Закончив труды в Москве, в конце августа я отправился в Киммерийск. Там, освоив-шись, заглянул в платную поликлинику по поводу легкого недомогания. Доктор тщательно осмотрел меня, задал несколько уточняющих вопросов и вынес лаконичное заключение:
– Опухоль.
Оглушительные диагнозы доходят не сразу. Да и я к тому времени витал в эмпиреях, проще говоря, жил насыщенной курортной жизнью. Встретил знакомого киммерийца, не чуждого литературе, хорошо посидел с ним в кафе. Побывал на концерте в открытом – почти античном – театре на берегу Понта Эвксинского. Так древние греки называли Чер-ное море. Здесь любой посетитель настраивается на беспечный, праздничный лад.
Поэтому мой ответ специалисту прозвучал легкомысленно:
– Закончу отдых, на Севере обследуюсь.
Врач посмотрел сквозь меня.
– Если задержитесь здесь, загорать не следует… Но я бы так не смог.
Понять-то я его понял, а смыслу сказанного еще не внял по-настоящему, хотя и екнуло где-то под ложечкой.
– Скажите, доктор, часто ли такие опухоли оказываются злокачественными?
Он откинулся на спинку стула, внимательно разглядывая меня, как я сообразил позд-нее, возможного кандидата в покойники. И задумчиво произнес:
– Пятьдесят на пятьдесят. Теория вероятности…
Надеюсь, я не сильно изменился в лице.
Вернувшись на квартиру, все обдумал и осознал серьезность положения. Следующий день встретил в вагоне поезда. Делая пересадку в столице, разыскал на Арбате Викто-рию. Она удивилась:
– Что случилось? Вы сейчас должны быть в Крыму.
– Неприятность со здоровьем, срочно еду домой. Умолчим о деталях: мне тяжело. Пожалуйста, погадайте.
Она с готовностью отозвалась на мою просьбу, раскинув карты.
– Да, какая-то неприятность... Но мы продолжим. Снова неважный знак, он усилил зна-чение предыдущего. Вот ведь что! Будем смотреть дальше, будем дальше…
Виктория стала ронять карты. Справилась с собой. И вдруг выпала десятка червей.
– Ваша десятка, голубоглазый король, – воскликнула моя подруга. – Этот знак говорит: жизнь победит! Таков пассаж… Еще намилуетесь со своей Линой. Что она?.. По-прежнему влюбляется в тигров?.. И вы не ревнуете?!
Как ласково заговорила на этот раз: умеет, когда хочет. Но все равно подковырнула. У нее уже вошло в привычку напоминать мне о москвичке Ангелине Петровне, моих не-обычных отношениях с нею. Гадалка сделала два контрольных расклада и развеселилась окончательно: сочетания повторились. Она замурлыкала: «Карты старые лягут, как веер, на платок с бахромой по краям…»
Успокоенный, поехал на вокзал. А к Виктории обратился не случайно. Наша совмест-ная практика показала, что прогноз на текущие события легче получить по картам, а не по линиям рук. «Карты старые лягут, как веер…» Тьфу ты! И ко мне прилипла эта пошлятина.
Я вернулся домой и начал стационарное обследование, находясь в особом состоянии, где-то на станции пересадки между этим миром и тем. Слова гадалки стали постепенно терять силу, радость жизни все меньше согревала меня. Навязчиво всплывала мысль: «Умереть так рано!» Я забыл, что смерть всегда приходит не вовремя. «Ну, почему не обратился к врачам полгода назад, когда впервые почувствовал что-то не так?!» Бесконечные, безответные почему. «А ведь окружающие отнесутся к моей смерти спокойно. Примерно так же относился и я к уходу других. Да разве может быть иначе?..»
Мое пребывание в больнице затянулось. Лечащий врач уехала на конференцию. По-следние дни она была очень занята: передача больных преемнику, сборы в дорогу, – и мы не попрощались. Как оказалось позднее, мой решающий анализ поступил из лабора-тории, был подклеен медсестрой в историю болезни, а у нового доктора нагрузка резко возросла и до такой «мелочи» руки не дошли. Мне же его молчание показалось недоб-рым. Конечно, можно было поинтересоваться своей судьбой, но я стал бояться заключе-ния: пусть лучше будет неопределенность… Короче, запутался и дрогнул. Даже придумал на будущее «эстетичный» и безболезненный способ суицида – не агонизировать же под наркотиками.
К вечеру меня отпускали из стационара. Дома собрание сочинений Чехова в оранже-вом переплете и вино, купленное на юге, скрашивали мне жизнь. Но дьявол как будто наговаривал: «Что, великая русская литература?.. Приобщаешься на прощание?.. Пустое дело: впереди тьма. Что, кагор «Массандра»?.. Причащаешься?.. Да, его букет достоин восхищения! Глоток – и в тебе заиграют волшебные впечатления всех берегов Киммерии. Но это твои последние глотки».
Чтобы не молчать и хоть что-то отвечать Люциферу, я читал философа-гуманиста Мишеля де Монтеня. В своих «Опытах» он учил людей науке самопознания, великому искусству достойно жить и достойно умереть. Ведь «в конечном счете это и есть наше бытие, это и есть наше все».
Подобные темы наличествуют и у Антона Павловича Чехова, который, казалось, всю жизнь только тем и занимался, что умирал. Но в приморском городе его запросто можно было увидеть на набережной в кафе, пьющим красное вино. Вполне вероятно, что мысли о скорой смерти и делали его книги столь жизнелюбивыми. Достаточно вспомнить «Про-щай, мое сокровище!» – последние слова из его трогательной и возвышенной «Скучной истории». Вот так, мимоходом, он сумел вступить через годы в перекличку с Монтенем и, если не выздороветь, то еще раз напомнить себе и миру о главных темах искусства.
Мне оставалось немного: сохранить присутствие духа. А по утрам осеннее солнце по-чти не грело, ветерок прощально сметал с асфальта сухие серые листья. Я возвращался в самую угрюмую в Палисадове больницу. От ее нового, местами облицованного блестящей, голубоватой плиткой куба веяло ледяным холодом.
И мой рассудок вопрошал:
– Может, пожил, хватит? Тебе не семнадцать.
Тут же включалось сердце:
– Неправда! Ты хочешь жить.
– На пять лет больше, меньше – какая разница? – продолжал холодный ум.
– Огромная! – горячилось сердце. – Ты уже столько лет корпишь над книгой. Твоя мечта дается непросто. Но лед тронулся: солидный критик дал положительный отзыв. Трудов осталось на год.
– А кому это нужно? Может, мечтаешь вписаться в какую-то всемирную картотеку? Глупость! Не того сорта твоя «романея». Да и гении канут в Лету. Земля остынет, человечество погибнет в астрономической западне.
– Не слушай его! Передергивает, как шулер. Смысл творчества подменяет смыслом жизни.
Во время такого спора я вспомнил слова профессора-хирурга, брошенные когда-то нам, студентам-медикам: «Все живое хочет жить!» Забытые, теперь они ожили в памяти. Думаю, если бы тот профессор слушал подобную дискуссию, он бы развил свое мудрое изречение: «Жизнь и трагична, и прекрасна. А в метафизические дебри не ходите – это сделают философы». В больничной палате я не расставался с бумагами, продолжая ра-ботать. Это отвлекало от тяжелых раздумий, помогало сохранить внешнее спокойствие.
Наконец приехала с конференции лечащий врач и объявила: «Рака у вас нет. Есть не-большая доброкачественная опухоль. С ней мы справимся». Она дала мне как коллеге полистать историю болезни. «Ну, разве обидишься на нее, такую красивую и умную, вне-запно уехавшую не прощаясь! У нее же, говорят, руки кудесницы. А весть, которую при-несла!»
Меня прооперировали и в скором времени выписали. Я шагал, не спеша, домой. Солн-це било в глаза. Ветерок подгонял золотисто-желтые листья. Они останавливались у моих ног и не двигались, дальше налетали новые и тоже замирали. Оглянулся и увидел на асфальте узкую ленту своего пути, как будто кто-то, радуясь, провожал меня.
Я тихонько запел:
Карты старые лягут, как веер,
На платок с бахромой по краям.
И цыганка сама вдруг поверит
Благородным своим королям…
Таинственное очарование заключено в таких простеньких словах. Надо написать Вик-тории. Ведь она, голубушка, говорила правду.
…Об этом испытании я рассказал уже упоминавшемуся православному священнику Бонифатию, тучному и седоватому мужчине с выразительным лицом. Несмотря на заня-тость, он охотно отвечает на вопросы прихожан и время от времени – видимо, на верху блаженства – трогательно закатывает глаза. Об «утешениях» Монтеня, Чехова и профессора-хирурга батюшка отозвался с добродушной иронией. О моих внутренних диалогах – тоже.
Отец Бонифатий напомнил, что главное оружие смерти – страх. А чтобы не бояться, нужны две вещи: жить по Божьей истине и человеческой совести; верить, что там Он примет тебя и позаботится о твоей душе. Христианин расстается с жизнью спокойно, ибо подготовлен к такому переходу за грань подвигом самого Мессии, который смертию смерть попрал.