Глава 8 Малодельская Моего Детства.
Из раннего детства 1950-1960 годы.
Мои воспоминания о нежных, детских годах запрятаны где-то в дальнем углу. Чтобы пробраться к ним, нужно отодвигать тяжелые, громоздкие годы жизни, учебы, работы в Куйбышеве, Калмыкии, Астрахани. Там, в детских годах, всё озарено ярким светом, теплом, любовью. Какой-то непередаваемой словами радостью бытия, счастьем, от того, что живешь и чувствуешь в своем маленьком и родном Малодельском мире.
Первые годы после рождения жил с родителями у бабушки Устюшки, и жизнь моя была заполнена событиями, происходившими в этом маленьком флигеле.
До 3 лет спал в деревянной зыбке в горнице с родителями. Рядом с печкой к потолку было прибито железное кольцо, к нему была подвешена моя зыбка на 4 веревках, привязанных к её углам. В другой комнате спали бабушка Устинья Панферовна и сестра отца Павлина с сыном Иваном, старше меня на 16 лет.
Одно из первых воспоминаний в трехлетнем возрасте. Раннее, летнее, солнечное утро. Я проснулся и лежу в комнате на родительской кровати. Начинает шипеть радио и раздаются звуки Гимна Советского Союза. Вскакиваю, бегу через двор, между копнами сена в летнюю кухню к бабушке Устюшке. Она целует меня, усаживает за стол. Кормит горячими, с красной поджаристой корочкой, пухлыми, политыми маслом и встряхнутыми в чашке с сахаром, бурсаками.
Еще раннее воспоминание. Стою в дождевой луже рядом с домом на дороге к гатке, и прямо на меня идет большая красивая птица.
Лебедь? Павлин? Журавль? Во сне это было или наяву?
Наверное, наяву, так как до этого нигде больших и красивых птиц не видел.
В Малодельском детстве вспоминается много солнца, света и тепла. Весной, когда сохнут пустоши, приткнешься к плетню. Станешь спиной к горячим солнечным лучам, и вмиг прожгут они твои худенькие плечи через рубашку. Летом пыль на дороге, как раскаленными углями жжет босые ноги. Солнце печет сверху прямо в самое темечко. Только в теньке под деревом ищешь спасения от жары.
В памяти о жизни в этом доме сохранилось мало. Играясь, брал тупой нож и подходил к тете Паве, делая вид, что хочу зарезать. Она округляла глаза и говорила:
- «Это грех! Бог все видит и накажет».
Показывала, как нужно молиться, складывая пальцы старообрядческим двуперстием, чтобы бог меня простил. В горнице рядом с иконой портрет Маленкова. Бабушка заставляет молиться, а я бубню:
«На Маленкова молиться не буду».
Мама поставила во дворе на табуретку таз и стирает. Я рядом, смотрю книжку с картинками. На картинке 2 утенка схватили одного дождевого червя и тянут в разные концы. Я одновременно ощущаю себя червем, которого вот- вот порвут и утенком с холодным, скользким червем во рту. Остается неприятно брезгливое ощущение.
Мама начинает читать сказку:
«Жили-были заяц и лиса. И была у зайца избушка лубяная, а у лисы ледяная».
Жалею лису. Она живет в ледяной избушке на ледяном полу.
Просил не рассказывать сказку про волка, где он опускал хвост в прорубь, приговаривая:
-Ловись, рыбка большая и маленькая.
Я, почти физически ощущал ту боль, которую испытывал волк, отрывая себе примерзший хвост. В сказках все принимал за правду и переживал за бедных зверей.
Наш флигель стоял в 50 метрах от Леменька, а сад и огород поливали с мостков, забитых на пару шагов в воду. Рядом с нашей городьбой деревянный мост на ту сторону. Любил смотреть с него, как крутятся, поблескивая боками мальки, у упершихся в дно свай.
Увидел на той стороне вышел из ворот мужчина в красной, атласной рубашке. Она так поразила меня, что я побежал к маме с ревом:
-Хочу такую рубашку...
Мама заулыбалась, а тетя Пава отговаривала растягивая слова:
-Ии зачем она табе нужна? Тока дурачок носит красный калачок (клочок)...
Я капризно гундел: - Хочуу...
Рубашку мне такую не сшили, и слава Богу, а то бы друзья засмеяли.
Этот берег был илистый и обрывистый. С родителями ходил купаться через мост, вправо, где между плетнем огорода деда Будана и Леменьком был пологий песчаный бережок. Тут плескались взрослые и дети.
Тогда казалось, что идти от дяди Зиновея к нашему дому далеко. Сначала пройти вдоль берега Леменька, где когда- то стояла баня. Дальше по берегу, справа, начинались огороды, и дорога сужалась. Слева плетень, обвитый зеленым хмелем, за ним хатка какой-то бабки, потом большой, старый дом Вини Нагоенко и ещё чьи то дома. Когда кончались огороды, опять крутой берег Леменька справа. Я смотрел на него и думал:- «Ну, почему, тут не пологий песчаный берег, а обрывистый с вязким дном? Как хорошо бы здесь рядом с домом купаться!» Отсюда дорога брала вправо на мост и летнюю гатку, а я шел прямо к дому бабушки Устюшки. Дед Будан (Буданов Лука), увидев меня с отцом или матерью, зычно кричал с того берега:- Как жизнь? Нужно было, сжав кулачек показать большой палец кверху. Мол, вот так хорошо. И он громко хохотал, и кивал головой : - Да! Да! Хорошо!
Отец иногда в шутку показывал ему мизинец книзу. Будан всерьез огорчался. Обиженно мотал вправо, влево головой. Покачивал ею, показывая, как ему горько это видеть.
Наш флигелёк и двор были маленькие, убогие.
Воспоминания о своих первых шагах по жизни там тоже скудные, отрывистые.
В памяти картинки слайды. У соседа одногодка Вани Вершинина пустой огороженный плетнем двор с сараем. Находим у плетня ржавый обод от бочки и катим его по уличной пыли.
На пустоше между нашими домами стожок сена. Прячемся за ним с Рудневой Ниной. Заходим к ней в дом. Нас усаживают на сундук и дают смотреть книжку «Русских сказок». Смотрим книжки с картинками про «Бычка смоляного бочка», Мишку «генерала Топтыгина».
От их дома под уклон к Леменьку шла тропинка по огороду, и справа к ней тянулись грядки с круглыми кочанами капусты.
Гена, её старший брат, налил полное ведро воды во дворе и показал нам фокус. Неожиданно быстро раскрутил его правой рукой, и оно летало перед ним по кругу, от ног выше головы не проливаясь. Я смотрел и восхищался, какой он сильный!
По соседству жили Вершинины. У стола лавка, на стене полка. Вот и вся мебель. Играем с соседом Вершининым Ваней у них во дворе. Меня потянуло взять овечьи ножницы, воткнутые в плетень у сараев, но что-то останавливает. Смутно понимаю, что чужое брать нельзя.
Ходил играть через дорогу к Валиковым ребятам. Помню, как сижу у них на кровати, грызем тыквенные семечки и играем в карты. С ними бегал на другой рукав Леменька, перелазили по старому мостику на ту сторону, там прыгали на заброшенном старом гумне в кучи соломы со стен обрушенных амбаров. К старикам, жившим на углу через дорогу, приехал на побывку сын, моряк черноморского флота. Бегал смотреть на бескозырку, тельняшку, брюки клеш. А потом и к нам заехал двоюродный брат отца моряк Дорожкин Василий. Высокий, черноволосый, загорелый.
Взрослые гуляли 2 дня по поводу прихода служивого.
Было уже 4-5 годиков, когда летом повела тетя Павлина меня крестить с бабушкой Устиньей Панферовной. Бабушка, несмотря на тепло, одела черное стеганое пальто. Мы спускались в какие-то овраги и поднимались вверх по окраинной стежке. Увидел статную молодую женщину с красивым иконописным лицом и большими синими глазами. Положив, рука на руку, подперев груди, молча, смотрела в мою сторону, прислонясь спиной к стене дома Кузиных. Она так поразила меня, что когда после ходил мимо, то невольно смотрел на этот дом, в надежде еще раз увидеть ее. Крестили в старообрядческом молельном доме.
Я первый раз в жизни увидел и запомнил нарядную рясу священнослужителя, его приятное благообразное лицо с седой бородой, начинавшейся от глаз. Окунул меня несколько раз с головой в купель. Запомнил и необычный маленький жестяной стаканчик. В нём была тягучая, сладкая жидкость. Священник, окунув туда палец, нарисовал на моем лбу крест, помазал глаза, уши, поднес к губам, и я попробовал её необычный вкус.
Был я смуглым, черноглазым мальчиком. Как - то взрослые играли в карты у Губановых. Дядя Зиновей решил надо мной подшутить: - Э, да ты сегодня не умывался и глаза не мыл.Вон они у тебя какие черные! Вскоре с кухни раздался мой плач. Я решил помыть черные глаза мылом, и оно стало щипать. Все так и покатились со смеху.
Зимой пришел к нам Петя Киреев. В теплых рейтузах. Было ему года 3, а мне 5. Павлина как раз мыла в комнате полы. Ведро с горячей водой стояло прямо на полу. Она ушла притирать полы в соседнюю комнату, а я, играясь, стал наступать на Петьку. Он отходил задом, не видя ведра. Споткнулся о ведро и сел прямо в горячую воду. Быстро вскочил и сначала заплакал, потом засмеялся. Засмеялся и я. Быстро сняли рейтузы. Тетя их простирнула, просушила.
Зимой же пришел в гости туда его брат Коля Киреев, уже взрослый парень. Сначала попросил у тетки тыквенные семечки. Когда надоело грызть, спросил соленый арбуз. Тетя принесла. Он порезал ножом на столе и начал есть, прямо с корками. Меня это так удивило. Корки хоть и размякли от рассола, но они же невкусные!
Зимой 1954 года в воскресенье был в гостях у родителей мамы Бочаровых.
Дед Михаил Михайлович в черной рубашке с заправленным за пояс пустым левым рукавом стоит посреди комнаты. Спрашиваю:
-«Деда, где рука?»
Он в шутку или всерьез отвечает:
- «Немец лопатой отрубил».
Поднял меня одной рукой и поцеловал. Положил на койку, сам лег рядом и под его сказки я заснул.
Всего несколько лет прошло после страшной Великой Отечественной Войны.
Жили в старых бедных домишках ещё дореволюционной постройки. Простой, из половинок бревен сруб, обмазанный глиной, побеленный мелом, на две комнаты. Одна горница, другая кухня.
На огороде колодец с журавцом. Вся живность овцы, козы на огороженном базу в сараях и катухах.
Крыши дома и сарая из чакана или соломы. Воробьишки аккуратно выдергивали в застрехе соломинки. Получалась неглубокая, но теплая норка. В ней воробьихи высиживали потомство. Когда птенцы начинали чирикать, мы ребятишки с опаской совали руку в норку и вытаскивали на божий свет теплых, желторотых, голых младенцев.
Вдоль домов протоптана тропинка в мелкой траве, а посередке улицы широкая дорога.
Редко когда пропылит по центру колхозная бортовая машина. Их всего-то можно было по пальцам пересчитать.
Только в центре сельсовет, магазины, почта, школа размещавшиеся в дореволюционных кирпичных купеческих домах, магазинах имели приличный вид.
В 1955 году мы переехали в Больничный дом. Дом и двор поразил меня размахом. Поэтому и впечатления яркие, размашистые. Как будто переехал в новую, просторную, яркую жизнь. Дом казался дворцом, после флигеля. Это был дом бывшего атамана станицы Чекункова Ивана Яковлевича.
Стоял на высоком кирпичном фундаменте, и на улицу я уже смотрел свысока. Было интересно наблюдать, как под окном ниже меня проходят люди.
Дом смотрел в улицу мимо Шевчуков.
Под окнами на улице 3 необхватных клёна. Клен слева тянул над землей в сторону толстую руку. Любил на неё залазить и срывать парные, похожие на половинку пропеллера семена.
С правой стороны во дворе заросли сирени и акации до плетня соседей Свинаревых. Слева большие въездные ворота. Старая анисовая яблоня в углу около них. Здесь же у плетня с соседями Блохиными пара сараев, туалет и за ними просторная левада, упиравшаяся длинным концом в Леменек. Леваду вдоль пополам делит стежка, бегущая к колодцу. Две дикие яблони справа от нее и поляна за колодцем с дуплистой яблоней «Зернушкой».
В колодце была такая вкусная вода, что все соседи ходили за водой к нам.
Слева от стежки, между сараем и огородом было для меня самое загадочное место.
Старая яма, накрытая редкими полусгнившими жердями. От дорожки к ней был прокопан узкий углубляющий прокоп, упиравшийся в ветхую дверь. В моем воображении мелькали картины старой жизни. Раньше это была землянка. Накрыта соломой, корой. На земляном полу слой соломы. Зимой она занесена снегом, там под землей теплее, чем на улице. Люди спали всю ночь на соломе...
Когда проходил мимо, косил глазом и чувствовал какую-то страшную тайну...
Все было необычно, ново.
Добрые, улыбчивые женщины в больнице у мамы. Сестра Тая.
Соседи Петя Тюпин, дед Свинарь, дружок Ваня Блохин и новые друзья из Кочерги и с Коровьей улицы. У двора и дома была теплая, добрая аура.
Мама привела меня к Блохиным знакомить. Увидел во дворе худенького, голубоглазого сверстника Ванюшку с покалеченным галчонком на плече. Стали кормить птенца крошками хлеба, и он больно склевывал их с ладошки.
Все свои светлые и беззаботные дни проводил с Ванюшкой. Жил он с матерью, дедом и бабкой в саманной кухне. Как-то разожгли за сараями костер, стали поджаривать в стеклянной баночке божьих коровок. Увидела баба Нюра и отругала. Зачем трогать божью тварь? Могли и пожар устроить.
Осенью придумали с Ванькой такое развлечение. Скатывали из крутой, липкой грязи шарик, насаживали на конец длинной, гибкой хворостины. Размахнувшись, далеко пуляли в небо этим комочком. Вышли из больницы женщины посмотреть на нашу забаву. Поощряли одобрительными возгласами, когда комочек улетал далеко на огород. Я решил поразить всех и, размахнувшись, рубанул хворостиной воздух. Но шарик сорвался и со свистом влепился в лоб пожилой санитарке. От неожиданности она замахала руками и села. Ванька корчился от смеха, а меня обуял ужас и я не знал, как извиняться за свою промашку.
Дядя Ваня принес сделанного из тонких планок и бумаги воздушного змея.
Мы с азартом бегали по улице, отпуская его на всю катушку, благо тогда не было электрических и радио проводов.
Было мне лет пять, когда родители купили у двоюродного брата отца Чертина Алдонея рыжую с белыми пятнами корову Зорьку. Привели за налыгач (веревку, привязанную к рогам) в наш больничный двор. Пока отец с Алдонеем распивали магарыч, я выбежал посмотреть на корову. Боялся близко подойти, вдруг боднет рогом или лягнет ногой. По сравнению со мной она была горой. Мама загнала её в катух. Кинула охапку сена. Зорька медленно жевала, косила на меня большим лиловым глазом. Так долго и умно смотрела, что начинало казаться, она всё, всё про меня знает. Зимой Зорька отелилась. К весне теленочек подрос. Стали выпускать его во двор. Станет, упрется четырьмя копытцами, повернет в мою сторону голову, и долго так с любопытством смотрит. Пойдешь к нему. Он сначала, стоит в раздумье, и вдруг его озаряет. Взбрыкивает и бежит, подняв хвост, по кругу. Останавливается, опять изучающе смотрит, ждет; может, я тоже взбрыкну, задеру хвост и побегу с ним на пару? Так и хочется подойти к нему, погладить на лбу завитушки шерсти, потрогать отросшие костяшки рогов. Подошел. Стал гладить ладошкой кудрявый лоб. Он тоже решил со мной поиграться. Брухнул. Свалил в пыль, стал катать, больно поддевая под ребра твердыми шишечками рогов. Я заорал вовсю мочь. Выбежала из дома мама. Отогнала его. Вечером возвращается из стада Зорька и, поворачивая на свою улицу, издали мычит сыночку протяжно – «Муууу», дескать – «Идууу». Телок скачет по базу, отвечая тонким баском «Тууут, я Тууут». Тут уж мамаша на радостях рысью бежит к соскучившемуся дитю. Нужно успеть открыть калитку, а то вышибет и не заметит. Зорька знала свою улицу, свой двор, своих хозяев. Мама, если и говорила что-то грубое ей, то выражалось это в грубом тоне, а слова то были ласковые:
- Ну, дуреха! Ты, чего? Чего размычалась-то? Вот он твой сынок. Никуда не делся.
Этим же летом месили глину с соломой для обмазки сараев. Замесили большой круг. Взрослые плескали из ведер воду, подкидывали солому, а нас малышей посадили на лошадей и пустили в круг. Мы гордо смотрели на всех сверху, ерзая без седла и правя уздечкой ход лошади по кругу. Потом погнали мыть лошадей на речку. Ванька Киреев вдруг гикнул и ударил мою лошадь плеткой. Она рысью побежала по улице. Я больно стукался задницей о круп лошади. Заорал, пытаясь остановить ее. Она еще сильнее прибавила ход, я слетел, больно ударился о землю. Сильно ушибся, заплакал и больше уже на лошадь не садился.
Приходили играть ребята из Кочерги. Прятались на дворе в больших лопухах, в конопле, за деревьями, играли в войнушку.
Явственно помню, какой-то чужеродный запах угля в сарае, сладимый запах конопли, невыносимо резкий цветов акации, кисловатый вкус кленовых сережек в больничном дворе.
Часто забегал играть братан Иван Киреев. Рядом с домом Блохиных был заброшенный двор с большой левадой, заросший колючим терновником, ивняком и высокой, густой травой. Мы втроем убегали туда. Садились на коней (хворостинку) и скакали, рассекая траву, рубя саблями голову высунувшемуся татарнику.
У каждого коня своя кличка. Орлик, как у Буденного. Стрелка как у Ворошилова. Ванюшка Блохин, поскакав в атаку на неприятеля, кричал, не выговаривая слова: «Кулюлисты вперед!». (Коммунисты вперед).
Играли обычно допоздна. Когда совсем темнело, кто-нибудь спрашивал
-Барабан или Курица?
Дружно кричали:
- Курица – пойдем играть на улицу!
Потому что, «Барабан – пошли по домам».
Играли в ножички. Очерчивали на земле круг. Броском, втыкая нож, делили круг на куски, отрезая себе большую часть, пока не оставался такой клочок, на котором противник не мог устоять на одной ноге.
Ванька познакомил меня со своим новым дружком Марченко Толиком, моложе нас. Жил у угла Коровьей улицы. Стали играть на его леваде у стога сена. Толик взял кусок стальной проволоки, раскрутил ее и неожиданно больно ударил меня по икрам ног. Вспух красный рубец. Я вскипел и кинулся в драку. Но Ваня заслонил его грудью
«Не трогай!».
Это меня так поразило, что я растерялся и пыл угас. Никак не мог понять, почему мой верный друг стал на сторону этого мальчишки.
Больничный дом был крыт жестью, уже давно проржавевшей. По клену, стоявшему у крыльца, мы забирались на крышу коридора, и лежа на горячей жести, подставляли солнцу голые спины. Загорали. Я был черный, как чугунок. Как-то схватил и прижал к животу кошку. Вырываясь, она накарябала на загорелом животе большую красивую, заглавную букву «К».
И откуда она узнала, что я Киреев?
Первые признаки весны видны были у плетней, где садится снег. Снег напитывается влагой снизу, оседает, а щепки, тряпки уже провалились в серую перину до земли. На укатанной до глянца дороге теплое солнышко выплавляет окошечки, из которых выглядывают черные комья земли, с ледяной коркой по краям. На реке у берегов наслуз. Омытый талой водой лед отливает зеленоватым блеском и ясно видно множество иголок на его сколах. Солнце и утренние туманы за считанные деньки съедают остатки снега. Со всех дворов и огородов, из-под заборов и ворот бегут ручьи, сливаясь у дороги в мутные, непробродные лужи. В конце марта выпадали дождливые дни. Обложной дождь размачивал снег и лед, и двигал речную воду так, что она выходила из берегов. Прибывала вода и с верховьев Медведицы. Разливалась по лесу, заполняя многочисленные озерца, встречалась с водами переполненных мелких речек – Березовки, Леменька, Безымянки, пока на километры окрест не блистало сплошное зеркало половья. На реке крыги ломаются, крутятся в течении располневшего русла. Половодье. По улице можно брести только в сапогах, вдоль заборов, чтобы не ухнуть в колею или яму. Через неделю вода так стремительно идет на убыль, что у стволов деревьев остаются висеть изломистые круги льда. Но Успенка и Сусливка еще отлиты водой от центра. Обнажается земля и парит под горячо ласкающими лучами солнца. На просохших пустошах вылазит тонюсенькая щетинка зелени. По синему морю неба важно плывут объемистые серо-белые облака. В лесу перемешаны запахи прелой листвы, старой коры и молоденькой травки, умытой росой земли. Если стояли погожие деньки, то весна наступала дружно. Разбухают, лопаются почки, проклевываются листочки, а в садах уже облепили веточки деревьев бело-розовые цветы. К вечеру свежеет. Настоянный, набродивший воздух пьянит и будоражит. Густеют сумерки. А утром выйдешь на крыльцо и вздрогнешь от восторга, когда потянет знобким холодком от колкой земли, потечет кисловатый запах с клейких листочков клена, на котором выщелкивает рулады прилетевший скворец, радуясь чистейшей голубизне неба.
Весной, когда полая вода сходила с огородов, долго сох жирный чернозем. Вовсю цвела высокая, болотная трава и над ней порхали мириады бабочек. Мы выбирали себе удобные палки и бегали, увязая по колена в грязи, пытаясь сбить бабочек. Или брал у мамы кусок марли и часами бродили в Леменьке, ловили мелких карасиков. С утра до вечера бегали по улицам, купались в речке Масловке, загорали на теплом рассыпчатом, как топленое масло, песке. Иногда ходили купаться к «Большому мосту», но оттуда нас прогоняли ребята, жившие в том краю. Особенно дерзким был Ванька Лихорадкин. Он бросался с той стороны камнями и небольшим камешком попал мне в живот. Я заорал не так от боли, как от обиды и бежал домой, непрерывно ревя, чтобы мама увидала меня плачущим и наказала Ваньку. Мама меня успокоила и никуда не пошла. Позже этот Ванька в первом классе прыгал сзади на плечи ребят и требовал, чтобы его возили. Я, как-то твердо сказал:
-Если прыгнешь, получишь сдачи.
Он попробовал нарыкнуться:
-Кто даст сдачи! Ты!
Я, похолодел, но твердо ответил:
-Да, я!
Он, кривляясь, отошел, и больше не привязывался.
Зимой донашивал желтую шубу, доставшуюся мне в наследство от сестры Таи. Нам малышам зимой и ходить то было некуда. В те годы топили печки. В каждом доме стояла большая русская печь с лежанкой, одним боком выходившая в другую комнату. Любил залезать на лежанку и оттуда сверху смотреть в зимние узоры окон. Тут тепло, душновато от запаха сохнущих там валенок. Проваливался в зыбкий, глубокий сон.
Заболел корью. Мама мазала гнойные бугорки, выскочившие по телу йодом, а я стоял голый в тазу у загнетки и плакал.
Зимы были снежные, холодные. Наметало к плетням метровые сугробы снега. Первый снег валится на черную землю большими пушистыми хлопьями. С утра до ночи лепит не переставая. Ночью подмораживает, и наутро устанавливается чудеснейшая, тихая погода. Выходишь на заметенное снегом крыльцо и видишь, как поднимается румяное солнышко, оглядывая белую бесконечную перину, расстеленную по полям, огородам и улицам. На крышах домов, сараев, деревьях ослепительная опушка снега и даже мельчайшие веточки украшены блестящими кристалликами. Смачно хрустит снег под ногами и хочется бежать, поднимая носками валенок пушистую пыль и слушая ускоряющийся хруст поющего снега. В воскресный день договорились кататься на лыжах с Мельничной горы. С утра морозец. Дым над трубами дыбом тянется кверху. Взлетает от лыж снежная пыльца. Бежим, хватая ноздрями, обжигающий крепкий воздух, оставляя за собой взъерошенную целину. Елочкой поднимаемся на вершину горы и видим, какими маленькими стали хатки станицы, лошадь с санями у фермы, редкий перелесок у реки. И вот уже, наметив путь между бугорками, кустиками, гикнув; летит вниз отчаянный Санёк, ловко выворачиваясь влево и вправо, поднимая за собой шлейф сахарный пыли. По этой лыжне несемся и мы, стараясь повторять все его выверты. Короткие секунды ощущения полета, риска, отчаянности доставляют неописуемое удовольствие. И мы вновь и вновь повторяем эти утомительные подъемы и упоительные, стремительные полеты по новым трассам. С прыжками с трамплинчиков, ухарством и лихачеством. К обеду становится жарко. Бросаем фуфайки, варежки в кусты, на бегу утоляем жажду горстями снега и готовы летать до бесконечности. Но короткий, зимний день уже на исходе и распаренные, раскрасневшиеся, одеваемся и, не торопясь, на невесомых лыжах скользим домой.
Братан Ванька Киреев поспорил, смогу ли я лизнуть железный полоз у санок. Я лизнул мерзлую железяку и с трудом отодрал, мгновенно примерзший язык, оставив порядочный кусок кожи. Ванька, конечно, расхохотался от души, а я чуть не закричал от боли. Привел с улицы отбившегося от дома пса. Отвел ему место под крыльцом. Кормил и целый день играл с ним. Он так мне понравился, что не хотел расставаться, когда пришли хозяева
Из игрушек дома было ружье, деревянный домик, утка, кошка копилка, разноцветная жестяная юла. Отдельно лежали в каморке ёлочные игрушки и дед Мороз.
На крыльце заряжал свое переламывающееся ружье и щелкал пружинный выстрел. Ел тягучую ириску. Мама хитрила, и пока я играл на улице, мазала 2 бутерброда с повидлом, выносила двоюродному брату Петьке со словами:
-Побольше дай Вале, а поменьше тебе.
Аппетит у меня был плохой и Петя тоже хитрил. Сам ел большой, а мне давал малый. Как - то за ужином я раскапризничался. Отказался кушать жареную картошку. Отец разозлился, вывел меня за руку в коридор. Я заплакал, заорал навзрыд. Мама выбежала, привела меня. Больше отец в жизни не поднял руку на меня. Мама работала за стеной в больнице. Я сидел дома один. В ясли и садик не ходил. От скуки брал в руки песенник и распевал знакомые песни. Мама приходила раньше отца и в 5 часов вечера просила посмотреть в окно:
-Как там отец? Пьяный идет с работы?
Я издалека видел виляющую походку отца и говорил:
-Да, мама, пьяный!
В кладовой стояли глиняные горшки для молока, бочка с зерном для кур. В ней я рассматривал ползающих по зерну жуков долгоносиков, черепашек. Стоял примус, а под лавкой лежали коньки «Снегурки», «Ласточки».
И я подрос, и круг друзей вырос. Ходил с соседом Ваней Блохиным на Коровью улицу к Рябовым Вите и Вове, в переулок к Рябову Толе, на угол к Марченко Толе. У большого моста игрались со Страховым Витей, Дроновыми Геной и Петей, Егоровым Толей. Появились и дружки с Кочерги – братан Киреев Ваня, живший на углу поворота в Кочергу, Блохин Володя жил в Кочерге на другом, левом углу, неподалеку от Полунина Васи. По улице Плесков Борис, Саньки Озерин и Пшеничкин.
Сосед Петя Тюпин научил привязывать тонкими кожаными ремешками (кислиной) коньки к валенкам и зимой мы катались по замерзшим лужам на улице около дома.
В гостях у бабушки Меланьи впервые попробовал варенье. В деревне это большая редкость. Сахар покупали тогда мало, тратили бережно. Деревенскими деликатесами зимой считались соленые арбузы, моченые яблоки, терн. Когда в магазине появился маргарин, мы ели его с большим удовольствием, чем приевшееся коровье масло. Вечерами ужинали при керосиновой лампе, висевшей над столом.
Первые годы после войны питались скудно. Хозяйки пекли хлеб. Бегали по соседкам занимали «хмелины», чтобы поставить тесто. «Хмелинами» называли дрожжи, потому что дрожжи заваривали из шишек хмеля. Квашню ставили ночью, чтобы под утро тесто поднялось, и к завтраку был свежеиспеченный каравай. Помню в Киреевке «мамаша» и «мамуня» вытаскивали хлеба из русской печки и заворачивали в листья хрена или капусты. Питались со своего огорода и база.
В погребе у каждой хозяйки была картошка, свекла, морковь, лук. Бочки с квашеной капустой, солеными помидорами, огурцами, арбузами, а то и с мочеными яблоками, терном, Там же в деревянных ящиках пласты соленого на зиму сала.
В комнатах под кроватями лежали тыквы. На базу в сараях держали коров, свиней, овец, кур, уток. А значит, было молоко, яички, мясо. Коровы были не у всех. С коровой много хлопот. Самое главное запасти на зиму сена. Косили траву по-воровски на лесных полянах, по краю озер и опушкам леса. Власти запрещали косить сено для личного скота на сельхозугодьях. А сколько нужно потратить времени и сил, чтобы скосить, просушить, сгрести, привезти несколько возов и уложить в сенник.
Столовых и кафе не было и в помине. В магазине никогда не было мяса, колбасы, сыра, рыбы. В сельских магазинах можно только купить томатный сок, консервы «кильки в томатном соусе» и пряники, конфеты.
Из райцентра привозили серый безвкусный хлеб. По праздникам хозяйки пекли из белой муки пышки, оладьи, пирожки и другую печенину.
Обычная ежедневная еда – картошка, квашеная капуста, постные щи, яичница. Кислое и пресное молоко у кого была корова. Мясом разговлялись поздней осенью, когда резали скот, рубили кур, уток, гусей. Редко, когда летом ели курочку. Грибы, ягоды, фрукты, овощи по сезону у кого был сад, огород и не ленились ходить в лес за грибами.
Мама по выходным пекла пирожки с картошкой, с печенкой, а я крутился около нее. Она отсыпала мне чуть муки и я замешивал ее с водой. Катал маленькую лепешку, клал на жестяную крышку от банки и пек на плите, рядом с маминой сковородкой. Моя лепешка была пресная, сухая, невкусная, но я мужественно ел свою лепешку. Если подавали на стол птичье мясо, то я спрашивал:
-Это, курица или утка?
Я не представлял, как можно есть курицу, которая ходит под ногами и, сверкая круглым зрачком, клюет зерно. А уток у нас не было и я мог их есть не жалея. Родители это знали и всегда. говорили, что едим утку, пряча голову и лапки курицы. У меня был жутко нежный, капризный желудок. Не принимал жирную пищу. Брезговал есть желток яйца. Сильно поджаренную картошку
Прочитал книжку «Сын полка», как Ваню Солнцева угощали солдаты «тушенкой», и стал просить маму сготовить «тушенку».
– Да, где же, я тебе ее возьму?- задумалась она.
Потом придумала. Сварила картофельное пюре, бросила туда лавровый лист, перец горошком, налила топленое сало и позвала, есть «тушенку». Мне она так понравилась, что после часто просил маму сготовить «тушенку».
Весной лазили по оставшимся сугробам снега у плетней. Сверху снег, снизу вода. Ванька провалился и набрал пол валенка воды. Расстроился, заплакал. Тогда я из солидарности стал пяткой бить в снег и как бы нечаянно провалился ногой в воду. Тут он успокоился, засмеялся, и мы пошли домой сушиться.
Пускали по ручейкам кораблики. На спор с разбега прыгали через лужи. Не заметили, как загваздались. Пошли по домам. Услышал,как дед грубо выговаривает Ваньке:
« Извазюкался, аманат».
Я замер на крыльце, боясь войти в дом. Там мама, гневно сдвинув брови, решительно пошла к двери. Отец её остановил:
«Стой. Не смей его ругать. Видишь, он сам боится домой зайти. Никогда не ругай его за это.»
Вышел отец. Я зарыдал, а он ласково взял меня на руки:
«Не бойся сынок. Грязь не сало, потер отстало!»
С той поры не слышал от родителей ни одного грубого слова.
В половодье вода заходила на огороды. Взрослые мужчины ставили в своих огородах сети, вентеря. Попадались щуки, караси. Вода сходила, и Ванька уверял, что у них в колодце оставались караси. Дед, каждое утро ловил парочку карасей на обед. (Врал наверно).
А сколько игр было в детстве!
Мне особенно нравилась игра «Длинный круг». У каждого игрока была своя палка - «бита». Он очерчивал палкой круг и должен был находиться в нем, не заступая за черту. «Водящий» был с маленьким мячиком (как теннисный). Все игроки, стоящие в кругах были его мишенями. Он должен был попасть мячом в любую часть тела. Игрок мог отбить мяч палкой или увернуться от него, отпрыгнуть, не пересекая черту круга. Если «водящий» был далеко, старались отбить мяч еще дальше. Если близко, то становились боком, выставив палку как щит, или уклонялись от мяча. Как только мяч попадал в кого-то из игроков, тот становился «водящим».
Плющили и загибали конец медной трубки. Совали в трубку гвоздь. Загибали его и натягивали резиновое кольцо на загиб гвоздя и загиб трубки. Пистолет готов. Заряжали трубку несколькими головками серы от спичек. Вставляли гвоздь, натягивали резинку. Пальцем трогали резинку как спусковой крючок. Гвоздь с силой летел к дну трубки и ударялся о куски серы. Сера громко стреляла, и вылетал дымок, как из пистолета. Называли мы его Пугач.
А какие были рогатки! Боевое оружие! Главное в рогатке хорошие резинки. Выстругаешь рогатый сучок, привяжешь две резинки одним концом к рогам, а другим к кожаному кошелю и рогатка готова. Для охоты на воробьев готовишь патроны, бьешь молотком по куску чугуна, чтобы отколоть острые в копеечную монету осколки. Такой патрон летит с сумасшедшей скоростью и силой. Если попал в воробья, то насмерть. Мы с Ваней, сколько не стреляли, так ничего и не убили. А друзья хвастались, но трофеи не показывали.
Любимые сборища детворы были на берегах Леменька, Мазловки. Здесь купались и загорали. В каждом краю были свободные пустоши между дворами, да и сами улицы были настолько просторными, что свободно могли играть в лапту до десятка ребят. Во дворе большой школы баскетбольная и волейбольная площадки. После занятий летом оставались играть там. Зимой между физзалом и кирпичной школой заливали и освещали каток. Гоняли плетеным мячом в хоккей, просто катались. А Леменек зимой превращался в сплошной каток. В Кочерге, в Сусливке, у Большого моста, у Кашаева моста катались и игрались станичные дети.
Иногда родители давали мелочь на кино, книжки, пластинки, крючки, леску, сладости. Хотя какие сладости? Мороженое, пирожное, торты в глаза не видели. Только конфеты, пряники, да редко бутылку ситро. Сестра, приезжая на зимние каникулы, привозила из Сталинграда темное шоколадное масло и маленькие, глазированные, нежно - розового цвета крендельки. Вот тогда я был богач. Брал в карман несколько крендельков и шел кататься по льду на Леменек. Там всегда играло несколько ребятишек. Я доставал из кармана красивые круглые кренделёчки и на них зачарованно смотрели, как индейцы на бусы, пацаны. Каждый хотел подольститься и получить желанный кренделек на зависть другим. Тут и ножичек предлагали на обмен и пугач, и рогатку. Мне всех было жалко, да не Бог я, чтобы семью крендельками всех накормить. Раздавал друзьям, а что оставалось, ломал на кусочки обделенным.
Ходили в клуб зимой и летом. До начала кино играли в домино, шашки, бильярд, слушали магнитофон. Собирались и в центре у магазинов. Просто болтали, смеялись. Слушали репродуктор. За станицей любимейшим местом был стадион. Там и на велосипедах катались по треку, и играли в волейбол, баскетбол, гандбол, футбол. Если приезжала футбольная команда из другого совхоза, то шли болеть и старики, и мелюзга. От стадиона рукой подать до Медведицы. Проедешь на велике через лес и вот она красавица. Нырнул, смыл пот, и так радостно, и хорошо! Будто на крыльях летишь обратно.
Я, когда хотел пойти с дружком за станицу, раздумывал. Если пойти после дождей в сторону Вербовки, то в степи можно набрать грибов чернопузиков. Или свернуть к дороге на Заполянку и по опушке, где посажена лесополоса, насобирать в её рядах лисичек, опят. Если грибов все же нет, то в лесу у Проездного озера накидать в бидончик дикого терна, посмотреть по берегу Березовки ежевику, на худой конец набрать дичек яблок или желудей. Иногда ходили собирать в сосны грибы с чудным названием «Синюшки». Они и впрямь на разломе синие, а растут дорожкой.
В раннем детстве попадались на берегу Леменька грибы «Пуховики». Были они несъедобные, но мы их отыскивали, чтобы пнуть. Из спелого Пуховика вылетал желтый порох со звуком «Пух». Поэтому и называли «Пуховики». Первые съедобные грибы мне показала мама. Они росли прямо на улице под плетнем, и назывались по местному Чернопузики. Мама пожарила их с картошкой, и я влюбился в их необычный вкус. Стал после дождей искать, где они прячутся? Нашел один, смотри рядом ещё. Растут кучками. Молодые грибки приподнимали своей шляпкой землю и, если раскопаешь бугорок, то покажется белая шляпка чернопузика. У молодого грибка под шляпкой закрыты плеврой нежно розовые пластинки. У старого крупные черные пластины. Потому и Чернопузик. Пойдешь в поля наберешь ведро, дома обрежешь ножки, очистишь шляпки, помоешь. Мама пожарит, подаст на стол сковороду, а они так ужарятся, что за раз семьей и уплетешь. Много позже я понял, что это шампиньоны. Когда стал постарше, упросил отца показать лесные грибы. Сразу запомнил грибы - лисички с раструбом, как пионерский горн и желтые опята, жмущиеся тесно у пня. Самые урожайные опята, их набирал с сестрой за раз пару ведер. Мама солила их с тонко нарезанным чесноком. С картошечкой вкуснее не придумаешь.
Очень любил лесную землянику. Первый раз напал на неё за стадионом у опушки леса перед лесопосадкой. Интересно было отыскивать в траве кустики земляники. Её широкие листья стелились по земле, а поверх торчали как у ландышей стебельки с мелкими, но уже покрасневшими ягодами. Невыразимо вкусные, душистые. Объядение. А если ещё и домой немного принесешь, да мама сварит варение, то лучше этого варенья в целом свете не сыскать. Где я только не собирал землянику! Любил собирать землянику за кладбищем у опушки леса и далее на полянках по дороге на Артемовку. На лесной поляне трава выше, сочнее. Тянется из тени к солнцу. Рядом с тропинкой подорожник с белым, опушенным на конце стебельком цветка. Тут же белые, розовые мохнатые шарики клевера и ближе к кустам разлапистые листья земляники с поникшими ягодами. Я даже сейчас вижу сырую утрамбованную тропинку среди кустов и длинных вязов. Кстати, в те годы никто в станице не сажал на огороде клубнику, а лесную землянику называли клубникой. Так и говорили: - Пойдем в лес собирать клубнику.
Собирал и у Медведицы за Артемовкой вдоль дороги с тетей Марфой.
Однажды повела нас с мамой соседка Михайлина Нюра собирать землянику. За Трехозерками свернули с дороги в лес, вышли на большую старую просеку. Вся просека была усыпана земляникой. Вокруг пней, у зарослей молодой паклинки краснели крупные ягоды земляники. Мы ей там огрузились. До сих пор мерещится та просека.
Ещё раз повела нас Нюра за ежевикой. Взяли по оцинкованному ведру и пошли. Привела Нюра, судя по тому, как долго добирались, куда-то к Медведице. Удивительное место! Огромные буераки с отлогими склонами, сплошь заросшие цепким ежевичником. Поверху прижаренные солнцем, спекшиеся и ссохшиеся сиренево-красные ягодные кисти. А откинешь верхние плети и ахнешь! Тут крупные сине-сизые грозди отборной ежевики. Сразу берешь полную жменю, и в ведро. Трудно даже уйти с этого места. Присядешь и видишь, что и слева, и справа – повсюду манят выспевшие сладчайшие ягоды. Из одного буерака переходишь в другой, в третий. И такое ощущение, что здесь никогда не ступала нога человека. Ты первый попал в это укромное, заповедное место, куда и дороги то нет. Бросаешь взгляд для ориентира на вековые дубы, запоминаешь, чтобы не заблудиться. Этим оврагам и буеракам нет конца. Вернуться можешь только по своим следам, да если ещё запомнил по дороге какую-нибудь рощицу осинок или тополей.
Любимейшим нашим местом была Масловка. Летним утром встречаемся с Ваней и первый вопрос:
- Куда пойдем? Первый же ответ: На Масловку...
Масловкой тогда называли место за поворотом Мазловки в сторону Кочерги, участок примерно 50 шагов по берегу с мелким, цвета топленого масла песком.
Зато на Большом мосту можно попрыгать с моста и понырять. Поиграть с ребятами в нырки, там больше ребят купалось. В Кочергу я ходил к друзьям, купались у дома Ковалевых и тоже играли в «нырки».
Начал ловить рыбу с 5 лет. Ванькин дед Федор Еремеич сделал нам удочки с ниткой вместо лески и поплавком из сухой куги. И мы с дружком стали заядлыми рыбаками.
Для рыбалки нужно было копать червей. Где мы их только не искали? У себя на базу и в катухах. У соседних сараев и плетней на улице, куда выбрасывали навоз хозяева, и где по нашему мнению должны быть черви. Как назло в летнюю жару черви уползали глубоко в землю, ища там прохлады. Ковыряешь, ковыряешь клеклую землю палочкой, добираешься до чуть влажной земли, но и там червей нет. Плюнуть бы и бросить это занятие, но азарт и предвкушение, как потащишь крупного чикомаса со дна Леменька, подстегивают наше старание. Готовы, уже куда-нибудь на скотный двор пролезть за червями, да выгонят оттуда в шею. Все-таки старания наши вознаграждаются и 5-6 тонких червячков укладываем в спичечный коробок. На речке бережно по братски, рвем каждого червяка на части. Натягиваем аккуратно на крючок. Плюем с поговоркой: «Ловись, рыбка большая и маленькая».
До сих пор помню места, где ловились пескарики. Обычно это было мелкое место с песчаным дном. В безветрие можно было видеть, как ходят они около крючка с червем. Серые, маленькие с огрызок карандаша. Мелко-мелко начинал дрожать поплавок, потом резко скользил в сторону или нырял под воду. В этот момент нужно было успеть сделать подсечку. Однажды забрасывал при сильном ветре и леска полетела не в воду, а в лицо. Крючок вонзился в губу. Было и больно, и смешно. Сам себя поймал. Ловили по 15-20 пескарей величиной с мизинец. И не лень было нашим матерям возиться с ними, чистить и жарить с яичницей.
Раннее летнее утро. Крепкий ребяческий сон. Мы с двоюродным братишкой Петькой зорюем в сенях, подтягивая во сне коленки к животу от холодного утреннего сквознячка. Будит нас дядька Егор:
«Хватит, хватит спать! Вставайте! Все царствие небесное проспите!»
Нехотя потираем кулачками глаза, ежимся. Вскакиваем и бежим умываться. Во дворе уже вольно ходят куры. Скулит, просится привязанный к плетню Шарик. Солнце показывает за садом огненно - слепящий бок. Петькина мать, тетка Марфа, наливает в чашки горячие щи. Быстро завтракаем и бежим на улицу, где нас поджидает дядька Егор со смотанным бреднем и пустым ведерком. Идем бродить. По дороге спорим куда лучше:
На Вербовку или на Леменек? Перевешивает густой бас дядьки: «Пойдем на Леменек. А если ничего там не будет, дойдем до Вербовки или до Масловки.».
Мы соглашаемся. Мы рады, что будем, как взрослые ловить рыбу бреднем. Дядька несет бредень, мы ведро. Кое-где стоят у ворот бабки, оглядывающие нас из-под ладони. Угадывают, чьи же это ребятишки идут на рыбалку?
Подходим к Большому мосту. Дядька командует:
«Начнем отсюда. Ты Петя по берегу вдоль кустов. Ты Валя с глуби. Не торопитесь.
Валя! Иди чуть впереди, а ты Петя приотставай. Я буду шугать рыбу от берега, а Вы болтайте ногами, руками, но бредня не поднимайте. Ведите по дну. Все поняли? Ну, с Богом».
Лезем в тепловатую воду. У берега песок, а в глуби ноги влазят в холодный, липкий ил. С трудом, выдергивая ноги из вязкого дна, держась за холудец (палку) бредня, стараюсь быстрее идти.
Дядька лупит палкой по воде, по кустам. Кричит, подгоняет нас. Петька баламутит ногами тину у берега, тоже что-то шумит. Только мне не до крика. Тяжелый бредень, с набившейся травой тянет назад. Ноги вязнут, вода доходит до подбородка, и я с надеждой ищу глазами выброд. Наконец выбродим. Дядька с берега помогает тащить тяжелый нижний подбор.
Вода плавно сходит с мотни и сквозь ячеи, в скатанной траве, видны проблески мелких рыбешек. Разбираем и выбрасываем тину, ряску. Прыгают несколько узких щурят, пара карасиков с ладошку и меленькие красноперки с окуньками. Дядька огорчительно хмыкает:
- «Да, улов неказистый! Ладно, пойдем в другое место».
Прополоскав и скатав тяжелый бредень, замерзшие, бежим вприпрыжку и с разбега падаем на прогретый бережок Масловки. С живота песок, со спины солнышко быстро греют нас.
С нетерпением вскакиваем и делаем новый заброд. У кустов крупная щука неожиданно прыгает через бредень, что-то скользкое бьет по ноге, толкается в бредне.
«Тащи к берегу! – кричу я Петьке. Дружно выходим на берег. В мотне линек, щука и несколько крупных красноперок и окуней.
«Ровная!» с уважением говорит дядя.
«На жареху хватит! Пойдем домой. Кто рано встает, тому бог дает».
С тех пор часто бродили в Леменьке, Вербовке бреднем. Попадались крупные и мелкие караси, реже лини и миноги по станичному - вьюны.
Вспоминаю, как бродили с Петькой в Вербовке, и у кустов через верх бредня по воздуху перепрыгивали крупные щучки и сазанчики. Обидно было, что крупная рыба легко перелетает бредень, а остается в мотне вместе с тиной мелочь. С огорода братана «Иван Иваныча» за Большим мостом ловил поплавковой удочкой крупных чикомасов в Мазловке. Иван в насмешку называли их «мильцанерами», из-за красных, как околыши фуражек милиционеров, плавников. Иногда ловил с большого моста, забрасывая удочку в сторону огорода Мурзиных, там не купались, торчали карши, и около них собиралась стайка красноперок.
У любителей половить карасей было столько озер в лесу, что и на пальцах не сосчитать. Да никто и не считал сколько их. Знали только ближние, крупные озера от Березовского до Лычацкого леса. А карась, как назло, то ловится под Заполянкой, то в Лебяжьем за плантацией. Рыбак поедет, облюбует себе место. Целый день строит мостки, расчищает траву у берега, прикармливает. Карась два-три дня поклюет и перестает. Приходится узнавать у заядлых рыбаков, где берет карась. Ехать обустраиваться в другое озеро.
Чем дальше от Малодельской, тем крупнее попадалась рыба.
На Березовке и Боброве, речках протекающих в километре от станицы брались крупные чикомасы, красноперки, ласкыри, подлещики. Надо было знать уловистые места. Обычно у Романовки и у Сокурова сада. Там стояли прикованные цепями к береговым деревам деревянные лодки рыбаков. Самая крупная рыба водилась в реке Медведице, протекавшей в 2 км от станицы. Сомы, сазаны, судаки и даже стерляди. Хотя на моей памяти и в Леменьке на повороте в Кочергу взрослые большим бреднем вытаскивали судаков (их называли Сула). Отец привозил с Медведицы очень крупных лещей, черноперов, белой рыбы, чехони.
В 8 классе мы с Иваном Блохиным купили спиннинги. Сначала тренировались на леваде бросать блесну по поляне. Самые первые круглые катушки были капризные. Не успеешь вовремя притормозить пальцем, и вся леска вылетает и путается бородой. Сидишь потом распутываешь. Переплыли первый раз Медведицу, где Голый яр на ту сторону. Иван закинул в заводь, и ухватилась первая крупная щука. Засуетились, не знали, как её вытащить. Он крутил катушку, щука бросалась из стороны в сторону. Как бы не упустить? Я забрел, ухватил за леску и выволок добычу на песок. Упал, прижал грудью, чтобы не упрыгала опять в воду. Бросили рыбалку и побежали с этой щукой домой похвастаться маме, какие мы молодцы. Часто приезжали туда ещё. Ходили по песчаным косам, стараясь ловить щук в мелких заводях. Толку было мало, но ожидание сладостного момента, когда ухватит блесну зубастая разбойница, и начнет суматошно дергать леску, добавляло азарта и терпения. Готовы были часами бегать по щиколотку в теплой летней воде, крутить трескучие катушки с леской, но дождаться торжествующего победного крика – «Есть!».
Нам казалось, чем дальше уйдешь по Медведице, тем больше наловишь. Уходили вверх по течению за дальнюю косу, брали с собой и бредень. Однажды бреднем зацепили чей-то перемет, на котором сидел крупный язь. Как-то Иван подцепил на косе под тем берегом спиннингом хорошего язя, красивую толстую рыбину с красными плавниками. Бабушка пожарила его на сливочном масле. У него был благоуханный, несравненно нежный вкус. В старших классах ездили с Иваном на велосипедах с ночевкой в дальние пруды - Лозовый, Кудлатый, Отножный. Там ловили крупных карпов. Мне крупные не попадались, но привозил 5-6 карпов по килограмму каждый.
Переловили в лесных озерах великое множество карасей. Они и в ухе и в жарехе слаще конфеты. Зимой, когда рыба «душилась» в лесных озерах, ехали туда. Рубили лунки и черпалом цедили, поднявшуюся глотнуть свежего воздуха мелочь. У нее нечищеной, прожаренной на сковородке, был своеобразный вкус.
Рыбалка одно из любимых мною занятий. Раннее утро. Светает. Сижу на берегу. На волглой траве. Клубится туман. Слушаю всплески играющей рыбы и с надеждой смотрю на застывшие поплавки.
Или вечер. Озеро в лесу. Тишина. Стремительно темнеет, а поплавок вдруг круто скользит в сторону кустов. Подсечка, и крупный карась резко тянет леску вбок. Тащу его через траву в чистый прогал, и с размаху бросаю на берег. Есть!
Любил, когда отец с братом Зиновеем ехали бродить в озера и брали меня с двоюродным братишкой Петькой. У Зиновея был бредень. Отец брал в отделении лошадей. Кидали в телегу бредень. Отец с Зиновеем сидели впереди на поперечной доске. Правил Зиновей, а отец кнутом подгонял лошадей и сгонял оводов с их спин. Кони, боясь кнута, дружно дергали и несколько десятков метров бежали резвой рысью. Телега сильнее подкидывала нас, и мы с Петей судорожно тряслись, пытаясь удержаться на прицапках, держась за высокие борта. Было интересно следить, как лошади на ходу роняют дымящиеся катяхи из под хвостов. На берегу озера привязывали вожжами лошадей с телегой к дереву. Шли выбирать место, откуда начать бродить и где выходить. Отец с братом раздевались до трусов, разматывали бредень и делали заброд. Мы с Петькой с нетерпением поджидали их на берегу у места выброда. Отцы, вытащив на берег бредень, перекуривали, а мы собирали крупных красных карасей в ведро, выбрасывали траву и застрявшие в ячеи ветки и палки. Если карасей было мало, собирались и ехали к другому озеру. Без рыбы никогда из леса не приезжали.
Поехал с дядей Ваней и другом Нагоенко Сашей из Малодельской ловить карпов в сентябре на пруд под Атамановку. Бросили приваду. Раскинули удочки и все утро просидели, не увидев ни одной поклевки. Стали собираться домой. Пока собирали вещи, крупный карп утащил одну удочку. Мы ее увидели в 30 метрах от берега. Конец удилища торчал вертикально как поплавок и резал воду вслед за стремившимся уйти в глубину карпом. Погода стояла пасмурная. Ветер гонял по небу серые облака, топорщились волны. Раздеваться не хотелось. Дядя Ваня решился. Разделся догола и поплыл. Борясь с волнами и ветром, схватил удочку и отбуксировал к берегу. Удилище принял здоровенный Саша и на дуру стал тащить карпа. Тот уперся. От усилий двух здоровяков леска лопнула. Карп ушел в свою стихию, а нашему разочарованию не было предела.
Колхозникам выписывали за работу трудодни, и осенью на эти трудодни давали несколько центнеров зерна. За год работы. А нам, детишкам, хотелось иметь велосипеды, коньки, санки, мячи. Бегать в кино, покупать конфеты. Сами себе мы могли заработать деньги только ловлей сусликов. Принимал шкурки сусликов заготовитель. По 6 копеек за штуку. Шкурки хомяков, хорей, тушканчиков дороже стоили, но они и ловились реже. Начиналась пора суслиной охоты весной. В полях таял снег. Стояли лужи. Земля стремительно сохла. Суслики после зимней спячки откапывались и выбегали на сухие пригорки. Посвистывали друг другу, встав столбиком на задние лапки и обратив мордочку к солнцу. Мы с ведрами приходили на Амбарную гору. Тут начинались поля третьего отделения совхоза. Заметив, свежую суслиную нору, тащили из ближайшей лужи пару ведер воды. Лили ведро, а то и два, карауля раскрытой ладонью, пока не выныривала черноглазая, зубастая с мокрой прилизанной шерстью головенка. С опаской быстро хватали за горло. А вдруг укусит своими острыми и длинными передними зубами? А вдруг вместо суслика вылезет змея? Тащишь из норы. Он дергается, верещит. Тут, убив в себе жалость, нужно со всей силы трахнуть его о землю, чтобы потекла кровь из носа, и закрылись угольные глазки. Повесить на проволоку за пояс, и идти искать следующую жертву. По грязи, по лужам набегаешь несколько километров. Обольешься ледяной водой, а то и шлепнешься в скользкий чернозем. Домой идешь и шатаешься от усталости. Приходишь, и опять нет тебе отдыха. Надо снимать шкурки. С отвращением распарываешь острым ножом шкурку по животу от зубов до задницы. Аккуратно без порезов, отделяешь её от тушки, срезая отонки по туловищу, вырезая голову и лапки. Тушку собаке, а шкурку распяливаешь, прибивая гвоздиками на доску для просушки. Мать ругается за комья грязи на штанах и сапогах. Моешь сапоги, оттираешь грязь от штанов. Наутро заходит дружок с пустыми ведрами и опять на поля. Мой двоюродный братишка Миша учился уже в 6 классе, когда схватил воспаление легких, выливая сусликов, и скончался в районной Больнице. Летом ловим сусликов капканами. Идем со связкой капканов и хворостин. Увидел норку со свежей землей и пометом, снимай капкан. Тут нужно вырыть треугольником вплотную к дыре нишу и поставить капкан с таким расчетом, чтобы суслик сразу попал на спускной пятачок. Хворостину с силой втыкаешь в землю, прихватывая кольцо капкана, чтобы суслик его не утащил, и для ориентира. Ведь капкан от капкана иногда стоит за сотни метров. Расставили капканы. Отдохнули, поболтали, посмеялись, и идем проверять. Смотришь, сидит. Увидит тебя. Дергается. С прищемленной лапой далеко не убежишь. И опять, поборов жалость убиваешь его. Он ведь враг. Ест ячмень, пшеницу. Народное достояние. Какая может быть жалость к вору, вредителю. Расхитителю социалистической собственности. Тут же свежуешь, пока не распух от жары, и распяливаешь шкурку гвоздиками на твердой земле. Тушку съедят вороны или коршуны. Как-то летом надоумились пойти на кладбище с капканами. У могилок ведь множество норок. Я опытным глазом нашел более просторную дырку и поймал в капкан красивого с подпалинами в бархатной багряной шубке с круглыми ушками хомяка. Его шуба дороже суслиной. И ведь не только в деньгах был интерес. Но еще и охотничий азарт. Чувство, что занят нужным для страны и для семьи делом. Высушишь несколько десятков шкурок и несешь к заготовителю домой. Тот каждую шкурку ощупывает, осматривает, чтобы не было порезов. Придирается к каждому пустяку. Бракует. Но все равно несколько рублей дает на руки. А для нас это невиданное богатство.
На Мельничной горе ближе к осени примечали, как спеют на бахчах арбузы и дыни. Рвали красный боярышник. Ходил с дружками и по полям третьего отделения за амбарной горой. Искали, где там гнездятся дудаки. Дошли до Лозового пруда, а гнезд так и не нашли. Видели, как поднимаются тяжелые в полете грузные дудаки. Недаром в той стороне хутор Дудачный. Зато приметили поля с кукурузой и подсолнечником. Осенью надо на велосипедах наведаться набить семечек, нарвать початков.
В 50-е годы в каждом дворе были кизяки. Редко кто мог купить и привезти на зиму уголь из райцентра. Обычно ближе к осени собирали скопившийся за лето навоз у скотины. Перед двором на ровной площадке замешивали кизячный круг. Бросали в навоз сухую солому, траву, уливали водой и месили лошадьми. Несколько дней круг сох. Потом специальным, широким топором вырубали кизяки толщиной в 15-20 см в виде квадрата 30 + 30. Или делали кизяки станком. Станок – это сбитые из досок квадратные ячейки. В них закладывали из круга навоз с соломой. Как только он подсыхал, вытряхивали из ячеек готовые кизяки. Их складывали в кучи так, чтобы внутри гулял воздух. Легкие сухие кизяки складывали в сарай. Зимой печи растапливали соломой, дровами и сверху клали несколько кизяков. Они горели долго, ровно и давали хороший жар.
Тогда в станице не было в помине электричества, газа. В каждой семье был керогаз, керосиновая лампа, и керосиновый фонарь. Простейшие устройства для сжигания керосина. Из круглого жестяного бачка, заправленного керосином, через тонкую щель выводился тряпичный, похожий на полоску ремня фитиль. В лампе поверх фитиля стояло круглое тонкое стекло, сужавшееся вверх до стеклянной трубки диаметром 3 см. Зажигали фитиль. Он тянул керосин и ярко, бездымно горел. Лампу ставили на стол или вешали над столом. При лампе вечером ужинали, делали домашние дела, учили уроки. Керосиновый фонарь нужен был для работы во дворе, в сарае, в бане вечером, ночью или рано утром. Это та же лампа, но с толстым стеклом, поверх которого металлический каркас, предохранявший от удара и от задувания ветром. В керогазе или керосинке уже было три широких фитиля. В нем горящий керосин давал больше тепла. Вокруг фитилей круглый металлический корпус со слюдяным круглым окошком сбоку. Наверх корпуса на металлические прутья ставилась кастрюля или сковорода. Мама варила суп или кипятила молоко, или просто жарила яичницу. Стоил керосин дешево, три копейки литр. Один раз в неделю привозили бочку керосина, и работала керосиновая лавка. Была она под землей в землянке. (Боялись пожара). Я ходил с соседскими ребятами за керосином со специальным бидоном, похожим на оцинкованное в виде цилиндра ведро. Сверху было впаяно тонкое горло 3-4 см в диаметре. Туда заливали керосин и затыкали деревянной пробкой или початком.
В 1959 году привезли и установили в МТС большой дизель. Приказом директора от 1 июня механиком-электриком был назначен Климов М. А. Отец тогда работал там, рядом на складе. Я зашел с ним в помещение, где стоял дизель. Он гулко стучал. Дрожала земля, трясся его металлический круглый бок с какими-то трубочками, рукоятками. Я сразу оглох, но зачарованно смотрел на эту мощную, трясущуюся махину. Сначала он давал ток для МТС и правления. Потом стали ставить столбы, проводить электричество в дома. Если после войны первые парни на селе были трактористы, комбайнеры, шофера, то теперь это стали электрики. Каждый пацан мечтал пристегнуть к сапогам когти, залезть высоко-высоко на макушку столба. И смотреть оттуда на всех сверху вниз. Вот, мол, я какой! А вы так сможете?
Первые несколько лет после войны в стране была разруха. Ткацкие фабрики разбомблены. Оставшиеся выпускали только сукна для шинелей и гимнастерок. Мужчины в станице донашивали армейскую форму. Отец на фото тех лет в гимнастерке или в шинели. Женщины отдавали в колхозную швейную артель «Новый путь» старые платья, кофты. Их там перелицовывали, кроили и шили по заказу. Дети носили летом черные сатиновые трико с резинками у щиколоток и на поясе, шитые матерями. Перешивали одежду из старых родительских вещей. В 7 лет мама мне сшила костюмчик из старого пиджака отца или деда. Гене Страхову сшили рубашонку из гимнастерки. Отец долго носил синие военные галифе, заправляя их в хромовые сапоги. Взрослые ходили летом в кожаных артельных чириках. Очень удобных, легких и прочных в носке. Шили в артели и фуражки, картузы, кубанки. Валяли валенки. Одевали и обували всю станицу, не надеясь купить что-то в магазине. До сельских магазинов фабричная продукция не доходила. Швейная мастерская была в старом здании недалеко от школы. С конца 1950-х годов стали завозить в магазины школьную форму. Появились и платья, костюмы, брезентовые плащи, резиновые сапоги. Отец работал тогда завскладом, рядом с Кусачкой. Помню, как лазил у него по горам товаров, тюкам материи, связкам сапогов и плащей. Незаменимой одежей зимой были фуфайки. Легкие, теплые. Сельский франт шел зимой в ватных штанах, новых валенках, фуфайке и вязаных перчатках с шарфом. Только с середины 1960 – х годов появились в наших магазинах демисезонные осенние пальто, кроличьи шапки, ботинки из валяной шерсти «Прощай молодость».
В детстве носил пошитые в колхозной артели чирики. В магазинах детской обуви не было. После, мама брала по блату в магазине сандалии, но я их не любил. Открытые пальцы ранились о камни, о стекло. Застежки рвались. Любил бегать босиком. Зимой все обувались в валенки. «Катал» валенки Вихлянцев Иван в старом доме слева по дороге к Кашаеву мосту. Новые валенки имели грубый запах обожженной шерсти, но были теплые, легкие и оставляли на снегу два овальных отпечатка. Когда подошва изнашивалась, истиралась до дыр, отец брал дратву и подшивал толстую подошву, отрезав кусок от голенища старого валенка. А в непогоду осенью и зимой детям беда. В валенках выходить в грязь и дождь нельзя, и мы завидовали взрослым, ходившим в смазанных дегтем или салом кирзовых сапогах. Детских кирзовых сапог не было. Вернее они, где-то может, и были, но только не у нас в магазине. Помню, как радовался своим первым в жизни кирзачам в 7 классе и учился вертеть портянки. Резиновые сапоги были плохого качества, рвались. Потом появились и вошли в моду "кеды". Летом лучшей обувки не придумать. Их не чуяла нога. В них ходили в клуб, в школу, на рыбалку, играли в футбол. В старших классах зимой носили легкие и приличные валяные ботинки на резиновой подошве. «Прощайки». Они хорошо смотрелись под глажеными брюками, и надевать валенки уже стеснялись. В валенках ходили дома и когда выпадал большой снег.
В конце 19 века Малодельский казак по имени Сокур посадил сад на правом берегу реки Березовки. Там, где она прижимается к Мельничной горе. Дед Федор Еремеич рассказывал, что до революции Сокур возами вез на ярмарку сладкие яблоки, груши, чернослив, вишню. Все, что не мог продать, сушил. Хозяйки брали у него сушку на «взвар» и «кислую лапшу». Взваром называли любимый ребятишками компот из сухих груш, яблок, вишни, а кислую лапшу, обязательно готовили на поминки. Из тонкого теста резали домашнюю лапшу и варили с сухофруктами, добавляя сладкий изюм, курагу и сахар. В гражданскую войну «Сокуров сад» одичал, зарос. Но и в 50-60 е годы сохранились ещё яблони и груши с вкусными плодами. Можно было набрать и на сушку кисловатых яблок и груш. На другом конце станицы жила в те годы бабка «Сокуриха». Дочь Сокура. Жила на отшибе за Леменьком, по дороге на Заполянку - это место называлось Овчинный. Редко появлялась в центре. Мы детишки ее боялись. Считали, что связана она с нечистой силой. Когда проходили мимо её ветхой избушки в Заполянский лес, она седая, грязно одетая в какие-то старые юбки, иногда выходила на крыльцо и что-то кричала нам. Живо всем напоминала бабу Ягу.
За «Сокуровым садом» было ещё одно таинственное место – пещера в Мельничной горе. Говорили, что там спрятан древний клад. А, что может быть интересней для 10-12 летних пацанов, чем поиски клада? Мы представляли, как жутко, темно и страшно в пещере. В её стенах прячутся змеи, летучие мыши. Могут жить и волки? И неизвестно, сколько нужно ползти до клада. Факел не горит, мало кислорода. Фантазировали вволю. Хоть и далеко от станицы, но пошли. Нашли пещеру. Чуть выше подошвы горы, на крутом, твердом, песчано-желтого цвета уклоне, треугольной формы дыра уходящая вглубь. Какой-то храбрец лег на живот и пополз по песку внутрь. Пролез недалеко. Там дальше тесно, темно и ничего не видно. Наверно это было вымытое весенним половодьем углубление в мягкой песчаной породе. Тайна пещеры так и не была нами раскрыта, но до сих пор дети в Малодельской знают легенду о пещере, в которой кроются сокровища Мельничной горы.
Первую технику - красный трехколесный велосипед освоил в пятилетнем возрасте, когда мы уже жили в больнице. Когда стукнуло 7 лет, мама посчитала, что школьнику неприлично кататься на детском велосипеде, к тому же со сломанной рамой. Отнесла его двоюродному пятилетнему братишке Пете. Тут меня подзудил сосед Ваня Блохин.
Как? Петя будет кататься на твоем велосипеде? Пойдем, отобьем!
Взяли в свои ручки по полкирпича и пошли. По своему переулку, потом по Коровьей улице до центра, а там свернули к дому дяди Зиновея. Пришли и стали перед воротчиками с кирпичами в руках. Увидела нас тетка Марфа, подошла:
-Вам чего?
Мы дружно загундили:
-Велосипе-е-е-д!
Она разозлилась на нас, как на взрослых:
-Он был весь переломанный! Отец носил в МТС, делал сварку! Да, подавитесь!
И швырнула велосипед за ворота. Я не ожидал такой ругани, не знал, что дядя Зиновей делал сварку. Было стыдно. Думал, отберем у Петьки велосипед и все. Делать нечего приехали с Ваней по очереди на нем домой. Мама опять отнесла велосипед к Пете и я уже не стал его возвращать. Наши годки с Коровьей улицы уже вовсю катались на взрослых велосипедах под рамой. Со стороны смотрелось, как цирковой номер. Семилетний малыш с рамы до педалей не дотянется, под рамой не умещается. Выход один. Нужно встать слева, взяться за руль, левой ногой встать на левую педаль, а правую ногу просунуть под рамой к правой педали. В таком положении, нужно изловчиться крутить педалями, рулить и держать равновесие. Велосипед тяжелый, упадешь, пристукнет по голове рулем или рамой о-о-очень больно. А кататься-то хочется. Вот и видишь, как два малыша, пытаются управиться с одним велосипедом. Один удерживает велик в равновесии за багажник, пока другой моститься стать на педали. Потом гонщик крутит педали, виляет рулем, а второй бежит сзади, страхуя за багажник. Недели две с Ваней мы набивали шишек, пока научились самостоятельно садиться, ехать и главное останавливаться, слазить с велосипеда.
Мама ездила обслуживать вызовы больных по станице на своем черном дамском велосипеде. Рама у него элегантно от руля изгибалась лебединой шеей вниз к педалям, и поднималась плавно по дуге к седлу. В выходные дни я рассекал на нем по кочережинским улицам. Когда подрос, бабушка Меланья купила мне подростковый салатного цвета велосипед. Рама и седло у него были пониже, чем у взрослого. Я быстро вырос и стал кататься на взрослом велосипеде. Целыми днями мы с Иваном мотались везде на велосипедах. То в магазин, то на Медведицу, то на стадион. Ребята постарше договаривались на выходные играть в футбол с соседними хуторами. Тогда десятка полтора велосипедистов ехали в Атамановку или Лычак. Накрутим 10 - 12 км до хутора, немного отдохнем, и гоняем мяч против местной команды. Потом крутим педали домой. В старших классах стал учиться ездить на отцовом мотовелосипеде. Бачок с бензином у него крепился на передней боковой раме. На концах руля рычаги сцепления и газа, в ногах у большой шестеренки моторчик. Намучился с ним. Без конца сбивалось зажигание. Заправлять нужно добавляя в пропорции масло. Капризный в заводке. Отец не утруждал себя ремонтом, регулировкой. Некогда за пьянками. Приведет, бросит в сарай, а я потом собираю, разбираю.
Станицу Березовскую знал хорошо с детства. С мамой бывал там у родни. Учился я уже в 7-8 классе, когда решил смотаться туда на велосипеде. Это сейчас, кажется все близко, и Мельничная гора не высокая, и дорога ровная. А тогда крутишь, крутишь педали от Малодели по насыпному грейдеру. Пока ещё доедешь до самой горы. На гору «велик» ведешь. Круто. Песок. Солнце печет. Пот градом. Привел на вершину горы, сел в седло и опять крутишь педали. Смотрю, скоро ли появятся с левой стороны сосны? После них высматриваю кулигу низкорослого леска у дороги, за ним дорога повернет влево. Качу как по асфальту по жесткому, выжженному солнцем грунту. За поворотом длинный, пологий спуск с горы к Березовской. Притормаживаю, чтобы не улететь. Внизу под горой справа и слева видны бетонные останки так и не построенного вала железной дороги. А до окраины Березовской ещё больше километра крутить по степи. Да ещё по самой станице до центра ехать и ехать. Приехал, поставил у магазина велик, отдышался и иду глазеть. Что же тут можно купить того, что у нас нет? В первую очередь смотрю книги, тетради, пластинки, крючки и леску для рыбалки. На обратном пути заезжаю в нефтеразведку, там всегда в магазине продают болгарские сигареты. Не себе, так ребят угощу. Назад еду и вспоминаю опять голую гору и страшное пекло. А ведь есть дорога не через гору, а вдоль горы прямо к соснам. Можно лесной дорогой вообще обогнуть гору, но там я боюсь заблудиться. В надежде, что часть пути будет в тенистом лесу, сворачиваю на выезде из Березовской правее. Еду уже не по проторенному, укатанному грейдеру, а по старой стежке. Тут подъем к соснам хуже. Сплошной песок. По нему не то что ехать, вести велосипед тяжело. Руль тянет в сторону тяжелая сумка с покупками. Шины и ноги вязнут в песке. Кое-как взбираюсь на гору. Прислоняю велик к сосне. Падаю в тень на траву. Долго лежу, отдыхаю. Смотрю в высокое чистое небо. Всё. Больше никогда не буду ездить по неизвестной дороге. Из сосен вывожу велик на старый грейдер и кручу педали знакомой дорогой вдоль лесопосадки. Притормаживаю на спуске с горы, помня, что в самом низу наметает песок. Там разбился насмерть бахчевник, не справившись с заюзившим в песке мотоциклом. Осторожно переезжаю по деревянному мостику через речку Березовку и вот он грейдер вдоль Успенки до Малодельской. Я дома.
Дядя Ваня предложил съездить в Сергиевскую за тетрадями на велосипедах. Было мне тогда 12-13 лет. От его дома поехали через Леменек в Заполянский лес. Дядя ехал впереди, я за ним в десятке метров. Перед опушкой леса дорога переметена песком. Пришлось вести велосипеды пару сотен метров. Въехали в лес, и слева осталось «Проездное» озеро, а справа тянулись «Трехозерки». Дорога широкая, двухколейная с большими полянами. В одном неприметном месте дядя остановился и сказал:
- Пойдем к родничку.
Оставили велосипеды и спустились по тропинке вниз. В полуметре от берега со дна бил родник чистой воды. Припав на руки, я пил холодную, вкусную воду. Потом попил дядя. Дальше дорога через широкую поляну уходила влево, а прямо шла дорога на Медведицу. Повернули влево, опять въехали в старый, высокий, плотно стоявший у дороги лес. Долго ныряли в ухабы и наконец, выехали на опушку. Попали опять в песок, переметавший дорогу. Пресекли песчаный участок и добрались до старинной станицы Заполянской, называемой теперь просто хутор Заполянка. Прокатили по длинной, просторной центральной улице, изгибающейся в конце, и выбрались на берег Медведицы. Переехали по парому на высокий правый берег. Здесь раскинулась большая станица Сергиевская, как называли её старики, и как курьезно её переименовали после гражданской войны - станица Комсомольская. В просторечье Комсомолка.
МАГАЗИНЫ
В те годы большой магазин был на площади в центре с пристроем почты слева, в здании, которое и до революции было, скорее всего, магазином. Длинный прилавок напротив входа и два коротеньких по бокам. Тут были и галантерея, и канцтовары, и другие мелочи. За углом продмаг «Закусочная», прозванный станичниками «Кусачка».
Сейчас в Кусачке магазин Отрощенковых, магазин Попова на месте галантерейного, а Голубева на месте старой почты. Наискось через площадь ещё один магазин, в одном здании с сельсоветом. Сейчас красный магазин Райпо. По левую руку в сторону Кашаева моста, был «Скобяной магазин». Позже построили на пустоши рядом со швейной мастерской продмаг из белого кирпича. Но и его уже нет.
МЕЛЬНИЦА
Застал в Малодельской паровую мельницу. Стояла она за Вербовкой на полпути к лесу. В десятилетнем возрасте приезжал туда с отцом. Поднимались по ступеням, обсыпанным мучной пылью. Внутри на всех стенах и деталях, как иней лежал толстый слой муки. Стоял страшный грохот, крутились какие-то валы. Отец договаривался о помоле с заведующим Воропаевым. Этим же летом в субботний день прибежали за мамой:
«Мария Михайловна! Пойдем скорей! Воропаев разбился».
Мать собрала медицинскую сумку и побежала, но было уже поздно.
Воропаев очень пьяный ехал на мотоцикле с люлькой и перевернулся. Люлькой его и пришибло. Погиб. Осталось двое детишек. Вова на 2 года старше, и Толя на 2 года моложе меня. Воропаев был коммунистом, фронтовиком, орденоносцем и на похороны парторганизация впервые пригласила из района духовой оркестр. За гробом несли подушечку с наградами. Мы, ребятишки шли с большой толпой взрослых и слушали хватающий за душу похоронный марш. На кладбище у ямы руководители выступали с речами. Плакали дети и взрослые, когда под рыдающие звуки оркестра опустили в яму гроб. Это событие осталось в памяти на всю жизнь. А мельницу вскоре снесли, и следа не осталось на том месте.
МОЙ ДОМ
Года два отец делал в огороде больничного дома сруб. Приходил к нему лучший друг собутыльник Вихлянцев Иван. Мать давала денег на бутылку. Друзья уходили на огород и не столько работали, сколько выпивали и беседовали. Я осенью нарвал высокой конопли и устроил в углу сруба шалаш. Летом 1961 года сруб перевезли по этой же Больничной улице до поворота в Кочергу. Стали ставить дом. Когда оставалось кое-что по мелочи, прибить оструганные доски потолка, плинтуса, набить дранку на стены, отец с дружком Иваном занялись потолком. Потом сели покурить. Неожиданно отец протягивает мне свой молоток и говорит:
-Ну-ка, забей пару гвоздей на память!
Я, гордый доверием, старательно стал колотить по гвоздю. Неудобно задирать голову вверх, ударять из-за плеча снизу. Бью. Раз мимо, раз по гвоздю. Бил, бил, кое-как забил. А на доске вокруг гвоздя вмятины от промахов. Другой гвоздь забил также. Отец смеялся и подшучивал:
-Терпи казак, атаманом станешь! Научишься и гвозди забивать.
Мать ворчала:
- Вот! Теперь вмятины на всю жизнь останутся. Будет некрасиво. Надо было отцу все забивать.
И через 30 лет, и через 40 лет приезжая в родной дом, я невольно смотрел на потолок, на свои вмятины. И на сердце теплело. Вспоминал, как прибивал доску. Вроде мелочь, а как у отца проявился Киреевский характер, а у мамы Бочаровский. Отцу было интересно посмотреть на сына, как он прибивает гвоздь и ему плевать, что будет неаккуратно и некрасиво. Маме же хотелось, чтобы было аккуратно и красиво на долгие годы. И кто из них был прав? Наверное, оба.
Но мне все же дорога память об этих вмятинах. И о них, моих родителях. Царство им небесное.
Мать обмазала на чердаке черновой потолок глиной. Заставила отца сделать удобное крылечко с перилами. Окна и створки изготовили в колхозной мастерской столяры. Завалинку штукатурила Тая, приехавшая в отпуск. Первые годы не ладилось с печкой. Ее 2 раза перекладывал Малодельский печник Филиппов Павел, но она толком не грела. Пришлось вмонтировать в печь котел и пустить по трубам в комнаты паровое отопление. Дом получился небольшой, но очень светлый и уютный. С крыльца попадаешь в небольшой квадратный коридор, из него направо дверь в низкую кухню. Кухня маленькая с диваном, столом и умывальником. Прямо в конце кухни кладовка, а влево мимо печки проход в комнату и горницу. Любимое место в доме кладовка. Узкая, похожая на карцер, комнатка с тремя глухими стенами и оконцем во двор. У оконца вдоль длинной стены диванчик. На полу банки с закруткой, в ногах старинный шкаф буфет со стеклянными дверцами.
Это была моя машина времени. Приходил сюда с книжкой, заваливался на диванчик и уплывал покорять моря с капитаном Гатеррасом, воевал в Африке, путешествовал с детьми капитана Гранта.
Забор сразу собрали из штакетника. Во дворе слева отец построил катух для скотины с тонкими стропилами из стволов сосны, крытый соломой. Мать обмазала глиной изнутри. Рядом слепила из самана курятник. Чуть дальше в огороде отец поставил шалашом две металлические боковины от комбайна. Это у него был сарай для дров. Дрова пилил своей пилорамой. Бензиновый мотор с ременным приводом дисковой пилы. Чурбаки колол я. То ли в сучок попал, то ли топор слетел, сейчас не упомню, но рубанул я себя по правой ступне сверху, разрубил сапог и достал до кости. С тех пор на этом месте выросла костяная шишка.
Между домом и сараями вырыли колодец с деревянным срубом.
Напротив дома мама посадила сад. Два дерева «Золотистой китайки» с мелкими яблоками. Спелые плоды светились насквозь. Видны были красные зернышки семян внутри. Напротив крыльца «Антоновка». За ней «Пепин шафранный» и зимняя яблоня, с зелеными жесткими кислыми яблоками. Ближе к сараям сидела груша «Дуля». А от соседей падали на наш огород мелкие груши «Шамарки».
Позже рядом с домом отец построил летнюю кухню. С весны и до осени мать там стряпала. Перед пенсией отец купил в совхозе списанный большой амбар из толстых плах. Поставили напротив кухни на погреб. От дальнего торца амбара до торца кухни, отец пристроил сарай для угля и дров. У ворот скотиньего база сбил из досок гараж для мотоцикла. Мать пригородила земли от соседних брошенных дворов. По бокам дома посадила вишню. Вдоль дорожек красивые цветы.
В палисаднике черемуху. За амбаром малину, крыжовник, смородину, клубнику. Там же у забора стоял туалет. Напротив туалета врыл торчком 2 толстых бревна. Просверлил отверстия и вставил лом вверху между ними. Получился турник. Качал на нем мышцы. Мог 1-2 раза подтягиваться на одной руке. Потом забросил это занятие.
МОСТЫ
Станицу делил на две части Леменек. В пятидесятые годы Леменек был полноводный, и летом глубина достигала 3-4 метров. В ширину 30-35 метров.
В нем ловили крупных щук, судаков, окуней (по местному чикомасов), карасей, линей, красноперок и вьюнов (миног). Много раков под берегом. Попасть с одного берега на другой можно только по мостам и гаткам. Слово гатка от слова гатить, то есть устраивать переход с помощью бревен, досок, земли. В детстве я жил у одной из гаток. Это была земляная плотина, и по ней летом переезжали подводы. Рядом стоял деревянный мост. При весеннем половодье размывало гатку и иногда большими льдинами раздалбливало мост. На его месте сейчас узкий, сварной, железный мостик, по которому можно проехать на велосипеде. Основной мост через Леменек назывался Большой. На деревянных сваях, устланный толстыми плахами. По нему ездили грузовые машины, круто поворачивая с Коровьей улицы по валу до моста. Он оставил больше всего воспоминаний. Здесь было любимое место купания станичной детворы. Наш берег был песчаный, тот илистый. Прыгать с середины моста в воду боязно, высоко. Я прыгал солдатиком и не доставал дна. В 9 классе закалялся и в сентябре приходил сюда. Плавал на ту сторону и обратно около моста. В 100 метрах от него был Малый мост, с земляной насыпью для подъезда. В иные годы его даже не восстанавливали после половодья. У Большого моста жил Витя Страхов, у Малого Дронов Гена. Сейчас на месте Малого моста железный основной мост, по которому едут машины во Фролово. А там где стоял Большой перекинули узкий сварной мостик. На выезде в ст. Березовскую стоял деревянный Кашаев (Бабаев) мост. Рядом с ним гатка. Помню в детстве, справа от моста на скамеечке у своего дома, часто сидел дед Бабай. Пожилой, полный, краснолицый, седой татарин. Слева от моста маленькие домики Полуниных, Рябовых. Вечером, когда мы встречали у моста коров, Рябова Оля, ладная, голубоглазая, с засевом веснушек на лице, вывозила на тележке своего безногого мужа к Леменьку. Он, кудрявый, красивый мужчина как-то жалко смотрелся на инвалидной тележке. В глазах таилась невыносимая тоска, чувствующего близкую кончину больного человека. У него была гангрена ног и даже не помогла операция в Сталинграде по их ампутации. Отпустили умирать на родину. Он разматывал поплавочные удочки. Ловил в Леменьке карасей, и этим как-то находил себе утешение, успокоение. Мы ребятишки как-то особенно остро чувствовали его беду. Давал нам денег, просил сбегать купить в магазине вина, чтобы выпить с кем-нибудь и хоть ненадолго забыться.
По дороге в лес и на кладбище через Леменёк насыпали плотину с перепускной трубой. По ней ездили на тракторах и на машинах. Позже неподалеку перекинули железные трубы, приварили поручни и настелили доски на пешеходный мостик. Пешеходный подвесной мостик на тросах перекинут от Сусливки к МТС через Безымянку. Ещё мостик был через Бык по дороге за станицу на стадион.