СТЕФАН ИЗ БОЛОНЬИ
Посвящается
всем моим друзьям
с которыми меня познакомила
благословенная Италия;
а так же каждому,
кто знает, что такое -
молиться о Призвании...
Он шел в синюю Болонскую ночь... Шел, не останавливаясь, быстрым шагом, пожалуй, только каким-то шестым чувством улавливая направление в лабиринте узеньких улочек. Иногда он о опаской погляди по сторонам, но они были безмолвны, его спутники, спутники в черно-белых одеждах, чьи взоры были опущены долу; они не сказали ему больше ничего после тех слов, которые заставили его выйти из дома и последовать за ними. Эти слова звучали и сейчас у него в голове, каждый удар сердца возвращал их - он словно слышал, как эти слова стучат у него в висках.
-Ты срочно нужен Доминику...
Он не мог от них избавиться. Эти слова были магическими; он знал заранее, что пойдёт за тем, кто произнесёт их, но не ожидал, что это будет так - ночью...
Звёзд в эту ночь на небе было так много... Он смотрел на небо, смотрел на стены домов, залитые лунным светом, на кипарисы, застывшие неподвижно по краям дороги, потом снова переводил взгляд на своих спутников, одежды тоже казались сотканные из черноты ночи и лунного света, и думал, настойчиво пытался спросить себя : почему я иду с ними, что же я делаю?
-Ты срочно нужен Доминику...
Он начал вспоминать. Вспоминать, вслушиваясь, как эхо разносит звук его шагов, затихая в глубине улицы.
Его звали Стефано. Он учился в Болонском Университете; он изучал право, именно здесь, потому что всей Европе было известно: богословие изучают в Париже, медицину - в Салерно, право - в Болонье... Он выбрал Болонью и учился здесь уже несколько лет.
Несколько лет, которые он провёл, как и все остальные студенты; он слушал профессоров, спорил на коллоквиумах, влезал в вечные долги и писал родителям письма, где просил у них денег; собирал друзей у себя и сам приходил к друзьям, чтобы обсудить последние новости и послушать французские песни. Он встречал с безумствами весну, он знал наизусть все те песни, что любит петь студенческая братия, собираясь вечерком в кабачке или устраивая праздник на природе; он любил слушать торжественно-грустный гимн Фортуне или беспощадную, как бич флагелланта, "Исповедь" Архипииты Кёльнского, жившего хотя и лет сто назад, но чьи песни продолжали жить.
Он представлял себе будущее, тихое и спокойное, может быть, в столице, может быть, в тихом городке, думая, как с важным видом будет вершить правосудие... или, по крайней мере, как-то участвовать в этом; но, чем больше он учился, тем больше ему нравилось собственно учиться и меньше всего хотелось думать о будущем.
Ну и, разумеется, он ходил по воскресеньям в церковь, но в общем, не каждое воскресенье и не так уж охотно, как подобало истинно благочестивым христианам, может быть; он исполнял свой долг, только и всего; он просто знал, что должен иногда присутствовать на мессе и не задремать на проповеди, благо, что знание латыни помогало хотя бы понимать, о чем идёт речь, - и чувствовал себя сносным католиком...
Ну вот и всё, всё, что он мог вспомнить о своей жизни существенного до того момента, как в городе появился человек, которого звали Домиником.
Он пришел в Болонью на рассвете, босиком и с посохом в руках, неся в котомке за спиной только несколько книг, среди которых были Евангелие и послания Павла; это, да немного необычная черно-белая монашеская одежда, изрядно потрепанная за время долгих странствий, было всем его имуществом. Те, кто видел, как он пришел в город, говорили потом, что он долго стоял, молясь на коленях и не решаясь входить, перед воротами; один из друзей Стефана уверял, что слышал слова этой молитвы - просящий говорил, что молит не покарать сей город, когда столь великий грешник войдет в него... Это казалось странным, почти вызывающим, когда Стефан впервые об этом услышал, он даже ужаснулся. Никто из священников и монахов так не делал, во всяком случае, из известных Стефану.
Но несмотря на то, что сначала он слушал о Доминике с лицом холодно-недоверчивым, он почувствовал в себе интерес к нему и уже не мог остановить этого.
Говорили, что он только вернулся из долгого путешествия по Испании; и хотя он посещал многие страны, это путешествие было особенным – ведь эта страна была его родиной, и настоящее имя его звенело, как колокол, на испанский лад - Доминго... Это значило "Господень". Ещё говорили, Боже, как много всего говорили! Вещей обычных - и удивительных, понятных и непонятных. Например, о собаке с факелом в зубах, которая подожгла веcь мир; такой сон приснился его матери накануне его рождения; а теперь всех последователей Доминика тех, кто надевал такие же черные одежды и вступал в Орден, утвержденный папой несколько лет назад, уже окрестили в народе доминиканцами, что на латыни звучало смешно: "собаки Господа..." "Не хотел бы я, чтобы меня дразнили собакой", - смеясь, сказал Стефан своим друзьям в кабачке...
А на следующий день Доминик появился в Университете, и Стефан забыл все свои прежние шутки.
Он просто слушал и слушал. Эта лекция - или, скорее - проповедь - поглотила его целиком; он не думал больше ни о чем, а ведь обычно успевал на лекциях обдумать десяток дел, написать пару едких стишков на латыни и обменяться новостями. Кажется, его друг толкал его тогда под локоть, но Стефан даже не обернулся.
Никто еще не говорил о ними о Евангелии - так. Никто не поворачивал в таком ракурсе христианские истины, чтобы они вдруг поняли, почувствовали: это призыв, обращённый к ним и сейчас, это имеет исключительное значение, это актуально и современно, всё, происходившее в Палестине тринадцать веков назад; это не просто было, это продолжается здесь и сейчас. Это было потрясающе - почувствовать, что Церковь – это не просто воскресная месса и скучная проповедь, а та самая Церковь апостолов и мучеников, растерзанных на арене Колизея...
Они подходили всё ближе - Стефан узнал этот дом, к которому они направлялись. Конечно, ведь он уже бывал здесь столько раз. Но только днём... Доминик жил здесь, хотя чаще уходил ночевать из Болоньи в монастырь святого Николая невдалеке от города, основанный им раньше, ещё до путешествия в Испанию. Стефану приходилось бывать и там, с тех пор, как он стал другом Доминика.
Дружба началась... Когда же? Для Стефана, может быть, едва ли не с того момента, как он увидел Доминика в первый раз. Для Доминика, наверное, Стефан начал существовать не просто как один из студентов, слушавших проповеди, когда тот пришел к нему на исповедь. Это была особенная исповедь. Стефан знал, что ему никогда не забыть этих часов в полутемном прохладном храме. Да, нескольких часов...
Он говорил всё. Он раскапывал свою душу, он ворошил вое свои прошлые дела, поступки, мысли. Он глядел на прошлое другими глазами, он учился смотреть на грех беспощадно и не оправдывать его; он сам ужаснулся себе, и лоб его был покрыт испариной, но при этом он слышал голос Доминика, и в голосе этом, говорившем простые и вечные истины, он чувствовал утешение и необыкновеную радость. Может быть, впервые в жизни он почувствовал ошеломляющую глубину покаяния... Но Доминик не дал ему упасть до того предела, где начинается отчаяние; там, где другие священники стращали адом, он показывал упование и надежду. Стефан плакал, хотя и без слез; а потом Доминик коснулся его головы краешком столы, и на душе отало светло и легко. И из храма они вышли вместе...
И - да; когда он служил, Стефану показалось, что он не стоит - парит перед алтарем, может быть, на каких-нибудь паре пальцев от пола...
Да, и ещё: он плакал, когда служил литургию...
Стефана часто мучил один и тот же сон. Навязчивый, тяжелый, он повторялся время от времени, хотя некогда нельзя было заранее предсказать, когда он в очередной раз приснится. Ему снился конец света, то самое время, о котором сказано "И тот, кто на кровле, не ходи взять свои вещи..."; снилось, что вот, пришел час, и надо бежать, и он метался по комнате, хватал то одежду, то книги, то лютню, и же знал, что же взять с собой, дорогих ему вещей было так много, так много! Потом все падало, кружилось... "Опоздал!"-звучало у него в голове, и он просыпался, снова в холодном поту, и долго молча сидел на постели, стараясь забыть эот сон - и знал, что он вернется опять. Он смотрел на с любовью обставленную комнату м не представлял, как можно расстаться с ней. Он перебирал любимые книги, вещи и успокаивался. Вроде бы не так уж их и много, как казалось, но все они так бесценны, каждая деталь, вплоть до сухого листка между страницами книги. Этот листок упал прямо на книгу в прошлом году, можно закрыть глаза и вспомнить, как он учил тот предмет, что делал, что думал. Эти мысли помогали отвлечься - до следующего сна. Он снова жил, как прежде: играл на лютне, учил право...
Иногда откладывал учебники и углубялся в св.Писание; и порой в нем вспыхивала радость от узнанного и желание поделиться с другими этим; и он говорил Доминику "Я хочу проповедовать" - а тот только улыбался в ответ.
Ну да, Доминик все больше значил в его жизни. Он быд уже не просто священником, к которому Стефан приходил на исповедь. Они встречались всё чаще, и Стефан уже не представлял своей жизни без этих встреч.
-Мы никогда не расстанемся? - с тревогой и надеждой спрашивал Стефан, крепко сжимая руку Доминика и преданно глядя ему в глаза. И тот отвечал, улыбаясь, глядя куда-то в голубовато-зеленую даль, где синева неба сливалась с виноградниками долин:
- Я никогда не покину Болонью навсегда...
- Но всё равно... Я боюсь, что ты уедешь... Ты не представляешь, как мне будет трудно без тебя.
- Я не могу забывать о своих братьях в Риме...
В Риме, в Париже, в Мадриде... Как много мест, как много людей, к которым стремилось сердце Доминика! Да, разумеется, Стефан понимал, что любовь Доминика не может изливаться на него одного. Тогда он услышал впервые о двух обителях Вечного Города. О базилике на Авентинском холме, построенной восемь веков назад на месте, где мученица Сабина принимала в своем доме апостола Павла. Церковь разрушалась, ее хотели восстановить, но дело не двигалось, до тех пор, пока она не была передана Доминику. Но монастырь святой Сабины был вторым, основанным Домиником в Риме; первым же был Сан-Сиксто, на окраине города, там, где начиналаеь Аппиева дорога. Сейчас этот монастырь принадлежал сестрам, девушкам-затворницам, тоже носившим черно-белые одежды доминиканцев. Благословением Божиим этой обители была икона Девы Марии, написанная самим Лукой Евангелистом; больше всего Доминик любил рассказывать о том дне, когда эта икона была перенесена в его монастырь.
Одному только Стефану он пересказывал это несколько раз, но рассказ этот всегда был простым, ясным, скромным. Доминик охотнее рассказывал о сестрах монастыря св.Марии за Тибром, о том, как спорил с их родителями, желавшими для них вольной полусветской жизни, чем о чудесах, сопровождавших перенос иконы из этого монастыря в храм Сан-Сиксто.
- А Наполеон, племянник кардинала?-не унимался Стефан, которому было известно немало рассказов о Доминике - они передавались из уст в уста...
- Наполеон... Да, он упал о лошади, бедняжка, но Господь помог ему.
Вот и всё, что говорил человек, который вознесся над растерзанным телом с молитвой и сказал "Юноша, во имя Христа, встань!" – просто чудо, совершившееся в наши дни. Как удивительно. Раньше Стефан мало верил в чудеса, даже в житиях святых он обычно пропускал их. Но теперь... Известия о чудесах Доминика приходили постоянно; но сам он предпочитал молчать о них, ведь вовсе не они были целью его жизни.
Говорили с бывшем в монастыре святого Сикста; однажды, когда монахам не хватило еды, а такое случалось достаточно часто, ибо братьям Доминика не принадлежало никакой собственности и все доходы сводились к милостыне и пожертвованиям,-в обитель пришли два ангела и принесли еду. Причем ее было столько, что два дня кормили нищих в округе... Пришли два ангела!-это звучало так загадочно и просто.
Два ангела, вестника Божиих, с лучезарно-прекрасными лицами, в белых одеждах, с радужными крыльями за спиной - вот что подразумевалось под словом "ангелы", когда Стефану рассказывали эту историю.
Совсем иначе он услышая ее от Доминика.
Он услышал о самом обычном дне монастырской жизни. О том, что опять не хватило еды, как на кухне нашлось только несколько заплесневелых кусочков хлеба. О том, что конечно, это было не впервые, и это можно было перетерпеть, так же, как не один раз до этого. Но в глазах некоторых братьев Доминик увидел тогда не просто голод, нет, не разочарование, вернее, готовность к потере надежды. Этого нельзя было допустить. -Доминик говорил, а Стефан чувствовал главное, это любовь Доминика ко всем этим братьям, собравшимся тогда за пустым столом. Они помолились, и тогда... тогда...
-И тогда вошли два юноши,-медленно доканчивает Доминик.-и принесли нам еду.
-Два ангела?-уточняет Степан привычно.
-Мы помолились,-повторяет Доминик,-и увидели двух юношей, принесших нам еду. Она была завернута в двух белоснежных скатертях; она была весьма хороша и её оказалось так много, что мы не только ели сами, но и разделили её с теми,,кто оказался беднее нас. А потом... Через месяц у нас опять не было еды. Но никто не был в отчаянии.
Господь ведь везде и всегда тот же...
Стефан знает эту древнюю притчу, как старец с послушником шли по берегу моря; по молитве старца вода стала пресной, чтобы они могли напиться. Послушник же хотел набрать воды о собой. -"Зачем? - улыбнулся старец. - В другом месте Господь тот же..."
--Главное, знать, что Он в любую минуту не оставит тебя. А ангел или
человек принесет тебе хлеба - это неважно...
Стефан долго думал об этом... На одной из лекций он взял листок и попытался нарисовать, как представлял это-себе; его перо начертило длинный стоя и ряд монахов о тонзурками, смотрящих на пустые тарелки. Фигурки получились забавными; кто-то понуро глядел-в пол, кто-то, наоборот, в потолок, кто-то заглядывал под тарелку, не некоторые уже встрепенулись, с волнением взирая на вошедших. Двое юношей, несущих еду в скатертях - и Доминик выходит им навст- речу. Один росчерк пера - и за спинами юношей появились крылья,
Почти незаметные... Крылья, которых не видели сидящие за тем стояом, тогда, но Стефан чувствовал, что на рисунке они должны быть. Он вложил в эти нарисованные крылья всю свою веру...
И тогда, рассматривая свою картинку, он поймал себя на мысли,- что ищет себе места среди сидящих за этим столом. И засмеялся, отгоняя эту мысль: "Глупо! Глупо! Ты-Стефано, студент факультета права, здесь и сейчас... Как же судейская должность в будущем, о которой ты так мечтал? Смешно, глупости -успокоил он сам себя.-Да, Доминик мой друг, но доминиканцем я быть не собираюсь!
ж ж ж
Он стоял в просторном полутемном зале. Немногие горевшие свечи ясно освещали только Доминика, сидевшего на небольшом возвышении, и чуть в тени оставались братья, выстроившиеся по обе стороны от него.
Стефан не решается ничего оказать; он глядит на братьев, безмолвно стоящих вдоль стен, и ему кажется, что все здесь что-то хотят от него, но он не знает, что. Он не знает, что в их взглядах - осуждение или оправдание; с надеждой он смотрит только на Доминика. Сейчас, сейчас он всё объяснит...
Ж Ж Ж
Нет, Стефан никогда не понимал братьев из ордена Доминика. Он относился к ним иак-то свысока и несколько скептически. Со странным чувством провожал он взглядом на улице этих монахов в черно-белых одеждах.
В чем-то он жалел их, особенно даже не тех, кто жил здесь, в Болонье, а тех, которых, как он знал, было весьма много в других местах - в Риме, во Франции, в Испании... Он сочувствовал тем, кто отдал в этой жизни всё и лишён даже присутствия Доминика. Иногда он думал о том, что-то они делают сейчас - молятся, учатся, читают псалмы, слушают ли, жадно ловя каждое слово своего учителя?-и ощущал какую-то гордость и от того, что он, будучи светским человеком, тем не менее стал другом Доминика; и, совершенно не отказываясь от мирской жизни, может общаться с ним, беседовать, получать советы и исповедоваться у него - иметь гораздо больше, чем эти несчастные братья. Что лучше - быть ли в монастыре лишь одним из многих, жить, подчиняясь строгостям устава, не смея устремить на учителя и друга чуть более преданный взгляд - или же жить, наслаждаясь дружбой и свободой, не связанной ничем, кроме взаимной любви.
Любви, которая, как он чувствовал, становилась все сильней, разгорелась - иногда он смутно начинал понимать, почему порою говорят "любовь-огонь", и даже братья поют о Святом Духе своем любимом гимне:
"Огонь любви на нас излей"…
Любовь, которая привела его сюда, сейчас...
ж ж ж
-Стефану надо поучиться, как делают земной.покяои...-слова Доминика звучат так странно. Эхо изменило его голос... Стефан чувствует,как руки его проводников медленно давят ему на плечи. Сперва он сопротивляется, но недолго - его недоумение вдруг сменяется желанием выполнись то, чего от него хотят. То, что Доминик просит... Нужно простодоверять ему, так, как он доверяя всегда.
Он опускается на колени. Вот уже руки вестников не подталкивают его. Ему самому хочется коснуться лбом пола... Земной поклон... Смирение... Кажется, чёрные плащи доминиканцев тоже знак смирения?..
Он закрывает глаза - ему хочется вспоминать ещё и ещё, и мысли проносятся у него в голове с молниеносной быстротой - вся его жизнь за последний год... месяц... неделю...
ж ж ж
На лекциях Стефан иногда начинал сознавать, что он всё меньше слушает профессора, просто не в силах удержать на его словах свое внимание; его мысли без конца возвращались к Доминику. Он оглядывался по сторонам, на своих товарищей - но видел, что они увлечены лекцией; ничто на их лицах не говорило о том, что они больше, чем само время проповеди, уделяют Доминику.
Появившаяся рассеянность не нравилась Стефану, он тяготился этим и пытался "исправиться", но часто ловил себя на одном: узнай он, что Доминик по какой-либо причине читает сейчас проповедь на другом конце города, и он, не задумываясь, бросил бы лекцию и поспешил туда. "Я пошел бы ради его проповедей на край света",-шутливо говорил он сам себе, улыбаясь. Он знал только то, что люди так поступали; ему приходилось слышать - слухи, распространявшиеся с невероятной быстротой, прибыли сюда из Рима, и торговки на базаре перешептывались, делая большие глаза и поминутно охая, а набожные прихожанки в белых платочках уже переговаривались об этом в соборе, молитвенно складывая ручки-и поднимая умильные взгляды-к небу. Рассказывали, что одна женщина, оставив дома больного ребенка, пошла на другой конец города послушать проповедь Доминика; когда же она вернулась, то нашла младенца мертвым. Однако в душу смелой женщины не проникло отчаяние, так крепка была броня ее веры; она принесла и положила дитя у ног Доминика, тот взял его, унес на мгновение в капитул и возвратил живым обрадованной матери. Правда, он запретил об этом рассказывать,-такими словами неизменно заканчивалось каждое повествование, независимо от того, было ли оно сдержанным в словах или обильно украшенным витиеватыми подробностями, неизменным
даром народного благочестия, вроде сияния, благоухания и пения ангелов сладостно-умилительного, которое, наверное, по мнению богатых на выдумки приукрашателей, сопровождало Доминика постоянно.
Он запретил об этом рассказывать...-вот была истина, и именно веря этому, Стефан словно видел, становился участником чуда, совершаемого в негласности и тишине.
Стефан несколько раз пытался записать проповеди Доминика, но у него ничего не получалось. Словно невозможно было зажать в тиски слишком земных, слишком тяжеловесных слов свободную мысль, воспарявшую, подобно птице, и увлекавшую за собой к небу восхищённых слушателей. От его проповедей словно ничему не суждено было остаться на земле, кроме множества обращённых, кроме людей, которым они изменили жизнь; слова уходили, оставалось только незабываемое, чудесное ощущение, слезы умиления, возрастающая любовь к Богу, горячее желание покаяния; проповеди, как семена, падали.в землю людских душ, и обращались плодами, которые приносили эти души.
Не только слушать проповеди, но и беседовать с Домиником было одно удовольствие, Стефан так любил эти долгие прогулки вдвоем, обычно они проходили в винограднике, это место почему-то было особенно мило Доминику; уже от одного того, что они были рядом, было так хорошо... Они медленно шли вместе по желтым дорожкам, и рука иногда непроизвольно тянулась к нежным, манящим гроздьям, и маленькие зеленые виноградинки, чуть покрытые влажной дымкой, таяли сладостью на губах, И воздух был таким чистым и свежим. Вот точно так они гуляли недавно, и Доминик обратился к Стефану, назвав его другом; Стефан помнил, какая радость охватила его в тот миг. Быть другом Доминика!-это подразумевает нечто большее, чем просто беседы или приходы в храм на исповедь. Это иная глубина отношений, это - избранность, это - преданность, истинная дружба, которая превосходит все другие отношения своей прочностью!
--Ты мой лучший друг!-в порыве воскликнул Стефан в ответ, и Доминик, загадочно-улыбнувшись, кивнуя головою. Стефан огляделся вокруг; и при виде того, что небо порозовело и ставшее неярким солнце уже клонится к горизонту, и город погружается в розовые краски вечера - сердце у него защемило: это значило, что Доминику наступало время уходить, часы, отведенные Стефану, кончились, ему нужно было возвращаться в свой дом, а Доминику идти в монастырь.
-0, я даже завидую в этот момент твоим братьям!-воскликнул Стефан в отчаянии.-Я не смогу думать, что ты сейчас будешь с ними, рядом, что они будут слушать тебя и быть рядом с тобой, что вы вместе преклонитесь на молитве...-0н мгновенно остановился, почувствовав, что говорит ч то- то не то.
-О, прости меня!-тут же торопливо заговорил он, сильно сжимая руку Доминика. -Прости меня, я не должен был так говорить, ты и так даешь мне слишком много, а я недостоин этого... Ты проповедуешь нам, ты ходишь по городу цажый день, ты беседуешь тут, со мной, а они ждут тебя там, те, которые тебя тоже любят и тоже заслуживают этих нескояыжх часов просто с тобой рядом, когда ты придёшь отдохнуть...
Прости, прости меня! Ты - единственный для меня, но я никогда не должен забывать, что я лишь один из многих...
-Ты - единственный,-услышал он в ответ тихий голос.-Как все.
-Ты знаешь,-подняв голову, произнес вдруг Стефан, вспомнив нечто, о чем думал накануне.-Столько времени ты уже говоришь к нам, и студенты меняются, я это замечаю. Стало меньше и непристойных песен, и буйных игр.... Как-то серьезнее мы стали, и прилежней на лекциях, и все больше студентов я вижу приходящими я воскресенье в церковь. Многие меняются... Но не все...
-Это не удивительно... Как и в-притче - много званых на пир Господа.... Я говорю ко всем; но не каждый, кто слышит призыв, на него откликается.
И его глубокие глаза снова долго-долго смотрят на Стефана, словно спрашивая: "А ты откликнешься на мой призыв?"
Он уходит. Шаги его всё тише на опускающейся вниз дорожке. Стефан долго смотрит ему вслед.
ж ж ж
Абсолютное доверие, мир, успокоение обнимают душу Стефана. Только одна какая-то томящая, долгая нотка где-то в глубине - но не тоска, не боязнь, а словно благоговение, как бывает иногда в храме при прибдижек святыне, "я не знаю, зачем ты звал меня сейчас. Но я чувствую радость прийти, если я нужен тебе. Ведь я так благодарен тебе. Ты избавил меня от отчаяния... ты научил меня любить Бога..."
Это - чистота. Спокойствие. Свобода. Свобода повиноваться божественной воле, благоговение присутствующего при совершении чуда... Эти мысли - не облеченные в слова, но только неясные, завесою прикрытые, чувства - проплывают сквозь душу... но нет, в последний момент не остается ничего.
Открытая, внимающая душа. Чистота сознания.
Доминик поднялся со своего места, взяв что-то, что тут же протянул ему один из братьев, и приблизился вплотную к Стефану. Тот поднял глаза.
Он смотрел только на Доминика, а не на то, что было у него в руках.
Эхо сделало голос громким, разнесло его, слова звенят, словно доносятся сразу со всех сторон просторного зала:
-Сим дается тебе оружие, которым будешь бороться с диаволом на протя-
жение всей жизни...
Сверток, лежавший на руках Доминика, ложится на протянутые руки Стефана. Не решаясь опустить глаза, юноша в волнении ощупывает дрожащей ладонью этот сверток, и он разворачивается, шурша, словно растекается и достигает пола черно-белыми волнами...
Может быть, в тот миг Стефан еще ничего не понимал. Или же во всей красоте и ясности открывалась перед ним явившаяся прежде Доминику картина его будущей жизни, предназначение, данное ему Господом уже давно?..
«Я не знаю, что в таких случаях говорить», подумал он, и не произнес ничего.
Он не думал о том, что сейчас делается в его милом доме, не сознавая, впрочем, еще, что тот его тревожный сон больше не будет его мучить, потому что решение было найдено. Услышав призыв Господа в ночи, он не взял с собой ничего. Он не знал, что там сейчас – продолжают ли веселиться за ужином друзья, не заметив его отсутствия, или же торопливо расходятся, не понимая, что произошло, и умолкли звуки песен, и свечи уже погашены, а распахнутая дверь сиротливо поскрипывает на ветру.
Потом он уткнулся лицом в шершавую ткань доминиканского облачения... в этот миг он не вспомнил об отставленном пиршественном кубке.
ж ж ж
Ничего не было особенного тогда, накануне. Никаких там предчувствий, никакой беспричинной печали. Самый обнкновенный, ничем не примечательный день. Примечательный, пожалуй, лишь тем, что вечером дома у Стефана был маленький ужин, который Стефан хотел провести вместе с друзьями. Хоть и говорится "бедные студенты", однако вместе приятели оказались достаточно богаты, чтобы превратить этот вечер в скромный праздник. Все сидели за хорошо накрытым столом, Стефан пил свой любимый напиток древних римлян - разбавленное водой вино, что он всегда советовал своим друзьям: то, что одновременно и утоляет жажду, и слегка хмеяит, и дает возможность почувствовать сам вкус вина...
Присев на низеннкую скамеечку, белокурая Инес, голубоглазая девушка, которая, как замечал Стефан, была к нему неравнодушна, склонив голову, перебирала струны лютни и пела нежным, высоким голосом какую-то французскую песню.
Кто-то негромко переговаривался, кто-то наслаждался-предложенным на столе... и когда раздался стук в дверь, Стефан услышал его один. Чтобы не отвлекать никого, он тихо, так прямо, с кубком в руке, вышел к дверям.
Кто бы это мог быть? Это не походило на приход запоздавших друзей. Стук, спокойный и требовательный, хотя и не слишком громкий, но отчетливый.
Стефан открыл дверь.
На пороге стояли двое братьев в черно-белых одеждах.
- Ты срочно нужен Доминику, - без приветствий, без предупреждений сразу произнес один из них.
- В такой час? Ну я хотя бы доем свой ужин...- растерялся Стефан, смущенно поворачивая в руке кубок и не зная, как пригласить неожиданных гостей в дом.
За его спиной слышались музыка, смех, шутки друзей. Только серебряные точки звезд и вонзившиеся в небо оплывшие свечи кипарисов были видны сквозь дверной проём над головами пришедших.
- Ты срочно нужен Доминику,-медленно, опустив глаза долу, повторил второй брат - призыв, от которого нельзя отказаться.
И Стефан шагнул за ними - в синюю Болонскую ночь.
МАГИСТРАЛ
Прощай, мой милый дом. Прочь, наважденья, прочь!
Нет больше ничего. Я, вестники и ночь.
И в небе россыпь звёзд. Назад нельзя смотреть!
Пред воскресеньем я обязан умереть.
Распахнутая дверь пусть плачет на ветру.
Как Феникс, чтобы жить, в огне любви умру.
В жизнь новую иду. Прощай, мой прежний мир.
Все то, чем дорожил, все то, что я любил,"
Всё, что приобретал, в руках своих ласкал,
Вое станет не моим - я это потерял.
Всё новое. Слегка боюсь - как завтра встать?
Как завтра буду жить? Как завтра- начинать?
Но знаю - х о р о ш о всё будет.. Страх пройдет.
Я верю в этот путь, в тех, кто меня ведёт,
В Того, Кто их послал, душа моя, лишь верь!
Прощай, мой прежний дом, распахнутая дверь.
Сентябрь 1994 - июль 1996