Ранее: http://www.proza.ru/2012/11/04/32
(Израиль без путеводителя)
Хайфа делится условно на два города: один горизонтальный – припортовый, где большей частью проживает арабское население, второй вертикальный, расположенный на склонах невысоких гор. И там, и здесь дома лепятся друг к другу очень густо, кварталы размежёваны узкими улочками, чаще извилистыми, нежели прямыми. Самое удобное место, центральное, занимает золотокупольный Храм Бахаи со своими обширными садовыми территориями. Он хорошо смотрится, как снизу, так и сверху. Поскольку я уже упоминал о нём в предыдущей главе, не буду больше искушать неверующих.
В Израиле есть такая присказка: «Хайфа работает, Тель-Авив гуляет, Иерусалим молится». В субботу присказка не работает. Хайфа отдыхает. Все заведения закрыты. Вернувшись с Блошиного рынка, мы сели за стол.
Израильтяне советского пошиба, как мне показалось, очень хлебосольны. Весь стол уставлен снедью. Посреди стоит бутылка литовской водки «Литвак». Название напоминает разудалого и компанейского литовского парня – такой свой в доску литовец. Однако, думается, что название это появилось не случайно на литовской водке поставляемой в Израиль. Литвак – это характерное еврейское фамилия. Есть довольно известный писатель Михаил Ефимович Литвак. Последняя его книга «Принцип сперматозоида» получила широкое хождение в электронных сетях. Он продолжает линию популярного в своё время Владимира Леви. Короче говоря, водка «LITVAK» для еврея, это примерно то же самое, что «СМИРНОВ» для русского. Но принцип у всех водок одинаков – она сближает не только души, но языки, национальности и менталитеты. Всё зависит от того, сколько выпито. Нами было выпито ровно столько, что мы сошлись на литературе и писателях. Боря был воспитан на русской классике. Он отстаивал её с необоримым чувством превосходства всего русского над европейским и, тем более, американским.
– А Фолкнер, Хэмингуэй… – пыталась возразить его дочь Эля.
– Согласен, – парировал Боря, – второй любил читать первого… а дальше?
– А дальше второй получил Нобелевскую премию.
– Ну, и что? Бунин тоже получил Нобелевскую, хотя о Фолкнере не был столь высокого мнения, как Хэм.
Боря удалился в соседнюю комнату и принёс несколько замусоленных от частого чтения книг.
– Вот, вам Фолкнер. Купил, кстати, на толкучке. Сколько, думаете, заплатил?
– Пять шекелей, – предположил я, видя её явно непрезентабельный вид.
Боря явно разочаровался от столь точного попадания.
– Да, ровно пять шекелей, но это не меняет сути дела. Откройте книгу на любой странице. Сейчас это называют потоком сознания, выговариванием чувств и эмоций.
– А что в этом плохого? – опять возразила его дочь. – Может быть, в этом суть литературы.
– Суть литературы? – засмеялся Боря. – Суть литературы – как можно реальней отразить время и показать читателю человеческую составляющую в этом времени, т. е. самого человека, каков он, куда идёт, что ищет, за что переживает и как очеловечивается.
– А что же тогда Бунин с его «Тёмными аллеями»? Там больше природы, чувств.
– Вот, вам и Бунин, – Боря отделил ещё один томик и показал мне, – как Вы думаете, сколько я за него отдал на толкучке?
Книга была в том же состоянии, что и первая.
– Пять шекелей, – уверенно определил я.
Боря ещё больше разочаровался.
– Да, пять шекелей! Но ему цены нет. Продавать Бунина за пять шекелей – это унижать всю русскую литературу.
– А покупать? – поинтересовался я.
– Что покупать? – не сразу понял Боря.
– Покупать за пять шекелей, это не унижение русской литературы? – добавил я, вкладывая некоторую долю язвительной иронии.
– Нет, не унижение. Я спас её от забвения, потому что такие книги я сейчас вижу выброшенными на помойке. Вот это действительно унижение литературы и мера той шкалы духовности, до которой мы опустились.
Слушая Борю, я всё больше и больше удивлялся. Его взгляд на мир и на литературу в частности, напоминали мне взгляд если не профессора литературоведения, то, по крайней мере, – человека сведущего в литературной жизни, и весьма начитанного. Хотя числился он всего лишь сантехником при большой клинической больнице в Хайфе.
– Нет, ты мне объясни, – продолжала Борина дочь, – за что Бунин получил премию?
– За то, что он услышал шорох аллей и почувствовал пряный запах листьев, – пояснил Боря.
– Не каждому удаётся почувствовать это и услышать. Мы обычно проходим мимо того, что создано для слуха нашего и осязания. Когда он пишет о морском береге, я чувствую напитанное морем прикосновение лёгкого бриза, влажный песок под ногами, сумрачные на горизонте облака – всю неповторимость этого мига природы, наполненного любовью.
– А где же твой человек, который должен очеловечиваться?
– Вот, я и есть тот самый человек. Мне передаётся вся эта красота, в которой кроется если не смысл, то некая предугадываемая тайна. И я становлюсь от этого лучше. Хотя бы на йоту.
– А почему Вы не включаетесь в наш спор? – поинтересовалась Эля, обращаясь ко мне.
Я откашлялся и решил внести свою лепту в диалог, чтобы меня, паче чаяния, не заподозрили в тайном русофильстве или, ещё хуже, в молчаливом антисемитизме.
– Во-первых, в споре не рождается истина. И в поисках её не стоит точить копья на литературе.
– Это верно, – подтвердила Эля.
– А во-вторых, я просто попробую описать ваши переживания и колорит местной жизни, поскольку для меня здесь всё очень интересно. И назову эти заметки «Израиль без путеводителя» или что-нибудь в этом роде.
– А Вы, что – писатель?
– Нет, что Вы! Я только член союза писателей.
– А почему тогда не писатель?
– Чтобы стать писателем, нужно, как минимум, для начала умереть. И то – это не обязательное условие.
– Да, я уловил мысль – подыграл мне Борис. – Всех, кого мы чтим в литературе, все ушли в мир иной. А многие и забыты.
– Правильно, – подтвердил я, – Сергея Гусева-Оренбургского до поездки в Израиль я вообще не знал и даже не слышал. Забыт! А был при жизни известным писателем. Обидно и за Гусева, и за наше поколение.
– А Александр Валентинович Амфитеатров? – продолжил Боря, – не только писатель, но и видный литературный деятель. Написал уйму книг. Кто его помнит? И кто читал? И зачем писал? – спрашивается.
– В этот ряд можно поставить и Фёдора Сологуба, – добавил свою лепту в наш разговор Григорий. – Ещё в 14-ом году вышло его двадцатитомное собрание сочинений. А дожил он до 27-го года. Ну, и где этот Фёдор Кузьмич? Кто читает? Зря старался! Поэтому ты прежде подумай, чем что-то писать. Может быть, и не стоит вообще. Всё равно, как Бунин, и даже, как Фолкнер, не напишешь. Давай-ка лучше по рюмочке Литвака.
– Одно другому не мешает, – согласился я, – тем более, что Литвак тоже писатель, и о нём тоже почти никто не знает. Хотя он и наш современник.
– Быть известным, – выдохнул в усы водочного джина Григорий, – не приведи Господи! Каждый в тебя может пальцем ткнуть. Хорошо, что среди еврейских писателей нет великих. Если не считать, конечно, Соломона Рабиновича, то бишь Шолом-Алейхема.
– Я мог бы добавить сюда Менделе Мохер Сфорима, – скромно заметил Борис, – и Башевиса-Зингера – лауреата Нобелевской премии. Но кому сейчас нужны эти лауреаты со своими мессианствующими грешниками, когда кругом одна попса?
– И у вас тоже? – на всякий случай спросил я.
– И у нас тоже, от мира не отгородишься.
Далее: http://proza.ru/2012/11/05/1747