. Пока. Тринадцатое ноября. Грот-бар «Tet-a-tet». До него семь месяцев и еще две недели. Она будет одета так же, как тогда, в театре. Терра Инкогнита. Именно так. Леди! Только уж без украшений. Где ж их взять-то теперь! Да и платье, где его теперь найдешь. Ничего, она найдет, вот просто найдет и всё! Расшибется, но сыщет. Выкупит, в конце концов у мужа бывшего,. А если он не придет, то она придет на другой день. Пока не пробьет час и не сцепятся юркие зернышки калейдоскопа в тот точный, единственно верный узор. Ну а если... Ну тогда она тоже знает, что делать, но пока не скажет об этом, даже себе, даже себе...