Истинно любящий – победитель над смертью.
Кто же это сказал, а?
Настоящего автора не знаю, а вот то, что она в разных перепевах повторяет мне это с тех самых пор, как мы встретились, – сто пудов. А все ее пристрастия к языкам. То на английском поет, то по-испански, то итальянскую песенку замурлычет себе под нос, пока салат строгает. А то вдруг в середине разговора нашего, который по делу, по существу, вдруг ляпнет:
– ;o? Nie rozumiem!
Вот и про любовь с бессмертием она мне пояснила.
Оказывается, латинское слово любовь – Amor – переводится как отрицание смерти.
Да, дела. Тогда бы все, кто любит (или кого любят) были бы бессмертными, если бы эта фишка работала. Только вот что-то не наблюдается таких в ближайшем окружении, а особо страстные натуры так вообще сокращают себе дни.
Мы стоим лицом к смерти, смотрим ей в глаза в течение всей своей жизни, а не только в последний свой час. Не каждый выдерживает такое напряжение – каждый миг помнить о неизбежности конца. Может, поэтому, чувствуя все так обостренно, она и кидается сломя голову в любовь, создавая себе повод к утешению, иллюзию бессмертия?
Я иллюзий не строю. Я использую уже построенные. Другими. В частности, ею же.
Вот ведь был изначальный договор: без слез и соплей. А что теперь? Словно подменили человека. А начиналось-то…
– Я до отвращения трезвая баба, – сказала она при нашей первой встрече, когда, буквально, взяв меня за руку, привела в свой дом.
Ну, там, картины на стенах, музычка, благовония…
Разговоры.
Но спать ушла в другую комнату.
Я ждал.
Вернулась.
Да так, ответил бы я, спроси меня кто-либо о результатах.
А вот у нее было полное блаженство на лице, такое, что мне даже не по себе стало.
Женщины (сколько я на них смотрю) по-разному ведут себя после этого. Одни молча идут в ванную, одни – словно и не было ничего, блин! – стоят у плиты и готовят жрачку. А она…
Я, конечно, видел, что ей мало. Это, знаете, в воздухе такие маленькие, мелкие-мелкие полуцветные вспышечки от ее взглядов. И улыбка… Может, она наркоманит? Как заводная, повторяет одно и то же:
– Боже, как ты красив!.. До чего красиво!... Это бесподобно!...
Ну, мне эта шелуха как шла, так и ехала. Я тоже до ужаса трезвый, хотя о ней бы этого не сказал.
Вообще, она прикольная. Еды всякой всегда наготовит к моему приходу, квартиру вылижет, причесочка там, губки. Все на месте. И фигурка – позавидуешь.
Да только не завидуется мне. Не могу я так. Вот уже полгода встречаемся, а что-то не то. Ну, не то – и все тут! Не желаю я, чтобы мне в душу лезли. Терпеть этого не могу.
– А ты ведь не наслаждаешься женщиной, да? – мягко, словно предупреждая мою оборонительную вспышку, спросила она после того, как я упал на диван.
И это было сказано так тонко и светло, будто спросили про то, распустились ли в саду фиалки. Будто их аромат сине-розовый уже поднялся ввысь и растекается над миром – по капле в человека, чтобы душа тоже стала цветной и ароматной… На душе стало совсем тихо. Поэтому я и сказал как есть.
– Нет, не наслаждаюсь, – сказал я.
Она выдохнула, словно только и ждала именно такого ответа. Может, она меня и чувствует, но не понимает, уж точно. Иначе бы не приставала со своими разговорами о любви и бессмертии.
Мы с самого начала знали, что все ненадолго, просто согласились друг с другом, что это лишь на время, пока нам интересно. Мое время закончилось. Я не намерен ступать след в след, у меня своя дорога. Мне любовь не нужна. Мне хорошо, пока мне хорошо.
Я не пишу ей уже три месяца; так, позвоню изредка, да раз недели в две-три навещу. Она не навязывается.
Она просто светится. А я плохо вижу при ярком свете, меня он раздражает! Сколько можно повторять одно и то же? Мы не будем вместе! Ни-ког-да!
… Девочке было около четырех лет. Темноволосая, большеглазая, она левой рукой прижимала к груди двух круглоголовых голышей – Катю и Ваню, а правой гладила листок фикуса.
Он холодил маленькие пальчики своим зеленым шелком, по его ладошке так же, как и по ее, бежала по жилкам кровь, только не алая, а белая, густая.
Знать про это было мало; все равно не верилось, что он живой до тех пор, пока два пальчика не нажали у основания листа. Лист мягко упал на ногу девочке.
Она стояла и смотрела, как на сломе проявляются белые капли души фикуса, не решаясь к ней прикоснуться или даже сбросить листик на пол.
– Ма-а-а! – жалобно протянула она.
Через минуту из-за двери выглянула полноватая женщина с уложенной вокруг головы косой.
Девочка молчала, опустив голову. Мать подошла ближе и подняла листок фикуса.
– Вот видишь, что ты делаешь! – с самой страшной интонацией в мире сказала она и вышла.
В сердце маленькой девочки бегущей строкой возник перевод: «Ты не имеешь права жить!». Девочка заплакала, бросила кукол на пол, а сама упала лицом в подушки на большую мягкую кровать родителей с круглыми металлическими шарами на спинке, которые прежде всегда напоминали ей луны разных размеров, а теперь были похожи на сжавшиеся кулаки.
Когда слезы просохли, девочка встала, подняла кукол, усадила их на стол напротив и все им рассказала.
– Это я не фикусу больно сделала, это не фикус плакал, – сказала она. – Когда делаешь больно другому, больно тебе. И слезы тоже у тебя льются. Поняла, Катя? А ты, Ваня, понял? Вот Катя, ты такая же, как я, красивая; Ваня, а ты – такой же умный. Давайте дружить и никогда никого не обижать. Не расставайтесь, а то заскучаете. А когда встретитесь, вы всегда узнаете друг друга. Только я уже тогда в куклы не буду играть. Я буду играть в людей. И у меня будет жених, который ни одного листика не обломит…
... Я смотрела, как он спит.
Как? Тихо. Мирно. С улыбкой.
Засыпала я, прижавшись к его виску губами. Провалилась в золотисто-серебряную парчу шелестящего страницами наших объятий сна, и так же неожиданно в той же позе вновь появилась в реальном мире.
От моего движения он проснулся, притянул меня к себе – сильно, властно, но как-то непривычно мягко. Словно свое. Словно то, что боишься повредить…
– Мне приснился сон, что я спал!
– Здорово!
– Правда, это был не мой дом, но мне было хорошо. Такая кровать высокая, с периной, с большими пуховыми подушками. И шарики…
– Какие шарики? – игриво-притворно насторожилась я. Продолжение я знала.
– Бывают такие, видела когда-либо? На спинках кровати. Их еще так приятно гладить рукой…
– … и щекой?
– Наверное, – он развернул меня к себе спиной, прижался еще сильнее и поцеловал в затылок.
Засыпая, я подумала, что все это глупости.
Я имею в виду, что души любящих соединяются, становятся одним целым.
Ничего подобного.
Я просто знаю, что они едины изначально и тихо переходят, струятся, с места на место – от меня к тебя, и обратно. Только как в это поверить? Как принять, что еще до встречи мы были одним?
Если же люди не любят друг друга, но спят вместе, у них есть шанс полюбить.
Если из двоих любит только один, ему тоже придется потерпеть. Немножко. Я терплю.
Один мудрец сказал: «Творец берет сердце человека, через которое Он испытывает все сотворенное». Всех нас. Нашим же сердцем. С любовью или без.
Любовь как пламя или свет. При нем все видно до мельчайших подробностей, от него воспламеняется холодное и освещается темное. До самых глубин, до детства, в котором еще не было разделения на мужчин и женщин, на берущих и дающих. До того самого времени, когда мы еще не страшились прикасаться к Душе друг друга, и для этого не приходилось обламывать листок, чтобы заглянуть внутрь. Тогда мы точно знали, что душа человека живет снаружи.
Вот и моя сейчас, несмотря расстояние, идет под мелким весенним дождиком по улице с ним рядом, приближаясь к высокому голубому многоквартирному дому, где на шестом этаже (снова лифт не работает!) его ждет душ, отварная курица, гитара и новенький, тоскующий по сухим дорогам велосипед.