тебе
Я – ворох листьев под твоими узкими ступнями.
Я – мягкое подбрюшье сна, в который
ты падаешь навзрыд, в изнеможенье
каждым серым утром…
Я – след твоей ресницы на губах,
чужих, вульгарно-выпуклых и сдобных.
Я шепот шепота и тень от темноты…
Ты узнаешь меня –
ты вспоминаешь, видишь, снишь меня во всем.
Ты мною окружен, окутан
(так кутает ворсистым одеялом
заботливый отец простывшее дитя).
Ни выдохнуть, ни выйти, ни сбежать –
от нежности моей, тоскливо-жадной.
Она легка –
на плечи тебе ляжет бахромой
из серебристой пыли,
сухих стрекозьих крыл.
Но тяжелее океанских вод –
безгласная, тягучая, слепая –
сдавит
твою грудную клетку.
Её объятия – не разожмешь.
Не милосердней ли тебя убить –
как ты о том мечтаешь, плачешь, молишь?..
Но так смешны
и так слабы
оковы плоти.
И от себя-то в смерть не убежишь.
А от меня – тем боле
* * * *
Мне намедни привиделось,
что ты умер
и я умерла.
И мы тянем друг к другу прозрачные пальцы,
но - не коснуться,
не ощутить тепла,
не зарыться лицом в волосы
Ада не существует.
Есть миллионы миров запредельных
несовпадающих.
Нас бросило в разные
Черное зеркало с трещиной посередине
обморок
слепорожденный ребенок
* * * *
Мне никогда не снились горы,
только море - безудержное, огромное,
врывается всепоглощающей влагой в мое
ночное кино.
Не вверх, но вширь, до предела, до рези
в диафрагме,
до золотых взрывов под синими веками.
Мне никогда не снятся птицы, кошки или слоны.
Но табуны лошадей кочуют во мне постоянно,
топчут копытами острыми
желтую степную траву.
Мне никогда не снишься ты.
Зато я часто вижу себя -
только другую.
Сильную, живую, злую.
Счастливую
* * * *
Гиблое дело – любить мертвеца.
Особенно, если он ощущает себя живым.
Укладывать вечером, рассказывать сказки
и просыпаться ночью
в холодном поту, в стеклянном аду –
от догадки.
И видеть вместо глаз пустоту –
провал в бездну до бытия.