Меньше всего мы знаем своих родителей. Даже если расспрашиваем их с утра до ночи, а они рассказывают нам, как на духу, все равно создается впечатление, что эти рассказы про кого-то другого.
Особо запретной темой является их любовь или история супружества. У многих детей складывается ощущение, что родители были всегда или, по крайней мере, что на свет они появились уже толстыми и лысыми, крикливыми и недовольными.
На самом же деле они – такие же дети, как и мы.
Как-то однажды моя матушка в мои сорок лет почти со слезами попробовала меня упрекнуть в том, что я ее бросила (мы жили в разных концах города, я бывала у нее ежедневно, а звонила по три-четыре раза в день). В ответ я ей напомнила:
– С тех пор, как ты уехала из деревни, оставив там свою мать, ты приезжала к ней очень часто – один раз в год, пока дети были маленькие, и гораздо чаще потом – раз в два-три года…
Матушка задумалась на некоторое время. Но вскоре под горячую руку выдала мне очередное нравоучение и недовольство моим поведением. Мой вопрос поставил ее в совершенный тупик:
– Скажи, пожалуйста, когда тебе было сорок лет, твоя мать тебя воспитывала?
– Она тогда уже умерла, – ответила матушка.
– Хорошо. А все то время, начиная с 22 лет, когда ты уехала из ее дома, кто тебе постоянно говорил, что ты делаешь не то и не так? Или учил тебя, как жить? Назови мне его имя.
Матушка растерялась. Она всегда была полностью предоставлена самой себе, и никто, кроме жизни, не выставлял ей оценок за выполнение уроков.
Беспомощность есть открытость. Она обнажает наши глубины и взывает к доверию. Обнаружив перед своей дочерью, которой полагалось всегда быть маленькой, то, что ребенком была сама мать, она словно сбросила маску и стала много и часто рассказывать о своей жизни.
Воспоминания были отрывочными, но порою очень яркими. Меня, в первую очередь, интересовали ни война, ни колхозные будни. Я искала ответ на то, как складывались взаимоотношения моей матери с людьми, с мужчинами в особенности. Есть у меня опасение, что мы получаем от родителей информацию не только генетическим путем.
Их наблюдения, поступки, оценки и сожаления делают их совершенно живыми и добавляют жизни нам, когда мы обнаруживаем, что поступаем сходным образом.
И вот матушка ушла. Остались фотографии и ее рукой написанная книга воспоминаний. Благодаря этим записям, я увидела и источник ее буйной энергии, и неизбежный трагизм супружеской жизни.
Фотомодель
У нас в деревне разместился кавалерийский эскадрон, а сам командир, Иван Григорьевич, был на постое в нашей избе. Это был красивый и сильный мужчина, я любила за ним наблюдать с печки – как он ходит, как кушает, как умывается, отфыркиваясь. И все думала, что, вот, муж мой будет тоже военным и таким же красавцем. Иван Григорьевич-то меня за себя взять не мог, мне тогда только пятнадцать было.
Я часто смотрела, как он бреется, а сама все думала, как бы улучить минутку, когда он уйдет и взять его бритву. У многих городских девчонок брови были тонкие, красивые. Я ж не знала, что они их выщипывают. Так вот и решила подбрить себе брови.
Как-то командир вышел по делам, а я тайком взяла его бритву, подошла к зеркалу, приладилась и стала брить брови. Одну подбрила, но мне не понравилось как. Только стала другую брить, а тут в сенях ведро грохнуло. Кто-то пришел. У меня с испугу рука сорвалась, я бритвой так дернула, что бровь сбрила полностью.
Вошел Иван Григорьевич, стал напротив, глаза округлил и говорит:
– Ты кто?
– Маруся я, не узнали?
– Такую красавицу узнать!
Он всплеснул руками и согнулся от смеха. Я чуть не заплакала, потому что очень хотела ему понравиться, а вышло все наоборот.
Боксерша
Когда стоял у нас кавэскадрон, был среди кавалеристов такой Ваня, симпатичный, глаза голубые, ямочка на щеке. Как выбегу я во двор, он всегда оказывается рядом – или к командиру пришел, или овес его лошади принес, или воду таскает. В общем, я поняла, что он на меня глаз положил.
Так вот, однажды провожал он меня от конюшни до дому. Шли, разговаривали о том, о сем. Он хотел под ручку взять, да я вывернулась. Довел до дому, а сам не уходит, стоит, улыбается. Я ему говорю:
– Ну, пока, иди!
И тут он глаза закрыл и потянулся ко мне: целоваться, видите ли, ему захотелось. Как я дала ему со всего размаху кулаком в зубы, аж весь кулак к нему в рот залетел! Он кричит:
– Ты что?! Сдурела?!
А я ему отвечаю:
– Не будешь глупостями заниматься!
И пошла в хату. Только дверью хлопнула. Дурак какой. Еще и не командир, а лезет!
На следующее утро вызывает Иван Григорьевич этого Ваню по делам. Как глянул на его рожу разбитую, на синяк, на треснувшую губу, и спрашивает:
– Кто это тебя так?
– Да это Танька (лошадь его) копытом дала!
– Не бреши! Ежели б Танька дала, так у тебя не морда, а сплошное месиво было бы! Говори, кто!
Он молчит, голову опустил. А я с печки высунулась и говорю:
– Это я ему дала, чтоб целоваться не лез!
Командир рассмеялся:
– Ай, да девка! Ай, да Маруська! Обработала!
Ванька стоял красный, не знал, куда руки деть. Потом выбежал вон, а командир все смеялся. Он смеялся, а я задернула шторочку на печке, прижалась к трубе и думала, что ему бы со мной всегда было весело.
На лугу
У меня был друг, офицер связи, с которым мы переписывались, пока шла война. Адрес его мне дал Степа Карайченцев, наш сосед, они служили в одной части. Я считала, что мне повезло: тогда каждая девчонка мечтала стать офицерской женой, ходить в панбархате, в шубе.
Митя вначале вкладывал в письма свои фотографии. Он и сам был фотографом. Потом стал присылать и посылки, особенно часто из Германии, где служил после войны.
Как-то летом 1946 года он приехал к нам в гости. Мои родители уже знали, что мы скоро поженимся, поэтому принимали его как сына.
Однажды мы с Митей, возвращаясь от дяди Саши, пошли домой по заливном лугу. Трава была густая и пушистая, как ковер.
На лугу Митя меня много фотографировал: то с букетом цветов, то лежащей на траве, то повязывающей косынку.
Потом у меня на босоножках сломалась застежка, и я присела на траву поправить ее.
А он в это время достал фотографию какой-то девушки, поставил ее в развилку на ракиту, отошел подальше и выстрелил несколько раз в эту фотографию из пистолета.
Я испугалась:
– Что ты делаешь? Зачем!
А он мне отвечает:
– Это была моя любовь. Но теперь она мне не нужна. Теперь у меня есть ты.
Он был совершенно спокоен, его лицо ничего не выражало, а у меня похолодели руки и странно засосало под ложечкой, хотя мы только что поели у дяди Саши. Мне стало страшно.
Свадьба
В 1946 году, в ноябре месяце приехал Митя к нам в Корочу, и нас расписали в сельсовете.
Собрались в нашей избе гости, пропивать меня пришло много народу. За столом мой муж вел себя странно, но я была глупая и ничего тогда не понимала.
Когда мы выпили и принялись за еду, он не просто взял себе хрен из банки и положил на тарелку, а потянул к себе банку целиком и стал тертый хрен хлебать ложкой.
Мой отец говорит ему:
– Митя, ай тебе не горько?
– Хорошо! – отвечает он и продолжает хлебать.
Все удивились, а бабка Настя, царство ей небесное, вышла за мною в сенцы, да и говорит:
– Не твой это человек, Мусенька, ой, не твой!
И что я тогда ее не услышала? Видать, так было суждено.