Я умерла, когда Виктору было уже 15 лет. Перед смертью каждый день во сне я видела Эдварда, целовала его, словно мы вернулись в те времена, когда нас в доме было только двое. При жизни я так ничего и не узнала о его судьбе, но на содержание Виктора в течение этих лет постоянно приходили неплохие деньги.
Только когда меня похоронили, я смогла увидеть своего любимого снова. Он жил в Ливерпуле, у него была контора, жена и прелестная дочка. Иногда он, сидя у камина, в задумчивости водил рукой слева от себя или двумя пальцами тер себе висок. Огонь отражался в его глазах, и они становились теплее.
Тогда я подходила к нему сзади и нежно гладила по голове. Почему любовь не умирает с нами? Так было бы легче. Но тогда бы она не была любовью, наверное.
… Это мистика какая-то, но мне не удается с собой сладить! Я так хорошо знаю его тело и его подлый характер, что порою страшно. Почему это так – неизвестно. Мне ясно только одно: долгие, очень-очень долгие годы я наблюдала этого человека в ближайшем к себе пространстве. Много раз я пыталась представить, кем он мне приходится, потому что сердечное и телесное влечение были столь сильны, что доводили меня порою до болезни.
И вот наконец сегодня, делая запись в своем дневнике, я вдруг увидела двухэтажный дом с деревянными лестницами внутри, зажженные свечи, плотные тени по углам, приоткрытую в спальню дверь, гаснущий камин… Вокруг дома – покатые зеленые холмы Англии (тридцатые годы прошлого столетия) и небольшой лесок слева от дома, если стоять к нему лицом. За домом – пруд и фруктовый сад, перед домом – дорога.
Мы там жили, и он был настоящим тираном, этот мой муж. Мужем его считала только я, на самом деле все обстояло иначе. Кажется, я была немой или притворялась такой. Я была не знатной дамой, а кем-то вроде служанки в его дому.
Он, всегда недовольный, кричал на меня; я втягивала голову в плечи и молча делала все, что он прикажет.
Он очень любил сидеть у камина и листать книги, а потом долго смотрел на огонь. Вот тогда я могла устроиться рядом, прижаться к его руке, глядя, как из огня на металлический порожек выскакивают и гаснут угольки. В такие минуты мне казалось, что я слышу его мысли.
Иногда он приходил в мою спальню. Это были лучшие часы моей жизни. Самым большим наслаждением было смотреть на его спящее лицо, по которому плясали легкие тени от занавесок, движимых ветром. Порою я склонялась над ним и вдыхала тот воздух, который он выдыхал. Но больше всего я любила нюхать его висок – это был запах сена, лета, жара.
Я осторожно прикасалась губами, и дыхание мое прерывалось: можно было умереть от счастья, ощущая биение жилки на виске.
Потом наступало утро, и он уходил как ни в чем ни бывало. У него была огромная библиотека, я часто там сидела, когда он уезжал на велосипеде в город. Иногда он возвращался на машине, и с ним была какая-нибудь леди. Я знала, что теперь он долго не придет в мою спальню.
Да, вот что! Как и в этой жизни, я была старше него! Мне, конечно, не на что было надеяться. У меня были пушистые курчавые белокурые волосы по плечи, я их прятала под косынкой, но они выбивались из-под нее то там, то тут. Почти всегда в фартуке, в длинном сером платье и каких-то несуразных башмаках.
Он очень любил сэндвичи с сыром, маслом и помидором. Я подавала завтрак ему в постель. Часто случалось так, что рядом с ним лежала дама. Я делала вид, что мне это безразлично, но на кухне у меня потом все валилось из рук, и он кричал на меня из-за этого шума.
Его мать умерла рано, тетка воспитывала его до 17 лет, а потом он учился в Луисвилле, где у него жил дальний родственник. Что-то не заладилось с переездом в Лондон и с работой в конторе (он был адвокатом), поэтому он вернулся домой.
У меня не было своих детей, и я любила его одновременно за всех мужчин: заботилась, как о сыне, прислуживала и ублажала, как жена, и помогала в работе, как сестра.
Бывало, он давал мне бумаги и объяснял, как разложить их по папкам. Я всегда справлялась блестяще, и тогда он смотрел на меня так, то от радости можно было выпрыгнуть в окно.
Ближе к осени наступали дни, когда он брал меня с собой на прогулку. Мы часто гуляли по большой аллее, высаженной вдоль дороги, или сидели на берегу пруда, глядя, как падают на поверхность воды пожелтелые листья. Наверное, я была у него чем-то вроде собаки, потому что иногда он обнимал меня за плечи, продолжая смотреть перед собой, и водил своими пальцами по моей руке. Он делал это, совершенно не задумываясь, а я забывала, как меня зовут и тихо таяла от счастья. А звали меня Крис.
Я никогда не могла ответить на его ласку, потому что она не была предназначена мне. Он не понял бы причины моей нежности; он, видимо, считал, что я – удобный для его жизни предмет, не более.
Под подушкой я хранила маленькую тетрадку, куда писала для него признания, а когда он приходил ко мне на ночь, швыряла ее под кровать, потому что он любил спать без подушек.
Однажды утром он встал и попытался найти на полу тапки, один из которых залетел под кровать. Он наклонился, пошарил рукой и вместе с тапком вытащил мою тетрадь. Тут же, сидя на полу, он стал ее листать, а я свернулась калачиком на кровати и укрылась одеялом с головой. Сердце колотилось неистово, пытаясь вырваться из плена и избежать развязки.
Через некоторое время я услышала, как перестали шелестеть переворачиваемые страницы, и выглянула наружу. Он долгим взглядом глядел на меня. Лицо было таким, словно он силился что-то вспомнить. Потом по нему прошла какая-то нервная волна, губы его вытянулись, глаза оставались печальными.
– Ты меня любишь? – спросил он минуту спустя.
Я продолжала молча смотреть ему в глаза – я любила их все больше и в это мгновенье вспоминала, как целовала их прошлой ночью. Мне казалось, что когда я их целую, то проникаю в самые глубины его души, где и для меня тоже есть маленький уголок.
– Ты меня любишь, – он сам ответил на свой вопрос, положил тетрадь на столик и босиком зашлепал в ванную комнату. Я встала, отдернула шторы – туман клубился сразу за окнами, обещая солнечный день.
Вдруг он позвал меня из ванной. Я поняла, что он забыл взять. Открыла шкаф, выбрала
самое большое пахнущее луговой свежестью полотенце и понесла ему.
Еще я вижу луг перед домом, и по дорожке идет Эдвард с дамой. Он галантно поддерживает ее под локоток. На даме длинное голубое платье, шляпка с воланом и букетик полевых цветов. Дама почему-то не улыбается. Я смотрю на них из окна второго этажа и понимаю, что, наверное, скоро не буду ему нужна.
У них родился мальчик. Меня оставили в доме как экономку и няньку. Но юная леди была больна и печальна. Она почти не играла с ребенком, и ближе к зиме, когда ему исполнилось два годика, мы ее похоронили.
Эдвард долго после похорон не выходил из своей комнаты, потом беспробудно пил, а потом, небритый и заросший, пришел ко мне. Он не знал, что делать. А я знала. Ребеночка нужно растить.
Я постригла Эдварда, он побрился, принял приличный вид, и только тени на лице и мешки под глазами говорили о недавнем запое.
Когда однажды вечером я в своей комнате готовилась ко сну и уже была в ночной рубашке, он вошел ко мне одетый по-дорожному. Я стояла у окна, задергивая занавески, и так и села на стул. Это было, как смерть, понимание того, что никогда больше его не увижу. И ребенок остается со мной. Это был милый малыш, но я почувствовала себя совершенно брошенной, оставленной даже Богом.
Он подошел ко мне, не отводя взгляда от моего лица, взял его в руки и поцеловал мои глаза. Затем он поцеловал меня в висок точно так, как порой ночами целовала его я. И я поняла, что он в то время не спал, а только притворялся. И неизвестно, кто на кого смотрел ночами пристальней.
Я простила ему разом все за этот поцелуй – и его крики, и недовольство, и женщин, и беспорядок в доме. А также то, что еще не было им сделано, но требовало прощения. Ведь «прощение» и «прощай» такие близкие слова!
Я обняла его, обхватила руками и крепко прижала к себе. Он распрямился после поцелуя, вытер мне слезы, но они все лились и лились! Это было умирание. Если бы тогда мне хотя бы кто-нибудь сказал или подал знак, что он вернется, я бы сдержалась! Но я уже чувствовала в теле странную дрожь, она охватила меня всю, она овладела мною совершенно и подчинила себе. У меня началась истерика.
Я спрятала свое лицо в ладони и слушала, как голосом неизбежности стучат его каблуки по паркету. Он уходил. Я упала на пол, ноги меня не держали, из груди вырывались всхлипывания, стоны. Я слышала себя со стороны. Было похоже, будто больное животное билось в агонии, приближаясь к границе своей смерти.
– Не уходи! – закричала я неожиданно для себя самой.
Шаги замерли. Но всего на мгновение, и вновь каблуки застучали вниз по лестнице.
И вот мы встретились. Я не знаю, для чего нам снова послан этот урок. Если посчитать, предыдущая жизнь завершилась где-то в начале пятидесятых, а в этой жизни я родилась в 1955 году. Выходит, не дали времени даже осмыслить происходившее накануне, почему-то я заторопилась. Душа моя вновь соскользнула в этот мир по тонкой нити своей любви и ждала почти полвека, чтобы вздрогнуть и узнать.
Возможно, любовь – это та самая нить, на которую нанизываются все события Вселенной.