Чухонка абсолютно точно знала, что сейчас произойдет. Она не размышляла, не вспоминала, не предполагала, не делала вывода из какого-то собственного опыта предыдущих дней жизни — она снова ЗНАЛА. И знание это, неизвестно кем и как переданное ей, знание это вовсе не подвигло Чухонку к каким-либо защитным действиям, она не попыталась даже убежать или хотя бы заскулить, выражая свое несогласие с тем, что, она это знала абсолютно точно, сейчас произойдет. И Чухонка покорно дала накинуть себе на шею веревку и пошла за этим человеком, — на край села, как он думал, - туда, где речка Зюзелга делает плавный поворот и скрывается из виду за сосновым бором, — но край села покажется всего лишь краем села только для одного из них двоих, а для нее же это будет краем всего. Концом ее короткой и трудной жизни….
Второй день Чухонка безуспешно и упорно искала место, хоть сколько-нибудь годное для обустройства убежища. Место это должно было быть теплым, укромным и по возможности безопасным — таким, каким представляли себе убежище все ее бесчисленные предки. В сознании Чухонки, как в калейдоскопе, менялись яркие и детальные картины возможных вариантов устройства убежища: это и нора, вырытая в мягком потаенном склоне оврага; теплая и уютная берложка под вывороченным корневищем столетней сосны, логово в пещерке, образованной мощной скалой и укрытой от чужих глаз густыми непролазными кустами. Но не было лишь картин заброшенных свалок, пустырей, оживленных шумных улиц и обмотанных утеплителем и рубероидом труб теплотрасс большого, разбросанного по обеим берегам речки райцентра с его вполне деревенскими кривыми улочками окраины и более-менее городского вида административным центром. Впервые ничего не мог подсказать Чухонке огромный опыт предков — не жили ее далекие предки, небольшие дикие собаки, в райцентрах. И даже не в райцентрах не жили. Поэтому после долгих поисков она наконец остановилась здесь, у трубы теплотрассы. Место было довольно укромным — через возвышающуюся над землей теплотрассу там, где она пересекает тропинку, переброшен неширокий деревянный мосток, под мостком этим Чухонка и устроила убежище.
Из прорвавшегося рубероида торчали космы утеплителя, которыми она устелила логово, обнажившийся бок трубы приятно согревал, клонило в сон. Чухонка свернулась калачиком и уснула, спала она крепко, без сновидений. Понимала, что нужно набраться сил перед событием огромной важности — она знала, что эти теплые толкающиеся живые комочки внутри нее скоро, очень скоро, сегодняшней ночью запросятся на свет белый.
Володя Красноперов, тракторист-бульдозерист строительного управления, сегодня снова опаздывал на работу. «Черт, опять бригадир хай поднимет, не везет — так не везет», — мрачно думал Володя, перебираясь по деревянным мосткам через трубу теплотрассы, за которой находилось родное предприятие. Причина опоздания была, конечно, уважительной, но только для самого Володи. Поскольку ссора с тещей не представляется уважительной причиной в глазах начальства. Причин для ссоры, пожалуй, и не было — просто так уж сложилась неудачно с самого начала семейная жизнь Володи. «Весь лимит удачи я в первом браке исчерпал, наверное, — невесело размышлял Володя. — Эх, Катя, Катя, что же ты нас оставила, на кого!?» Неправдоподобно ярко пронеслись перед глазами картинки прежней, канувшей в Лету Володиной жизни.
Поженились Володя с Катей совсем молоденькими — едва выпорхнули в жизнь из светлой памяти детского дома № 2. Оба сироты, никогда не знавшие родителей, они словно и не отпускали рук друг дружки с того самого дня, как воспитательница поставила в пару маленьких Катю и Вову в пугливом строю детишек. Так и росли, поддерживая друг друга, и поселились, поженившись, в райцентре, где молодым выделили комнату, недалеко от областного города и своего детского дома.
Володя выглядел постарше своих лет, благодаря, наверное, густым бакенбардам, которые не сбривал почему-то, невзирая на постоянные насмешки. Небольшого роста, крепкий, основательный, немногословный Володя очень не любил любые трения, скандалы, старался избегать их по возможности. А с Катей у них никогда и не было ссор — тихая домашняя Катя, наверное, ссориться и не умела. И научиться ей так и не пришлось. Работала нянечкой в детском саду - очень любила детей. Тихая и по-своему счастливая жизнь четы Красноперовых в свое время увенчалась и еще одним, вовсе уж несказанно радостным и долгожданным событием — рождением дочки Машеньки, осветившей размеренную жизнь молодой семьи. Казалось, устыдилась Судьба собственной необъяснимой жестокости по отношению к невинным детям — Вове и Кате, устыдилась и попыталась все-таки компенсировать их сиротское детство. Как на крыльях, летел Володя домой, где ждали его женушка и дочечка, лишь где-то глубоко в душе опасаясь верить в возможность такого безоговорочного счастья, боясь сглазить, спугнуть его, — таким оно представлялось невозможным, незаслуженным, слишком полным и ярким, чтобы до конца поверить в его долговечность.
…Позвонили Володе где-то после обеда. Лена, напарница и подружка Кати, волнуясь, сообщила, что Катю увезли на «скорой», но беспокоиться нет причин — с ней все хорошо, а за Машенькой присмотрит Лена сама. Катя вышла на работу уже через пару месяцев после родов, благо Машеньку можно было брать с собой в младшую группу. Так проработала уже почти месяц.
Володя прибежал на «скорую» в чем был — в сапогах и спецовке. Дальше вестибюля его не пустили, конечно, а вышедший через 3 часа врач сообщил, что они сделали все, что могли, но… Дремавший до поры порок в сердце Кати оказался роковым.
Володя смутно помнил похороны Кати и первые дни жизни без нее. Частенько бывало — очнется, как вынырнет из глубокого омута, и в ушах словно взрывается надсадный крик уже посиневшей от плача Машеньки. Опомнившись, Володя попросил часто приходившую к ним Лену нянчиться с Машенькой, на что та с радостью согласилась. Лена даже взяла отпуск на работе, чтобы всецело посвятить себя ребенку подруги.
В маленькой комнате Володи в семейном общежитии строителей удобств никаких, разумеется — все удобства в коридоре. Лена часто будто невзначай рассказывала Володе, как хорошо ей вдвоем с матерью в частном благоустроенном доме, и как удобно было бы и за Машенькой ухаживать там… Все чаще Володя, приходя с работы, не заставал никого в своей комнате, — шел к Лене, в небольшой частный домик. И все чаще Лена просила оставить раскапризничавшуюся Машеньку ночевать у нее. Как-то так получилось, что однажды остался ночевать и Володя. Он и не размышлял всерьез, пожалуй, об этой перемене в жизни, довольно безучастно отнесся и к тому, что Лена предложила оформить отношения, расписаться в ЗАГСе, но и не возражал, однако. На себя Володя махнул рукой, — если доченьке так будет лучше — что ж, пусть так и будет. Глубокая апатия помешала ему также увидеть странное, резко отрицательное, и, пожалуй, труднообъяснимое отношение к себе матери Лены, — Евдокии Степановны, которая на первых порах не решилась открыто высказать свое неприятие зятя.
Евдокия Степановна, сухая, костистая, резкая, еще не старая женщина, души не чаяла в своей дочери, которую воспитывала одна, — муж замерз по пьянке, сбившись с дороги при возвращении с работы на лесопилке, что находится на окраине поселка. Евдокия Степановна из кожи вон лезла, чтобы Лена была одета-обута не хуже других, чтобы ни в чем не знала отказа.
— «Ничего, проживем, проживё-ём, еще лучше проживем, чем с тобою, туда тебе и дорога, пьянь ты болотная , — частенько приходилось слышать маленькой Лене злобно-возбужденный голос матери, - Одну, одну ведь оставил в такие-то годы, всего и веку моего бабьего было 26 лет, двадцать ше-есть!»
Лишь став повзрослее, поняла Лена, кого «пьянью болотной» мать величает.
— Смотри, смотри, девка, в оба смотри да мужа найди солидного, с положением, чтоб весь век свой за им, как за каменной стеной! Смотри, доча, судьбы моей горемычной не повтори, — не выскочи за пьянь болотную, — весь век слезы проливать!
Так и выросла Леночка под подобные заклинания матери, в глубине души не вполне доверяя им, впрочем. Парней, однако, все же побаивалась, на танцульках, как другие девчонки, не пропадала. Работала себе в садике нянечкой, возилась с чужими детишками, порою удивляясь, отчего так сладко обмирает сердце, когда возьмет на ручки какого-нибудь симпатичного карапузика. Очень обрадовалась поступившей к ним на работу Кате, — жадно слушала рассказы молодой семейной женщины о ребенке, о муже, о простых семейных радостях. Ночами просыпалась, смотрела невидящими глазами в потолок и мечтала, мечтала о семье, о детях. Услышав горестную весть о смерти Кати, едва сумела остановить ухнувшее камнем вниз сердце: — «Сейчас или никогда!» — осознанно, четко оформилось прежде смутное томление.
Это свершилось все же, свершилось. И как же счастлива была Лена, — ничего не замечала вокруг. Наконец-то у нее тоже есть и муж, и ребенок — маленькая очаровательная Машенька. Машенька была крохотной, довольно болезненной и слабенькой, но уже привыкла к Лене, агукала и радостно узнавала ее, тянулась ручонками. Лене казалось даже, что ангельское личико Маши напоминает не Катю, не Володю даже, а похоже именно на её, Лены, лицо.
«Я, я настоящая мама Машеньки, и никто ее у меня не отнимет!» — Лене казалось, что и окружающие должны слышать этот ее крик души. Не заметила Лена вначале, в радостных хлопотах вокруг Машеньки, что стал Володя частенько являться с работы в подпитии.
— Ну что, предупреждала я тебя, сто раз я тебе говорила, — нет, привела все же пьянь болотную! — свирепея, кричала Евдокия Степановна. — Смотри, натерпишься теперь, гони, гони его, пока не поздно!
— Да с горя это он, мама, Катю забыть пытается, образумится еще, потерпи, мама!
— Буду я еще, в своем доме, терпеть алкаша. Гони его в шею!
— Я без Машеньки не останусь, мама, не могу я без нее, мама!
Как снежный ком, росла и ширилась ненависть, неизвестно, откуда произрастающая и чем питающаяся, но — росла и набухала, как гнойный нарыв, грозя взорваться, лопнуть и залить все вокруг ядовитой субстанцией. Теперь иначе, как Пьянью болотной, псом приблудным теща Володю не называла. А Володя, в свою очередь, всячески старался задержаться на работе, и домой приходил уже постоянно «на автопилоте». Иногда, в минуты просветления, порывался он что-то изменить в своей жизни, но идти было некуда, и страшно оставить Машеньку вновь без матери, - а Лена стала для ребенка именно матерью, и невозможным совершенно представлялось остаться без семьи, но воли действовать, предпринимать что-либо не хватало, да и немного их уже становилось, минут просветления, в Володиной угарной , похмельной, нелепой жизни. Володя почти физически чувствовал, - сломалось в нем что-то после Катиной смерти. «Эх, Катя, Катя, что же ты наделала, на кого же ты нас оставила…»
— Ничего, я все одно что-нить да придумаю, в лепешку расшибусь, а выживу тебя отсель, шаромыжник, пьянь болотная! — злобно шипела во всеуслышание Евдокия Степановна.
Лена, как раненая птица, металась между мужем и матерью, пытаясь безуспешно погасить эту все крепнущую вражду, причем с каждым новым скандалом, Евдокия Степановна понимала это все отчетливей, дочь отдалялась от матери, чужели, становились все более натянутыми прежде так обморочно неразрывные кровные узы. Ночами Евдокия Степановна просыпалась от горячих слез и острого до жути ощущения-воспоминания, реального ощущения на своей груди маленького горячего тельца ребенка. Это ощущение остановило тогда, четверть века назад, уже занесенную руку с острой бритвой в последний гибельный момент отчаяния, когда самоё жизнь становится тягостью невыносимой. С тех пор что-то сместилось, стронулось в сознании Евдокии, и ненависть к пьющим мужчинам, да, пожалуй, и ко всем мужчинам вообще только усугублялась горячечной, болезненной любовью к дочери.
Собственно, Чухонка вовсе не всегда звалась Чухонкой. При рождении своем она получила вполне благозвучное и благородное имя — Альма фон Баттерфляй. Ни больше и ни меньше. Поскольку предполагалось хозяевами, что все пять щенков их любимицы исландского шпица, красавицы белоснежной Агриппы Дель Бенвенучи, рождены от еще более именитого папаши, чемпиона великого, обладателя многих грамот и титулов, чистопородного кобеля, — гордости его хозяев. Хозяин самого Бельканто Пусси Гранда, приводя его на долгожданную встречу с матерью Чухонки, был, видимо, грамотным кинологом — весьма точно угадал сроки.
— Пусть тут, на полянке, побегают. Сейчас снюхаются, не волнуйтесь.
Но будущая мама Чухонки с предполагаемым папашей не приступили сразу к делу, а, покрутившись недолго на полянке, скрылись от отвлекшихся на минуту хозяев в лесочке.
— Да прибегут, не переживайте, сделают свое дело и прибегут, я своего Гранда знаю, все будет в лучшем виде, — успокаивал кинолог, но также заторопился отчего-то и поспешил напомнить о заранее оговоренной оплате за случку. Видимо, действительно очень грамотный оказался кинолог. И вот почему.
Будущая мама Чухонки не просто убежала в лесок, как бы кокетничая и увлекая за собой именитого жениха, — она почуяла, услышала ли, — неизвестно, но оказались наши несостоявшиеся молодожены в довольно большой стае местных бродячих собак, где приняты были с восторгом, — кинолог, повторюсь, оказался весьма грамотным, и сроки точно угадал.
Именитый чемпион был тут же побит, изгнан, и после коротких ожесточенных схваток за обладание неожиданно появившейся невестой, схваток между претендентами – всеми кобелями этой стаи, Агриппа Дель Бенвенуча осталась наедине с небольшим, шустрым, пестрым, отважным «дворянином», — длинное, крепкое, довольно несимметричное тело легко передвигалось при помощи коротких кривых ножек, большая голова с крепкими челюстями прочно сидела на короткой шее; любопытные бусинки глаз излучали жизнелюбие и вседашнюю готовность к немедленным действиям, — как говорится, неладно скроен, да крепко сшит. Агриппа осталась весьма довольна претендентом на свои лапу и сердце, отважный победитель короткого беспощадного турнира отвечал всем требованиям древнего, как мир, инстинкта самки: подвижность и жизнелюбие свидетельствуют о прочном здоровье, хорошем иммунитете и жизнестойкости, готовность к схваткам и бесстрашие обеспечат защиту потомства от врагов — с таким проще преодолеть невзгоды, легче будет вырастить детенышей, выпустить их в нелегкую эту, полную борьбы и лишений, жизнь.
Когда из лесу наконец явился неудавшийся слегка помятый красавец-жених, кинолог сунул полученные деньги в карман, ретировался со словами:
— Ну вот видите, не извольте сомневаться, наш Пусси Гранд заряжает безошибочно — ждите в положенный срок маленьких принцев.
И они действительно явились, маленькие принцы и принцессы, все пятеро, как на подбор, и среди них будущая Чухонка, тогда же и получившая свое первое, благозвучное имя. Щенята подрастали, открыли уже глаза и все явственней стал проступать в них пестрый неказистый отважный «дворянин». Приглашенные специалисты из клуба собаководов лишь констатировали уже очевидное всем. И хорошо, хорошо, что не могла красавица Агриппа понять смысла обращенных к ней гневных тирад хозяйки, не могла осмыслить обвинений в недостойном, непристойном поведении, ведь она все сделала правильно, согласно своим вечным инстинктам. Но, увы, людям важнее чистота породы и особенности экстерьера…
В судьбе Чухонки вскоре произошёл первый и страшный поворот. Живущему этажом ниже честно пьющему бобылю Фадеичу было поручено щенят утопить в Зюзелге. Фадеич по прозвищу Полубомж выторговал по бутылке за каждого. Все пять отпрысков красавицы Агриппы были сложены в старый мешок, не помогли даже мольбы и плач детей, успевших полюбить щенят. По мере приближения к реке сделка стала представляться Полубомжу всё менее привлекательной. «Буржуи, на! Всего одну бутылку за живое существо, на! Да рази ж одной бутылкой совесть зальёшь потом?! Полубомж вам чего, в натуре, киллер, да? Выметайтесь из мешка, шелупонь, авось не пропадёте, Бог милостив, а я им, жлобам, в киллеры не нанимался,» - с такими словами Фадеич и высыпал принцев и принцесс на свалке, причём вместе с щенками выпал и мраморный бюст Сталина с отбитым носом. «Вон чо творят, а? Мало им, что нос вождю отломили, так ещё и утопить его хотят! Эх, жаль, - не тридцать седьмой год-то на дворе, повезло буржуинам! Это они, значитца, для весу подложили, чтоб вы, мелочь пузатая, не всплыли. Ну ничо, Виссарионыч, постой вот тут на пригорке. Здесь, на свалке, порядку-то нема, - сильный руководитель и пригодится». Фадеич пошарил в карманах широченных спецовочных штанов, оставшихся ещё со времён работы на стройке, нашёл там сухарик,недоеденный кусок колбасы и конфетку-барбариску – остатки прежней роскоши – закусона вчерашнего. Конфетку сунул обратно в карман – нормальная закусь, вам, шелупонь, не по вкусу. Сухарик раздробил бюстиком Сталина, (извиняй, Виссарионыч), колбасу руками поделил на мелкие кусочки, подтолкнул поближе щенят, - хавайте пока, шелупонь, что дают, а завтра навещу вас, принесу ещё чего-нито. Пододвинул пустой картонный ящик, - да не расползайтесь вы, волкодавы, - постелил какую-то тряпку, найденную здесь же, - вот вам шконка, мелочь, партаментов нема, извиняйте. Виссарионыч, ты за смотрящего. – Покедова! - матюкнулся ещё для связки слов, чтоб жизнь мёдом не казалась - удалился как бы с чистой совестью – хоть заказ и не выполнил, зато вождя народов спас от утопления.
Фадеич с легкой душой отправился получать свой гонорар. Светило нежарко сентябрьское солнце, день начинался совсем неплохо. Встреченные по дороге два знакомых бомжа шестым ли, или еще каким чувством смекнули, что нынче Полубомж весьма кредитоспособен, и увязались за ним. Банкет устроили в скверике, откуда отлично просматривалась подконтрольная приятелям свалка. Так и прошёл бы на соответствующем дипломатическом уровне обед для высоких гостей Фадеича, если бы не узрел он копошащиеся на своей законной территории две непрезентабельные фигуры. Зря всё-таки Фадеич переживал, что продешевил, – напротив, напитков оказалось достаточно, чтобы, после приёма их внутрь, с одним из бомжей, откликавшимся на кличку «Лиловый», поскольку цвет лица именно такой и имел, отправиться утверждаться в своих правах на территорию; второй-то приятель проспал благоразумно там же, в скверике, на месте импровизированного пикника. Драка с бомжами-нарушителями конвенции была замечена из окна проезжавшей патрульной машины. Противники Фадеича и Лилового, будучи менее пьяными, так как таких баснословных гонораров, как Полубомжу, им никто не платил, вовремя удрали. А наших героев, несмотря на их горячие протесты, препроводили в райотдел милиции. Пришли в себя пламенные борцы за территориальные права слегка ограниченными в свободе передвижения, очнулись, одним словом, в «обезьяннике». Наутро старшина Газизов, осведомившись у дежурного, – что, дескать, торчат без пользы эти «Полтора бомжа» в помещении, хозяйственно отправил их заниматься общественно-полезным трудом, вручив мётла и лопаты. Таким образом, сумел Фадеич-Полубомж навестить пустырь лишь через неделю, но застал там только Виссарионыча в гордом одиночестве.
Приближалась зима, из всего помета сумела выжить только Чухонка, которой пофартило прибиться в бесцельных голодных скитаниях к небольшой стае бездомных собак под предводительством Монстра. Уйдя однажды особенно далеко, Чухонка наткнулась на расположившуюся под высоким земляным валом, оставшимся от строительства моста через речку, стайку бродяжек. Одна из собак, щенная сука, заворчала было на неё, вознамерясь прогнать. Испуганная Чухонка, поджав хвост, попятилась, но лежавший в сторонке длинношёрстный кобель, лишь чуть приподняв приплюснутую морду, рыкнул – и сука послушно отступила. Так Чухонка получила право находиться в стае. Нет, особенно теплее и сытнее, чем подле Виссарионыча, на первых порах не стало, но зато избавилась Чухонка от самого, пожалуй, страшного – от одиночества.
Здесь, в стае, подрастающий щенок понял и принял простые и суровые, но очень важные для выживания законы, разобрался в иерархии, что избавляет от ненужных и опасных столкновений. Теперь Чухонка вместе с другими смело кидалась в бой с чужими стаями, защищая коллективные владения, научилась «стоять на часах» - бодрствовать, охраняя покой стаи в карауле, и звонким лаем предупреждать вновь обретённых сородичей об опасности. Доводилось ей даже участвовать в загонной охоте на зайца, хотя, конечно, при её коротких ножках толку от этого было немного. Однажды на мусорных баках с Чухонкой произошёл неприятный случай, едва не закончившийся трагически. Разодрались две взрослые собаки из-за добычи – куска какого-то, Чухонка ни разглядеть, ни понюхать не успела – так торопилась проглотить его, пока нашедшие кусок заняты разборкой. Через несколько минут почувствовала сильную резь в желудке, и уже поплыли перед глазами радужные круги, когда смогла наконец изрыгнуть содержимое желудка вплоть до зеленой желчи, – спасибо древней волчьей способности опорожнять в случае необходимости нутро, – в крови предков присутствовали и капли крови волков и шакалов-падальщиков, может быть, благодаря последним и сумел организм Чухонки справиться с отравой. С тех пор она твердо усвоила: нельзя ничего хватать необдуманно, не понюхав и не изучив как следует.
Но главный урок, урок преданности стае и истинного благородства преподал Монстр. Вожак стаи вполне оправдывал своё прозвище, данное ему одним из охотников после неудачной попытки отстрела. Плод запретной любви английской бульдожки и шотландской овчарки действительно имел устрашающий вид – плоская морда с выдающейся вперёд нижней челюстью, снабжённой огромными, не помещающимися в пасти клыками, мощная широкая грудь и массивное туловище на кривых крепких ногах и мягкая, длинная, волнами ниспадающая едва не до земли шелковистая шерсть. Бесстрашный, малочувствительный к боли, имеющий мёртвую бульдожью хватку Монстр ещё в юном возрасте приобрёл непререкаемый авторитет, с ним предпочитали не связываться даже крупные кобели – овчарки, ротвейлеры и большие дворняги. Умел Монстр одним глухим своим рычаньем, не прибегая к насилию, наводить порядок в весьма своевольных рядах бродяжьей стаи, умел защищать свою территорию, заботиться о щенках и о слабых членах сообщества. Не первый год водил он свою стаю, и всё более крепли подозрения у следователей и оперативников, что промышляет стая Монстра также и прямым хищничеством – в милиции копились заявления старушек-молочниц о пропажах коз и владельцев скота – о пропажах овец. Поймать собак на месте преступления не удавалось, но каждый, кто видел Монстра и его организованную стаю, готов был обвинить бродяг во всех грехах. Подозрения старушек-молочниц основывались только на том, что Монстра не раз видели гоняющимся за овцами и козами на пустыре. Повинуясь смутным инстинктам, переданным ему в генах от отца – шотландской овчарки, Монстр часто пытался «собрать отару», сгоняя разбредшихся овец и коз в кучу, чем столетия занимались колли – помощники пастухов, умные и красивые собаки. Но, увы, никто не мог предположить столь благородные порывы у страховидного кобеля.
Фадеич-Полубомж, впрочем, подобным слухам не верил. Слушая россказни владельцев мелкого рогатого скота, с сомнением качал головой: в райцентре, почти вплотную примыкающем к городу, как , впрочем, и в пригороде, не ощущалось недостатка и в двуногих бродягах, причем не все из них были физически столь беспомощны, как Лиловый с приятелем.
На Монстра и его стаю была устроена настоящая охота. Дважды вожаку удавалось уводить стаю из-под обстрела, но в третий раз собак обложили особенно плотно. С утра в воскресенье трое милиционеров при поддержке двоих опытных охотников напали на «банду Монстра», как именовалась теперь стая. Две собаки были ранены, но почти уже удалось Монстру избежать потерь и вывести стаю в безопасное место, но бежавшая позади Чухонка, которую задело всё же дробью по ноге, стала безнадежно отставать, и тогда вожак метнулся назад – подогнать ли пытался, помочь ли, – «собрать отару» попытался благородный пёс, и в виду смертельной опасности не бросивший своего…
Старший из охотников крикнул возбужденно: «Это вожак! Монстр!», - и перевел огонь с удирающего щенка на мчавшуюся навстречу собаку. С этим псом у охотника были свои счеты – ведь в прошлый раз именно он упустил Монстра, и терпел град насмешек до сего дня. День был солнечный, морозный, и видно четко, что выстрелы охотников достигали цели – заряды дроби каждый раз сотрясали тело Монстра, но он продолжал неукротимо двигаться вперед большими прыжками, словно секач, нападающий на охотника. Вот он уже поравнялся с Чухонкой, прикрыл её мощным телом, и Чухонка даже почувствовала мягкое, словно опахало, прикосновение длинного шелковистого меха вожака… Охваченный каким-то суеверным страхом, охотник, торопясь, переломил двустволку, зарядил красные патроны из нагрудного кармана – жаканы, всегда имел под рукой на всякий случай. Жакан настиг Монстра в прыжке, отбросил назад – падал пёс уже мертвым.
После гибели вожака стая распалась. Оставшиеся в живых разбрелись кто куда. Выживали кто как мог, жила как получится и Чухонка, получившая такое прозвище от местных пацанов за непрезентабельный свой вид — худющая, вечно голодная, с висящей клочьями шерстью, но со всегдашней в глазах готовностью принять добро и ласку. От отца Чухонка унаследовала крепкое тело и короткие ножки, неиссякаемое жизнелюбие и стойкость, — научилась в совершенно порою невыносимых условиях не просто жить, но и радоваться жизни, — веселым лаем приветствовала ребятишек, бегущих в школу, гонялась по дороге за проезжающими машинами, ловко увертываясь от колес, — просто так, для тренировки. Научилась даже ставить целые спектакли, — почуяв проезжавшую еще только по соседней улице машину со знакомыми дачниками из города, стремглав мчалась к дому дачников, с грозным лаем выскакивала из подворотни навстречу подъехавшей машине хозяев, изображая всем своим несчастным и смертельно усталым видом, что не узнала их от усердия и от голода (сторожила, мол, ваш дом всю рабочую неделю, пока вас не было), — естественно, растроганные такой преданностью добровольного сторожа городские наивные люди скармливали Чухонке всю колбасу. Два дня сытого блаженства на даче — и Чухонка снова отправлялась бродить по окрестностям, ничуть не беспокоясь о сохранности добровольно принятого под свою ответственность объекта. Во время одного из таких путешествий, казавшихся постороннему наблюдателю бесцельными, а на самом деле являвшихся планомерными поисками пищи, Чухонка почувствовала странное, прочно, казалось ей, забытое волнение из далекого теперь уже, призрачного детства при виде двоих людей на улице — большого и маленького, причем маленький кричал, показывая на Чухонку:
— Мама, смотри, как собачка эта похожа на нашу Алипу!
— Ну что ты, сынок, как может эта бродяжка быть похожей на нашу Агриппу!? Не смей даже близко подходить к таким, слышишь?
Встреча эта мимолетная, впрочем, очень скоро забылась, да и не умела Чухонка долго помнить, она лишь смутно чувствовала, что было в ее жизни когда-то, очень давно, что-то очень хорошее, теплое, ласковое, как прикосновение мамы, и связаны эти забытые воспоминания со случайно встреченными людьми. Но некогда бездомной собаке предаваться иллюзорным воспоминаниям, жизнь на улице требует от нее предельной осторожности и концентрации внимания.
Никем никогда не дрессируемая, а вернее, имевшая лишь одного, но весьма мудрого учителя — жизнь, Чухонка научилась даже, за угощение, разумеется, танцевать на задних лапках, что совсем уж бродячим бездомным собакам несвойственно.
Научилась также Чухонка избегать многие виды опасностей, подстерегающих на улице, особенно — главную, самую, пожалуй, грозную: проводимый время от времени местными властями плановый отстрел бродячих собак. Но Чухонка каким-то необъяснимым образом чувствовала накануне, может быть, по начавшейся особенной суете у здания администрации района, куда стекались с ружьями члены охотсоюза, — кто с видимым удовольствием, предвкушая завтрашнюю «веселую» охоту, а кто, напротив, — чертыхаясь в душе и покоряясь необходимости; или, скорее, просто обостренным чутьем много пережившего зверя чуяла опасность, разлитую в воздухе. На следующие дни после громкой операции ветераны свалок и пустырей недосчитывались многих и многих, но Чухонка все же не теряла своей врожденной доверчивости к людям: — «Ты глянь на эту пёстренькую, — уцелела же после такой канонады! И не боится, подходит, милая», — удивлялись, стыдясь в душе, вчерашние охотники.
Культяпка, бомж со стажем, но без трех пальцев на правой руке, и уже знакомый нам Лиловый второй день безуспешно пытались продать Колобка. Лиловый, будучи старожилом райцентра, знавал некоторых членов охотсоюза ещё по тем временам, когда имел нормальный цвет лица и даже комнату в общежитии. Поэтому к нему и обратился приехавший из города Культяпка, знавший, почитай, всех бомжей в городе и прилегающих районах, обратился с не совсем обычной просьбой помочь продать охотничью собаку, которую украл где-то, но скромно называл сие противоправное деяние заимствованием. Охотники, естественно, тотчас признавали в голодной, измученной , потерянной, усыпанной прилепившимися к прежде роскошной шубе репьями породистого спаниеля, но связываться с бомжами никто не хотел: да, купи у таких собаку, а завтра дойдут слухи до хозяина, греха не оберёшься, – у охотников, как и у рыбаков, существует неофициальное, но надёжное быстродействующее радио. А собака, даже и в таком неприглядном виде, производила впечатление действительно очень породистой и соответственно дорогой.
К вечеру, хотя сделка и не удалась, Культяпка с Лиловым исправно напились, привязать как следует собаку не сумели. Колобок освободился от верёвки и отправился бродить по окрестностям, на первый взгляд бесцельно, а на самом деле – неустанно ища хоть какую-нибудь зацепку, которая могла бы помочь ему в поисках хозяина.
Колобок до описываемых событий жил в городе, в семье охотника-любителя, и всего несколько раз выезжал на охоту с хозяином, где успел всё же продемонстрировать свои врождённые навыки. Даже после таких непривычных испытаний, что выпали на долю изнеженного домашнего пса при похищении, Колобок, ( так прозвал его Культяпка за длинную курчавую шерсть благородного шоколадного цвета), Колобок выглядел весьма примечательно: статный гордый постав головы, умные дружелюбные глаза, полуприкрытые длинными свисающими ушами, узкая симпатичная мордочка, шустрый деятельный характер. Хозяин очень любил и ценил своего помощника на охоте, участвовал с ним в соревнованиях и выставках, любил хвастать псом перед друзьями-охотниками. Не удивительно, что однажды, когда пёс по недосмотру хозяев бегал один вблизи вотчины Культяпки – мусорных баков, бомж свистом подозвал доверчивую собаку и увёл с собой в подвал, затем, прицепив верёвку к красивому фирменному ошейнику, отправился с пересадками на нескольких автобусах за город, к своему старому знакомцу Лиловому, поскольку знал о его давнем увлечении охотой.
Колобок умел, конечно, отыскивать в камышах подраненную утку, умел поднять вальдшнепа, но найти следы хозяина на улицах и пустырях райцентра ему не удавалось. Неприспособленный к бездомной жизни, так и пропал бы, наверное, Колобок, если бы не встретил в безостановочных своих скитаниях Чухонку. К тому времени Чухонка стала совершенно взрослой, выправилась, приосанилась даже как-то, выглядела вполне уверенной в себе молодой особой. К тому же наступила в её жизни пора, которую, несмотря на все испытания бездомной жизни, голод, холод и бесприютность, она сама бы назвала воистину прекрасной, – Чухонка стала в одночасье объектом внимания всех окрестных кобелей.
Колобок росту невеликого, чуть больше Чухонки, мощных челюстей и злобного нрава не имел, трудно ему было противостоять уличным задиристым псам. Однако внешне хрупкий породистый красавец имел истинно бойцовский характер – поверженный и искусанный в кровь, он вновь и вновь кидался в бой, пытаясь отбить Чухонку у целой своры разномастных бродяг. Так и пропал бы, наверное, погиб бы, скорее всего, бесстоашный спаниель, если бы угораздило его влюбиться в одну из обычных легкомысленных сук, что, бывает, водят за собой целые стаи псов, бестрепетно и с удовольствием наблюдая, как проливают они кровь за её мимолетную благосклонность…Но не такова оказалась Чухонка; что ею двигало – память о благородном Монстре, минутный ли каприз и увлечение, но нарушила самка заветы предков, предписывавшие ей дожидаться, когда победит сильнейший – кинулась отбивать уже изрядно ослабевшего Колобка в рычащий клубок дерущихся псов. Закалённая Чухонка – это вам не изнеженный домашней жизнью спаниель, что сразу ощутили на своих шкурах претенденты, которым природа к тому же запретила грызть самочек. Так и увела за собой Чухонка хромающего, едва живого красавца-спаниеля.
Жить стали вместе, парой, что, кажется, несвойственно уже собакам, изрядно подзабывшим подобный образ жизни, поскольку гены их претерпели некоторые изменения в процессе многовекового общения с человеком. Вместе бродили по улицам и свалкам в поисках пропитания, вместе дрались с другими собаками при случае. Спаниель многому научился у Чухонки, и даже сам пытался научить её плавать в Зюзелге, чего она уж совершенно не могла принять. Такая жизнь счастливо продолжалась бы и дальше, но…
Но произошёл всё же очередной крутой поворот. В тот день, после жаркого полудня, лежали Чухонка с Колобком в пыли близ столовой райпотребсоюза, отдыхали, лениво поискивая друг у друга блох. Вдруг Колобок напрягся, вскочил и бросился к остан овившейся неподалёку легковой машине. Из машины выпрыгнул полный мужчина в шляпе, всплеснув руками, вскричал недоверчиво:
– Ты ли это, Бим!? Бим, ко мне! Бимушка…
Чухонка зарычала, увидев, как мужчина и Колобок катаются по траве близ дороги, но быстро успокоилась, поняв, что не угрожает её другу опасность. Вышедшие из машины нарядная женщина и мальчик тоже принялись ласкать и трепать Колобка, приговаривая:
– Бимушка! Бимушка, где же ты пропадал? Наконец-то мы тебя нашли! –
Очумевший от радости Колобок метался, не мог устоять на месте, бегал от Чухонки к людям и обратно, как заведенный. Он старался обратить внимание людей на подружку, пытался подозвать Чухонку поближе. Уже запрыгнув в машину,выскакивал вновь, так что не успевали люди захлопнуть дверцу. Наконец мужчина сообразил, чего хочет Бим:
– Э-э, да он же свою подругу зовёт! Собачка, иди сюда! –
– Ну нет, ещё бездомной бродяги нам не хватало! Смотри, да у неё же блохи! Да и вообще, за вами-то обоими, охотнички, мне грязь убирать надоело! – сварливо прикрикнула, однако, супруга.
По просёлочной дороге, где из-за ям и колдобин машина немогла разогнаться, Чухонка в облаке пыли катилась пестрым клубком следом, видя в заднее окно прильнувшего к стеклу Колобка, но на трассе машина набрала скорость, и Чухонка постепенно стала отставать, и всё равно бежала, бежала, задыхаясь уже и не видя ничего из-за багровой пелены перед глазами.
Мужчина, которому в зеркало заднего вида ещё долго было видно бегущую из последних сил собаку, покосился на жену, пробормотал со вздохом, думая о чем-то своем:
– Вот это любовь! А ещё говорят – собаки… Нет, Бим, я бы на твоём месте на ходу выпрыгнул! –
– Сиди уж, попрыгунчик, тоже мне! Смотри на дорогу внимательней! – раздражённо ответила молодая нарядная женщина, - А ты перестань целоваться с собакой, смотри, какой Бим грязный! – это уже мальчику. Мальчик, сидевший на заднем сиденье в обнимку с Бимом и до того щебетавший с ним без умолку, притих и тоже стал вглядываться в окно.
Машина с Колобком-Бимом скрылась уже из виду, но Чухонка продолжала бежать на одном только отчаянии, не видя ничего перед собой, пока не ударилась с ходу о брошенную кем-то на обочине старую покрышку от «Жигулей». Лежала долго в кювете, и не потому, что удар о покрышку был слишком силён – нет, просто не хотелось возвращаться в этот потускневший мир, лежала бездумно и безучастно, пока не почувствовала вновь, в который уже раз, но гораздо отчётливей, чем вчера, почувствовала в себе самой зарождение новых жизней. Нужно жить.
…Эти маленькие теплые комочки, появившиеся вскоре на свет, вызвали такую любовь и нежность, каких Чухонка в себе и не подозревала. Первые дни после рождения малышей она даже боялась отойти от них хоть на шаг, бесконечно лизала щенят и кормила из набухших сосков. От трубы исходило приятное тепло, сверху логово надежно укрыто деревянными мостками, с боков — густо разросшимися на пустыре лопухами и репейниками. Как настоящий дом, уютным, теплым и надежным стало представляться Чухонке это временное убежище, привыкла она и к частому топоту ног прохожих по дощатому настилу над головой. Однако надо позаботиться и о хлебе насущном. Проблему эту Чухонка решила быстро, — пробегавшие утром в школу ребятишки, завидев знакомую приветливую собачку, обязательно делились с нею: кто отломит кусок бутерброда, а кто и беспечно отдаст весь свой завтрак. В благодарность Чухонка устраивала ребятам представление, как могла: и кружилась по команде на задних лапках, просительно заглядывая в глаза, и прыгала, и выполняла знакомые команды. По утрам с пустыря доносились звонкие детские крики:
— Чухонка, Чухонка! Апорт!
— Чухонка, ко мне!
— Чухонка, Чухонка…
Никому не отказывала Чухонка, со всеми поиграет, побегает. Славные это были дни — возвращалась в логово с полным брюшком, а значит, и полными благодатного молока будут сосцы. Щенята росли как на дрожжах, уже открыли глаза, и одного лишь опасалась молодая мама, — расползутся маленькие непоседы, и откроется тайна логова преждевременно. Но того, что произойдет вскоре, не могла предотвратить Чухонка, — не мог ей ничего подсказать и инстинкт, тот самый спрессованный тысячелетиями опыт бесчисленных предков, ничего подобного, разумеется, не видевших.
Всю ночь неясное предчувствие терзало Чухонку, но утром она всё же отправилась на поиски пищи, — подрастающим детям ее молока требовалось все больше. По тропинке через пустырь, и дальше через мостик, дети почему-то не бегали уже второй день, перекрыта тропинка из-за ремонта. Чухонка решила пройтись по знакомым мусорным бакам и свалкам, торопилась, терзаемая предчувствием, она знала, просто знала, — произойдет нечто нехорошее, но анализировать свои чувства, конечно, не умела. Второпях подобрала что-то съедобное, уклонилась даже от драки с двумя какими-то пришельцами-дворняжками, схватки не за кусок даже, за обрывок бычьей шкуры, — и не потому, что шкура эта очень уж нужна ей, но для утверждения собственного права на свою территорию, которое постоянно подкреплять необходимо, она это знала железно, инстинктивно, но все же уклонилась от схватки с нарушителями границ и поспешила домой, к детям.
Предчувствие не обмануло Чухонку.
Володя Красноперов, получив нагоняй от бригадира за опоздание, быстренько завел трактор, вместе с приданным ему подсобным рабочим Витькой, догуливавшим «последний нонешний денечек» перед призывом в армию, отправился выполнять наряд — подготовить к разборке перед капитальным ремонтом участок теплотрассы. Витька, не вынимая наушников плеера из ушей и ритмично дергая головой, видимо, в такт только ему и слышимой музыке, сноровисто зацепил тросом переходной мостик, топорно, но прочно сработанный из поперечных бревен и тяжелых, разбухших от влаги и времени досок.
— Ты же проверь сначала, что там, под мостками, - перекрикивая двигатель, распорядился Володя.
— Да чего там будет, кроме пустых бутылок да мусора! — отмахнулся беспечный допризывник.
Володя стронул трактор и, показалось ему даже, услышал какой-то посторонний звук. Но в голове и без посторонних звуков словно стучали молоточки после вчерашнего, и Володя не обратил внимания. Развернувшись, заглушил трактор только после того, как увидел подпрыгивающего и суматошно махавшего руками Витьку.
На траве, пропаханной тяжелыми мостками, еще корчились три маленьких пестрых раздавленных тельца, четвертое едва выглядывало из-под поперечного несущего бревна и уже не подавало признаков жизни. Володю едва не стошнило.
— Говорил я тебе, — посмотри, гад! А ну, цепляй скорее вторую часть, — потащим в цех, там разберем!
Володя собрал уже бездвижные тельца, сложил их в остатки развороченного гнезда подле трубы. Саднящее чувство вины не проходило. Вспомнилось, как в детдоме бессильно ненавидели они двух мужиков в какой-то странной белой безобразной униформе, приехавших однажды к ним на машине, снабжённой будкой с надписью «Санэпидстанция» и застреливших любимца всех ребят шустрого дворняжку Шарика. «Теперь и я — убийца, и меня будут ненавидеть… Ох, не к добру все это!» — тяжело ворочалось в похмельной голове, тревожило.
Чухонка долго лизала маленькие неподвижные тельца в разоренном логове, пытаясь своим дыханием вернуть им жизнь, хотя и в эти черные мгновения знала уже все наперед о бесполезности любых усилий, — стремилась инстинктивно отодвинуть, отдалить неизбежное. Уже глубокой ночью, не выдержав, она подняла голову к черному безлунному небу и в долгий тоскливый вой вложила всю свою неизбывную скорбь, плача и жалуясь кому-то.
Володя в этот день явился домой непривычно трезвый, тихий, ничего не ответил на ставшую уже привычной ругань тещи. Ночью долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к ровному дыханию жены и дочки, затем не выдержал все же, оделся, стараясь не шуметь, и вышел из дома. Долго стоял на крыльце, вглядываясь бездумно в затянутое облаками небо, и словно очнулся внезапно, услышав вдали, в стороне их стройцеха, протяжный звериный вой. «Она!» — как толкнуло что-то изнутри. Стараясь не скрипнуть досками, Володя сбежал по крыльцу, в глубине двора нащупал калитку и побежал по едва угадывающейся тропинке туда, к злополучному мостику.
Ветер разогнал тучи, и выглянувшая полная луна наконец осветила поблескивающую влажно трубу теплотрассы и разоренное, совсем недавно казавшееся надежным, убежище пестрой коротконогой собачки. Собачка уже не выла, лежала безучастно подле мертвых щенков, на Володю даже не глянула.
— Бедная ты, бедная. Прости ты меня, ради бога. Что уж теперь поделаешь… — Володя осторожно приблизился, несмело погладил собачку по голове. Чухонка не шевельнулась, лишь смотрела такими древними глазами, что Володя страшился заглянуть в их бездонный, безнадежный омут, чтобы не наткнуться на нечто слишком общее, первобытное, глубокое, объединяющее, — человеческое. Что-то мистическое, пугающее почудилось Володе в этой картине: освещенный луною, заросший бурьяном пустырь с поблескивающей, как выброшенная на берег туша кита, железной трубой, угадывающейся чернотой тропинки, разбросанными вокруг лохмами разоренного логова и - недвижная безучастная собака над трупиками щенят.
Чухонка натужно поднялась наконец, носом сдвинула щенят поближе друг к другу, стала лапами подгребать землю и ветошь, будто пытаясь укрыть детей от холода.
— Ну что ты, что ты, милая? Похоронить их хочешь? Это правильно. Давай же, я помогу тебе.
Володя прикопал слегка щенят под теплым боком трубы, обернулся к собаке, понуро наблюдавшей за ним:
— Ну что ты здесь одна будешь делать? Пойдем, пойдем со мной, я тебя не обижу. Как тебя зовут-то? Альма? Пальма? Жучка? Пойдем, потом разберемся.
Чухонка машинально, как сомнамбула, пошла за человеком. Во дворе легла под крыльцом, на предложенную миску с кашей даже не взглянула.
И на второй, и на третий день собака не тронула пищу, лежала тихонько под крыльцом, поблескивая в полутьме влажными глазами. Евдокия Степановна даже не догадывалась о новой жиличке все это время.
Трудно возвращалась к жизни Чухонка. Выползла из-под крыльца лишь на четвертый день, когда Лена выкатила во двор коляску с Машенькой. Девочка уже садилась в коляске, радостно взирала голубыми глазенками на окружающий мир. Отлучившаяся на минутку куда-то Лена, вернувшись к коляске, обмерла: сунув морду вовнутрь, у детской коляски стояла на задних лапах лохматая пестрая собака. Испугаться по-настоящему, впрочем, Лена не успела — из недр коляски раздавался счастливый детский смех. Чухонка лизала осторожно девочку в щечки, а та, хватая ручонками мягкий собачий мех, весело щебетала что-то на своем детском языке.
— Вон! Фу! Вон пошла! — машинально еще закричала Лена, но уже видела, что ничего плохого с ребенком не происходит. Чухонка послушно отскочила, виляя хвостом, и, склонив голову набок, внимательно слушала. Голос женщины, впрочем, тут же заглушил обиженный детский рев.
— Машенька, не плачь! Сейчас, сейчас придет собачка. Не убегай, собачка, иди сюда, иди. Здесь собачка, здесь, ну что ты, никто не плачет, никто…
Только вновь подошедшая к коляске незнакомая собака сумела унять ребенка. Чухонка тоже впервые за эти дни немного оживилась, поела каши. Теперь появилась у нее, Чухонка это знала, появилась цель в жизни, ее радость и смысл. «Ангелочек мой», — сказала бы Чухонка, если б умела говорить. Но говорить она не умела, умела только любить это маленькое беспомощное ангельское существо, любить глубоко, всеми фибрами своей нерастраченной, не загрубевшей от многочисленных тягот и горестей души материнской.
И все бы ничего, все бы еще могло привести к тому, чтобы очередной крутой поворот в жизни Чухонки оказался, наконец, благоприятным для нее. Лена не могла нарадоваться на новое приобретение мужа — Машенька могла часами играть с собакой, не закапризничав ни разу, и не было сторожа для нее бдительней и преданней. И даже муж стал реже возвращаться с работы пьяным, больше играл с ребенком.
Все бы ничего, если бы не Евдокия Степановна, с первой минуты невзлюбившая Чухонку, как, впрочем, и все, что связано с зятем.
—«Сам дармоед, приживалка! Еще и кабыздоха приволок, пьянь болотная! Помяните мое слово — наплачетесь еще от этой дворняжки, — или заразит всех чем-нибудь, или ребенка искусает!» — бесновалась Евдокия Степановна. И Чухонка платила ей той же монетой, — пока еще смутное предчувствие опасности, исходящей от этого человека, должно было вскоре оформиться, определиться в конкретное знание. Нет, Чухонка не умела размышлять, сопоставлять, анализировать, — она умела слышать неясный, как шепот звезд, зов Праматери — бесценный коллективный опыт предыдущих поколений, который оформлялся в ее голове ли, в душе ли, в сердце — в конкретные блоки доопытного ЗНАНИЯ. И знание это заставляло Чухонку бояться и ненавидеть старую женщину как источник абсолютного зла, источник опасности для ее обожествляемого кумира — Машеньки. Но, разумеется, ничего этого рассказать ли, доказать ли людям Чухонка не умела. Она могла лишь рычать и самоотверженно кидаться на Евдокию Степановну, с каждым днем все более ясно ощущая в ней источник беды, и долгом священным своим полагала защиту любимого подопечного ангелочка.
Уступив настояниям тещи, Володя посадил на цепь Чухонку, хоть и жалко было до слез бедную— жила она всю свою трудную, голодную и полную опасностей жизнь все-таки свободной, вольной птицей, и неволю переносила крайне тяжело. Теперь одно лишь утешение осталось в жизни Чухонки — Машенька.
Теперь могла Чухонка лишь издали наблюдать, как выкатывают коляску с Машенькой, убаюкивают ее, без особой необходимости шикая на собаку — она и без того вела себя тихо, только внимательно наблюдала, стараясь не пропустить ни единого движения или звука в недрах коляски, и только бешено молотящий хвост выдавал ее волнение. На появление Евдокии Степановны реагировала глухим утробным рычанием — сдержать себя ей пока не удавалось. Лена знала, что спокойно может заниматься своими делами — никто не войдет в калитку незамеченным Чухонкой, и когда проснется ребенок, она негромким осторожным лаем обязательно подаст сигнал. Теперь Лена отваживалась отлучиться в магазин ли, в аптеку, оставив Машеньку на попечение Евдокии Степановны и Чухонки.
Евдокии Степановне, между тем, становилось все хуже . Все чаще накатывало на нее пугающее, возникающее без особых на то причин странное состояние, в котором уже не могла сдержать старуха накопленной годами одинокой, беспросветной, казалось ей, жизни, накопленной и будто выпестованной дьявольской неудовлетворенности и злобы на всё и всех, — оставаясь одна в доме, она каталась по полу и выла, терзая себя за волосы. Но и этого ей казалось мало. Она начинала дразнить и травить Чухонку, сидящую на цепи, бросала в нее что ни попадя, била и тыкала палкой. Чухонке деваться некуда, метаясь на цепи, она приходила в неистовство, хрипела, рыча и лая, пыталась вырвать палку или что там еще было в руках у мучительницы своей, схватить старуху или вырваться самой и убежать куда глаза глядят. Но тяжелая цепь,способная сковать и быка, слишком крепко держала небольшое в общем-то животное.Сорвав таким образом зло на собаке, «потешив злобу», Евдокия Степановна несколько успокаивалась.
О, если б мог кто-то большой и мудрый объяснить собаке (не словами, а понятными ей образами), если б сумел этот кто-то высветить для нее мрачную темную картину предстоящих событий, и, главное, научить — как, какими неимоверными ухищрениями подыграть старухе, сделать так, чтобы стали для нее достаточными эти сеансы почти ежедневной «психологической разгрузки», чтобы выплескивала каждый раз без остатка неуравновешенная женщина свинцовую муть со дна своей черной души, — и не оставалось у нее желания и сил предпринять что-то еще более страшное, гибельное, - Чухонка бы и дальше продолжала с восторгом беззаветно служить этаким своеобразным громоотводом, отдушиной для больного человека, Чухонка до последнего вздоха посвятила бы себя служению своему Ангелочку и благодарила небо за столь высокую миссию. Но — ни о чем плохом окружающие ее люди не подозревали, а сама она не умела высказать свои крепнущие тяжелые предчувствия.
— «Ах, какой красивый у вас ребенок! Просто куколка!» — часто могли услышать Лена и Евдокия Степановна от знакомых и совершенно незнакомых людей, прогуливаясь с Машенькой по улицам райцентра. Гордая похвалой, счастливая Лена не могла заметить, как мрачнела, наливалась злобой непонятной мать. А Евдокия Степановна, мучительно размышляя, сообразила, наконец, что так настораживает ее в этом невинном замечании прохожих: «Кукла! Ну конечно, кукла! Как же я сразу не догадалась: кукла — вот что поможет мне избавиться от Пьяни Болотной! Заживем тогда как прежде — только я и дочка, вернется ко мне Лена, вспомнит, наконец, о матери своей, которая одна во всем свете любить ее может. И не надо нам больше никого! Не надо! А без этого проклятого недоноска и Пьянь Болотная доченьке не нужна будет…» Так или примерно так рассуждала Евдокия Степановна, доподлинно не известно, ведь Чухонки в тот момент рядом не было, а счастливая, восторженная Лена не могла понять состояния матери и даже не замечала угрюмой, злобной, мстительной гримасы на ее лице в тот момент.
С этой минуты Евдокия Степановна стала действовать целенаправленно и рационально, как робот. Память услужливо подкинула давно забытую картинку: в маленьком хозяйственном магазинчике на краю райцентра в углу на верхней полке сидит, как живая, большая пластмассовая кукла-младенец. Картину эту видела Евдокия Степановна без малого два года назад. Торопливо направилась к магазинчику, — поразительно, кукла так и сидела на верхней полке, вытянув ручки, словно просясь к кому-то, и была до странности похожа на дочку Пьяни Болотной.
— А что, кукла-то не продается, что ль? Кажись, и в прошлом годе она у вас тут сидела.
— Какое там в «прошлом годе!» Года три уж, почитай, не берет никто, — дорога больно, а почто простым людям тако богатство, — наши-то детки и в тряпошные куклы поиграют.
— Дай-ко гляну на её…
На ярлычке, Евдокия Степановна даже вздрогнула, — на ярлычке значилось: «Кукла Маша. Цена 38р.20коп.»
— Беру! Беру! Заверни в бумагу поплотнее.
Ночью Евдокия Степановна встала, сторожко развернула хрусткую оберточную бумагу, нарядила куклу в Машенькино платье, — и снова вздрогнула невольно — платье оказалось впору! До утра без сна лежала, и лунный свет поблескивал в лихорадочно бегающих сухих глазах ее, — все прикидывала, как назавтра всем им отомстит, — и Кабыздоху, и выб…, и Пьяни Болотной…
Чухонка послушно шла рядом с милиционером, иногда забегая даже вперед и осматриваясь, будто ища что-то. Наконец остановилась на пустыре возле небольшой промоины, оставшейся от весеннего ручья ямки в мягкой глинистой почве, оглянулась вопросительно на человека. Что ж, место показалось и сержанту подходящим — последние дома поселка позади, здесь заросшее бурьяном поле, безлюдно. Недалеко поблескивает труба теплотрассы. «Остановимся здесь, — решил сержант, — тянуть дальше не имеет смысла — скоро здесь по тропинке через пустырь побегут дети из школы». Хабибулин огляделся, расстегнул кобуру. «Что-то не похожа на убийцу собачка, — неясные запоздалые сомнения царапали слегка, — и не боится совсем, как будто ждет чего-то…»
Чухонка действительно ждала, ждала неизбежного. Она больше не пыталась сопротивляться, бороться. Нет, вполне еще жизнеспособная, полная сил, она могла бы что-то предпринять, придумать, — и весь недюжинный запас своей жизненной энергии бросила бы в бой, если бы угрожало ей что-то хоть сколько-нибудь понятное, материальное и знакомое — враждебные ли клыки и когти, удары ли стихии — со всем бы этим боролась Чухонка до конца, до последнего своего издыхания… Но с теми огромными, темными непонятными силами, что безжалостно, неумолимо лишили ее всего самого дорогого, всего, без чего она не сможет жить, Чухонка уже не хотела бороться, и даже слабо, но отчетливо слышимый ею ранее голос Праматери ничего не мог подсказать, сообщить ей. Чухонка снова знала, видела не отдельными образами, но целыми блоками все, что произойдет вскоре, и торопила это неотвратимое, словно спеша оказаться у ног кого-то большого и доброго, в том мире, где нет боли и ненависти, страха и потерь – и смотреть, смотреть бесконечно, как на солнечной зеленой лужайке безмятежно играют четверо ее маленьких деток и Ангелочек. Нет, не могла знать Чухонка, чтО там, за чертою последней вспышки, но мечтать-то она могла — тем глубинным уголком естества, где и кроется первородство, сущность Сути, начало Начал, что и объединяет все на Земле сущее.
Сержант Ильдус Хабибулин пришёл в милицию сразу после службы в армии. Чего-чего, а выполнять приказы бравый сержант ВДВ научился. Но как же не хотелось ему выполнять, впервые, наверное, так претило выполнить приказ. А ведь стал милиционером, чтобы заниматься благородным делом, защищать законность, подвиги совершать, наконец… Да и что ж это за враг такой — жалкая собачонка? А как хорошо начиналось это утро! В комнату ППС впорхнула Оленька — практикантка из прокуратуры, симпатичная девушка - бравые патрульные тут же приосанились, даже семейный старшина Газизов подтянулся, втянул явственно обозначившееся брюшко. Оленьку отправляли на происшествие одну, - все следователи заняты, да и дело представлялось простым – бытовуха, с оперативниками ехать не получилось — все опера в разъездах, велели взять двоих патрульных. Хабибулину с Газизовым повезло, — не заняты оказались. Дежурный вкратце объяснил Газизову, в чем дело, напутствовал с сомнением:
— Там что-то странное сотворилось, — собака ребенка загрызла. Съезди, разберись, да девчонку-то постарайся оградить от такого зрелища, с ней бы еще отваживаться не пришлось, пусть по-быстрому протокол составит, и — в отдел. Старшина, я на тебя надеюсь…
Дежурный опасался не зря. На месте происшествия — тягостное зрелище. По двору бродила старуха, разлохмаченные седые космы ее выбились из-под платка, в руках старуха нянчила-убаюкивала… Даже видавший виды старшина Газизов, глянув, отшатнулся, шепотом велел Хабибулину отвлечь Оленьку. С трудом вырвал из рук обезумевшей старухи мертвое тельце ребенка, передал сержанту, тот отнес фельдшеру из подъехавшей «скорой». Санитары уже погрузили в машину бесчувственную мать ребенка, туда же втолкнули и старуху. Газизов не сразу дозвонился до дежурного, велел шоферу увозить скорее практикантку, докладывал, с трудом подбирая слова.
— Соседей опрашивали? — поинтересовался дежурный.
— Опрашивали. Говорят, что прибежали на страшный шум и вой собаки, а там уже бабка отняла у нее, вроде, мертвого ребенка. Но само происшествие не видел никто. Видели только, как бабка с ребёнком на руках в дом забежала. Со слов бабки говорят, что она, мол, отлучилась ненадолго, оставив спящую внучку в коляске, а когда вернулась, собака уже терзала ребенка. Мать-то в аптеку ходила, тоже ничего не видела, сейчас увезли бесчувственную. Еще соседи говорят, что собака всегда была незлая, приветливая, что с ней случилось — неизвестно.
— Место события хорошо осмотрели?
— Да бабка уже и ребенка переодела, и соседей не пускала, — тронулась, видно, умом. Да, еще сосед справа говорит, что видел однажды, как бабка дразнила или наказывала собаку, — куклой какой-то ее долбила, вообще, говорит, бабка нелюдимая была всегда и со странностями, но черт его самого-то знает, соседа, алкаш он, похоже…
— Собака как выглядит, в крови она?
— Да нет, мокрая она. Соседи говорят, что бабка ее водой из ведра окатывала — отбирала ребенка. На ручке ребенка, я видел при осмотре, следы зубов имеются, я в протокол занес, и рана на шее, неизвестного происхождения.
— А разве не от собачьих зубов и рана на шее?
- Не похоже. Не знаю…
- Что же ты, определить не мог происхождение раны на шее?
— Вообще, судмедэксперта сюда нужно, товарищ майор!
Ответил ему сам начальник райотдела, загремел, даже трубку пришлось отвести от уха:
— Да какой тебе судмедэксперт, он на убийстве, у нас сегодня еще два трупа, да что же за день такой!? Магнитные бури, что ли, на людей действуют!? Газизов, практикантка там хотя б какой-нибудь протокол составила? Срочно ее в отдел, а вы организуйте расстрел собаки и тоже возвращайтесь, у нас происшествий — больше, чем людей в отделе, что вы там с бытовухой возитесь, работнички, так, мол, и так!
Старшина Газизов, естественно, поручил пристрелить собаку Хабибулину, — «Пользуется, пузан, служебным положением! Сам бы вот и расстреливал», - ворчал про себя Ильдус, потрясенный трагедией. Хабибулин там , во дворе, заставил себя все же взглянуть на мертвое тельце ребенка.
— Странно, раны на шейке не похожи на укусы собачьи, да и крови очень мало… И собака ведет себя странно — вон как пыталась накинуться на старуху, кажется, если бы не цепь…. А на нас вообще не обращает внимания, не характерно это для бешеной собаки — на каждый движущийся объект она бы кидалась. И вообще, как она достала девочку, цепь-то короткая, а опрокинутая коляска — вон она, на другом конце обширного двора… -
- И еще больше вопросов возникло бы у сержанта Хабибулина, если б не срочный приказ, отданный старшиной уже из отъезжающей машины.
Ильдус Хабибулин толкнул дверь в какой-то сарайчик, желая найти кусок веревки, — оказалось, баня. Печь еще теплая, пахнет горелой пластмассой — надо бы предупредить хозяина, что греется проводка, пожара еще бедолаге Красноперову не хватало. Толкнул другую дверь, — кладовка запущенная, нашел какой-то обрывок веревки.
Уводя сникшую, безучастную собаку, Ильдус глянул на забытого в общей суматохе отца погибшего ребенка, — сидит, бедный, на крыльце, обхватив голову руками и вперив невидящий взгляд куда-то в угол разоренного двора и раскачивается, раскачивается…
Делать нечего. Приказ есть приказ. Ильдус Хабибулин снял ТТ с предохранителя, страдая, почти отвернулся и дважды нажал на курок. Тут же устыдился, — да что же это я делаю, не целясь стреляю, да это же лишние мучения для бедного животного, если только ранил… Подобрал гильзы – отчитываться же придется. Заставил себя осмотреть собаку. В последний момент судьба словно смилостивилась по отношению к бедной Чухонке и все сделала правильно — оба выстрела на удивление оказались смертельными — в голову и в сердце, — не мучилась собачка, умерла быстро. Хабибулин столкнул ставшее неожиданно тяжелым тело в яму, нашел доску какую-то, добросовестно присыпал глиной и черноземом.
«Это все, что я могу сделать для тебя. Прости, собачка…»
И не понял в тот миг Хабибулин, - кто-то рядом с ним сказал или это он сам, сержант, спортсмен, атеист и комсомолец, произнес неожиданное: «Бог простит!»
Бог простит.