Отец принёс из комиссионки старые пластинки. Почти граммофонные, те, что можно легко расколоть, в изрядно потрёпанных бумажных конвертах с круглым вырезом посередине, чтобы не вынимая можно было легко прочесть название песни и имя ее исполнителя.
Диски были среднего размера – почти все, но попадались и маленькие. Уже совсем нет памяти, чтобы вспомнить, что там были за песни. Раз кто-то отнёс скопом в магазин, то скорее не от желания выручить большие деньги (знаем мы эти советские комиссионки!), а от того, что жалко выбросить. Хозяин давно уже собрал себе новую коллекцию из наимоднейших дисков. А эти, как устаревшие и частично подпорченные, были стопкой сложены в конце массивного прилавка, выкрашенного «под дуб».
Комиссионка находилась на Рынке в ряду магазинов, расположившихся в старинных лабазах позади церкви. Поначалу я заходила в этот магазин, не ведая подвоха. Ждала увидеть в нём, как и везде, обычный товар с иголочки: если это пальто, то новьё, туфли прямо с конвейера фабрики «Скороход», платья с матовым блеском ткани, указывающем на её новизну. Но в тесном торговом помещении стоял совсем не приятный притягательный запах, обещавший пополнение гардероба, а витало какое-то нафталинно-карболово-мыльное облако, понуждающее покупателей не задерживаться здесь надолго. Вещи были изрядно поношены, словно припудрены пылью старых шкафов. Покупать что-то в комиссионке у нас считалось большим позором и падением нравов. Донашивать чужие обноски – это был самый пик нищеты, которую в небольшом городке старательно скрывали все. Хотя на самом же деле на весь городок, кажется, так и не выпало ни одного «богача» с утончённым и изысканным вкусом. Вкус здесь формировался небольшими доходами граждан, а также их своеобразными представлениями о модности того или иного предмета, да ещё сведениями, почерпнутыми из журнала «Советская мода».
Взрослея, я стыдилась этого магазина, обходила его стороной. И если мама говорила, что надо бы зайти в комиссионный и посмотреть там недорого модный тогда плащ из болоньи, я хмурилась, упиралась и так кривила свой нос, что мама тут же оставляла свои намерения.
Отец, в отличие от нас с мамой, ложной гордостью не страдал, брезгливости не испытывал, и когда он сделал первую на моей памяти «покупку века» - приобрёл в кредит радиолу «Латвия-М», то сразу же и притащил всю кучу пластинок, словно дожидавшихся только его одного в этом презренном месте.
Кто не знает, что такое радиола? Большой лакированный ящик, где динамик прикрыт золотистым материалом. Можно и радио послушать, покрутив ручки настройки в поисках нужных частот, и проиграть пластинки, переключив на соответствующий режим это достижение техники на те, спокойные и умиротворённые в сравнении с нашим временем, шестидесятые годы.
Из всех песен меня особенно волновала та, которая называлась «Под небом Парижа». Её исполнял ансамбль «Чеянда» на польском языке.
Сказать, чтобы я имела представление, о чём поют молодые люди на непонятном мне языке, не скажу. О Париже я знала, что это столица Франции, той страны, откуда соседка, старшеклассница Люба Суховерхова, получала письма и прекрасные открытки от Жана Паррате. Каждое полученное ею письмо из далёкой и непостижимой Франции, страны «Королевы Марго», «Трёх мушкетёров» и чудесных сказок Шарля Перро, с особым торжеством прочитывалось нам, уличной ватаге, состоящей из детворы от 3 до 12 лет. Каждое фото, все открытки и разные вложения в виде почтовых марок, красивых переводных картинок, мелких монет, значков, - всё это с гордостью представлялось Любой перед нашими шмыгающими носами. Руками не трогать! Люба только из своих рук показывала нам фото своего друга, его мамы и отца, их собаки и поясняла всем, как там живут люди во Франции. Вот Жан на кухне готовит еду собаке, вот он с мамой моет пса в шикарной ванне, вот они всей семьёй едут куда-то в автомобиле, похожем на большую божью коровку…
О!!! Недоступная сладость чужой цивилизации! Мы с восторгом рассматривали в Любиных руках бесценные послания её французского друга. Да в нашем тупиковом городишке мало кто мог иметь собаку в доме! Все собаки тут жили в конуре, сидя на цепи. Ну ни у кого не было собаки в доме. Кошка – куда ни шло, в дом допускалась, а собака – ни-ни! Смешно это: как лохматого и блохастого цепного пса Лютого пускать в дом. Грязное животное! А тут огромный чёрный пудель ест из тарелки рядом со своим хозяином! Истинно – чужой и непонятный мир эта Франция для нас, детворы с улицы Железнодорожной.
И вот отец принёс такую пластинку, где на польском языке пели песню про небо Парижа:
Найдинки ёш под нэбом Парижа…
Может, и не «найдинки», но мне слышалось именно это: «найдинки». О чём там пелось – не важно, главное красиво, мелодично, и хотелось до бесконечности кружиться под этот вальс. А польский язык так похож на русский, можно отдельные слова различать и понимать.
Яки ж то хлопець, пекны и млоды…
Когда я подросла, у меня тоже появились друзья по переписке, правда из соцстран. Полячка Алина присылала мне даже учебники на польском, в одном из них я нашла поэму Мицкевича «Свитезянка».
Но Франция оставалась недоступной мне! Надо, чтобы так повезло, как Любе. Её преподавательница французского как-то добыла адрес этого Жана Паррате и отдала его Любе, как своей лучшей ученице.
Хотя был и у меня шанс! Люба выросла, вышла замуж, ей уже не интересно было переписываться с молодым человеком из Франции, который так и не выучил ни одного слова по-русски. Она отдала адрес его мамы, мадам Паррате, мне для того, чтобы я ей написала письмо. Но я тогда ещё не занималась французским языком, написала мадам по-русски. Да видно и мадам русский забыла. Переписки не получилось.
И только старая заезженная пластинка пела и пела мне на мелодичном польском языке про небо Парижа. И кто бы знал, какие страсти одолевали меня, сколько чувств и предвкушений вызывал во мне это прекрасный вальс «Под небом Парижа»…
Со временем пластинка куда-то пропала, унесла с собою и моё детство, наивное, со сказочными обещаниями, с пластмассовыми пупсами и учебниками в потрёпанном портфеле.