Двое

Написано в соавторстве с Нордом.

СКАЗКА

ВНИМАНИЕ! СОДЕРЖИТ ОПИСАНИЕ НЕТРАДИЦИОННЫХ ОТНОШЕНИЙ!

«Тэренге - мир, сделанный своими руками. А населен он миллионами и миллионами детей рода Кхунг. История Тэренге началась с того далекого времени, как первая семья Кхунг разбилась на корабле возле крайне неприветливых берегов, которые вздымались прямо к небу. Это была дружная и неунывающая семья, богатая рабами и слугами. Корабль их был велик и вздымался на шесть этажей над уровнем моря. Кхунг изгнали из родных земель, и они больше трех лет плавали, питаясь рыбой и выпаривая пресную воду из соленой. Уже росло поколение, которое никогда не видело суши, когда их постиг страшный ураган, который выбросил Корабль-Солнце на скалы. Глава этого рода стал первым Ханом.
Тархан-хан, приходился многоправнуком тому прародителю. Тархан-хан понял, что его людям тесно на острове и приказал рыть горы и бросать их в море. Тысячи землекопов и измерителей глубин трудились много столетий, заложив первую и самую древнюю касту Сеятелей земли. Остров расширился во много и много раз вокруг себя. Появились свободные земли, род Кхунг рассыпался и стал жить в благоденствии, перегоняя свои стада  и возделывая пашни. Но счастье длилось не долго: климат становился все суше, и теперь уже хан Джамбул, праправнук Тархан-хана, решил оставить след в камне памяти.
Все семьи, как одна, стали копать Ханский канал. Сложнейшая система шлюзов, паровые опреснители. Чем дальше канал вдавался в плоть Тэренге, тем больше становился пресноводной рекой. Много Кхунг полегло по берегам этого памятника человеческому труду. Но замысел Джамбула не был воплощен в жизнь целиком. Визири и советники возроптали: казна была истощена,  и Джамбула тихо удушили в личных покоях, подослав специально обученную наложницу с пышным бюстом. Возвели на Ханский диван восьмого сына Джамбула, Чагатай-хана. Стоном застонала земля Тэренге от топота боевых верблюдов, напиталась алой кровью, породив ядовитые красные цветы - опиумные маки.  Бился Чагатай-хан со своими семью братьями, и пылали пожары от севера до юга, воздух был полон смрада от непогребенных трупов людей и животных, и неба то не было видно от черного дыма смоляных ядер, то оно белело, укрытое циновками белоперых стрел.
И тогда спустился с южных гор странник в оранжевых одеждах. Там где он шел, утихали битвы, и люди, будто проснувшись от страшного сна, начинали хоронить павших и стирать одежду. Он прогнал черный мор, он без единого резкого слова привел непокорных братьев к Чагатай-хану, и воцарился мир. Расцеловал братьев Чагатай-хан и тихо умер. Многие говорили, что от счастья.
Погоревали братья, да делать нечего. Пришли к Страннику, склонили голову, а тот велел позвать сто раз по сто писцов и в три луны надиктовал им трактат: «Об управлении землей, водой и воздухом». Огонь Странник оставил Божественному.  Братья прониклись, выбрали следующим ханом Тургэна, первого по старшинству, поделили землю и вознесли Странника в горах Великой Пустыни. Огонь, так огонь. Кто ж спорит то.
Но тут столкнулись братья-ханы с еще одной проблемой. Править стало некем. Столько людей полегло в той войне, что от семьи до семьи теперь можно было добираться неделями, почти умерли ремесла, зачахло искусство. Тургэн заперся в Пустынном святилище на семь дней и семь ночей. Монахи уже стали волноваться, что с ханом что-то случилось, но тут Тургэн вышел. И понеслись гонцы по пустынной стране. Рабство - отменено. Отныне каждый житель Тэренге должен прийти к ханским шатрам и получить свою бирку, cвою касту. Отныне и навеки, чтобы передать ее детям и внукам». 
Так рассказывал Эгилю старик Шутругай. Он в балагане присматривал и ухаживал за всеми мальчиками, которые носили косицу. А за Эгилем - в особенности. Его нашли тринадцать лет назад на берегу моря. Еле живого, маленького. Шутругай тогда взял из шатра танцовщиц трех девушек, и они отогревали Эгиля своими телами. Эгиль был Чтохто - чужак, другой. Погребальные лодьи Чтохто иногда доносило до берегов Тэренге. У Эгиля была белая, как снег, кожа, большие синие глаза в светлых ресницах, и золотые волосы, которые Мастер Малай строго-настрого запретил стричь. Потом, когда они отросли достаточно длинными, с него сняли их налысо, на парики танцовщицам и нори. К семнадцати годам у Эгиля были косица и гладко выбритый лоб. 
Балаган Мастера Малая был огромен: триста юрт. Был там и зверинец, и всевозможные артисты, театр, оркестр, гадалки, шаманы и силачи, танцовщицы и нори  - те, кто сам шел в шатры отдыхающих, на свой страх и риск. Нори могли и убить, и покалечить. Они были бесправными, как овцы, но те деньги, которые они зарабатывали, Мастер Малай не трогал. Считал их грязными. Эгиль был борцом. У него была своя бирка, право, работа. Он был уважаем среди своих товарищей. У него было два шатра и теплая юрта, в ней, кроме него, жили еще три ученика, которые стирали его одежду, готовили еду и убирали. А он за это занимался с ними и не давал в обиду. Эгиль звал их просто: Первый, Второй, Третий.  Как и все дети, принадлежащие определенной касте, он получил образование, присущее его кругу и образу жизни.
Балаган всегда был востребован, он ездил по установленному маршруту, по которому ездил отец и дед Мастера Малая. В нем же, на восемнадцатом году жизни, Эгиль встретил Хемми.
Ее нашли посреди дороги от Озерного Святилища к Святилищу Трех сестер. Хемми была очень хорошо одета, но сильно истощенна, а ее одежда обтрепалась и запылилась. Видимо, она брела по караванному пути не один день, пока не упала без сил. Когда девушки забрали ее к себе, омыть и выходить, то с визгом выскочили из шатра и бросились мыть руки и лица. Мастер Малай зашел в шатер и, выйдя, только бросил:
- Порченная.
Что это значит, Эгиль не знал.  Шутругай всегда плевался и шипел:
- Дурные они. Больные. Не от мира сего. Родится такое в семье от грехов и большой лжи. Такой, что потом на лицо человека вылезает.
С Хемми никто не хотел жить. Но она была очень красива, и Мастер Малай, пинками и плеткой заставлял за ней ухаживать. Ей выделили место в караване, верблюда, дали вещей и показали разносчика припасов. Со временем, она пришла в себя, только говорила шепотом или вообще объяснялась знаками. К себе в юрту Эгиль взял ее после большого Ханского праздника у Озерного святилища. Он тогда выступал на арене против огромного силача с южных кочевий. Весил амбал, наверное, с трех быков, и Эгилю, даже впавшему в священное безумие боя, стоило огромных трудов  выбросить противника за пределы круга. Южанина освистали, а Эгиль упал, где стоял. Его противник использовал отравленные клинки. Но это оказалось только началом кошмара.
Южанин напился и ночью стал ходить от юрты к юрте, пока не нашел Эгиля. Тот лежал, весь в бинтах и примочках. Мальчишки-ученики прыснули прочь, стоило амбалу, согнувшись в три погибели, войти в юрту. Кого он искал: просто нори или же именно Эгиля, который посрамил его, неизвестно. И никто не знает, что произошло бы потом. Потому что все попрятались, кто куда, не желая связываться с безумным пьяницей. Но тут в дверном проеме тихо, как мотылек, появилась Хемми. Она стала маняще изгибаться, доставая из волос шпильки и развязывая пояс своего халата. Южанин хмыкнул, развернулся и вышел.
Эгиль лежал, закрыв глаза, и мучительно думал. Хемми пошла на смерть. Южане были велики, и нори, как правило, не переживали ночи с ними, оставляя деньги своим младшим подругам, а этот и денег не заплатит. Надо встать и ударить в гонг, поднять Мастера Малая, у того были виды на Хемми, авось, отобьет. Но стоило ему сесть, пытаясь поймать в объятья кружащийся мир, как гонг отчаянно зазвенел сам. А через несколько минут в юрту вбежала окровавленная Хемми, в одной грудной повязке и платке ниже колен. Она захлопнула дверь и нырнула за Эгиля, накрывшись войлочным одеялом. Эгиль чувствовал, какие у нее холодные руки, и как она дрожит. В лагере поднялся немыслимый переполох, кого-то искали. Сначала в юрту вбежали свои, потом Южные, потом охранники покоя Балагана. Вернулись подмастерья, которые рассказали об убийстве, но никто ничего не видел. Знали только, что убитый привел к себе нори. Но все нори были под присмотром евнухов, и ни одна бы не ушла без ведома.  Палатку же Хемми нашли разметанной по земле, все вещи и одежда были порваны и испорчены. Без прямых доказательств, без свидетелей, Южане так и не узнали, кто оказался повинен в гибели их товарища. Мастер Малай же сделал вид, что не заметил того, что Хемми теперь живет в юрте Эгиля. Но то, что она цела, его явно обрадовало. Потому что уже через день евнух принес одежду, украшения, обувь и прочие нужные вещи. Так юрта Эгиля оказалась разгороженной на мужскую и женскую половину.
Подмастерья роптали:
- Эгиль-гуай, Порченные, они для богов, не для людей. Людям с ними плохо.
- Почему плохо? - Эгиль, морщась, снимал с порезов кровавые струпья. Яд не давал ранам заживать быстро, и его сняли с выступлений. А это плохо, это деньги.
- Больные. Все, к чему они прикасаются, становится не тем, что есть на самом деле. Потом, - Первый, который помогал своему учителю в перевязке, понизил голос до шепота: - как Она смогла убить того Южанина? Вы же сами, да благословят вас Боги, еле живым из его объятий вышли.
- Не знаю, Первый, - Эгиль не в настроении был болтать, он хотел только лечь обратно на кошму и закрыть глаза. За полотном, разделявшим юрту, завозились. Хемми вышла, закутанная в платок по глаза, и,  взяв горячей воды из казана, снова скрылась.
- Чистюля... - фыркнул Второй, - А ручки сажей не замарает. Белоручка.
- Тихо... - Первый захлопал в ладоши, отгоняя злых духов, - Придержи язык. Накличешь болезнь. Эгиль-гуай и так...
- Эгиль-гуай победил непобедимого Речного воина. Он завтра уже будет бегать и прыгать.
- Не будет... - Хемми появилась во всем блеске своей красоты. И  от ее тихого шепота все замерли, - У нечестивца в юрте были калашские змеи.
- Уйди! Отойди, Порченная, - загородил своего учителя Первый. Девушка только улыбнулась и поддернула рукав роскошного шелкового халата, вышитого птичьими перьями, обнажая кисть:
- Дотронусь ведь...
Ноги Первого стали ватными, и он рухнул, чуть не придавив Эгиля.
- Не бойся. Не трону я твоего хозяина, - и рукав снова распустился. Осматривала  раны Эгиля Хемми через ткань.
- Нужна змея. Принесите калашскую змею, я сделаю противоядие, и он не умрет.
Первый посмотрел на Второго, Второй на Третьего. А Третий тут же поднялся и выбежал из юрты.

- Как - умрет? Моя Звезда Боя умрет? - Мастер Малай был категорически против такого поворота дел. Много лет назад он отдал за Эгиля ровно столько, сколько тот весил. Эгиль такой был один. У других балаганов были только мумии Чтохто, а у него Эгиль-гуай был, да какой! Слава о его балагане, полном чудес и удовольствий, гремела по всему Тэренге. Только на Эгиля съезжались посмотреть люди всех каст и сословий, да бойцы не всем показывались. Каждой касте - свои развлечения. Взрастил его Малай и воспитал, как своего сына, ни в чем Чтохто отказа не было, на белых верблюдах его возил, а тут такое!
Снова потянулись люди в юрту Эгиля. Все целители, которые только были в балагане, говорили то же, что и тихая Хемми: умрет. Яд калашских змей страшен, медленно-медленно проникает он в кровь, отравляя тело, заставляя раны гноиться, а человека - мучиться от страшных видений и боли. Плакали и рвали волосы на себе ученики. Умрет Эгиль, кто будет защищать и кормить их? Малай подошел к занавеси и негромко сказал:
- Спасешь - бирку дам. И никто не узнает.
Хемми попросила змею и плошки с флягами. Ушла к себе за занавес, и ее никто три дня не видел, а Эгилю становилось все хуже и хуже. На четвертый день вышла, закутанная по глаза, с неженской силой ударила Эгилю под дых, и пока тот разевал рот, влила из плошки все до капли. После чего опять набрала горячей воды и скрылась на своей половине.
В последующий день Эгиль думал только об одном: почему он не умер раньше? Его выворачивало, судя по ощущениям, своими же внутренностями. Первый костерил Хемми, на чем свет стоит. Обзывал ее рогатой ведьмой, адовым выродком, дочерью хромой ослицы. Занавесь безмолвствовала.
Через день после приема лекарства Эгиль смог сесть сам и напиться воды. Через два - выпил чашку молока, через четыре - ел кашу на крепком бульоне. А когда Эгиль смог не только полулежать на подушках, но и вставать, он приказал Первому заварить крепкого чаю с ароматными травами. Хотя сам он не был любителем этого напитка, предпочитая или воду, или отвар фруктов, который почему-то окрестил «узваром». Но сейчас чай ему был нужен не для питья. Точнее, не совсем для питья. Воспитанный мастером Малаем в традициях Кхунг, он досконально знал все обряды и традиции. Пока Хемми просто жила в его шатре за ширмой, на «своей» половине, ее мог обидеть любой пожелавший этого, просто войдя без спросу. Эгиль собирался положить этому конец. Хотя бы в благодарность за спасение своей жизни. А за то, что Хемми опасалась за свою жизнь, говорило даже то, что она выходила из юрты только по ночам, готовила себе отдельно и не трогала утварь, принадлежащую Эгилю.
Первый приволок чугунок ключевой воды, повесил его над очагом, все время что-то недовольно бурча.
- Замолчи, - приказал Эгиль, тоном, не терпящим возражений. Ученик закрыл рот и больше не проронил ни звука. Эгиль забавлялся, глядя на его недовольное лицо и в спину, выражавшую все, что думает мальчишка, лучше, чем слова.
- Эгиль-гуай, может, все-таки не надо? Это не понравится остальным, - Второй постелил перед очагом ковер, зная уже, что задумал учитель. Когда-то и его, и Третьего поили ароматным чаем и обводили три раза вокруг очага, знакомя с духами. После этого уже никто не смел бить их или заставлять делать чужую работу. Эгиль только посмотрел на ученика. Ни один из троих не мог долго выдержать этот взгляд синих глаз, похожих на глаза злых духов. По крайней мере, так шептались другие ученики. Спокойно-отрешенный в любое время, кроме того, когда Эгиль выходил на арену. Второй тут же упал на колени и уткнулся головой в пол. За занавеской звякнула о чернильницу палочка для письма. Зашелестел шелк.
- Хемми, иди сюда, пожалуйста, - сказал в сторону ширмы Эгиль, когда встал и с помощью учеников нарядился в праздничный войлочный халат, цветастый и вышитый оберегами. Он бы предпочел остаться в обычной одежде, но все должно было быть по правилам.
Она появилась, раздвинув занавесь надвое. Тонкая, высокая, с соболиными бровями и густыми ресницами, на которые можно было положить лучину. Посмотрела удивленно. Эгиль поднялся с кошмы, сделал три шага и оказался так близко, что мог рассмотреть каждую ресничку. Но смотрел только в черные, как безлунная ночь, глаза Хемми:
- Я хочу поблагодарить тебя за то, что спасла мне жизнь.
Девушка скрестила руки на груди и низко поклонилась Бойцу, коснувшись лбом его ног. Звонко запели хрустальные капли на ее гребнях.
- Я могу только одно сделать для тебя, - Эгиль улыбнулся, показывая ровные белые зубы, взял ее за руку, через тонкий шелк рукава. Походило это все на своеобразное венчание с домом. Хемми приняла от Эгиля пиалу с чаем, брызнула им в огонь и по четырем сторонам света, отпила глоток и с поклоном вернула.
Эгиль в свою очередь отпил чаю, отдал пиалу Второму и снова взял девушку за запястье. Не столько держал ее, сколько ощущал жар тела через шелк одежды. И - удивительное дело - это помогало не клониться, как былинка на ветру, а твердо ступать по коврам. Обведя ее трижды вокруг очага, Боец потянул ее к выходу. И там, стоя перед шатром, во всю мощь своего голоса оповестил всех, кто желал и не желал слушать:
- Хемми принята под моим кровом, перед священным огнем, под мою защиту! - и увел, не дожидаясь реакции.

Мастер Малай пришел к вечеру. Снял перед юртой саблю, повесил ее на крючок около входа, вошел внутрь:
- Доброго дня и щедрого зрителя.
- И вам, мастер, - Эгиль поклонился, поведя рукой: - Разделите со мной трапезу?
Он уже был вполне в состоянии нормально поесть, и даже потренировался немного, чтобы разогнать застоявшуюся кровь.
- Спасибо, спасибо, не откажусь.
Первый сноровисто накрыл низкий столик и с поклоном подал чашу для омовения рук.
- Мы снимаемся  места через три дня. Начинайте упаковывать вещи. А где Хемми? Странное имя для девушки, кстати.
Эгиль указал на ширму, безмятежно улыбнувшись:
- Красивое имя. Хемми рисует.
- Пусть она присоединится к нам. Ничто так не радует человека, как сытная пища - живот, а прекрасная женщина - взор.
- Хемми? - Эгиль чуть возвысил голос, но приказывать девушке ультимативно он не собирался. Даже ради мастера Малая. Насколько он мог судить, Хемми была просто невероятно стеснительна. Правда, чего она стеснялась - он так и не понял. Но девушка сразу же пришла и, поклонившись, села.
- Выпей с нами чаю, - Мастер Малай, причмокивая, рассматривал ее. После того, как девушке дали пиалу, он продолжил: - Пойми меня правильно, Хемми. Я человек добрый, у меня очень большое сердце. Ни одна сирота, которую я встречу, не останется обездоленной. Но мы - семья, а в семье надо работать. Правильно я говорю, Эгиль?
Боец молчал, задумчиво глядя поверх пиалы на старого хозяина цирка. У него не было выбора, работать ли на «семью» или нет. Никто не спрашивал подобранного полумертвым мальчишку, желал бы он стать частью цирка или нет. Впрочем, его молчание было расценено, как согласие.
- Вот я и говорю. Ты красива, Хемми, поверь мне, я повидал много девушек. У меня три жены, но ни одна из них не сравнится с тобой по красоте. Петь ты, конечно, не можешь, но почему бы тебе не стать танцовщицей? Только для высших каст, избранных.
Хемми поклонилась.
- Вот и хорошо. Приходи сегодня к женским шатрам, там тебя будут ждать. Спасибо за хлеб-соль, у меня еще много дел.
- Постойте, мастер, - Эгиль отставил пиалу на кошму и пружинисто поднялся. Он был невысок для своих лет, но казался скрученным из железных полос ремнем, особенно, когда был одет так, как сейчас: в простую рубаху, распахнутую на груди, и замшевые штаны, заправленные в узкие сапоги, - Если работать в балагане - она должна иметь бирку.
- Есть у нее бирка. Есть. Но у меня. Обидит, глядишь, кто. Напугает. А так - целее будет.
- Все хорошо, это честь для меня, - прошептала девушка.
- Мастер, - Боец просто стоял и смотрел на старого хитреца. Не двигаясь с места. Он не настолько наивен был, как могло бы показаться с первого взгляда. Непонятный, твердый, как лучший клинок из небесного железа, взор не прожигал, но вонзался, как острие ножа, требуя честного ответа. Даже на незаданный вопрос.
- А ты тоже приходи в себя. Я на тебя поставлю на празднике. Хорошего дня.
Эгиль посмотрел ему вслед, покачал головой и обернулся к девушке:
- Хемми, если только кто-то посмеет обидеть - ты знаешь, куда бежать, - и ушел, прихватив со стойки для оружия у стенки шатра свои клинки. Если уж дали три дня всего на то, чтоб привести себя в порядок, упускать время - не в его интересах.
С тех пор, с раннего утра и до темноты, Хемми проводила в шатре для танцовщиц. Даже то, что Балаган снялся с места, не мешало этому. Все триста шатров работали, как отлаженный часовой механизм. Шли верблюды, катились повозки, запряженные волами. А Хемми уходила, когда Эгиль еще спал, а когда приходила, то шаталась от усталости.
Повозка качалась, мерно поскрипывая. Она, как и шатер, была разделена на две половины. Хемми пыталась пройти на свою и ничего не задеть в темноте, когда ее настиг вопрос из самого темного уголка:
- Ноги болят? - Эгиль сидел там, уютно устроившись на подушке, откинув голову на войлочную стенку кибитки. Он специально не ложился спать, дожидаясь ее.
- Ооо… - Хемми схватилась за сердце, потом беззвучно рассмеялась, прикрывая лицо рукавом: - Болит все, мой господин. Но больше от палки учительницы.
- Возьми, - он протянул ей маленькую фарфоровую баночку с плотно притертой крышечкой из дорогого синего стекла, - будь ты моим учеником, я бы сам растер тебе мышцы, но ты уж постарайся справиться без помощи, - в темноте блеснула его белозубая улыбка.
- Спасибо за заботу, - было видно, как запылали щеки Хемми, и она поспешила укрыться за занавеской. Эгиль покачал головой, посидел еще минуту и бесшумно спрыгнул на дорогу, прихватив свое оружие - на сей раз, обмотанную кожей и окованную посредине палку. Ему не впервой было разминаться на ходу, не отставая от медленно бредущего каравана. Когда он возвращался обратно, то из повозки послышался негромкий мужской голос. Чужой голос. Боец скользнул внутрь змеей и прокрался к самой ширме. Если Хемми кого-то привела с разрешения мастера Малая - он не станет вмешиваться. Но если кому-то вздумалось поразвлечься с танцовщицей, как с бесправной нори... Глаза Эгиля сверкнули затаенной бесовщиной. Но в их повозке было тихо. Уйти чужак точно не мог. Да и прийти. У входа спали Первый и Второй. Может, он зажал рот Хемми?
Эгиль стиснул в ладони рукоять метательного ножа и отодвинул ширму на два пальца. Ровно настолько, чтобы увидеть очертания предметов и тел за ней. В темноте он видел, как кошка. Хемми лежала, укрывшись кошмой по грудь, она обнимала себя руками, как в ознобе, и плакала.
- Хемми? - Эгиль еще раз осмотрел пространство за ширмой, потом хмыкнул и сел, прислонившись к расписному шелку, натянутому на бамбуковую раму, спиной, - Ты грустишь?
- Да. Почему вы не спите? - слышно было, как она ложится близко-близко.
- Не спится. Там такая ночь, что светло от звезд, как днем.
- Хорошо варить сонные зелья в такое время. Они напитываются лунным светом, и очень действенны. А еще в такие ночи выходят сонные духи, они заставляют людей ходить и говорить с закрытыми глазами, - Хемми закашлялась.
- А еще кто-то простывает от сквозняков в такие ночи. Я принесу тебе чаю, пока ты совсем не охрипла, - Эгиль улыбнулся, прищурив глаза.
- Дело не в сквозняке, не беспокойтесь… - Хемми замолчала.
- Расскажи о себе, - Эгиль и не сомневался, что она откажется. Спать ему не хотелось, а развлечь грустящую девушку разговором - почему бы и нет?
- Я - человек без прошлого и будущего, господин. У меня есть только настоящее.
- Тебе оно нравится? Твое настоящее? - Эгиль сам никогда не задумывался, а нравится ли ему его собственное настоящее, принимая его, как данность.
- Да. Я дышу, я свобод..на, я сыта и одета. Мне не совсем нравится то, чем я занимаюсь, меня растили не для этого. Но это шанс, и я им воспользуюсь. Вы были раньше в Святилище Трех Сестер?
Боец тихо рассмеялся, постукивая рукоятью ножа по ладони:
- Хемми, я не был нигде, кроме Балаганного пути. Даже если мы стоим в городе, я не выхожу за пределы территории Балагана. Как ты думаешь, что сказали бы в Святилище, заявись туда такой, как я? Чужак?
- Они бы в страхе разбежались, а стражи проткнули бы вас копьями. Три Сестры, это три храма, одинаковых, как собственные отражения. Они стоят лицом к Священным горам, и там живет больше пяти тысяч человек. Они облицованы белым известняком и ослепительно сверкают на солнце. Очень красивое место, - Хемми поднялась, чтобы укрыться еще одним одеялом.
- Сомневаюсь, что храмовая стража способна проткнуть копьями хоть кого-то серьезнее дождевого червяка, - фыркнул Боец, прикрыв рот ладонью, - Но мне там нечего делать. Храмы меня не интересуют, Хемми.

Двигался караван. Несмотря на множество животных, дорога оставалась чистой. В степи дерево на вес золота, топили сушеным пометом верблюдов, лошадей и быков. Бегали дети, которые собирали еще дымящийся помет и кидали его на специальные волокуши. Солнце и ветер быстро сушили его. Ели на ходу, не останавливаясь, вяленое мясо, квашеное молоко, кумыс и сухари. Но жители Балагана не должны были терять форму, поэтому, через три недели пути, Балаган разбил лагерь у первой излучины Змеиной реки.
Мастер Малай объехал окрестности, разослал гонцов и заколол перед Ханским столбом молодую кобылицу. Еще не сгорело до конца жертвенное мясо, а уже ставились полукружьями юрты, запахло дымом. Слуги и ученики варили горячее.
- Выступают только борцы, лицедеи и кукольники для подлых сословий. Все остальные моются, стирают и отдыхают, - Мастер курил трубку, не слезая со свой куцей, крепко сбитой лошаденки, - Где Ерден? Позвать сюда.
Ерден был борцом и начальником Балаганной охраны. Раньше он ездил на белых верблюдах и мог без разрешения войти к любой нори, но, как подрос Эгиль, то его все меньше и меньше пускали на арену, переключив на сугубо бытовые дела. Его выдрали нагайкой за убийство Южанина, что не прибавило любви Ердена к проклятому Чтохто.
- Расставь часовых, проследи, чтобы стража первой получила пищу. Люди здесь дикие, много нищих, что ленятся ловить рыбу. Лошадей, смотри, чтоб не перекупали твои батыры. Знаю я их. Ступай.
Мастер Малай ловко нагнулся и поймал за ворот маленького ребенка, лет трех отроду.
- А ты чей? Где нянька, почему по стойбищу один бегаешь?
Малыш змеино изогнулся, доставая головой до пяток.
- Шутругай!  Шутругай!! Чей ребенок? Почему акробат без присмотра?! Река рядом. Ты, что же, хочешь на нас беду навести? Смерть в пути - к убыткам.
Старик  Шутругай, который вообще-то занимался только сиротами, был негласно ответственен за всех детей в Балагане. Лучше него не было повитухи и лекаря, почти половина Балагана появилась на свет с его помощью.
- Не губи, Малай-гуай! Это из шатра Юми, средний сыночек. Родила же в пути, с младенцем сидит, вишь, за старшими не доглядела.
- Отцу - три удара нагайкой. Мать не доглядела - отец на что?
Вздохнул Малай. У него самого детей не было. Не давали Боги. Он уж и трех жен завел, и к лекарям их водил… Не судьба. Смотрел Малай на Эгиля и бороду щипал. Как тот помогает ставить юрту, как дает подзатыльники ученикам. Сам Малай вышел из борцов, пробился наверх с трудом, отдохнуть на старости лет хотел. А вожжи Балагана Эгилю передать. Вот слава-то Балагану будет! Эгиль ведь в Ханскую юрту будет вхож.
На праздник ехал Балаган, каждый год они давали представление в ханской ставке. Этот же был особенным: подрос Чтохто, они вели диковинного верблюда о трех головах, и Хемми. Эх, Хемми-Хемми.
Внимательно следил за ней Малай. Как она танцевала, как носила воду, смотрела на звезды. Было в ней что-то притягательное и опасное, как у ядовитой змеи.

Эгиль негромко и очень спокойно окликнул Второго:
- Почему кошма не той стороной уложена? Я ли не учил?
- Простите, Учитель. Просто, та сторона не такая чистая.
- А некоторые вообще не работают, - вполголоса добавил Третий. Боец поднял бровь, услышав реплику. Но ответил Второму:
- Постирай, чтоб была чистая. С обоих сторон.
Хемми быстрым шагом, гордо подняв голову, шла от юрты танцовщиц. Ей в спину неслась брань главной примы, Юми:
- Никто и звать никак, а куда вздумала! Я-то тебя пообломаю! Я тебя быстро на свое место поставлю!
Эгиль сел на скатанную кошму и в голос расхохотался:
- Ай-мэ, твои слова, Юми, да богам в уши! Именно на твоем месте Хемми место! - хлопнул себя по ляжкам.
- Тссс! - приложила пальчик к губам Хемми, - Не надо расстраивать молодую мать, а то у нее молоко пропадет, - Хемми что-то в последнее время совсем тихо говорить стала, хоть по губам читай.
- Чтоб у Юми что-то пропало - такого вовек тут не бывало, - Боец внимательно посмотрел на то, как Хемми двигалась и нахмурился. Ученики загодя втянули головы в плечи. Когда Эгиль был спокоен - было хорошо. Когда Эгиль начинал хмуриться - было плохо. А уж если Эгиль начинал губу пощипывать, глядя мимо всех - можно было зарываться в пыль и накрываться кошмой. Хемми же подошла к тюку со своими вещами, взяла кое-какие платья и, поставив корзину с ними на голову, пошла к реке. Это было рискованно. Стирать, как и плавать, Хемми не умела. Мастер Малай окликнул Эгиля:
- Ты тренироваться будешь сегодня? А ну!
Боец беспрекословно поднялся, поклонился и на секунду замер, решая, с чем именно «поиграть». Его стойка с оружием была уже распакована, клинки и шесты - выставлены на опору. Эгиль подбил носком мягкого сапожка боевой шест, поймал его точно посредине, на стальной оковке, и отправился туда, где было поменьше народу - на невысокий холмик у реки. Берег был полон женщин, они от души хохотали, глядя, как Хемми сражается с мокрой тканью.
- Проку-то от твоей красоты, малая!
- Ни огонь развести, ни платья постирать, неумеха!
Эгиль, как песчаный дух, кружился и прыгал, упирая шест в землю. Взбегал по нему босыми ногами, сбросив сапоги, цепко держась одной рукой, второй наносил удары воображаемому противнику, перехватывал шест и бил им, ногами, извиваясь всем телом, как дикий дэв. Даже в тренировках он выкладывался так, как не всякий боец - на арене. Краем уха слушая звуки лагеря. Вдруг хохот у воды оборвался, и женщины закричали. Камень, на котором секунду назад стояла Хемми, был пуст, а по водной глади быстро удалялось яркое пятно ее халата. Эгиль бросил шест - неслыханное действо, боевое оружие без присмотра оставил! И, как был, в штанах, с разбегу нырнул в воду. Даром, что река по жаркой степи текла - вода была ледяная. Глубокая, с крутым обрывом сразу на глубину, река была раньше каналом, а потом прихотливо извила свое русло. Эгиль подумал, что Хемми, непривычной к такой воде, свело все и сразу. И ушел на глубину, открывая глаза. Вода была мутная, с илом, серо-желтая. Мелькнула туфелька с золотым шитьем, в буруне зазмеились волосы. Хемми отчаянно боролась за свою жизнь. Эгиль протянул руку и сжал прядь. Хватать тонущую девушку он не собирался - Хемми в страхе смерти могла легко утянуть на дно и его, не смотря на то, что он был сильнее. Он не давал ей приблизиться, выплывая по течению и вытягивая ее за волосы. Воздуха уже отчаянно не хватало, когда, наконец, он сумел вырваться на поверхность. Широко загребая свободной рукой, поплыл к берегу, где с шестами уже толпились охранники балагана. По берегу носился Малай, орал и рвал на себе волосы.
- Почему она стирала?! Кто допустил! Почему... - тут Малай остановился. Обычно, к новым и перспективным артистам прибивались те, что поплоше. Они стирали им и готовили. Хемми же приходилось все делать самой. От злости Мастер заскрипел зубами.
- Ну, если они не выплывут... - погрозил он нагайкой всем на берегу, - Сгною!
Эгиль повернул кисть, наматывая волосы на кулак сильнее. У берега течение было уже не такое сильное, зато там выступали камни, а вода вокруг них закручивалась бурунами. Хемми волочилась за ним мертвым грузом, выбившись из сил и наглотавшись воды по самое «не могу». Боец попал в водоворот, его закрутило и швырнуло плечом на камень, едва выступающий из воды. Рука онемела, и, чтобы не выпустить Хемми, он перехватил ее за пояс, прижимая к себе. Отдышался, ухватившись за склизкий камень, собрался и сделал последний рывок. Там его уже ждали. Протянули шест. Выволокли шатающегося парня. Хемми он так и не выпустил, перекинул через плечо и понес к своей юрте, выкашливая по дороге воду.
- Она синяя! - сорвался на визг Малай, - Лекаря! Лекаря сюда!!!
Хемми, действительно, была как мертвая.
- Шерсть... кха... И молока с медом, - рыкнул Эгиль, укладывая девушку на расстеленный Первым ковер у входа в юрту, закрывая своими широкими плечами ее ото всех, - Бегом!
Учеников сдуло ветром.
- Хемми... Ну, Хемми же! - боец мотнул косицей, осторожно надавил ей на грудную клетку, развел и свел руки, снова надавил, заставляя воду выходить из легких. Лицо девушки становилось восковым, посиневшие губы были сомкнуты. Эгиль собрался, сложил ладони и ударил в грудь девушке, почти не коснувшись ее тела. Наклонился, жесткими пальцами надавил на подбородок, открывая ее рот. Вдохнул и прижался губами к ее губам. С силой выдохнул воздух ей в рот, зажав нос. Закашлялась, забилась Хемми, потекла мутная вода, слезы. Как трещотка, заходили ходуном зубы.
- Вот так, Хемми, умница, - Эгиль повернул ее набок, погладил по мокрым волосам, - Все хорошо. Сейчас согреем тебя, разотрем, - и принялся развязывать завязки на халате. Девушка замотала головой, обдав Эгиля брызгами с мокрых волос, и стала отпихивать его руки.
- Тихо! - боец прижал ее руку коленом, распахивая верхний халат из плотного цветастого шелка. Под ним был еще нижний, облепивший мокрой тканью мелко дрожащее в ознобе тело, как вторая кожа. - Дуре...ха.
Его буравили черными, как ночь, глазами. Потом Хемми просто отвернула лицо. Стыдно. Ах, как стыдно.
- Лучше бы утонула...
- Кому лучше, Хемми? - Эгиль улыбнулся, у него тоже были бледные губы, но держался он куда лучше, - Все в порядке. Можешь мне доверять, - и раздернул завязки нижнего халата, выпутывая Хемми из мокрой ткани. Она уже не прикрывалась. Отжала резким движением волосы и сказала красивым низким голосом:
- Меня зовут Октай. Спасибо вам большое.
- Стирать больше не ходи, раз плавать не умеешь. Иди за ширму, сейчас приду растирать, - Эгиль кивнул и накинул на нее...него шкуру верблюда, закутывая от подбородка до ступней. Вышел из шатра, молча забрал у учеников отрез шерстяной ткани и согревающую мазь, которую приволок перепуганный Шутругай.
- Согреть, - ткнул кувшин с молоком в руки Первому, - и чтоб вещи все перестираны были, ясно? - и вернулся в юрту, сразу проходя за ширму к Хемми-Октаю. Юноша был худ. Мышцы у него, правда, были, но массы в теле не было никакой. Зато, наверное, танцором он был отменным.
- Эгиль-гуай, не надо. Я не хочу, чтобы проклятье на вас перекинулось.
- Я - Чтохто, меня ваши проклятья не трогают, Октай, - боец скинул с себя насквозь мокрые штаны и вышел. Вернулся уже в сухих и чистых, жестом указал на кошму, непререкаемо и жестко:
- Ложись.
Юноша безропотно лег, на спине жгутами вились свежие шрамы. Кто-то жестоко избил Октая, видимо, как раз перед тем, как он попал в Балаган.
- Спасибо, что спасли меня.
- Не благодарят за жизнь. Молчи.
Твердые, как выкованные из железа, пальцы окунулись в маслянистую мазь и прошлись по спине, проминая, кажется, до внутренностей, безжалостно, болезненно. Зато под ними кожа возвращала цвет, наливалась жаром. Октай только тихо поскуливал, стиснув зубы. Без стука влетел в юрту Малай, заглянул за ширму, вздохнул, а потом долго и витиевато костерил и Хемми, и Эгиля за глупость и неосторожность. Чем громче орал Малай, тем, значит, он больше беспокоился.
- А теперь выпьешь молока и будешь лежать. Не хватало еще, чтоб ты простудилась, - Эгиль укутал танцовщика в ткань, сверху накрыл шкурой, подоткнув края, обложив подушками и валиками. И подмигнул, почти без улыбки.
- Сам дурак, - выдохся, наконец, Мастер, - Ты там был, ее точно никто не толкнул?
- Камень вывернулся, - коротко ответил Эгиль, поднося к губам Октая чашку с теплым молоком, в котором Первый развел мед. Хемми закивала и, натянув до подбородка шкуру, послушно выпила молоко. От юноши снова не осталось и следа. Малай щелкнул себя по сапогу ногайкой:
- Я пришлю лекаря. На всякий случай. И, Эгиль, выдели время, подбери пару девушек, пусть ходят за нашей Жемчужиной. Но стирать на речке! Дура девка! - и, уже спокойный, вышел прочь.
- Фуххх. Он знает? - кивнул на колышущуюся занавесь Эгиль, садясь рядом и зябко натягивая на плечи еще одну шкуру. Кто бы его самого растер. Но доверить такое ученикам он не мог, ни одного из них он еще не учил тому, как вернуть силу перетружденным мускулам и изгнать из тела озноб.
- Да. Проклятых, таких, как я, либо убивают, либо… убивают. Я обязан ему всем. Выпейте молока, прикажите мальчикам.
- Молоко полезно женщинам и детям. Воину надлежит пить чай и согреваться телом женщины или объятиями меча. Объясни мне, почему ты считаешь, что Проклят?
- Я наделен лицом женщины. Такие, как я, рождаются в наказание за грехи семьи, это большой позор. Вы разве не знаете?
Эгиль пожал плечами:
- Меня не просвещали в таких тонкостях. Мастер Малай, видно, не считал нужным. Что из того, что лицом ты похож на нераспустившийся бутон горной фиалки? Тело у тебя - побег ольхи, как ни гни, тростником ему не стать.
И тогда, негромко, сев почти вплотную к нему, Октай рассказал, что такие, как он, рождаются чаще, чем девушки с мужскими лицами и фигурой. И рождаться они стали после вознесения Странника. Ходили слухи, что ханы просто сожгли Странника, а тот проклял Кхунг. Мальчиков убивали сразу, девочек же отправляли в храм Озерной Владычицы. Но не все родители могли поднять руку на собственное дитя. Отец Октая не  смог. Почему на Проклятых охотились, Октай не знал, но их боялись хлеще чумной заразы. Эгиль усмехнулся, погладив растрепанные вусмерть косы Октая:
- Знаешь, мне плевать, мужской ли корень у тебя, или женский бутон. Слово мое остается в силе: если к тебе прицепятся, зови меня. И если печаль затмит твое сердце, тоже зови. Я плохой рассказчик, но хорошо слушаю.
- Спасибо, Эгиль-гуай. Кто меня тронет? Разве что, камнями забросают.
Пришел лекарь, осмотрел Хемми, укутал ее и велел спать. Растер зверски Эгиля, лекарь был их, балаганный, привык вправлять борцам руки и ноги. Сказал лежать до вечера, а потом сытно поесть мясного навара.

Хемми уснула до вечера. Первый и Второй выстирали все ее вещи, а Третий принес костей и мяса новорожденного ягненка, и сварил на медленном огне, добавляя перец и лавровый лист, помешивая, чтобы навар получился густым, а кости стали мягкими. 
- Знатная еда. Как для детей.
- Это для учителя. Нам так, что перепадет, - Первый раскладывал подогретые лепешки на поднос поливая их топленым коровьим маслом. Около Эгиля поставили низкий стол и выложил на него лепешки, миску с нарезанным тонкими ломтиками мясом, чашку с рисом и чашку с янтарным наваром. Эгиль уже проснулся и сидел, слегка отрешенно глядя в стену шатра перед собой. Очнулся только от стука чашек и пиал.
- Где еда для Хемми? - прислушался, но расслышал только легкое сопение за ширмой.
- Мы ваши ученики, Эгиль-гуай. Насчет Проклятой, это не наша забота. Присяги ей мы не давали, - Первый поклонился, но был тверд.
- Я не требовал присягать ей. Хорошо, раз так... - он возвысил голос и позвал: - Хемми!
А когда это было нужно, голос Эгиля звучал, как боевой рог, перекрывая шум толпы. Сейчас, конечно, он не хотел напугать ее, так что не кричал, лишь громко позвал. Сопение прекратилось и началась возня. Тот, кто за ширмой, спешно одевался, причесывался и обувался. Боец сидел с полуулыбкой храмовой статуи, слушая эти звуки. Он мог себе представить почти все, что происходило там, в узком пространстве «женской» половины. Вот звякнули серебром подвески. Это значит, роскошные густые волосы, чернее безлунной ночи, покрыла густая косынка. Зашуршало - это Хемми накинула поверх нижнего халата верхний, расшитый бисером и цветными шелками. Вжикнул широкий пояс, затягиваясь на талии. Притопнула о кошму ножка, обувая башмачок. А ноги у Октая были маленькие. Еще в детстве, мать, плача над красавцем-сыном, бинтовала ему ступню, чтобы не узнали правды. Поэтому и казалось, что руки у Октая-Хемми были чуть длиннее пропорций. Из-за этих маленьких ступней.
Раздернулась занавесь, и вот уже, чуть бледная, Хемми кланяется, сидя на коленях.
- Хорошо спала? - Эгиль кивнул ей, приглашая сесть на подушки рядом, - Раздели со мной мою трапезу, Хемми.
Может, и против всех обычаев было, что Порченый Октай живет с ним, в одной юрте, а он принимает его, как младшего брата. Но Эгилю такое не казалось неправильным. Сердце говорило ему, что, пусть Октай наряжается в женские тряпки и носит имя Хемми, за то время, что он живет с ним, боец привязался к тихой, как тень, девушке. Хемми посмотрела на борца в упор. Глаза, опушенные густыми ресницами, были темными, и в них совсем  не читался зрачок. Зато блестели непролитые слезы.
Эгиль вздохнул: ну вот как тут относиться к этому существу, как к брату, если то и дело хочется прижать к груди, как младшую сестренку и поцеловать в чистый лоб, отгоняя непрошенную беду и горесть? Боец притянул руку и взялся за запястье Хемми, скрытое длинным рукавом халата. Без усилия притянул к себе на кошму, на жесткую подушку для сидения. Хотя рука отозвалась тянущей болью, вида он не подал, что ему эта боль? Так, мелочь, не стоящая внимания.
- Ешь, Хемми. Благодарение богам, за пищу на сей день, - и вгрызся в лепешку, подхватывая с блюда полоски мяса и зелень.
Хемми посидела с минуту, приходя в себя от такой грубой ласки, потом совершенно по-женски накрошила Эгилю в плошку мяса и сыпанула горсть рису. Заварила в подогретый чайник чаю. После этого и сама ела, складывая в рот кусочки тонкими птичьими пальцами. Эгиль смотрел, как морщатся и хмурятся ученики. Как краснеет и старается взять кусочек поменьше Хемми. И отчего-то начинал злиться. Чувство это было ему до сих пор почти незнакомо. Это не священное безумие боя, когда накатывает алая волна, впитывается в кожу, делая тебя больше и сильнее в сто раз, смывая страх напрочь. Это чувство было похоже на мутный ил, который несет Змеиная. Мерзость и гадость. А избавиться не получалось.
Поклевав, словно песчаный воробей, Хемми омочила губы в чае и, поклонившись, быстро вышла из шатра. Третий тут же сорвался со своего места за столом и через тряпицу стал собирать чашки, к которым прикасалась Хемми. Хотел бросить их в очаг, но Первый на него шикнул:
- Куда! Во дворе сожги, да закопай к вечеру.
- Не трогай, - Эгиль почти не повышал на них голос, хоть и учил жестко, но тут не сдержался, рыкнул. - Будто дети суеверные, последний ум растеряли на жарком ветру!
- Вы не видели, Мастер. Не знаете, - поднял голову Первый, - К нам как-то тоже пришел такой, без бирки. Мне Шутругай рассказывал. Пришел, не такой, конечно, красивый, как… Эта. Но такой же ядовитый. Не сожгли за ним посуду, и все те, кто ел из нее, потом тяжко болели. Мы же о вас заботимся. Яд в них.
Эгиль согнулся от смеха пополам. Он смеялся и смеялся, бил себя по ляжкам ладонями, утирал слезы и все не мог успокоиться:
- Дети! Напугали вас страшилкой, вы и рады обмочиться от одного касания к Порченому. А то, что он такой же человек, как вы, и чувствует так же, и дышит, и ходит - забываете. Хемми - просто человек. Ну, не повезло родиться такой красавицей - да с мужским телом. Так то вина ее родителей, они же грехов натворили, не она. Все-то людям лишь бы переврать да свою вину на другого свалить, - Эгиль говорил уже спокойно и насмешливо, потом встал и взял свое оружие:
- Посуду не сжигать, Хемми не обижать. Запрещаю.
- Да, учитель, - хором ответили мальчики, а когда Эгиль вышел, Первый сказал:
- Ну все, отравила уже, подлюка.

Вечер катился к ночи, солнце казалось алой кибиткой, запряженной белыми быками-облаками. И они тянули его все ниже и ниже, чтобы потом покатить по обратной стороне земли к востоку. Эгиль снова вышел на холм, начиная разминать все еще ноющее плечо. И первым увидел двадцатку конников под черно-белыми хоругвями. Сплюнул: Стервятники припожаловали. И тут только спохватился, крикнул на пол-степи:
- Хемми!
- Что орешь, что кричишь, - осадил возле него свою лошадь Ерден, - Спрятали ее уже. В гареме Малая. К его женам никто не сунется.
- И то хлеб, - благодарно поклонился Эгиль, и снова, как ни в чем не бывало, закружился песчаным демоном, под свист узорчатой стали.
Гости к ним пожаловали страшные. Малай потчевал их мраморной ягнятиной и копчеными перепелками, жирным пловом, улыбался, расспрашивал, а у самого нет-нет, да морозец пробегал по загривку, хорошо, под халатами не видно. Сидели гости, как вороны. Смотрели неласково, исподлобья.
- Беда, Мастер Малай. Прямо, не знаю, что делать с этим заречными. Думают, что, раз деды да прадеды реку выкопали, им на все право дано. Проклятого нашли аж в касте Резчиков! - и палец в масле кверху начальник поднял, - Что дальше? Раньше эти твари лишь у простолюдинов появлялись, а так - как же нам работать? Родители этих ублюдков кидались так, как будто мы не спасать их пришли, а горе принесли. Ну, ядом травленые, понятно. Но осадок поганый, как от падали.
- Вай-вай, Резчики? Это что же теперь, не знамо, из какой посуды есть будешь?  Или человеком вырезанной, или Порченым? Вай-вай, - сокрушался притворно Малай-гуай, а сам то и дело одергивал себя, чтоб не смотреть даже в сторону своей юрты. Там, забившись в самый темный угол, спрятавшись за подушками, сидела тише мышки Хемми. Все слышали приказ Малая: Хемми не трогать. А ну, как кому-то вспадет Стервятникам на ухо нашептать?
- И что теперь будете делать? - к костру подошел Эгиль, уселся рядом с начальником Балагана, принял из его рук пиалу с чаем.
- Да вот приехали вам выручку сделать. Карательную казнь провести. Ты, Мастер, пошли гонцов по окрестностям и прибавь к их речам наше слово и дело: «Кто не явится, к тем и пожалуем вскорости». По одежке то просто понять, кто приехал, а кто нет.
- Так, значит, стоянка не временная у нас, а срединная? - замелькал пальцами Малай, - Опоздаем же в ставку, Господин.
- Мастер Малай, - Эгиль положил руку на плечо балаганщику и сжал пальцы, - думаю, если мы приедем на пару дней позже, на праздник к Хану, беды не будет. Разве не ханское слово - помогать С...Воронам во всем? А Мастер Ворон, простите, не знаю имени вашего, даст нам грамоту, со своей печатью, что задержались мы по его слову.
Малай благодарно похлопал борца по руке.
- Наследник мой. Золотая голова. Скоро умру я, он вас радовать будет.
Глава Воронов тут же рассыпался в заверениях о том, что дни Малая продлятся, а дальше разговор пошел уже в другое русло. О ценах на зерно и сено, о верблюжьих бегах, а после и позабавиться захотелось:
- Ставлю горсть серебра, что поборю твоего Чтохто. Без оружия, просто на кулачках, по-дружески, - звякнул доспехом Ворон. Эгиль раздул тонкие ноздри и фыркнул, совсем как конь:
- Да уж будто!
- Заклад! Ставим, уважаемые! Ставим!!! - оживился Малай, как по волшебству, из-за его широкого пояса появилась грифельная досочка, и он стал записывать имена присутствующих. Ворон, раздевшись до пояса, вышел в центр гостевой юрты:
- Знаю, что ранен недавно был, в полсилы драться буду, не боись, - и повернулся спиной, разминаясь.
- Продуй... - прошипел в полголоса Малай. Эгиль вскинул брови, но потом кивнул. Снял халат и рубашку, повязал на лоб расшитую повязку, поднесенную Первым. Размял плечо, на котором явственно багровел кровоподтек, и повернулся с улыбкой к Ворону. Поклонился, вызывая на бой. И с места прянул в атаку, как горный барс, намеренно не используя никаких особых ухваток, которыми пользовался в боях на арене. Они кружили по негласной арене, подбадриваемые выкликами. Ворон был старше, плотнее, но на плечах и боках уже гулял жирок. Видимо, ловля Проклятых не была таким опасным делом, как дела Ястребов-Хранителей караванных и пешеходных путей. Хватал он Эгиля, правда, бережно, по чести, и только за те места, где не было ран. Проиграть такому противнику было просто, ведь Эгиль даже не впал в транс, как во время тяжкого боя. Он изобразил, что запнулся о кошму, взмахнул руками и упал, перекатом уходя из-под ног Ворона. Признаться, это и боем-то не было. В пол ли силы дрался Стервятник, или в полную - не чета он был бойцу Балагана.
- Ай! Проиграл! Как ты мог! Я на тебя деньги поставил! - сокрушался Малай. А Ворон расплылся в улыбке:
- Не ругай его, Малай-гуай, Вороны - сильнейшая из дланей пресветлого Хана, да пребудет над ним благодать. Куда там циркачу.
   
- Набитые дерьмом бурдюки! Все-таки притащили нам смерть в начале похода! - после того, как проводил гостей, бесился Малай. Эгиль вытирался полотенцем, смоченным отваром трав. Чувствовал себя грязным от касаний Стервятника, но мыться было некогда: он должен был выступать завтра утром, а размяться ему так и не дали. И оружие надо было подготовить. И отвар «черных» грибов настоять. Тренировки там, или нет, а это зелье очень хорошо подстегивало тело, дарило бодрость, которая потом сменится трансом, если будет нужно.
- Неет, Хемми я им не отдам. Юми со своими родами совсем окривела, характер, как у пыльной кошки. Кто еще? Ялгая? Так девчонка совсем. Ничего не умеет, ни подать, ни спросить. С чем к Хану пойдем? Только с Хемми. Я так считаю, - Малай, наконец, сел, - Хемми нам послали Боги. Балаган - это, в принципе, то место, где все не то, чем кажется, место Хемми здесь. А не в петле.
- Мастер Малай, а ты, правда, ей бирку сделал? - Эгиль поднял на него честные и наивные до невозможности синие глаза. Когда надо было - умел, прикинуться дурачком и добиться своего.
- Конечно, сделал. Но сначала ее Хану показать надо. Смекаешь? - Малай снял шапку и провел рукой по лысине, - Танцовщицу, которую сам Хан лобызал, никто не тронет. С биркой она, или нет. А там и нас, глядишь, трясти перестанут и казни проводить на наших лошадях. Грех-то какой, скотину портить!
- А если Хан не только лобызать полезет? - Эгиля передернуло, как представил. А представить было просто. Октай же парень, вот себя на его место и поставил Эгиль. Да только дрожью пробрало не от отвращения, вернее, лишь покуда представлял Октая у Хана в лапах.  Ох, как зарделись вдруг щеки бойца! Закатом располыхались.
- Куда ему в гарем балаганщица? Не смеши. Где Хемми, а где... Да продляться его дни на этом свете. Покажись, - Малай сам тренировал своего любимчика, - Плечо все-таки пусть обезболят. Борцы будут местные, но есть и парочка стоящих. Эх, спровадить бы их поскорее.
- Спровадим, недолго они тут стоять будут. Я их разговор краем уха слышал, пока с Вороном боролся. Вряд ли и завтра на целый день задержатся, только на утреннее представление и казнь провести.
- Не к добру это. Смерть как прицепится к Балагану, поди, отвадь. Потом придется в Храм ползти, отмаливать, очищать. А это опять время. Убытки, - Малай осторожно размял Эгилю плечи, вспоминая. Года три назад, на Ханском празднике, один из борцов оскорбил любимую жену Хана, не признав ее в мужском наряде. За что Хан повелел использовать Балаган для карательных казней. А что? Тоже зрелище. И деньги будет приносить. Это нанесло значительный урон репутации заведения Малая. Его опасались, и только присутствие Эгиля как-то держало Балаган на плаву. Малаю нужна была Лилия. Та, которая приманивала зрителей, как нектар.
Боец же пока старательно отгонял мысли о предстоящем выступлении в ставке Хана, думая только о завтрашнем бое. Думать о том, что Хемми придется выступать, он даже не хотел. Это вгоняло его в краску и тревожило.
- Мастер Малай, я пойду. Только... - он запнулся, вздохнул и промолчал о том, что хотелось сказать.
- Только что? - Малай уже сам выходил из своей юрты, где они с Эгилем вместе пили чай, собираясь идти к женам.
- Ничего. Хемми скажите, пусть не боится, все хорошо будет.
- Ай-ай-ай! Эта девочка - и боится?! Она - ядовитая трава в оазисе, не беспокойся. Ты, на нее глядючи, жениться еще не надумал? А что? Степенный муж. Три кибитки, три ученика, восемь верблюдов, шесть лошадей, повозка. Есть куда хозяйку привести.
- Нет, - сказал, как отрезал, - Какая жена, мастер? Да я к женщине ближе броска ножа не подойду, а чтоб ей спину свою открыть... Хоть режьте меня, хоть плетью бейте, а бабы - зло в чистом виде.
- Дурень ты, - незло смеялся мастер, - Ну, иди спать, Хемми у моих жен. Они не истеричные дуры. Не обидят.
Хемми плохо спала ночью. Жены Малая, и правда, были неглупыми женщинами, похожими на увядающие цветы. Ее накормили, подарили кучу разных мелочей и надежно спрятали, когда шла проверка бирок. Малай был хорошим мужем, ревности среди этих женщин не было, было общее горе - бездетность. И когда Малай вывел Хемми на свежий воздух, посмотреть на бой, первое что она сделала, это нашла в толпе Эгиля и, перед тем, как он ушел бинтовать запястья, подошла и сквозь рукав пожала ему пальцы. Хемми была укутана в густую кисейную вуаль.
Эгиль в первый раз бился не за деньги и не за свое звание непобедимого бойца. Он бился потому, что Хемми на него смотрела. И впервые ему не было нужды впадать в священную ярость боя, чтобы в считанные минуты закончить все четыре поединка. Это, конечно, было неправильно, кулачный бой на арене - это зрелище, а зрелище должно быть в меру долгим, чтобы зрители им насладились. Ну, а что он мог поделать, коль не по его силе вышли бойцы? С арены его провожали шипением и плевками:
- Столько денег проиграли! Эх!
В поле за балаганом уже готовили все для казни. Проклятые были худыми мальчишками, связанными, избитыми. Кто-то из них молчал, кто-то плакал. В них бросали камнями, толпа кричала. Вороны пригнали мастеровых со всей округи. Рыдали, не в силах уйти, родители приговоренных. Ржали кони, которые должны были разорвать тонкие тела на четыре части.
Эгиль смотреть не пошел, он не любил кровь, а смотреть на таких же бесправных существ, как Хемми, которые только пару дней назад были счастливы и любимы, а сегодня должны умереть мучительной смертью, было муторно. Эгиль ушел на берег реки, в полном одиночестве сел на камень и стал кидать в течение мелкие камешки. Он никогда раньше не задумывался об устройстве мира и справедливости или несправедливости его. Сейчас ему казалось, что мир устроен на удивление неправильно. Что плохого в Порченых? Почему их считают проклятыми? С поля доносился гул толпы, и вдруг один за другим раздались истошные, почти звериные крики. Эгиль опустил голову и стиснул кулаки. Зажимать уши не стал, что толку? Он уже это услышал.
- Но так ведь нельзя... Они же просто дети...
В первый раз ему захотелось напиться крепким кумысом, от которого туманится разум, дикая сила просится наружу, и хочется подраться просто так, без правил и ставок.
Когда все  закончилось, на поле, еще не успевшем просохнуть от крови, образовалась стихийная ярмарка. Пеклись лепешки, варилось жорево, уже то тут, то там звенели тамбурины. Рыскали в поисках клиентов нори. Перед гостевым шатром накрывались покровами сундуки. Надо было умаслить Богов пиршеством, фейерверками. Расходы, ох, расходы. Малай нашел Хемми:
- Иди, переоденься. Сидеть на виду будешь, пусть толпа подивится.
Хемми посадили по левую руку мастера балагана, Эгиля, как наследника - по правую. Бойцу кусок в горло не лез, все чудился слишком хорошо знакомый запах крови. Возвращаясь к становищу, он встретил уезжавших с казни родителей казненных мальчиков. Матери уже не рыдали, не прятали лиц. Их глаза были полны черной ненависти. Эгиль против воли поежился, хотя по нему скользнули лишь взглядом. Женщины смотрели туда, где собирались в путь Вороны.
Теперь Эгиль вливал в себя пиалу за пиалой пенный хмель, не чувствуя опьянения. И не поднимал глаз, опасаясь выдать себя взглядом. Не было в нем радости, не было даже спокойствия.
- Пей, веселись, народ! - разошелся хмельной Малай, - Давай, Хемми, покажи, что умеешь, потешь публику.
Хемми молчала, глядя на свои руки.
- Не надо, мастер, - слова давались Эгилю с трудом, будто выталкивались не в воздух, а в вязкую жижу, - она устала, разрешите, я провожу ее в юрту.
- Танцуй! - Малай пьяно уставился на Эгиля. Хемми быстро взглянула на них и, шелестя подолами, вышла в круг, прикрывая лицо рукавами. Эгиль сжал кулаки и остался на месте, глядя тяжким, как камень, взглядом ей под ноги. Вспомнил, как она пожала ему руку перед поединком, вздохнул и поднял голову, улыбаясь Хемми. А то, что началось дальше, было больше похоже на транс. Танцам учились с детства, выбирали толковых девочек. Техника у нее, конечно, сильно отличалась от храмовых и простых танцовщиц. Но у Хемми была изумительная пластика, она кружилась, то оседая, то приподнимаясь на носочки, развевались подол, рукава, ленты, пока звучала музыка. В танце не было злости, горя, был покой.
Эгиля будто окунули в теплое молоко степных кобылиц. Будто в рассветном тумане он вышел на берег озера и погрузился в спокойную воду, которая смывала все: агрессию, тоску, боль, оставляя непонятное томление в груди, почти сладостное, почти желанное. Он не мог оторвать глаз от этого кружения. Однажды он видел, как на каком-то большом празднике танцевали жрицы, кружась у священного костра. Если то был огонь, то танец Хемми был водой, Эгиля будто напоили ею, чистейшей, без привычного привкуса пыли и полыни. После того как девушка замерла, еще долго никто не мог вымолвить ни слова. Хемми же поклонилась и быстро пошла прочь. Эгиль сорвался с места за ней, но приблизиться так и не решился, пока девушка не скрылась за дверью юрты. И только потом вошел в душное тепло. И тут весь выпитый кумыс ударил ему в голову, как пудовый кулачище матерого бойца. Эгиль пошатнулся, сел на кошму, очумело поводя головой.
- С вами все хорошо, Эгиль-гуай? - Хемми сидела на своей половине, но занавесь была подоткнута так, что была видна и кровать и сундук, и красивое полированное зеркало.
Он не рискнул заговорить, только встал и подошел к ширме, отдернул ее и смотрел на то, как Хемми - или уже Октай? - вынимает из волос шпильки. Говорил-шептал Октай спокойно. Но вот каждая шпилька, которую он клал педантично и аккуратно на серебряное блюдце, выбивала на его краю предательский звон:
- Я так рада, что все это, наконец, закончилось...
Волосы Хемми были не длинными, чуть ниже поясницы, но очень густыми. Когда она перебирала их или расчесывала, по юрте разносился тонкий аромат степных трав, которыми она мыла косы каждый вечер. Даже сейчас эти травы уже кипели в котелке.
- Не бойся, - Эгиль удивился, как хрипло и чуждо прозвучал его голос, - Я не дам тебя в обиду. Никому.
Еще шаг вперед. Пространство, отгороженное для Хемми, было узким, там только и помещались ее постель, столик и сундук с вещами. Эгиль шагнул и почти коснулся носками сапог подола халата сидящего на подушке Октая. Поворот головы, взгляд снизу вверх. Поток волос по плечам, тонкая полоска смуглой кожи между воротником и шеей. Шелестнула под подолом туфелька. Остро поднялся и опустился на шее небольшой кадык. Боец, так и не сообразив, что делает, опустился на колени, обнял ладонями нежное, почти девичье лицо и неумело поцеловал приоткрывшиеся от изумления губы. И получил самую оглушительную и неожиданную пощечину в своей жизни. Отшатнулся назад, упал, потеряв опору, сорвав занавесь. Отупение хмеля разом схлынуло, оставив Эгиля в полном недоумении и растерянности.
- Хемми? Ты что?
- Нори в другой юрте, Эгиль-гуай, - вот теперь Хемми трясло так, что это было заметно и невооруженному глазу.
- Прости, - Эгиль встал, поднял занавесь, приладил ее на место и выскочил из юрты так, словно за ним гнались все злобные песчаные дэвы разом взятые. Ночной ветер остудил пылающие щеки, как холодная вода. Лезть в реку пьяным он не решился, так что просто умылся с камня, и сел там же. Было невыносимо стыдно и вместе с тем - горячо вспоминать краткое прикосновение теплых, чуть обветренных и накусанных от переживаний губ. Эгиль еще никогда, пожалуй, не чувствовал такой сумятицы чувств, как сейчас.
Октай заметался по своему закутку, свернул складной табурет и сел на пол, закрыв ладонями лицо. Мерзко! Мерзко и гадко! Нет, Эгиль не мог. Особенно, после того, как раскрыл тайну Октая. Вот так просто воспользоваться, думая, что он беззащитен и будет молчать. Да уж, некого бояться, кроме самого Эгиля. Или… может, это все-таки хмель? Ну, бывает же так, ему отец рассказывал. К утру Эгиль может и не помнить, что произошло. Потому как, иначе, куда идти? К кому приклонить голову? Отчаянье и боль терзали душу Октая. Он привычно выполнил вечерний ритуал, вымылся, убрав подальше всю одежду, которая была на нем сегодня вечером. Завтра он завернет в нее камни и утопит в реке. Грязную, порченую. Потом тщательно зашторил свою половину и лег  в постель, глядя в ночную темноту. Рука сжимала длинную и острую медную шпильку.
Эгиль вернулся уже на рассвете, но так и не лег. Вместо этого бесшумно ходил по юрте, собирая вещи. Через несколько часов Балаган должен был продолжить путь в ставку. А бойцу не спалось, и, чтоб не терять время даром, гоняя учеников, он занялся сворачиванием ковров и увязыванием постели и подушек в тюки. Когда закончил, сел у стены на корточках, опустив голову на руки. Прислушался. Конечно же, Хемми плакала. Эгиль тихо позвал:
- Чахайах, прости меня.
Плач испуганно прекратился. Слышно было, как Хемми с кровати ложится на пол. Вплотную к полотнищу. Эгиль повторил, с искренним раскаянием в голосе:
- Прости, дурак я, хмель попутал. Не бойся только, степная роса, не бойся меня.
- Еще раз так сделаешь, руки пообрываю... - дрожащим от напряжения голосом, не таясь, выдал Октай.
- Так - не сделаю, - Эгиль вздохнул и придвинулся чуть ближе к ширме, - а обнять разрешишь?
- Эгиль-гуай, я не девушка. Я знаю, что моя внешность обманчива, я знаю, что привлекателен. Но я не хотел бы пачкать нашу дружбу. Очень бы не хотел.
- Я понимаю, Октай, да и ты пойми, мне девушки без надобности, не люблю я их. А ты мне, как брат. И сестра, один в двух лицах. И если обниму, то не как нори или танцовщицу, а как брата или сестру. Понимаешь? - ох, сам себе не верил Эгиль.
Октай задохнулся. Ах, какими сладкими были эти слова. Сладкими и такими манящими. Просто, как отец. Или матушка. Но, это опасно. Как же это опасно. Последнее даже произнес в слух.
- Здесь, в Балагане, тебя никто не выдаст, не бойся. И меня не бойся, ну, хочешь, на колени встану, прощения просить буду? - Эгиль покосился на вход в юрту. В щель было видно занимающийся рассвет, но лагерь еще спал, последним, предутренним сном.
- Вы не знаете, Эгиль-гуай. Вы не знаете, на что способны люди. И порой предать могут самые близкие. От кого не ждешь, - из-под занавеси, спрятанная в рукав, появилась пятерня.
- Тогда можешь не верить, дела расскажут лучше языка. Пусть время тебе покажет, кому верить стоит, а кому - нет, - Эгиль взял эту узенькую ладонь, отодвинул с нее рукав и пожал. Как пожал бы противнику на арене, перед боем. В него вцепились. Крепко и отчаянно.
- Эй, да что ж ты дрожишь, как степная птаха? - Эгиль отдернул занавесь и все-таки прижал к себе Октая, поглаживая по волосам.
- Эгиль-гуай... я не чувствовал прикосновений уже очень давно, - кольнула в шею отросшая за ночь щетина.
- Это все суеверия глупые, а я - Чтохто, мне они не страшны. По вере Кхунг я уже проклят и обречен, - боец тихо рассмеялся, отодвинул от себя Октая, провел шершавыми, мозолистыми от оружия, пальцами по его щекам, стирая мокрые следы слез. - Ну, не плачь, не стоит.
Октай утер глаза рукавом. Видно было, что он совершенно не спал и ни капли не отдохнул. Прикрыл лицо, чтобы не видно было обросших щек. Занималось утро. Запели балаганные петухи.
- А если усы тебе отрастить, то и вовсе ты на девушку похож не будешь, - у Эгиля камень свалился с души. Он поднялся, походя чмокнув Октая в лоб, - Сейчас ученики придут, ты собирайся, в повозке поспишь.
- Не буду усы отпускать. Глаза, стать - выдадут. Буду усатой девушкой, - Октай не выдержал и расхохотался.
Когда пришли помятые ученики, Эгиль уже помог сложить вещи Хемми, а сама она, бледная и уставшая, дремала около погасшего очага. Юрту убрали вчетвером: Эгиль снимал войлок, развязывал упругие сыромятные ремни, собирая рамы, мальчики связывали жерди и полотнища в компактные узлы, грузили на кибитки, поднимали над тюками складные тенты с натянутыми на них кожаными пологами. Жилой из трех кибиток была только одна. Ее снова разгородили ширмой, Эгиль расстелил кошму и отвел шатающегося и засыпающего на ходу Октая.
- Спи, хоть весь день и ночь. Пути нам еще почти декаду.
- Много чести, учитель. Так, глядишь, еще жениться придется, - блеснул зубами Первый.
Эгиль отвесил ему тяжкий подзатыльник:
- Придержи язык, отродье степного шакала!

Караван, мерно покачиваясь, пошел дальше. Идти было легче, зной отступал, от воды веяло прохладой. Много вещей погрузили на плоты и их тащили впряженные в лямки люди. Хемми поле танца буквально завалили подарками. Малай, смеясь, подарил Эгилю еще одну повозку. Как положено, десятую часть одежды и украшений Хемми отдавала общине, остальное: пища, благовония, вещи, оставалось ей. Многие знатные люди, которые присутствовали на казни и на пиру, вдруг вспомнили о срочных и неотложных делах в ставке Хана, и теперь ехали за Балаганом, навещая его обитателей на вечерних стоянках. Малай только посмеивался в усы.
День за днем в пути тянулись, как горький мед, который добывают жители степи из гнезд злых и очень кусачих земляных пчел. Пахли полынью, настоявшейся на солнце, и пылью, а еще - хмелем белого клевера, который целыми полянами попадался возле реки. Эгиль рвал его, уходя из каравана ночами, потом догонял неспешно бредущую вереницу кибиток и повозок, пробирался в закуток к Хемми и укладывал букеты или венки ей на подушку, старательно не глядя на спящую. Говорят, что пристальный взгляд может разбудить, а уж этого он хотел меньше всего. К утру постель Хемми все покрылась этим живым одеялом. А когда она вышла к погонщику быков, то сама пахла, как клеверная лужайка. Она была голодна и искала глазами повозку, которая раздавала сухой паек. Сегодня караван не планировал остановки, но надо было поесть и размяться.
Эгиля не было видно: он увел учеников чуть вперед, заставляя на бегу проделывать упражнения и уча контролю дыхания. У него тоже было много дел. Ученики - это не слуги и не рабы, это ответственность. Боец добросовестно передавал им все, чему учили его самого. И хоть это требовало усилий, порой - до кровавого пота и напрочь стертых рук и ног, он не променял бы такую жизнь на покойное житье земледельца. Человек с биркой балагана был, пожалуй, одним из самых свободных в этой стране. Он получал полное содержание от общины, он мог получать подарки. У Эгиля были поклонники, которые приезжали даже в кочевье, посмотреть на его тренировки и выпить чаю с кумиром. Не за просто так, конечно.
Хемми поела и размялась, присоединившись к танцовщицам, несмотря на шипение Юми. Что знают эти девушки, заключенные в рамки одного танца? Ей  Малай дал право танцевать, как она того хочет. Сольный танец, минуя десять лет ученичества, пять лет сестринства. Малай, конечно, очень сильно рисковал, но Хемми уже видела свой танец. Именно поэтому она пошла искать Малая.
- Мне нужны кожи, мастер, - прошептала она ему, поклонившись.
- Какие? - только и спросил мастер, любуясь точеной фигуркой, по которой шелк трех халатов стекал, как вода, затянутый широким узорным поясом с кистями, как река, перегороженная плотиной.
- Тонкие, как кожа лягушки. И большие, как с быка. Для танца, - и Хемми, сбиваясь, стала рассказывать свою задумку. Мастер записывал, почти не глядя в свою грифельную дощечку. О, да он достал бы ей и лягушачью, размером с быка, лишь бы посмотреть на этот танец. На воображение Мастер Малай не жаловался никогда, потому и Балаган у него был успешнее многих. Он почти воочию узрел этот танец, пока Хемми рассказывала.
- Все будет. И рамы из бамбука, и кожи. Вот торг соберется за день пути от ставки, там и купим.
- Спасибо, Мастер. Я не подведу, - и стрельнула глазами, чертовка. Ах, как стрельнула. Да ни одна девушка не смогла бы так. Невинно и обольстительно. Так, что возница закашлялся. Эгиль, проходивший мимо, споткнулся, нахмурился и пошел дальше. На него Хемми-Октай так не смотрел, боги свидетели. Руки сами в кулаки сжались.
- Что, Чтохто? Не смотрит на тебя гадина? Видимо, плох ты уже для нее, вишь, как к Мастеру ластится, - не преминула окликнуть Юми. Эгиль промолчал, стиснув зубы. Пререкаться с женщиной - себя не уважать. Язык у Юми, старшей над танцовщицами, и без того ядовит был, а после родов, кажется, острее стрел стал, ядом анчара напитанных. Больно ранил, в спину, предательски. Не любил Эгиль женщин. Вероломные твари, жестокие, куда там Стервятникам!
Хемми сидела на полу повозки, разложив листы и держа в руках тушечницу. Кисточка  собольего волоса просто летала. Хемми писала музыку. Глаза ее были пусты. А вокруг лежал подвявший клевер. Эгиль, сунувшись в повозку, развернулся и выбрался обратно. Можно было сколько угодно уверять себя, что это лишь затем, чтобы не мешать. Но он всегда был честен с самим собой: глаза б его Хемми сейчас не видели. Но тут же из повозки раздался вскрик. Эгиль и не понял, как влетел назад. В степи водилось много змей, скорпионов, ядовитых рогатых ящериц. И, хотя перед сном мальчики тщательно проверяли и перетряхивали кошмы и ковры, на кратких стоянках твари могли и заползти. Но узрел он вовсе не змею и не скорпиона. Просто кибитку тряхнуло на выбоине, и сейчас на груди Хемми расплывалось чернильное пятно. Эгиль представил, как Октай эти несмываемые чернила оттирать будет, и усмехнулся.
- А мне так нравился этот халат... - расстроено прошептала Хемми.
- Не размазывай, а то и руки не ототрешь. Снимай скорее, пока до кожи не добралось! Эти чернила не отмоешь, только песком отскрести можно.
Завозилась Хемми... По мере снятия одежды превращаясь в Октая. Красивого мальчишку с женской прической. Нагнулся над сундуком, опасливо оглядываясь на полог повозки.
- Не спеши. Никто не войдет, - Эгиль стоял у входа, придерживая полог, но смотрел не наружу, а на Октая. С усилием сглотнул и заставил себя отвести глаза. - Ну вот, говорил я - с кожи только пемзой да песком ототрешь. А ты угваздался.
- Я нечаянно. Мне танец приснился и музыка. Я боялся, что уйдет, - Октай какой-то тряпичкой промокнул кожу, чтобы не испачкать нагрудную повязку и нижний халат. Кокетливо приложил к себе два верхних, в секундном выборе.
- Синий выбери, тебе к глазам идет. Как небо звездное становятся, или как колодцы в степи. Знаешь, что если в колодец заглянуть, то солнца не увидишь, даже в полдень - а только черное небо и звезды?
- Я не заглядывала в колодец. Меня носили в паланкине, - улыбаясь, прошептала Хемми.
- Ночью к реке пойдем, как караван на стоянку встанет. Оттирать твою шкурку горностаевую. Оделся? - Эгиль рискнул повернуться. Полюбовался на точеную фигурку, не вспомнив уже, что сердился на нее. - Расскажи о себе?
- Пойдем подальше от людей. Мне тяжело говорить шепотом.
- Как захочешь. Ты верхом ездить умеешь? - Эгиль умел. Одно время думали даже, что станет наездником и укротителем диких степных лошадей, да вышла ему другая судьба.
Хемми неуверенно кивнула.
- А честно? - Эгиль в шаг преодолел разделяющее их пространство, поднял голову Хемми под подбородок, заглядывая своими колдовскими, похожими на раскаленное степное небо, глазами в ее темные: - Никогда мне не лги, Октай.
- Не умею... Ну, один раз ездил. Давно, - Хемми покраснела. Было видно, что она почти не пользуется многочисленной косметикой. Даже ресницы не были накрашены. Только расчесаны и подвиты.
- Ясно. Поедешь впереди меня. Не слишком удобно, зато не упадешь, не расшибешься, - Эгиля так и подмывало снова попробовать на вкус эти губки. Он поцеловал Хемми в лоб, по привычке, и отошел поскорее, пока не захмелел без кумыса. Хемми прислушалась к себе. Нет. Вроде, все нормально, не неприятно. Но как-то очень необычно. До этого только отец целовал его в лоб.
Лошадка, сильная и низенькая, быстро отнесла их прочь от чужих ушей. Хемми вцепилась в низкую луку седла. Прядки ее волос растрепал речной ветер. Они щекотали Эгилю нос. Юноша правил коленями, держа Хемми обеими руками за пояс. И все крепче и бережнее сжимал ладони. Не отводил от лица волосы, пахнущие травами, только вздыхал, когда они касались его губ. Он бы целовал эти прядки, да боялся отнять руки - еще упадет его степная пташка на всем скаку.
- Я родился на юге. Около святилища Трех Сестер. Мой отец был третьим в касте врачевателей. Он сам принимал роды у матери, и поэтому никто не узнал о Проклятии. Все детство меня продержали на женской половине. Бинтовали ноги, чтоб не выросли. Я играл с девочками, учился вышивать и ткать. Я искренне хотел выйти замуж и мечтал о женихе. Пока мы, по недосмотру служанок, не пошли купаться... - Октай сглотнул.
- И что случилось? - Эгиль слушал внимательно, а в памяти всплывали отрывочные, полуразмытые воспоминания глубокого детства. Сумрачные скалы, изрезанные расщелинами и узкими заливами. Тучи, цепляющиеся за вершины деревьев, похожих на высокие мачты с парусами ветвей. Низкий бревенчатый дом, наполовину погруженный в землю, крытый дерном, с шапкой зеленой травы на крыше. Или похожий на снежный сугроб зимой. Он не помнил, что такое снег, только что-то белое и холодное. А еще холод воды, обжигающий в первые секунды, а потом лишь сковывающий онемевшие до полной нечувствительности конечности.
- Я тогда увидел женское тело и испугался. Я прибежал к отцу, стал плакать и кричать, что болен. Отец успокоил меня, мы снялись со стоянки и уехали к Ханскому Каналу. Там нас никто не знал, отец продолжал лечить, варить лекарства и яды. А я, читая его книги, и сам постепенно догадался, что не так. Потом ко мне посватался один человек. Он был очень хорошим, у него была сестра... - Октаю слова давались с трудом, - Я полюбил ее. С первого взгляда. Ее походку, руки, голос. Манеру улыбаться.
Эгиль окаменел, даже дышать перестал, опасаясь, что не выдох вырвется из груди, а хрип рыжего волка, степного убийцы.
- Она играла со мной, как кошка с мышкой. Принимала подарки, вводила меня к себе. Еще бы. Я ведь был невестой ее брата. А потом на свадебной церемонии выдала меня. Сказала, что я обесчестил ее, хотя, видят Боги, я не тронул ее и пальцем. Меня скрутили и отдали Воронам. Но кровь Проклятого нельзя проливать, где попало. Только возле воды. И меня повезли к Каналу. По дороге я перегрыз веревку и сбежал. Собственно, потом вы нашли меня. Вот и весь сказ.
- А я почти не помню себя до того момента, когда очнулся от горячки в шатре мастера Малая, - выдавил Эгиль, судорожно стискивая пальцы на широком поясе Октая, - Он говорит, мне тогда было лет пять. Только помню, что плыл куда-то на большой ладье, там было много весел и широкий ало-белый парус. Помню смутно большого мужчину, с крупными ладонями. Он подкидывал меня, кажется, в самое небо. И ловил, а я смеялся. И женщину. Она не была мне матерью, это я точно знаю. Матери не связывают детям рук и не выталкивают за борт. Как освободился - не помню. Только Мастер Малай долго лечил мне руки, - боец отнял одну руку и отдернул рукав. На запястье его, на белой коже четко выделялись бледные рубцы, резкие, не побледневшие и за все прошедшие годы.
- Я могу свести их. Хочешь? - Октай повернул лицо, чтобы увидеть глаза Эгиля, - Я рад, что мои родители думают, что я мертв. Я был для них большой обузой.
- Не думай так, ведь ты не знаешь, что они на самом деле чувствуют. Вспомни родителей тех мальчиков, которых казнили. А шрамы... Не надо. Это напоминает мне, почему нельзя доверять ни одной твари, носящей имя женщины, - Эгиль никогда не плакал о прошлом. Глаза его были сухи, лишь зрачки расширились, как от сильной боли.
- Но ведь я тоже отчасти женщина. Я думаю, как женщина, двигаюсь, как женщина, и очень люблю цветы и кукол.
Эгиль пожал плечами:
- Нет. Я не могу объяснить. Но ты не женщина, как бы не одевался и не вел себя. Ты другой. И я рад, что тогда ты не побоялся ради меня рискнуть своей жизнью. И доверился мне. Я постараюсь не обмануть твоего доверия. Но... - Эгиль замолчал, подыскивая слова. Как сказать этому пугливому теплому существу, что с той ночи, когда узнал, что Хемми, на самом деле, Октай, изменилось отношение к нему, резко, как меняется русло реки, наткнувшейся на скальный выступ.
- Только не целуй меня, пожалуйста, пьяным. Это страшно противно, - пружинка в теле Октая распустилась. Он прижался спиной и сел поудобнее.
- Эй, - Эгиль наклонился, почти касаясь его ушка губами, спросил, готовый к любому ответу, от слез до удара локтем под дых: - А трезвым можно? - он мог обратить все в шутку, если Октай снова разнервничается.
- Ты любишь мальчиков? Я не нори, Эгиль. Я твой друг, - «И меня надо добиваться» - так и осталось невысказанным.
- Я не знаю, Октай. У меня никогда никого не было. Ни родного, ни любимого. Разве что, мастер, и то, до поры. Пока я не научился видеть правильно, без детского обожания.
- Значит, я тебе просто близок? - но ответа, ни да, ни нет, не прозвучало.

 Малай рассердился на их отлучку.
- Что ты, что Хемми - мои сокровища! Быть на виду! - орал Мастер, кусая усы с досады.
- Хорошо, - покладисто согласился Эгиль, потихоньку отодвигая Октая себе за спину. Мастер мог сгоряча и плетью-треххвосткой вытянуть. Бойцу не привыкать было, но не Хемми же подставлять? - Нам просто нужно было чернила с рук смыть. Я чернильницу опрокинул, - он виновато развел руками.
- Да ты что?!! Откуда такая любовь к чернилам?! - Малай плюнул с досады и ушел.
- И правда, а чернила-то оттереть мы забыли... - прошептала Хемми.
- А вот на стоянку встанем, все равно от реки уже не отходим, дорога вдоль нее идет, - Эгиль хмыкнул, - Но прогулялись славно.
- Мне тоже очень понравилось, спасибо.
В их повозке никто ничего не трогал. Листы так и валялись на полу, у стенки спали Второй и Третий, Первый правил быками.
- Учитель, мы принесли вам поесть.
Эгиль был не голоден, по правде говоря, ему казалось, что он болен. Спать не хотелось, есть не хотелось, голова была то легкая, как облачко, то тяжелая и звенящая, как пустой медный котел. И тело то словно углями обсыпало, то в холод окунало.
За то Хемми покушала с аппетитом, сложила испачканные вещи в корзину, затеплила огонек в лампе и собрала весь клевер в котелок, она помоет им волосы. Посмотрела робко:
- Спасибо за цветы.
Щеки у бойца полыхнули ярким румянцем, он неловко потупился, бормотнул: «Пожалуйста» и перебрался на козлы кибитки, турнув Первого внутрь:
- Спать ступай, я сам править буду.
Хемми уютно шебуршалась в повозке. Писала, звенела какими то своими женскими чашечками и плошками.
К поздней ночи караван остановился на специально предназначенном для стоянки месте, вытоптанной до каменной твердости площадки, с кострищами и даже выгородкой из камней для скота. Эгиль загнал свою кибитку в круг, образованный еще тремя повозками, принадлежавшими бойцу, ушел к провиантской фуре, принес сушеного мяса, крупы, трав, отдал ученикам, чтоб сготовили ужин на четверых и возниц. А сам позвал Хемми, стукнув по деревянной распорке ширмы:
- Идем, пока мастер нас не хватился?
Хемми вышла с корзиной для стирки:
- Жалко халат, - и виновато посмотрела. Да, свинка, но халат-то дорогой.
- Не отстираешь - подарю новый. Что в тех тряпках, - равнодушно отозвался Эгиль, идя чуть впереди. Стоянка была в излучине Змеиной, противоположный берег был пологий, а вот их берег - довольно крутой, к воде вели вырубленные в камне ступени, осклизлые от ила и водорослей.
- Ты осторожнее. Я тебя держать буду, не приведи боги, снова сверзишься.
- Как ты можешь так говорить о произведении рук человеческих? Эти же полотно кто-то ткал, кроил, сшивал, стачивал, нашивал бисеринка к бисеринке, - перешла на свой тихий шепот Хемми, - Смотри, как красиво. Цветы, птицы. Как пером нарисовано, - она неумело зашлепала тканью по воде.
- Тот, кто сотворил эту красоту, получил за нее справедливую цену. Что станет делать с ней новый хозяин, его волновало мало. А если много - такие мастера работают не для продажи, а для своих. Хемми, я не так воспитан, многое из того, что кажется тебе правильным, для меня значит не более, чем пылинка на моем сапоге. Но есть и то, что будет для меня важным, а тебе покажется незначительным. Так уж устроены люди, у всех разные представления о мире. Я не считаю тебя чем-то нечистым и проклятым. Другие могут плеваться и швыряться камнями. Пример понятен?
- Но, если меня зальют чернилами, ты же расстроишься? О, Степной Барс, - Хемми блеснула улыбкой.
- О! Кстати, о чернилах. Скидывай-ка халат, будем тебя оттирать. А то чернила эти, хоть с виду и обычные, а могут и кожу разъесть. Ты же у Мастера их брала? Я лет пять назад по дурости на себя тоже чернильницу опрокинул, так аж язвы пошли, потому как оттереть поленился. Дэвы его знает, что туда намешано, - Эгиль подобрал со ступени пористый кусок пемзы, принесенный им же, да плошку с густым вываром мыльной травы.
Хемми оглянулась, берег был пуст. Все сейчас готовили еду и ставили ночлег. Никто не стремился к воде. Для питья ее набирали выше по теченью.
- Посмотри, чтобы никто не подглядывал, пожалуйста, - и завязки халата распустились, ткань сползла с плеч, как лепестки открывающегося цветка. Эгиль сглотнул, сел на ступень рядом с Октаем, отвернувшись к стоянке.
- Только осторожнее, чахайах, - ему нравилось звать его «цветком», Октай так мило краснел от этого.
- Боишься, что я снова упаду? - Хемми выпутала из рукавов пальцы и села на ступеньку около самой воды, зачерпнула ее и полила на грудь. Плоскую и смуглую, с чернильным пятном. И пемзой начала оттирать его. Длинная прядь волос выскользнула из прически и строго разделила спину на две половины.
- Конечно, боюсь. Купание в холодной воде - не для тебя.
Эгиль смотрел в эту смуглую, узкую спину, видел, как движутся под кожей острые лопатки, как напрягаются и опадают резковатые юношеские мускулы, как капелька воды нечаянно падает на спину и скатывается по позвоночнику. Ему казалось, вся кровь и весь жар его тела ушел куда-то в низ живота, где было тяжело и тянуло, как от раны, а голова пустая и легкая, как от самого крепкого кумыса, отцеженного через тонкое полотно и настоянного на степной полыни.
- Я привыкла к травяным ваннам. Мне их готовила матушка. Она мыла меня и пела, - красивая рука, в маленьких перстнях, двигалась, отмывая чернила, и аккуратно ловила окрашенные ими капли, ни одной не попало на ткань халата, - Вода была горячей, и от нее шел пар.  Поэтому я всегда моюсь на ночь. Запах цветов и трав меня успокаивает.
 Эгиль молчал. Он не доверял своему голосу. Если откроет рот - степные духи, помутившие его разум, вырвут из него слова, которым не должно прозвучать. Боец с такой силой сжал кулаки, что ногти до крови впились в ладони, и эта боль чуточку отрезвила. Но не до конца, и даже не на половину. Лишь ровно настолько, чтобы мог сидеть рядом и не касаться, пытаясь дышать ровно.
Одним плавным движением, описав рукой полукруг, Хемми подколола непослушную прядь и повернулась к Эгилю:
- Дай, пожалуйста, полотенце.
Эгиль взял ткань, стараясь не испачкать ее своей кровью. И... не отдал Хемми. Протянул к ней руку и принялся сам вытирать покрасневшую и даже чуть поцарапанную жесткой пемзой грудь, очень аккуратными, нежными движениями. Не поднимая глаз.
- Хотелось бы искупаться целиком. Но это невозможно. Спасибо тебе большое, - Октай, оделся и вздрогнул. Он озяб.
- В ханской ставке есть купальни. Можно снять на время для одного, - Эгиль не узнал свой голос и поскорее захлопнул рот.
- Что с тобой?! - изумилась Хемми.
  В юрте уже кипятились травы. Кто-то из Учеников поставил их на огонь. И был заварен чай, и пахла ароматная шурпа, и накрыто было не на четверых, а на пятерых. Но столик Хемми все-таки стоял отдельно. Как женский.
Ужинали молча. Эгиль с трудом запихнул в себя немного мяса, половину лепешки и выпил бульона. А ночью без сна лежал на постели, сжимая в руках шкуры, подбитые шелком, дрожа крупной дрожью и не смея коснуться себя, чтобы не разбудить никого. Ускользнуть из кибитки было возможно, лишь перешагнув через спящих Второго и Третьего, а Эгилю казалось, что ноги не повинуются ему. Хемми же тихо спала. Горел на ее половине фонарь от насекомых, в нем испарялось камфорное масло. Как на экране, на занавесе отпечатывались силуэты вещей и спящей. Боец смотрел, пока под закрытыми веками не стал четко выделяться этот точеный профиль. А потом закрыл глаза и все-таки опустил руку туда, где горячо и тяжко пульсировала напряженная до предела плоть. Ему было стыдно, но стоило коснуться себя, как мир перевернулся и разбился острыми гранями, как драгоценная ваза из цветного стекла. Лишь тренированная годами выдержка позволила Эгилю не закричать, хотя дыхание сбилось. Запахло остро и пряно.
Утром Эгиль чувствовал себя больным. Хоть и провел тренировку как обычно. Хемми с утра уже не было в юрте. Она появилась, только когда солнечная повозка перекатилась за полдень. Сияющая, свежая. Эгиль тут же убрался из кибитки. Оседлал своего скакуна и поехал в голову каравана, где ехали охранники. Пристроился рядом со старшим смены, черноволосым, лишь с редкими серебряными нитями в усах, десятником Аштургаем.
- Скажи, Аштургай-гуай, - и замолк, мучительно подбирая слова.
- Да, Эгиль. Плохо выглядишь, - меланхолично ответил Аштургай.
- Совсем плохо? - боец чувствовал себя разбитым, будто после священного транса.
- Совсем, - Аштургай отличался таким спокойным нравом, что про него ходили легенды. Одна из них говорила, что как-то заезжие юноши потешались над ним у костра, Аштургай пил чай и молчал. А к утру убил их всех. Совершенно спокойно.
- М-да... - Эгиль понурился. Эдак он проиграет бой, да не один. А что делать - он не знал. Как заставить себя не думать, не вспоминать, спокойно есть и пить, в полную силу тренироваться? Когда глаза сами ищут, а сердце заходится всякий раз, как находят стройную фигурку в расшитых шелками одеждах среди прочих обитателей Балагана?
- Что тревожит тебя, мой юный друг? - Аштургай огладил усы.
- Н-н-н... не знаю, как сказать... Меня Мастер Малай спрашивал, не хочу ли я жениться. А я не хочу. А ночами спать не могу, потому что - тянет! - на одном дыхании выпалил Эгиль, чувствуя, что снова отчаянно краснеет, будь проклята слишком светлая кожа Чтохто!
- Сходи к нори, болван, - десятник посмотрел на Эгиля, как на больного. Тот замотал головой, раскрывая глаза невозможно-широко для Кхунг, румянец сменился бледностью:
- Ни за что! Бабы!
- Таааак, а вот с этого момента поподробней? Кто тебе из воинов глянулся? Так спроси. Ты многим нравишься. Особенно, молодняку. В конце концов, у тебя три ученика.
Эгиль прикусил свой палец и снова помотал головой. Хотя, предосудительного в этом ничего не было, если двое воинов уединялись в кибитке или юрте, никто не стыдился показываться на глаза окружающим с «братом-по-плащу». Но Эгиль не мог просто так пойти и предложить кому-то разделить с ним плащ. Тем более, что он и не хотел никого, кроме Октая. Боец вздрогнул и повторил про себя последнюю мысль. Ударил пятками коня и рванул вперед, пытаясь остудить голову ветром.
- Молодежь. Не убился бы. Дурной, - и Аштургай снова уставился в горизонт.

К каравану Эгиль вернулся только на закате. Вопреки опасениям десятника - не убился, зато развеялся, подбил ножом черного лиса, теперь нес добычу к скорнякам Балагана, на выделку. Думал, как подарит шкурку Хемми. Интересно, понравится ли ей такой подарок?
- Где тебя носит? - Малай поймал его на выходе от скорняка, - Да, выглядишь, и правда, не очень. Пойдем-ка ко мне. Попьем. Поговорим.
Эгиль поплелся за ним. Он немного устал, и это было плохо - раньше такая скачка не утомила бы его.
- Прихворнул, что ли? Садись, - Малай налил пиалу с чаем, - Ну, как вы там, с Хемми? Не обижаешь ее?
- Я?! - Эгиль аж поперхнулся глотком чая, - Да что вы, Мастер!
- Смотри, - Малай открыл шкатулку и достал из нее свиток. Эгиль знал такие, в них писцы вносили долю каждого работника Балагана, - Это доля с подарков Хемми после ее первого танца. Помнишь, как мы ликовали после дебюта Юми? Так, вот. Мы были дураки.
- Я не сомневался, что Хемми станет новой звездой Балагана. Она предназначена для того, чтобы ею любоваться, - Эгиль уже успокоился и неторопливо прихлебывал обжигающий напиток.
- Бирка ее вот здесь. Как только я покажу Хемми Хану, да святиться его имя, за нее можно будет не беспокоиться. Но. Я бы хотел подстраховаться, чтобы она не перешла в другие Балаганы. Я женюсь на ней. Жене Мастера Малая никто не полезет под юбку. Пока пусть поживет с тобой, это будет прилично.
Эгиля словно обухом по затылку приложили. Нет, он видел все взгляды, что бросал на Хемми Малай. Но такое... Пиала жалобно хрупнула в его руках, чай пролился на штаны, а юноша будто и не заметил, невидящим взглядом уставившись в пол. Хемми! Его Хемми-Октай...
- Да что с тобой?! Как чумной, право слово! Знаю, что Порченая, но что делать. Если она понравится Хану, а она не может не понравиться, Балаган будет процветать до того времени, пока она не сойдет с арены, а это лет пять как минимум. Потом она будет учить молодых девушек. Можешь мне поверить, вкус к прекрасному у нее есть. Тоже мне, слабонервный, подумаешь, Проклятая. И не таких трогали.
- Простите, Мастер, не пойму, что со мной. Пойду к себе, отдохну. Нехорошо мне... - Эгиль вышел, натыкаясь на подушки, и впрямь, как чумной. Впрочем, скоро взял себя в руки. Что он может сделать? Если Хемми примет предложение Мастера Малая, если он увидит радость в ее глазах, он не сделает и движения против. Если же нет... Его бирка хранилась у него. Бирку Хемми он украдет, благо войти в юрту мастера может беспрепятственно, как лучший ученик и наследник. А потом - ищи ветра в поле. Пусть он не знает ни единого караванного пути, кроме того, по которому из года в год ходил его Балаган, но он может выступать на ярмарках, может наняться в любой другой балаган. Правда, спрятаться ему не легче, чем солнечному лучу среди соломы... Но можно и покрасить волосы, вытемнить кожу отваром земляных орехов.
Хемми мылась. Терпко пахло травами. Мерцала лампа за занавесью. Пялились на тень Первый, Второй и Третий. Эгиль негромко, но очень зло рыкнул. Учеников будто ветром вымело из кибитки.
- Х-хемми, ты хоть лампу ставь перед собой, а не за собой, видно же все, - буркнул через ширму, устало сворачиваясь клубком на своей постели. Одного взгляда хватило, чтоб снова темное и жаркое поднялось из глубин души и тела, топя в болезненном желании.
- Да что там нового увидеть можно? У меня и груди-то нет, - повернулась в профиль. Да. Не девочка. Откинул назад волосы, отжал, потекла в медный таз вода.
- Это я знаю, а мальчишки - нет, - уткнулся в подушку, кусая шелковую кисть, чтоб не стонать раненым зверем.
- Они тоже знают. Все знают, но молчат. Так проще: не видеть, не слышать, не говорить, - согнулась нога в колене, вспенилось мыло. Полилась из кувшина вода. Хемми любила мыться.
- Ну так и что, пусть все глазеют? - Эгиль и сам не ожидал, что так взбеленится. Желание переросло в ярость, дикую, животную. И от нее до безумия был один только шаг.
- Все не глазеют. В основном, только ты. А что мальчиков не выставила, прости, просто я уже привыкла при них мыться, и не стесняюсь.
- И что ж мне делать, если не могу смотреть - и не видеть? Если всегда тебя глазами ищу? Будто и впрямь, проклял кто. Не могу так больше! - Эгиль сорвался с места, схватил тонкую керамическую чашку и грохнул ее об пол, чтоб только дать выход клокотавшей внутри ярости. Тренироваться в таком состоянии нельзя, это он понимал. Можно своими же клинками зарезаться. И учеников нельзя гонять, сорвется - покалечит, если не убьет.
Там, за занавесью задули свет. Хемми продолжала мыться в темноте.
- Ну, спасибо, уважила, - прошипел чтохто, снова бросаясь на постель. Уткнулся лицом в шерсть одеяла, кусая губы. Минут через десять рядом с ним села Хемми:
- Мне уйти?
- Нет. Я переживу, справлюсь. Я ж не зверь, - Эгиль горько усмехнулся, не открывая глаз. Не мог смотреть на нее. Только нашел ее ладонь ощупью, сжал тонкие пальцы, еле опамятовавшись, чтоб не до боли.
- Я не понимаю. Еще вчера мы гуляли вместе, смеялись. Что  я сделал не так? - она накрыла его ладонь второй рукой. Погладила. Приятно было чувствовать кого-то рядом.
- Не ты, птаха, не ты. Это я дурной, порченый, чужак. Это мне, видно, неймется... - Эгиль открыл глаза, рассматривая лицо Октая. В темноте видел, как барс. - Мастер Малай меня позвал к себе нынче. Сказал, что после праздника в ставке женится на тебе.
- Что? - Октай аж шептать перестал, - Это ты его попросил?
- Нет. И думать не думал. Он с первого дня на тебя глаз положил. А сейчас привязать к себе хочет, чтоб ты в другой Балаган не сбежал, бирку получив, - Эгиль вранье не любил и сам никогда не врал. Вот и сейчас говорил все начистоту.
- Ну, бирку он мне за тебя посулил. Да так и не отдал. Прости меня, видимо, все-таки судьба мне утонуть была. Потому что лучше так, чем… - Октай хмыкнул.
- Если заберу твою бирку, что делать станешь? - боец сплел свои пальцы с его, крепко, сжал, накрыл второй ладонью. «Не отдам!» - билось в висках тревожно и звонко. Эгиль притянул переплетенные ладони к губам, поцеловал тонкую кисть. Просто так. Захотелось.
- Мне идти отсюда некуда. Меня знает в лицо мой жених, его сестра. Слуги, друзья отца. Я знаю! Я знаю, что надо сделать, чтобы Малай на мне, упаси Боги, не женился.
- Что? А идти есть куда, в любом балагане тебе рады будут.
- Зачем в любом, мне и тут хорошо. С тобой. Малая надо вылечить. Его жены понесут. Там уже не до меня будет, - Октай лег рядышком.
- Вот почто ты меня мучаешь, чахайах? Трогать себя не позволил, а сам так близко, что меня будто к солнцу кинули. Сгорю же, птаха. Уйди от греха, - голос сорвался на жалобный всхлип. Эгиля била крупная дрожь, как охотничьего пса, добычу почуявшего, да ошейник шипастый не пускает. Ошейником была воля самого бойца. И трещала она, как гнилая кожа. Хемми ушла, занавес задернула. Обиделась.

И снова Эгиль без сна, как в бреду горячечном провалялся. А утром караван остановился на торжище, за три  суточных перехода от ставки. Припасы пополнить и отдохнуть перед праздником, да и денег заработать: неподалеку от стоянки раскинулся небольшой городок на караванном пути. Малай вздохнул с облегчением, Хемми извела его требованиями, многие из которых просто невозможно было выполнить на бегу. Тот же подбор труппы, например. В другой ситуации времени бы точно не хватило, но четкий порядок Балагана давал возможность отобрать только опытных танцовщиц. К тому же, как выяснилось в процессе,  требовалось умение только красиво двигаться. Хемми интересовала внешняя красота девушек. Она сердилась, шлепала себя по бокам:
- Нет. Не подходит.
- Да что тебе надо, женщина?! - рявкнул Малай, - Я дал тебе лучших девушек моего балагана! Кого тебе еще надо? Остались только нори!
- Давай нори... - Хемми села на подушки рядом с двумя счастливицами, которые пришлись ей по нраву.
Пришли нори. Как правило, на такое занятие отваживались либо от крайней нужды, либо пережив что-то воистину страшное. Сироты, оставшиеся никому ненужными. Но и среди них были красавицы, сумевшие сохранить внешнюю привлекательность даже в таких условиях. Хемми внимательно смотрела на них, пока не отобрала девять таких похожих девушек что, казалось, они были сестрами. Все они были хороши собой, но рядом с Хемми выглядели скромными цветами шиповника.
- И зачем они тебе, - ворчал Малай. Теперь ему нужно было перевести этих девушек из нори в статус учениц танцовщицы. А сделать это было нелегко. Иерархия, кастовость, некоторая косность в Балагане наличествовали. Остальные танцовщицы явно станут роптать.
- Это мое окружение. Освободи этих девушек от работы. Мне нужны их отдохнувшие тела и нежные руки, - Хемми лучилась от удовольствия. Замысел в голове был четким, осознанным. Пусть Октаю никогда не быть мужественным, скакать верхом, стрелять. У него слишком нежные руки и маленькие ножки, зато он может быть прекраснейшей из прелестниц. Затмить само солнце и луну.
- А кто их кормить станет? Нори зарабатывают себе на жизнь сами, я лишь даю им место и присмотр, буде что. Или ты их будешь кормить? Как Эгиль своих учеников? Ну так у Эгиля их трое, а ты выбрала девятерых. Ты хорошо подумала? Если уж тебе так нужны эти девки, придется каждый день выходить перед гостями, и танцевать, и брать подарки, очаровывать. Готова к такому труду? - Мастер Малай хмурился все больше. Нужно будет дать Хемми отдельную юрту. И жить она станет не с Эгилем, а с ученицами. Ох, нехорошо...
- А ты дай мне волю, Мастер. Посмотришь, на что безголосая готова, - на этих словах Хемми прожгла глазами Ердена. Тот в последние сутки проходу ей не давал. Бывшая Звезда Боя страшно не любил Эгиля. Когда же Хемми переселилась в палатку бойца, вообще стал задирать юношу. Поначалу, тот не понимал, за что? А все было просто: Ерден еще пару лет назад пытался подкатить к Эгилю с предложением разделить плащ. Узнав, что Хемми - мальчик и живет в юрте Эгиля, вообще взбеленился. Эгиль жестко высмеял его. Дело кончилось тем, что юноша побил Ердена, выбил ему зуб, и случилось это на глазах у всего Балагана. Ерден же принялся втихую от бойца третировать Хемми.
- Посмотрим. Может, и мне юбку нацепить, да к хану явиться? Коль юрту отдельную дают, - съязвил Ерден.
- Давай так, девица, танцуй сегодня между боями. Все, что на сцену накидают, все твое будет. Все в кошель Балагана пойдет. Потому хорошо танцуй. Люди тут богатые, щедрые, - Малай поднял руки. Сдаюсь мол.
Эгиль о том разговоре ни сном, ни духом не знал. Он готовился к боям, но, признаться честно, никогда еще таким слабым себя не чувствовал. Плохо ему было, муторно. Тело вопило об отдыхе, разум же не мог отдыхать, постоянно занятый только мыслями о Хемми. Он не мог сосредоточиться, а это было хуже всего. И, тем не менее, он должен был выступать.
На арене под тамбурин танцевала Хемми. Весело, задорно, выписывала руками замысловатые узоры и обворожительно улыбалась собравшимся. Ей слаженно хлопали. Эгиль даже не смотрел в ту сторону. Напился крепкого отвара черного гриба, забинтовал запястья. И сидел в ожидании своей очереди, пока Первый разминал ему плечи. Когда же раздался голос Мастера Малая, и люди начали делать ставки, поднялся, прогибаясь и растягивая мышцы. Когда же сделал шаг к выходу на арену, встретился глазами с Хемми.
- Удачи, - и побежала скорей переодеваться и лицо освежить. Боев было двенадцать, до полуночи. Значит, ей еще двенадцать раз надо было сменить наряд. И все двенадцать раз надо было сымпровизировать.
Тут, у ярмарки, собирались куда более сильные бойцы, чем те, с которыми приходилось сталкиваться чтохто на протяжении всего пути к ханской ставке. Все съезжались сюда, чтобы отобрать лучших из лучших, кто отправится выступать перед пресветлым ликом самого Хана. На Звезду Боя было заявлено аж пять поединков из двенадцати. Эгиль шел и думал, сумеет ли? Никогда раньше он не думал о таком. Знал, что победит, что бы ни случилось. А тут - уверенности в себе не было и на мелкий медяк. В голове шумел отвар. Зрители сливались в одно сплошное пестрое пятно. Гонг, мечи в руках - и про все забыть.
Волновался Малай:
- Ай, что с ним такое? Что как пьяный? Не ставь. Не ставьте на Эгиля, - шипел своим казначеям.
Все казалось единой пульсирующей круговертью. Зелье, которое помогало всегда, будто отравило. Собраться, чтобы сознание стало кристально чистым, Эгиль смог, лишь получив два удара самыми кончиками лезвий поперек груди и укол в плечо. Раздались свист и гневные крики. Неимоверным усилием воли, Эгиль сконцентрировался на противнике и в несколько взмахов клинками разделал его, как бог черепаху. Почувствовав себя так, словно без отдыха бежал за скаковым верблюдом трое суток, тренируя выносливость.
Под аплодисменты выбежала Хемми, рукава до полу и... босая. Ноги в браслетах. Зрители бесновались. За ней шли нори, отмытые и скромно одетые, играли на флейтах и маленьких барабанах. О кожу арены горохом застучали монеты.
- Эгиль, ты что? Что с тобой? - над бойцом склонился сам Мастер. Юноша только зубы стиснул. Его мутило, в глазах плясали черные мухи. - Еще четыре боя!
- Я выдержу.
Когда Хемми отплясала свой танец, нори собрали ее выручку: монеты, украшения, браслеты, которые швыряли на арену в порыве чувств зрители. Их было много даже без счета. Эгиль снова встал и вышел в круг. Старался ступать мягко, «шагом барса», чтоб не качаться. И все бы ничего, так в ногу воткнулась небольшая серебряная шпилька. Которую то ли не заметили, то ли назло оставили нори,  недолюбливающие бойцов. Эгиль зашипел, но ему навстречу уже двигался его противник. Вытаскивать шпильку не осталось времени. Серебряный шип проткнул мягкую подошву сапог, в которых по правилам дрались бойцы на арене, прошел насквозь через ступню и причинял адскую боль, стоило только посильнее наступить на ногу. Эгиль захромал, получил еще отметину, на сей раз - поперек лба, кровь залила левый глаз. В нем всколыхнулась тяжкая мутная ярость, не чета той чистой ярости транса, которая была нужна ему для победы. Но она помогла. Эгиль вновь выиграл поединок. Хромая, ушел с арены, шипя и кусая губы, выдрал шпильку из подошвы.
В этот раз Хемми вышла обутая, но совершенно простоволосая, как призрачная дева озер. И танец ее был текучий, немного жуткий, как разлив реки. Он брал за душу. Хемми тонула на глазах зрителей, хотя и не была в воде.
Эгилю стирали кровь, мазали ранки и царапины густым, склеивающим рассеченную кожу, снадобьем. Забинтовали ногу. Малай метался по закутку, предназначенному для бойцов, и заламывал руки:
- Неудачный день! Совсем не твой день! Сколько еще боев выдержишь?
- Два, - оценив свое состояние, буркнул Эгиль, - Потом упаду. То ли грибы были плохими, то ли я перепил отвару...
- Два. Хорошо, два так два, поставлю на поражение. Эхххх, Эгиль-Эгиль, что же с тобой такое! Сглазил я тебя, надо было положить Ворона на лопатки. Чья шпилька? Узнаю - убью.
Предпоследний бой был самым тяжелым. Тело не слушалось, было медленным, будто налитым свинцом. Он уже не видел, какой танец Хемми придумает в этот раз, и удару в лицо был рад, как лучшему другу. В первый раз за всю карьеру его вышибли из круга. С арены его уводили под руки Первый и Второй. Отливали водой, растирали руки и уши. Эгиль перегнулся, и его стошнило желчью. Было мерзко, но стало чуть полегче. Его отвели в юрту. Пришел Шутругай, принес молока с травами. От первого же глотка Эгиля снова резко скрутило спазмами. Будто опять хлебнул отвара Хемми.
- Не могу... Оставьте меня все, - боец лег перед входом, где ветерок хоть чуточку овевал лицо. Потолок юрты кружился перед глазами, но стоило сомкнуть веки, как казалось, земля взбесилась, и сейчас скинет его со своей тверди, как норовистый конь. С арены доносились веселые бряцанья бубнов, крики и хлопки.
- Идите. Идите, довольно. На сегодня хватит, - Хемми вбежала в юрту, чуть хмельная, растрепанная. Охнула, почти наступив на бойца, раздула очаг, поставила чугунки, зашелестела травами.
- Больно?
- Нет... - Эгиль, морщась, вытирал себе мокрой тряпицей сохнущий от горечи рот. - Твое? - протянул ей серебряную шпильку, которую так и не отдал Мастеру Малаю.
- Да. Выпала, наверно. Сейчас, я тебе заварю травок. Полегчает, - шпилька была бережно вколота в волосы. Закипела вода в маленьком котелке, запахло мятой и чем-то свежим. Хемми налила в пиалу и пошла за занавесь. Вода согрелась, можно мыться.
- Шпильку спрячь, дуреха. Узнает Мастер - выпорет, - Эгиль сел, придерживаясь за стенки шатра, выпил отвар, даже не спрашивая, что она туда намешала. И свалился мгновенно, уснув, как провалившись в черное забвение. Тело отчаянно требовало отдыха. Красавцем Эгиля и раньше не считали, уж больно отличался он от Кхунг. А теперь и подавно бы не назвали красивым: рот разбит, глаза заплыли от синяков, лоб рассечен. Во сне приснится - заикой станешь.
- Ты мой бедный, бедный братец… - Октай положил компрессы на все, что только увидел. После чего ушел звенеть тазом и кувшином. Когда пришли ученики, он уже сушил у огня волосы. Ночью уже почти, когда Балаган успокоился, затих, лишь в зверинце порыкивали редкостные белые тигры, да скулил кто-то, в дверь юрты тихо поскреблись, и в щель проскользнула тоненькая, закутанная в покрывало фигурка. Эгиль еще спал, уже не столь глубоким, но спокойным сном. Третий и Второй ушли в юрту Шутругая, послушать истории вместе с остальными детьми, Первый замешкался, отстирывая окровавленную одежду учителя у колодца.
- Сестрица, спасибо, - повалилась нори в ноги Октаю,- В юрту свою поселили. Большую юрту. Кровати дали, очаг дали. Накормили.
- Тише. Тссс... - Октай поманил ее за занавесь. Там они негромко шушукались. Потом раздался протестующий шепот Хемми. В конце концов, полуголая нори была выставлена за занавесь. Девушка недоуменно пожала плечами:
- Девственник, - оделась и ушла.
Эгиля они все-таки разбудили. Он лежал тихо, как в засаде. Все тело было еще слабым-слабым, и очень четко чувствовались все синяки и раны. Будто горячим песком присыпанные. А еще страсть как есть хотелось. Когда нори ушла, Эгиль думал, что снова уснет. Но его выдал громко и протестующе заворчавший живот.
- Ооо... Тебе лучше, - Октай вышел, он был пунцовый, до ушей, - Сейчас подогрею. Первый тебе ужин оставил, - движения его были скованными, он два раза уронил ложку и чуть не опрокинул похлебку в огонь.
- Октай, ты что такой? - боец придержал юношу за запястье, пальцы дрожали. Рука соскользнула, погладив по тыльной стороне кисти. - Устал за день?
Октай вздрогнул.
- Ешь, - сел рядом, тоскливо уставившись на огонь и сложив руки на коленях.
- Октай, у меня сил нет, даже ложку держать, - хмыкнул боец, поднимая руку. Пальцы тряслись, как у паралитика. А в животе бурчало все сильнее.
- Ты обо мне заботился, теперь моя очередь, - юноша пересел вплотную и, подув на варево в ложке, протянул ее ко рту борца.
- Спасибо, - Эгиль ел, внимательно поглядывая на юношу. Тот кусал губы, ерзал, плотнее сжимая колени. - Октай, да что с тобой? - вскинул брови удивленно, когда тот едва не уронил миску с супом.
- Не знаю! - рявкнул тот.
- Тише, пол-Балагана разбудишь, - Эгиль завозился, пытаясь сесть. Неловко взмахнул рукой, дотронувшись до живота Октая. И все понял. Тихо рассмеялся, кривясь от боли в рассеченных губах: - Тянет?
Ему ткнули в рот ложку варева. Глотнул, обжигаясь, но потом снова прыснул:
- Погоди, убьешь ведь ложкой! Глупый, я не над тобой смеюсь.
- Не смейся. Плакать впору. Надо пойти еще потанцевать, - Октаю было проще, когда хоть раз в день можно было не шептать, а нормально говорить.
- Только хуже сделаешь, это по-другому снимается, - а в синих глазах искры пляшут, как бесы в пустыне.
Октай докормил его и сердито скрылся за занавеской. Копошился там, скрипнула пару раз кровать. Эгиль сел, потом встал, осторожно пробуя все еще непослушное тело. Ну, хоть голова перестала кружиться, да и слабость в ногах прошла. Стоило только поесть нормально. Силы возвращались потихонечку. Эгиль шагнул к занавеси и проскользнул за нее, бесшумно, как дух. В темноте плакал от бессилия Октай.
- Чахайах, ну, что ты? Ну, хочешь, помогу тебе? Подскажу.
- Что подскажешь? Как тело проклятое укротить? Отрезать все ножом раскаленным, да бед не знать, - и спиной повернулся, сердитый и расстроенный.
- Дурень. Укротить легко, тебя разве никогда не учили? Хотя, прости, не могли тебя учить. Октай... - боец сел рядом с невысокой кроватью, погладил разметавшиеся по подушкам волосы, - Повернись. Я научу.
- Уйди! - взвился, - Нет, не уходи!
- Не бойся, я тебя не трону. Только покажу, - Эгилю было и смешно, и тяжко. Он и сам уже чувствовал, как отзывается тело на то, что Октай так близко. Но раз слово дал - и впрямь не тронет. - Разденься, птаха.
Вжикнули шнурки, зашуршала парча. Коснулся случайно обнаженным плечом, да так и замер. Прижавшись.
- Дай руку, - шепотом отчего-то произнес Эгиль, не смея шевельнуться. В закутке Октая было темно, но он видел его, будто тело юноши само по себе светилось, как светится начищенная светлая бронза, отражая малейшие лучики света.
- Это больно? - Октая заколотил озноб.
- Поначалу покажется, что больно, но ты терпи, - Эгиль подставил свою ладонь под его, наклонился и поцеловал пальчики. А потом попросту заставил Октая обхватить напряженную, истекающую соками плоть, сжав его пальцы своими. И повел легонько, медленно, вверх-вниз, едва сдерживаясь, чтобы не сунуть свободную руку себе под халат. Вместо того осторожно запустил ее в волосы юноши, лаская и поглаживая за ушком. Октай почти лег на него спиной, балансируя на краю узкой кровати. Кожа юноши очень приятно пахла. Чистотой, травами и, кажется, каплей ароматного масла, которым пропитывают рукава халата, чтобы отпугнуть нечистых насекомых. Пальцы безвольно разжались под ладонью Эгиля, руки обвили шею борца.
- Так хорошо? - хрипло, еле слышно шепнул Эгиль, сжав пальцы крепче, скользнул свободной ладонью вниз, по шее, по плечу, погладил грудь, чувствуя нежнейшую, гладкую кожу и остренький твердый сосок. Остановил руку, накрыв его. И изо всех сил сдерживал дыхание. Ответом ему был тихий вздох. Как дыхание ветра. И скрещенные на шее руки схлестнулись еще крепче. А тело задвигалось в четком ритме. Эгиль вздрогнул, его будто молнией ударило, до скрипа сжались зубы. Но боец не шевельнулся, лишь снова пришла в движение левая рука, лаская шершавыми подушечками пальцев грудь, плечи, опускаясь ниже, на твердый, напряженный живот, отыскав там крохотный островок упругих кудрей у основания члена. Погладил, усмехнувшись: ребенок совсем, чахайах, роса степная. Эгиля легонько укусили в шею, потому что все, не мог больше. Потому что сладко и немного больно, но чудесно. За занавесью кашлянул Первый.
Боец, слегка ошалев, наклонился, подхватил под затылок, накрыл губами губы: пусть бьет потом, пусть ругается. Поцеловал их - нежные, мягкие, ни у одной нори таких не могло быть, ни у одной танцовщицы. И взвинтил темп, сжимая и расслабляя пальцы, поглаживая ладонью мокрую головку, открытую, горячую. В него впились жадным ртом, оказавшимся таким охочим до ласк, брызнуло семя, а он все еще тыкался в руку Эгиля, как слепой новорожденный ягненок. Дышал уже тише. За занавесью укладывался спать Первый.
- Тише, тише, - совсем без голоса, в губы, сказал Эгиль, успокаивая, гладя по перепутанным волосам, легонечко целуя щеки, чуть шершавые от проступившей к ночи щетины. Октай положил пальцы Эгиля, пахнущие своим телом, на губы.
- Не уходи....
Боец вздохнул, вознося мысленно молитвы о терпении всем богам, которых только знал народ Кхунг. И остался на месте, только отыскал наощупь покрывало, сбитое Октаем в валик у стены, развернул его и укрыл юношу. Снова присел: ноги не держали. Горячо и больно тянуло внизу живота. Он просунул руку Октаю под голову:
- Тут я, никуда не денусь.
- Ты друг, - Октай засыпал, - Только не говори никому....
- Не скажу, чахайах, спи.
Эгиль дождался, чутко слушая, когда уснул Первый, когда тихо засопел Октай. Быстро и беззвучно довел себя до разрядки, кусая губы и не издав ни звука. И выскользнул прочь из-за ширмы и из палатки, охладить голову и подумать. Октай назвал его другом, братом, ну что же. Коль так желает, Эгиль побудет ему пока братом. А там, глядишь... Нужно выиграть на Ханском Кругу. И подарить ему куклу. Там, в ставке, жили мастера делать из белой глины такие вещи, которые не умел больше никто. Эгиль попросит их сделать самую красивую куклу для Хемми. А швей - нарядить ее в яркие одежки. А еще он купит там богатое ожерелье из морского жемчуга. Дорого стоит это зерно вод, да не дороже красоты.

Утром на Хемми было любо-дорого смотреть, девушка что-то напевала шепотом, кружа по юрте. Прихорашивалась чуть ли не в три раза дольше обычного и к завтраку вышла ярче солнца на небосклоне. Эгиль, отоспавшись за ночь, пришел в себя, будто и не болел. Улыбнулся ласковой и спокойной улыбкой:
- Поздно ты, каша вся остыла, - и продолжил уминать рассыпчатую пшенную кашу, щедро сдобренную мясом. Ему хотелось есть, как молодому волку. Синяки уже были не такими яркими, царапина на лбу затянулась коркой, на ранах были чистые свежие повязки, чуть сковывавшие его движения, но боли он уже не чувствовал.
- А у меня для тебя подарок есть. Ты вчера танцевала так красиво, что я забыл обо всем. Сегодня только вспомнил. Вот, шапку тебе на зиму сшить, - поев, Эгиль достал завернутую в тонкое полотно шкуру черной лисы. Рано утром его нашел мастер-скорняк, отдал заказ.
- Ой! Подарок... - Хемми с поклоном приняла, села рядышком, прижав шкурку к груди и ткнулась лбом в плечо Эгиля, - Мне теперь всегда будет тепло.
- Ну, вот поедем на охоту, настреляю тебе еще с десяток лис, на зиму меховую накидку сошьем. Тогда и тепло будет. А пока это так, тебе с мехом побаловаться. Гляди, у нее и глаза есть, и когти на лапах, и пасть, как живая, - мастер-скорняк искусно выделал шкуру, оставив и лапы, и голову, только вместо глаз вставил агатовые бусины.
- Лиска… - Хемми отнесла шкуру и покрыла ей изголовье постели. Ну, правильно, игрушка. Спать и во сне прижимать, чтобы тепло и не страшно. Первый не выдержал, рассмеялся.
- Она ж маленькая еще, - пожал плечами Эгиль. И громче спросил: - Хемми, а тебе лет-то сколько?
Хемми горделиво вышла, накинув на плечи теплый платок, и три раза показала раскрытую пятерню. С грохотом упал из рук Первого медный казан. Девушка фыркнула и ушла, так толком и не поев. У нее были дела и ученицы.
- Ну, не такая уж и маленькая, просто так воспитана, - еще раз пожал плечами «старик» Эгиль, которому было семнадцать. Когда ему исполнится восемнадцать на самом деле, никто не знал. А праздник Малай ему устраивал каждый год в тот день, когда отыскали Эгиля на берегу моря.
- Я приберусь там, Эгиль-гуай. Надо кошмы вытряхнуть, одежду постирать, - Первый кивнул на женскую половину.
- Скажи, пойди, лучше кому из учениц Хемми, не дело тебе туда заглядывать, - хмыкнул Эгиль, про себя удивляясь, как изменилось отношение учеников к Порченой.
- Так заняты они, вы бы посмотрели, как она их гоняет. И в хвост, и в гриву. А мне не сложно. Все прибираю, так и там могу, - Первый замялся.
- Что, уже и в проклятие не веришь? - Эгиль расхохотался, кивнул: - Только ничего не трогай и по сундукам не лазь. Узнаю - руки оборву и скажу, что так и было.
Взял свои клинки и вышел - тренироваться. Надо было разогнать тело, выгнать из крови остатки слабости.
А на деле все просто было. Мастер Малай на собрании старейшин просто сказал: кто выдаст Хемми, тот сам же первый себе и своей семье смертный приговор подпишет. За одно выступление в пол вечера Хемми побила выручку всего Балагана. К Эгилю подбежал Второй:
- Учитель, Мастер вас кличет.
Боец кивнул, отдал ученику оружие, привести в порядок, а сам пошел в середину становища, где алой макушкой возвышалась юрта Мастера Малая. Постучал и откинул занавесь, прикрывающую открытую дверь юрты. Малай лежал на коврах, тихим незлым словом проклиная все вокруг. На причинном месте у него  был плоский нагретый камень.
- Что случилось, Мастер? - Эгиль опустился на колени, с искренней заботой глядя на того, кто стал ему отцом и наставником, - То я захворал, теперь вы? Что за злые духи!
- Ох... Старость - не радость… Ничего, Хемми меня на ноги поставит. На вот, - Малай выложил на подушку огромную связку ключей и грифельную доску, - побудь пока мной пару дней. Все одно на боях уже не заявлен. А меня пусть оставят в покое!!! - в не вовремя вошедшего полетел кальян.
Эгиль вздохнул. Он никогда не завидовал Малаю, который был полновластным хозяином Балагана. Это было не развлечение, а тяжкая работа, чтобы триста юрт, более тысячи человек действовали, как единый организм. Чтобы охрана не задирала нори, борцов и коневодов, чтобы евнухи тщательно следили за своими подопечными, чтобы возницы не напивались вдрызг, а кашевары обеспечивали всех едой. И чтобы все текло налаженной чередой.
- Ох, мастер! Слушаюсь, я постараюсь приглядеть за всем, - он подобрал ключи, доску, взял с крючка у двери нагайку Мастера и вышел, приказав не соваться к мастеру никому, даже его женам, пропускать только Хемми.
- Иди-иди... - Малай со стоном улыбнулся, - Помру, все твое будет.
Эгиль уже не первый раз помогал Малаю. Там, где старый Мастер наорать мог, Эгиль молча расправлялся кулаками.
На утрамбованной площадке, лицом друг к другу, стояли девушки Хемми. Сама Хемми стояла перед ними, ударяя в маленький бубен. Стороннему наблюдателю было непонятно, что происходит, но воины с первого взгляда узнавали занятия на синхронность. Так учили маленьких ткачих. Чтобы челноки бегали на раз-два, и сохранялась скорость и ритм работы.
Эгиль обходил самые важные посты Балагана, предупреждая, что к Мастеру пока нельзя обращаться. Мастера кивали, возвращались к своим занятиям, люди работали привычно. Готовилось новое представление. Эгиля в расписании боев не было, он передернулся, вспомнив свое поражение на арене, проходя мимо нее. Заглянул в шатер к охранникам Балагана, кивнул на приветствие десятников:
- Вечером охрану усильте, мастер заболел, - это была стандартная предосторожность. Кто его знает, что случится? Эгиль хотел быть уверенным, что никто без спросу балаган не покинет и не войдет. А из Балагана бежали. Причины были разные. Молодежи хотелось посмотреть мир, кого-то переманивали конкуренты. Сам Малай не раз грешил этим. Даже угасающая звезда Балагана, Юми, была украдена из Северного Балагана Мастера Нура. Украли, месяц на серебряной цепи продержали, а там и сама бирку отдала, привыкла. Юрты всегда ставили так, что получался защищенный лабиринт. Бывали случаи, когда Балаган пытались поджечь, но большого урона не было. Эта каста была крепче камня. Своих и судили и миловали сами. Было время, когда и сам Эгиль хотел сбежать. Ушел в пути, ночью, прихватив только нож и флягу с водой. Маленький был еще, глупый. Семь лет ему было. На тренировке его нещадно извалял Малай, а потом еще и выпорол, за невнимательность. Эгиль брел по пыльной степи, размазывая по щекам злые слезы. Становилось все холоднее. Дело было к осени, ни кремня, ни топлива у мальчишки тогда не было. Он сел на разостланную шкурку тушкана, скорчился и приготовился замерзать. А потом увидел едущих цепью, шагом, конников с факелами. Нашли, задницу ему тогда ох как согрел Малай, нагайкой, не жалея. А потом сам плакал, Эгилю слезы стирал, молоком с медом поил.  Эгиль вздохнул: нет, все же хороший из Малая отец был бы. Он и так всем балаганным как отец. И строгий, и справедливый.
- Ох, помираю… Ох, шамана мне! - стенал Малай на весь лагерь. К нему в юрту шмыгнула мышкой Хемми. К вечеру весь Балаган знал, что соваться к мастеру нельзя. И дело даже не в его скверном расположении духа, а в том, что он болен опасной и возможно, заразной болезнью. Когда в степи так человека поносом прохватывает, смерть ему, если один едет. А уж если в караване, тут караванщики воду из бурдюков выливают, к источнику ближайшему гонят, бурдюки сжигают, да в чистые воду новую набирают. Не приведи боги кому-то еще так заразиться. Эгиль отдал приказ, и все в Балагане пришло в движение. Воду кипятили, в нее бросали корешки травы одолени, которая всю хворь одолеть может. Только Хемми ходила и посмеивалась, а вечером, когда, умаявшись и помывшись, легла у огня просушить волосы, поманила Эгиля пальчиком. Уставший за день больше, чем после десятка боев на арене, боец присел на кошму рядом с ней, желая только одного: упасть и уснуть.
- Не бойся, та зараза не прилипчива, я бы даже сказала, что она - для одного, - Хемми показала стебелек неприметной травки. Эгиль, мгновенно проснувшись, перехватил ее запястье, сжал крепко:
- Ты, надеюсь, Мастера не отравить решилась, чтобы он к тебе посвататься не успел? - сказал едва слышно: поблизости крутились мальчишки-ученики.
- Ты что? Что ж я, зверь какой, за добро ядом? - Хемми обиделась.
- Прости, Мастер мне и отец, и мать, я за него глотку порву любому. Так, а теперь давай-ка, рассказывай, что задумала? - Эгиль разжал стальные пальцы, посмотрел на красные пятна, что остались от них на тонком запястье, и виновато погладил нежную кожу ладонью. Хемми села, опершись о колени, на ее плечи была накинута чернобурка.
- Мастер - борец. Ему часто попадало, ну, вот по тому, чем детей делают. Канал поврежден, забился. Мой отец часто с таким сталкивался. Деликатная проблема. Остролист прочистит все кровотоки, выведет мусор из организма, помолодеет Мастер. Вот увидишь, к зиме его жены понесут.
Эгиль долго смотрел на нее, потом расхохотался:
- Ну, Хемми! А меня хоть заранее предупредить ты могла? Я же балаган на уши поднял, теперь всех трясет, матери детей постоянно щупают, не начался ли жар, не слезятся ли глаза... Ох, дать бы тебе за самоуправство этим остролистом, да по заду! Но это хорошо. Ты знаешь, как долго Мастер богам молился о детях... А родится у него наследник, и я... - он замолчал, недовысказав мысли.
- Нет, Эгиль-гуай. Помощником тебе этот наследник будет, а не соперником. Пока пройдет семнадцать лет, еще много что произойти может. Кто ему покажет, как с серьезной физиономией по Балагану ходить? - Хемми вскочила и прошлась, выпятив грудь и заложив руки за спину. В глубине юрты покатились со смеху ученики.
- Я не о том, - Эгиль посмеялся, но позвал ее кивком обратно, на кошму, - Сидел тут ночью, думал... А что я, собственно, видел за свои годы? Только Балаганный путь. А ты говорила, есть Храмы... А еще, говорят, есть озера, горы Священной пустыни, и... море... Мы к морю не ходим, только на горизонте его видим. Меня тогда случайно нашли, решили один раз путь спрямить. Больше я моря не видел. А оно мне снится... Понимаешь? - Эгиль говорил тихо, глядя на сжатые на коленях кулаки.
- Понимаю. Мир красив и опасен, - Хемми села напротив, достала из рукава гребень и начала расчесывать влажные волосы:
- Надо раздобыть карты. Знаешь, на них нарисованы горы и пути. Это можно будет сделать в Ставке, - девушка вытянула ноги и посмотрела на ступни. Они были стерты.
- Дело говоришь. Первый, достань-ка мне мазь на подорожной траве.
Ученик порылся в сундуке и вынул плоский керамический горшочек с плотно притертой крышкой. Эгиль кивком отослал мальчишек из юрты, проследил, чтоб закрыли дверь снаружи, и взялся втирать холодящую, пахнущую травой, мазь в покраснения.
- Бинтовать надо, чтоб не размазывалось. И лежать тебе до завтра. Пташка-куличик, лапки стерла.
- Пташка лапки станцевала, и пташке хорошо, - Хемми выглядела чуть притомившейся, но довольной, - Ерден сегодня мне браслет гранатовый подарил... - вдруг сказала она. Эгиль дернул углом рта, молча забинтовал ей ноги и поднял на руки, не спрашивая разрешения. Поднялся с колен и понес на ее половину, раздвигая ширму крутым плечом.
- Я одела его на черненькую козочку и сказала, что он перепутал девушек, - тихо, в плечо Эгиля, вздохнула Хемми.
- Ерден - хороший боец. Если бы его, как и меня, учил сам Мастер, он бы меня бил. Но я сильнее, даже сейчас. Но еще он слаб на передок, как говорит Мастер. Уже раз лечился от дурной болезни, а все мало. Ты его лучше не дразни, - Эгиль уложил ее на постель и сел на краешек, погладил густой шелк волос. Тяжело вздохнул: - Будь осторожнее, чахайах.
- Ты же сам сказал, что сильнее его. И что не дашь меня в обиду, - Октай развязал верхний халат  и принялся за нижний. На женской половине ярко горела лампа.
- Не дам. Но я ж не всегда рядом. Потому и предупреждаю. Спи, росинка, - Эгиль отвернулся поскорее, чтобы не видеть свое искушение. Его поймали за подол:
- Не уходи...
Боец посмотрел в побледневшее личико, на закушенную губку, нахмурился:
- Лампу погашу.
- Зачем? Я некрасивый? - недотрога Хемми растаяла.
- Красивый. Я тебя и в темноте вижу. А от лампы тени на ширме. И все, как в театре теней, видно.
Октай встал на четвереньки, перегнулся и задул лампу. Эгиль сел, где стоял. Хорошо хоть, ничего не свернул. И вздох сдержал. Хорошо его тренировали, волю особо, чтоб безумие боевое до поры сдерживать мог. А тут... Протянул руку и по узкой спине от самой шеи до поясницы провел, огладил. Так кобылиц в табуне гладят, проверяют: лягнет - нервная больно, норовистая, такую лучше отдельно укрощать. Не лягнет, только дрожь по спине пустит - послушной будет, смирной. А Октай, дурачок, еще и на руки припал, мурлыкая. Приятно ему было, любил, когда по спине гладили.
- Ну, степная роса моя, ты что ж вытворяешь? - встал Эгиль, над ним наклонился - собой накрыл, в спину, меж сведенных лопаток поцеловал, руками погладил-помял, плечи разминая.
- Ничего. А что такое? - Октай лег, положив голову на руки.
- Искушение ты ходячее, вот что, - смешок вышел нервным, резким. Замолчал Эгиль, только руки жили, оглаживая, массируя легко, чтоб не больно, а приятно было. Октай стал постанывать.
- Больно? - боец аж остановился.
- Нет-нет… Прости, приятно... - Октай смущенно полез под одеяло. Замерз.
- Ну вот, теперь спать будешь? - Эгиль уже не знал, куда деться и что сделать. Ну, не был он никогда и ни с кем. Что делать - не знал. Вернее, что делать с женщиной - от балаганных охранников наслушался вдоволь, а о том, как с мужчиной спать, обычно помалкивали.
- Полежи со мной. Мне холодно... - Октай забился к стенке, освободив место. Эгиль потоптался, снял халат и осторожно влез под одеяло, сразу заняв все свободное место и крепко прижав Октая собой. Подсунул ему под голову руку, обнял.
- Птичка-куличик. Роса степная, студеная. Грейся.
А сам был - горячее углей в костре.
- Ты пахнешь степью, - Октай был таким маленьким. Как ягненок. И холодным, как рыба. Эгиль усмехнулся в темноте, наклонил голову, прижался лбом ко лбу Октая, потом губами к губам, свободной рукой подхватил его ногу под колено, себе на бедро уложил, крепко, крепко обнимая, гладил по спинке, по маленьким мальчишеским ягодицам, осторожно-несмело, пробуя. Октай смешно заворковал, что твоя горлица. Кажется, и стертые ноги, и холодная постель - были тщательно продуманы.
Боец приподнялся на руках и перевернулся, подминая под себя это тонкое, такое притягательное тело. И уже не сдерживаясь, принялся пробовать его на вкус, губами, языком. Он поцелуев оставался привкус трав на языке. Тех, которыми Октай мылся. Кажется, в юрту кто-то сунулся. Но, услышав постанывание Октая, с топотом убежал. А юноша стонал тонко и чувственно, не отрываясь от пьяных поцелуев и несмело пускаясь исследовать тело бойца.
- Чахайах, мак мой степной... - шептал Эгиль ему в губы. Вжимал собой в постель, приподнимался на локтях и проводил горячим ртом по закинутой шее, чувствуя губами ток крови под кожей. Слегка прикусил крепкими зубами, отпустил, поцеловал в плечо, под ключицу, щекотнула грудь юноши его косица, расплетаясь.
- Что это? - завороженно спросил Октай, - Как будто что-то душит меня, и хочется умереть.
- А ты не бойся. Не умрешь, - Эгиль сполз чуть ниже, чувствуя животом, что не одинок в своем желании. Провел языком по груди Октая, забрал в рот сосок, прикусил, трогая кончик языком.
- Умираю... - Октай ухватился руками за спинку кровати. Эгиль уже не думал, что и как делать. За него думало и делало тело. Сел, развел ноги Октая широко в стороны, уверенно обнял пальцами и себя и его. Повел ладонью, едва сдержав стон. Гладкое, шелковистое тело изогнулось в ответ. Как хорош был Октай, с разметанными по меху волосами, в полумраке крохотной спальни, дрожащий от желания и такой доступный! Эгиль оперся рукой о постель, выгнулся над ним, быстрее, резче двигая ладонью, мысленно умоляя: «Ну же, ну?»
Октай вскрикивал, как от боли, разборная кровать ходила ходуном, пальцам было скользко, хотелось лечь сверху и слиться с танцовщиком, растворившись в нем целиком. Наконец, вскрики стали все чаще, быстрее, пока Октай не кончил с долгим стоном.
- Ох... - Эгиль закусил губы и впрямь почувствовал, что умирает. Забрызгал теплым семенем юношу с живота по шею. Рука подламывалась от тяжелой, ватной и приятной усталости. Он лег сверху, чувствуя между телами мокрое. Поцеловал сухой приоткрытый рот:
- Звезда моя.
- Это плохо, да? То, что я сейчас сделал, это безнравственно?
- Нет. Только так делают воины. А вообще, я не знаю. Не казнись, глупый. Я воды принесу, обтереться, хорошо? - Эгиль тихо рассмеялся, склонив голову и утыкаясь лбом в плечо Октаю.
- Ты теперь на меня сердишься? Я просто не хотел быть, как нори. Я пытался той ночью, но Боги уберегли.
- Не сержусь. Ты ведь этого хотел? И я тоже. Это хорошо, что ты не ведешь себя, как нори.
Октай сонно помылся. Тихо, как мыши, вползли ученики и легли в постели, не раздеваясь. Эгиль оделся, взял нагайку, клинки и пошел проверять посты. Как ни хотелось ему остаться в теплой юрте, рядом с согревшимся и сонно сопящим Октаем, нужно было исполнять свои обязанности. У костров по краям лагеря по двое-трое сидели воины. Курили. Пили молоко или воду, ели лепешки, согретые на клинках над костром. Эгиль кивал им, выслушивал отчет и шел дальше. У костра десятника Аштургая задержался, чуть краснея под безмятежно-спокойным взглядом старого воина.
- Аштургай-гуай, можно вас спросить?
- Нет. Но все равно ж спросишь, - Аштургай так шутил.
- Спрошу, - Эгиль упрямо наклонил голову и набычился, - Отойдем от костра?
- Ты развеял мою скуку, - Аштургай взял оружие и кивнул своим.
- Аштургай-гуай, - едва отошли туда, где их не могли услышать охранники, Эгиль повернулся к десятнику и сразу «взял быка за рога»: - Раздели со мной плащ.
- Ты болен? - Аштургай сдвинул шлем на бритый затылок.
- Нет. Я прошу тебя, мне нужно знать, на что... Не спрашивай, просто помоги, - Эгилю было нелегко говорить такое тому, кто его с сопливого возраста знал, на руках качал, бывало.
- Спокойно. Я с радостью разделю с тобой плащ, Эгиль-гуай. Не волнуйся. Но не сейчас. Завтра я сдам свой пост, отосплюсь, и приходи к ужину в мою юрту. Будь моим гостем, - Аштургай похлопал Эгиля по плечу, как равного.
- Спасибо, Аштургай-гуай, - Эгиль же поклонился ему со всем почтением ученика учителю. И продолжил обход. У него подрагивали пальцы, и было неспокойно на душе, но он должен был знать, через что пройдет Октай, если они решатся продолжать. И как ему поступать. Иного выхода он не видел.

На следующий день Аштургай с самого утра воткнул копье возле своей юрты. В этом не было ничего странного. Аштургай не был женат, к нему ходили и нори, и друзья по плащу. К приходу Эгиля юрта блистала суровым солдатским порядком, был накрыт незатейливый ужин. Хмельного, впрочем, не было. Зато Аштургай мастерски заварил чай. Крутой, на небольших хвойных шишечках, привозимых аж от подножия гор.
Эгиль, как укушенный пустынными дэвами, носился с рассвета, улаживая споры, разнимая отчего-то сцепившихся бойцов. Устал к обеду, как последняя собака, но Малай мог гордиться им: в Балагане все было спокойно. Эгиль вернулся в юрту, приказал нагреть самый большой казан воды, вымылся, расчесал и переплел волосы, переоделся в чистое. И сел дожидаться урочного часа. Когда же ученики взялись накрывать на ужин, сказал только:
- Ешьте без меня и спать не ждите. Вернусь утром, - и ушел. Аштургай встретил его у входа и с поклоном пригласил внутрь.
- Я не буду говорить тебе этой ерунды, вроде того «раздели со мной трапезу и плащ». Думаю, ты и так взвинчен. Давай просто хорошо проведем время? Садись. Будь моим гостем.
- Спасибо, Аштургай-гуай, - Эгиль снял с пояса плеть и клинки, повесил их у входа и сел на кошму, чинно сложив ноги, будто на уроке манер у старого Шутругая. Заставил себя расслабить спину и выпрямить плечи, глубоко вздохнул и поднял на воина почти спокойный взгляд:
- Это нелегко, оказывается, в первый раз.
- Перестань. На вот, выпей чаю. Поешь. Расскажи, как день прошел, - Аштургай придвинул к нему миску с пловом. Налил чаю. Эгиль посмотрел на плов, сглотнул и взялся за пиалу с ароматным напитком.
- А что - день? Вот Турен с Нугаем чего-то сцепились с утра. Бился-бился - так и не понял, чего не поделили? Вроде, спокойные ребята были, а тут как вожжа под хвост попала. Юрту борцов чуть не разметали. Я от синяков не ушел, - усмехнулся, потер плечо. Там чувствовалась свежая повязка: кулак одного из борцов пришелся как раз в затягивающуюся рану с того выступления, которое Эгиль провалил. Раскровенил. Плечо чуть саднило, - Вот чего им неймется? Дурную силу девать негде?
- Люди разные. Характеры разные. Вот, ты что сейчас видишь? - воин не спеша приступил к еде, аппетитно загребая пальцами рис.
- Э? Рис вижу, чай, ну, много чего вижу. Тебя вижу, - воин ел с таким аппетитом, что Эгилю помимо воли тоже восхотелось, и он придвинул к себе свою пиалу, зачерпнул пальцами желтый, истекающий жиром, ароматный рис, с куском молодой баранины. Запихнул себе в рот, прикрывая глаза, было вкусно.
- Неправильный ответ. Ты видишь человека, и я вижу человека. Эй! Ты видишь того беловолосого парня! Нет, да ты рехнулся, у того парня черные усы и черные волосы! Да ты слеп, у него совершенно белая кожа! Пошло-поехало, вот тебе и драка, - Аштургай улыбался.
- М! М-м-мняммм! - Эгиль проглотил, наконец, кусок мяса, который жевал, но к тому времени понял сказанное Аштургаем и тоже заулыбался:
- Скажи, Аштургай-гуай, где ты своему спокойствию научился?
- Ох... Я закурю? Ты не против? - Аштургай потянулся к миске с водой и умылся после еды.
- Кури, я давно привык, Мастер Малай дымит, то трубкой, то кальяном, - Эгиль доел, облизал пальцы и ополоснул руки и лицо от жира. Снова потянулся к пиале с чаем. Такого он еще не пил и вкуса распознать не мог.
- Давно это было. Ранен был сильно, да еще и горячка привязалась. Оставили меня в оазисе караванщики. Ох, и злился я тогда. Словами не передать, - Аштургай закурил тоненькую трубку и лег на подушки, - Лежал в палатке и все ругался. И на Богов. И на людей. Все-то мне обидно было. Доругался. На шум пришли разбойники, из безбирочных. Их много на караванных дорогах. Ястребы не справляются. Еду отобрали, воду отобрали, одеяло отобрали. Издевались, как нечестивые дэвы. Тут уж я не выдержал. Встал и до шеста дотянулся. А ты знаешь, какой я копейщик, - десятник выдохнул в сторону колечки сизого дыма.
- Ооо... Всех одним ударом положил? - ну, сколько было в этот момент Эгилю, мальчишке, которому рассказывают страшную и почти неправдоподобную историю? Синие глаза разгорелись, распахнулись широко, как небо.
- Всех, но не одним. Больше пятнадцати душ загубил. В крови - как искупался. Страшно стало. Вот теперь и спокоен, как вол. Ну, лихие люди, что мешало скрутить их, и как скот отогнать на путь, сдать Ястребам? Сила - не всегда есть правильно, - Аштургай выпил чаю, налил еще.
- Ага, - кивнул Эгиль и замолчал, думая, что Аштургай, в сущности, подтвердил ему правильность выбора. Ну, взял бы он Октая силой и нахрапом. И ничего из этого хорошего бы не вышло. А так - он хоть узнает, научится... Ох, как бы только повести себя так, чтобы Аштургай не увидел в нем отчаянно трусящего теленка?
- Ты, говорят, нори к себе вчера пригласил? - лукаво сощурился десятник. Эгиль вскинул на него изумленный и чуть испуганный взгляд:
- Нори? Я? Нет... А кто говорит? Ох! Это ведь теперь в Хемми пальцем тыкать будут! - он едва за голову не схватился.
- А есть повод? Ну, кто тыкнет, с тем разберешься. Кое-кто нарывается, стоит на место поставить. В это случае сила оправдана, - Аштургай как бы невзначай положил свою руку на плечи Эгилю.
- Да, кое-кто нарывается, - Эгиль сощурился, усмехнулся жестко, сразу вроде став старше. Сделал вид, что не заметил маневра воина, даже плечи не напряглись, еще и голову чуть назад откинул.
- У Хемми теперь много завистников будет и завистниц. Но она умная девочка. Выбрала себе нори. Вывела их из грязи. Теперь они за нее убить готовы, - поглаживал по плечу, успокаивая и лаская. Кто бы мог подумать, что эти руки, способные свернуть шею человеку, могут быть таким осторожными.
- Хемми... Звезда рассветная, яркая. Ей сиять надо, и чтоб ни облачка вокруг. Она красивая, добрая. Только балованная немного, - Эгиль говорил и улыбался, чуть прикрыв глаза. - Я ей говорю: «Хемми, у тебя глаза, как вода в колодце». А она мне: «Да я в колодец в жизни не заглядывала, меня в паланкине носили». Чахайах, мак алый. А как своих нори строит - куда там мне, ей и кулаки не нужны - бровью поведет, уже падают.
- Ой, влюбился ты. Дурная голова, - беззлобно подтрунил Аштургай и поцеловал юношу в шею.
- Да, вообще без головы... - Эгиль прерывисто вздохнул: губы мужчины пришлись как раз туда, куда вчера ночью Октай куснул. Тело не забыло, отозвалось такой волной, что он едва не упал.
- Это нормально. Вы просто созданы друг для друга, я так считаю, - как по волшебству, халат Эгиля оказался уже развязанным, а сам он лежал в объятиях воина.
- Я ради нее... него... - юноша замолчал, покраснел, весь и сразу, от ушей до груди. Повел плечами, освобождая руки. Аштургай продолжал бормотать что-то отвлекающее, поглаживая и разминая, осторожно обходя травмированную кожу. Воин оказался искусен не только в бою, но и в альковной науке. Кружа по телу, он попутно давал Эгилю пояснения:
- Спешка в этом деле только вредна. Если хочешь сладкой любви, будь готовым и отдохнуть после нее. Не торопись, у каждого свой путь к наслаждению, - широкая рука легла Эгилю на живот, наслаждаясь теплом и гладкостью белой кожи. Бойцу было и приятно, его захлестывало горячими волнами возбуждения, и стыдно - пылало лицо, он кусал губы, чтобы ни один звук не вырвался, или выдыхал, приоткрыв рот, облизывая сохнущие губы. Дело было даже не в неопытности Эгиля, а в том, что юрта была хорошо освещена. Он прекрасно видел и себя, и Аштургая. Мужчина был хорош. Крепко и гармонично сложен, на темной от солнца, медно-смуглой коже выделялся всего один шрам, от левого соска через ребра. У самого Эгиля шрамов было куда больше. На арене ведь не стараются убить, но бьются до крови, отметин остается много. У Аштургая были волосы на груди и на руках, густые, черные. Вот уже и он снял халат и развел в стороны руки:
- Мы на равных, не бойся. Это приятно, - а дальше, не успел Эгиль и глазом моргнуть, как голова воина склонилась над его пахом. О таком даже у костров охраны не рассказывали и не шутили. Наверное, могли бы рассказать нори, но кто их спрашивал? Эгиль ахнул и зажал себе рот, глядя, не отрываясь, туда, где чужие умелые губы вытворяли что-то невероятное с его плотью. На равных? Ничего не на равных! Эгиль не знал, как реагировать. А когда разум его отказывался вести, в дело вступало тело. Оно было мудрее. Юноша лег, разводя ноги еще шире, оперся о подушки локтями, выгнув спину.
- Не торопись. Удовольствие двух воинов подобно драгоценному камню, его надо готовить и продлевать, - рука  Аштургая нырнула под втянувшиеся яички юноши, поначалу легонько поглаживая.
- Я не умею... научи? - Эгиль поменял положение так быстро, как извивается на раскаленном песке тонкая змейка, припал щекой к бедру воина, дотронулся до мускулистого живота, запутавшись пальцами в густой поросли от пупка до паха.
- Смотри, - мужчина приподнял свой член, - самая чувствительная часть «копья» - «наконечник». С ним надо быть очень осторожным и, не дай Боги, не зацепить зубами.
Когда-то Мастер Малай дал Эгилю попробовать фантастическое и незнакомое мальчику лакомство: густую, почти застывшую в карамель, патоку. Ее нельзя было кусать: рисковал оставить в ней зубы. Приходилось долго и терпеливо посасывать гнущуюся палочку, облизывать ее. От сравнения боец даже развеселился, и почти уверенно обнял губами крупный «наконечник», касаясь языком нежной гладенькой кожицы, пробуя на вкус.
- Надо найти... нужный ритм… как твоя Хемми в танце... О, да… - Аштургай  закрыл глаза. Судя по тому, как напряглось и затвердело под пальцами и губами «копье» мужчины, Эгиль отыскал тот самый ритм. Попробовал чуть глубже. Это было почти трансом. Аштургай был чист, приятно пах, чуть пряно, терпко, кружащим голову запахом солнечной степи. И на вкус был приятен, к удивлению юноши.
- Довольно… Ты же не хочешь, чтобы ночь закончилась быстро? - Эгиля мягко отстранили, и он снова оказался снизу: - Самое главное, подготовить врата. Тогда не будет боли.
Появилась плошка с каким-то маслом, и Аштургай, обмакнув кончики пальцев в него, принялся ласкать промежность юноши простыми массирующими движениями.
- Так тебе приятно? Не больно?
- Н-нет... Приятно... - это было мягко сказано. Хотелось уже чего-то... а вот чего - тут Эгиль совершенно терялся. Аштургай ведь все равно скажет «не торопись», даже если попросить скорее. А эта неторопливость сродни нежной пытке. Боец сжал в кулаках длинный ворс мехового покрывала, запрокинул голову и застонал, позабыв о стеснении.
- Если ты действуешь, как неторопливый морской прибой… Если ты чувствуешь тело, то нет больше наслаждения, чем видеть удовольствие любимого, - при этом Аштургай плавно скользнул в Эгиля пальцем. Синие глаза распахнулись, в них смешалась мутная дымка наслаждения и легкая паника. А потом Эгиль не сдержал короткого вскрика, едва не свел ноги от того, как вздрогнуло от резкого спазма все тело. Почти больно. Почти - но куда больше приятно.
- Тише... Тише, мой сахарный… - еще масла, еще один палец, медленно и нежно. Эгиль прикусил губу: вот теперь было уже не почти, а больно. Но такие мелочи его учили терпеть с пятилетнего возраста, так что он просто постарался расслабиться и даже улыбнулся, ровно до того момента, как Аштургай снова тронул внутри него какое-то место, от которого пробивало молнией от пяток до макушки.
- Аааа... боги!
- Именно. Это то, что у женщин снаружи, а у нас спрятано глубоко внутри, - рука воина продолжала свои поглаживания, а вторая легла поверх члена Эгиля, обхватывая. Светловолосый Чтохто заметался по подушкам, изгибаясь и вздрагивая, не сдерживая тихих стонов, подкидывая бедра на каждое уверенное движение рук воина.
- А-а-а... Аштургай...
- Тише, - смеялся десятник, - я могу на этом остановиться, могу продолжать дальше. Как хочешь?
- До конца... - если уж дело начато, должно быть и закончено. Эгиль частью сознания понимал, что воин дает ему право отказаться и уйти. Но он не мог.
- Спасибо, - ооо! Каким аккуратным и осторожным был Аштургай! Как он заботливо уложил Эгиля лицом в подушки, медленно вошел и так же неторопливо стал его брать, наслаждаясь каждым моментом, поддерживая белоснежные бедра и целуя шею и спину. Боец отвечал, не мог не отвечать, рассыпаясь тихими стонами. Изгибаясь и плавясь в сильных руках, обхватывая его жилистые запястья пальцами, заводя руки за спину. Выгнулся, дрожа в мелкой предоргазменной дрожи, и с губ сорвалась невольная мольба:
- Еще... сильнее!
- Тише... - но разве можно было устоять, когда жаркое нутро, поглощавшее его плоть,  все чаще пульсировало и сжималось? Тут любая выдержка могла дать трещину.
Эгилю раньше казалось, что каждый выплеск, подаренный своему телу собственными руками - маленькая агония, сейчас он по настоящему познал, каким может быть удовольствие. Огненным валом, катящимся по степи и сжигающим все на своем пути. Аштургай лег на бок, сжимая плечи юноши и приводя в порядок дыхание:
- Я думаю, для первого раза достаточно. Сейчас согрею воды.
- Ты говорил... - Эгиль с трудом переводил дух, уткнувшись лицом в подушку, - ...что важно не только быть готовым к любви, но и отдыхать после нее... - взял ладонь воина, удерживая его на месте, благодарно прижался к ней влажной щекой: - Спасибо тебе.
- Я рад, что тебе понравилось. Сейчас мы помоемся и уснем. И сон твой будет сладок, - Аштургай приготовил все для умывания и рассказал, почему важно соблюдать чистоту, а так же дал Эгилю мазь. Конечно, он был максимально осторожен, но верховую езду никто не отменял. А уже перед рассветом они проснулись, не сговариваясь, потянулись друг к другу. И Аштургай взял его снова, развернув лицом к себе. Эгиль кончил не столько от того, что ему было приятно, сколько от того, что увидел в этом суровом, привлекательном той особой мужской красотой, от которой кружит голову, лице. Смену эмоций, одна сильнее другой. Сжатые губы, которые раскрывались в стоне, когда он подавался вперед, сильнее и глубже принимая в себя «копье» Аштургая. Расширенные зрачки, в которых отражался сам. Воистину, второй раз было и проще, и сложнее. И этот второй раз научил его большему, наверное, чем первый. Он вымылся, полежал еще немного, прижавшись головой к плечу старшего товарища, и встал. С утра никто не отменял насущных дел.

Балаган просыпался, ученики и подмастерья разводили огонь и готовили завтрак. Собирали пожитки - к полудню лагерь должен был быть свернут, и Балаган продолжит путь в ставку Хана. Они и так уже задержались и опаздывали к началу праздника. Эгиль шел, здороваясь с охраной, мастерами и просто со всеми, кто обращал внимание на него. На небольшом пятачке у шатров танцовщиц Хемми уже с утра тренировала своих нори. Они выстроились полукругом и синхронно повторяли за ней плавные, покачивающиеся движения, вытягиваясь на носки и поводя руками. Боец остановился полюбоваться, чуть в стороне и так, чтобы Хемми его не увидела - не хотел отвлекать. Краем глаза заметил целенаправленно идущего к девушкам Ердена. Тот нес пиалу с чем-то. Проходя мимо Хемми, плеснул в нее темной козьей кровью. Раздался визг нори, Хемми замерла на полудвижении, ошарашенно глядя на борца широко раскрытыми глазами, наполняющимися слезами.
- Глядите-ка, козочка «протекла», - пьяно расхохотался Ерден. Эгиль в три шага преодолел расстояние, разделявшее его и бывшую «Звезду Боя». Схватил за грудки:
- Ты что творишь, гаха!
- Что, правда глаза колет? - смеялся ему в лицо Ерден. Эгиль сплюнул, отталкивая его:
- Если б ты ее на празднике опозорил, я бы тебя убил, а так - только руку сломаю, которую поднять на невинную посмел, и рот твой грязный разобью, чтоб не болтал непристойности.
- Щенок, да ты только тявкать можешь! - Ерден потянулся к нему, сжав кулаки. Эгиль играючи ушел от удара, раз, второй. На третий просто поднырнул под замахнувшуюся руку, выкрутил запястье. Сочно хрупнуло, Ерден согнулся, открыл рот, чтоб заорать - и встретился нижней частью лица с каменно-твердым коленом Эгиля. Боец отпустил его, еще и смачно пнул напоследок. На все - про все ушло меньше пяти минут, никто и рыпнуться не успел. Эгиль же обвел тяжелым взглядом зевак:
- Еще кто-то что-то сказать желает? Нет? Ну, так за работу! Через два часа снимаемся.
Чтохто подошел к Хемми, так и стоящей безмолвной статуей в испачканном халате, осторожно обнял ее за плечи:
- Идем, эрдени, тебе надо переодеться.
Девушка молча последовала за ним. А в юрте, стоило только Эгилю отослать Первого за водой, боец получил не по-женски мощную оплеуху.
- За что? - удивленно уставился в злые, заплаканные глаза, трогая щеку с ярко-алым следом пятерни.
- Ты!!! Ты!!! - Хемми была прекрасна во гневе, - Потомок змеи! Сын шакала! Медоречивый скорпион!
Удары были беспорядочными, Эгилю-то они были, что комариные укусы, он, скорее, не понимал вообще, с чего вдруг такая буря. Наконец, перехватил тоненькие запястья, свел их за спиной Хемми, удерживая одной рукой, второй бережно принялся распутывать пояс, испорченный кровью.
- Тише, чахайах, сейчас умоем тебя, переоденем, выпьешь узвара, успокоишься, - он говорил тихо и ласково, как с испуганным ребенком или нервной лошадью.
- Правильно… Лишить чести, выставить посмешищем на весь Балаган, а потом уйти на ночь в другую юрту... - ярость сменилась горем, и Октай зарыдал.
- Я не выставлял тебя посмешищем. Моя вина, что не закрыл тебе рот, лаская, тебя пол-Балагана слышало, остальным рассказали. Больше слова не скажут, не бойся. А зачем я уходил - то после узнаешь. Так было нужно, - Эгиль не мог рассказать юноше, зачем шел к Аштургаю. Пока не мог. Стоило вспомнить - щеки заливал горячий румянец.
- Лучше умереть. Стыд-то какой! - Октай был безутешен.
- Умереть всегда успеется. Глупый мой, рэншен, ну, снимай же, не гоже в испоганенном платье стоять. А Ерден теперь долго еще не сможет ничего сказать, да и к чему глупости слушать? Ты ведь умный, Октай, подумай сам. Опозорил - это если девку взял, поигрался и бросил, когда у нее пузо на нос полезло. Разве я тебя бросил? Разве обидел чем? - Эгиль сноровисто раздел его, подтолкнул за ширму, отдал испорченную одежду Первому и внес на половину Октая котелок с водой.
- Учитель, там нори взбесились. Как бы не порвали отряд Ердена, и как бы смерти не случилось!
Нори редко когда объединялись, еще реже вставали на чью-то защиту. Они и сами себя-то защитить не могли. Но то, что сейчас творилось в лагере, не поддавалось никакой логике. Безоружные женщины гоняли стражников, валили их на землю, царапали лица и рвали одежду.
- Видишь, - Эгиль хмыкнул, снимая с пояса плеть, поцеловал заплаканное лицо: - Твои нори за тебя кого хочешь порвут. А ты - опозорил-опозорил! - и выскочил из юрты, громовым своим голосом заставляя замереть всех, показными ударами плети отгоняя нори от воинов. На самом деле - только пугал, не бил.
- Чего взбесились, шакальи дети? А ну, охолонь! Никто вашу хозяйку не тронет больше, никто руки не поднимет.
Нори прыснули во все стороны, как мыши-полевки. Между шатров шевелились поверженные, балаган грянул хохотом. Пожалуй, житья теперь этому отряду не будет.
- Что за шум? - опираясь на трость, вышел Малай. Эгиль подошел, с поклоном, быстро, сжато рассказал, что случилось.
- Я что-то не так сделал, Мастер?
- Да. Почему еще повозки не гружены? А в остальном, все правильно, вертай нагайку. Сейчас все, как по слову джинна, будет, - Мастер Малай явно шел на поправку.
- Простите, Мастер, - Эгиль протянул ему плеть, внутренне готовый к тому, что и его за нерадивость поперек плеч сейчас «приласкают». Но его только по плечу потрепали.
- Иди, поторопи своих. Теперь три дня идти будем. Время наверстаем и путь срежем.
Эгиль вернулся в юрту. Хемми там уже не было: переоделась и убежала своих девушек успокаивать и поторапливать. К полудню караван тронулся, уходя с Балаганного пути глубже в степь, спрямляя путь. Дорога шла по течению Змеиной, а река виляла, как пьяная кобра. Мастер Малай приказал двигаться вдоль реки, но не пересчитывать все излучины, а следовать прямо. Загодя набрали воду - в степи было пыльно и сухо.
Хемми появилась из ниоткуда и ухватилась за стремя лошади Эгиля, подобрав подол, побежала рядом. Глаза заплаканные, опухшие. Боец перегнулся, подхватил поперек талии, поднял в седло, усаживая впереди себя боком.
- Дурочка, ты что - ножки собьешь!
- Это полезно. Развивает ноги, делает их сильнее… - прижалась к груди, всхлипнула.
- Прости, что ушел. Надо было предупредить тебя. Не плачь, - и наощупь щеки ей вытер, погладил, кончиками пальцев губы тронул.
- Я ночь не спала. А утром такой кошмар начался, что и словами не передать, - гордой Хемми тяжело было переносить соленые шуточки балаганных.
- Хемми, тут уж только один выход, - Эгиль наклонился к ее ушку, отодвинув с него прядь черных, как ночь, волос, выбившуюся из прически: - Ты ведь сейчас им подтвердила, что моя. Что за утешением ко мне пришла, впереди меня едешь, касаться позволяешь. Позволь же к тебе посвататься, при всем народе, чтоб без обид и не таясь?
- Эгиль, ты с ума сошел? Какая я тебе жена буду? - поперхнулась девушка.
- Какая ни какая, а моя. Женщину я все равно никогда в дом не приведу, один ты у меня будешь, единственный, любимый, - Эгиль прижал ее крепче, обеими руками, нежно и бережно.
- Но я хозяйство вести не умею, я готовить… не очень… И шить тоже... - все больше и больше  расстраивалась Хемми.
- Ты меня с ложки кормил, когда я ядом отравленный валялся. Ты себе есть готовил - я с учениками слюнками давился от одних только запахов. На твоей половине чистота всегда, а стирать - это и я умею, и нори твои, и мальчишки. Не возводи на себя напраслины. Хотя, может, это у знати в обычае? - фыркнул в затылок и поцеловал нежно, туда, где граница волос кончалась, начиналась шея, с кожей, как нежнейший бархат.
- Но у меня приданного нет. Голую возьмешь? - Хемми крепко обняла его за талию.
- Хоть голую, хоть босую, простоволосую. Я не приданое твое полюбил. Не еду. Тебя. Ну, так что? На празднике приду свататься - примешь? - Эгиль перевел взгляд на танцовщицу, жалея, что толком и в глаза не заглянуть.
- Я плохая жена буду, Эгиль, - личико уткнула, прижалась. Сирота же,  такая же, как и он. И так хочется согласиться, и страшно. Если кто подлог раскроет, Эгиль на плаху пойдет.
- Октай, да или нет? Или играть со мной нравится? - сжал ладони, почти больно, сердито, - Плохая, хорошая... Люблю тебя, ясно? Люблю. Ответь же, чахайах!
- Да, - пискнула Хемми.
- Вот и ладно. Вот и хорошо, - выдохнул боец, обнимая уже ласково, закрывая своими руками от ветра, - Мастер Малай сказал, что Балаган - то место, где все не то, чем кажется. Все знают, кто ты, но никто не выдаст. Кому охота голову сложить раньше, чем Стервятники доберутся, от рук своих же? Здесь нам ничего не страшно.
- Но ты же хотел посмотреть мир, Эгиль? Я же для тебя стану грузом на шее. Цепью, - Хемми смотрела на вереницу повозок и верблюдов. Много лет назад, ее мать, прекрасная и добрая женщина, заплетая сыну-дочке косы, рассказывала о замужестве. Учила обязанностям. Хемми думала, что ее муж будет высоким, и тоже из касты лекарей. Эгиль же был очень необычен внешне. С точки зрения Кхунг, даже некрасив. Но он был таким добрым. Таким внимательным. Хемми беззвучно засмеялась, прикрывая лицо рукавом.
- Мне снится иногда, как спорят два голоса: того, кто, наверное, был моим отцом, и той, что хотела меня убить. Она тоже говорила, что женщины, больные и дети - это обуза, цепи, камень на шее. Что нельзя брать в поход ребенка. Знаешь, что сказал мужчина? Что любимые бывают парусом, когда надо идти вперед, и якорем, когда надо остановиться, но никогда не станут мелью, на которую сядет ладья. Запомни это, запомни хорошенько. Потому что я этому сну верю больше, чем яви, - Эгиль поднял ее голову, повернул и поцеловал. Никого не стесняясь. Хемми стала алее мака.
- Ты что... А, выходит, ты свататься в свою же юрту придешь? Все не как у людей...
- Ну, почему - в свою? На празднике тебе отдельную юрту поставим, ту, что с расписным верхом. Возьмешь пару своих нори, чтоб помогли тебе ковры стелить, стол накрывать, убирать, стирать. Ты ведь не просто для танца их выбирала? - Я выбирала красивых. Характер на лице не написан. Ковры… А у меня ни убора замужнего, ничего. И танец ханский. Это очень важно… Эгиль, а как же Мастер Малай? Не попадешь в опалу?
- Мастер мне, как отец. Думаешь, не даст благословения? Правда, он отчего-то решил, что я тебя боюсь, - Эгиль рассмеялся и ударил коня пятками: - А вот сейчас и спросим. Благо, что не гнаться за верховым, он у себя в кибитке, все еще животом мается.
- Это скоро пройдет. Ему уже гораздо лучше. Ну, и похудел чуток. Волам легче.
 
Малай, и правда, лежал у себя, в окружении жен, и со вкусом трапезничал. Эгиль ссадил Хемми прямо на повозку, соскочил с коня сам и привязал его за узду к кольцу в доске бортика. Опустился на колени перед кошмой:
- Дозволь слово молвить, Малай-гуай!
- Чаю выпей. Хемми, краса моя ненаглядная, ты что ни жива, ни мертва? Ты из-за Ердена? Забудь дурака,
Чаепитие внутри движущейся повозки требовало акробатической ловкости. Эгиль сел, усадил Хемми рядом, принял из рук старшей жены Мастера пиалу. Отпил глоток и передал пиалу девушке. А сам не сводил глаз со старого мастера-балаганщика.
- По сторонам смотри, другим путем едем. Разрешение нам прислали срезать по купеческому пути. Видать, до хана слухи о Хемми дошли. Ну, что там у тебя?
- Разреши мне свататься, Малай-гуай. На ханском празднике свататься, там же и свадьбу сыграть.
- Да ты что?!! - Малай даже сел и шапку нахлобучил, - Даю, конечно! Радость-то какая! И кто?!! Я хочу посмотреть на эту женщину, которая смогла убедить тебя в том, что не все женщины - дьяволицы в человеческом облике?
- Хемми это, отец, - тихо, но не отводя глаз, сказал юноша, и взял свою избранницу за руку. За тонкие дрожащие пальчики. Редко, очень редко Эгиль позволял себе такую вольность - назвать того, кто дал ему вторую жизнь, отцом. Надо все-таки  отдать Малаю должное. Он только задохнулся и глаза выпучил. Потом долго молчал и пил чай. Прикидывал. Бирку отдать придется. А как уйдут? Все, зачахнет балаган. И тигры не спасут.
- А благословлю! Но, с одним условием. На клинках мне клянись, что в другой балаган не перейдешь и супругу не умыкнешь из общины.
Эгиль посмотрел на Хемми, улыбнулся и принес свои парные крисы, вынул их из ножен, провел по каждому лезвию пальцем, оставляя по капле крови:
- Клянусь священной сталью тебе, Малай-гуай, что, пока ты жив, я не покину балаган, если только сам не прогонишь, и Хемми со мной останется.
- Обошел старика! - стукнул-таки его Малай нагайкой, - Ох, и свадьбу я вам закачу! Такую свадьбу! Земля вздрогнет! Жена, дай мне покров. Где-то у тебя был, я знаю.
Старшая жена, тепло улыбаясь, принесла плотную, алую, шитую золотом и жемчугом, ткань. С поклоном подала Мастеру. Эгиль уже видел такое, когда выходила замуж одна из танцовщиц.
- Ну, иди сюда, красавица. Не про меня, старика, цветок расцвел!
Хемми, румяная от счастья и волнения, преклонила голову, и на ее головной убор прикололи покров невесты. Носить его теперь  до самой свадьбы, только на выступление снимать.
- А теперь, Эгиль, пенять тебе буду. Я все понимаю, любовь-любовью. Но за те недели, что Хемми живет у тебя, ты совсем распустился. Это надо же - бой продуть! Чтобы в руки себя взял. Понял?
- Виноват, Мастер, знаю. Накажи, коль воля твоя. Но я тебе клянусь - ни одного боя я не проиграю в ставке, - Эгиль низко склонил голову и приспустил с плеч халат. Пожелает Мастер еще нагайкой вытянуть - пусть, наказание заслуженное. И вытянул. Но легонечко. Потом за руки взял и расцеловал:
- Радость какая! Ну, пусть так. Зато теперь хозяйство при хозяйке будет. Ну, погоди, она тебе перцу даст.
- Да хоть соли на хвост, - Эгиль смеялся, открыто, радостно: сбылось, сбылось, о чем мечталось! Главное теперь, не посрамить и своей чести, не проиграть, - Пойдем мы, отец. Я невесту по Балагану провезу, пусть все видят - нет на моей Хемми бесчестья, будет мне женой.
Это, на самом деле, Эгиль хорошо придумал. Среди балаганных настоящие свадьбы были редки. Дорого это было, обычно, девушка просто приходила к мужчине, и он, как Эгиль, брал ее под свою защиту. Дети, рожденные в таких союзах, развлекали низшие касты или вовсе были в обслуге балагана.
На них глазели, улюлюкали. За  их лошадью вытянулась цепочка поющих нори. А когда стемнело, повозки украсились зажженными лампами, и весь караван стал похож на праздничное шествие.

Ночью, когда уже все легли спать, и Хемми, накупанная и свежая, лежала в прибранной подругами половинке повозки, она горько и безутешно расплакалась, пряча лицо в лисий мех. Эгиль как раз только вернулся из объезда каравана, еще пыльный, пропахший конским потом. Присел у ширмы, встревоженно спрашивая:
- Чахайах, что случилось?
- Мама... - в этом слове было все.
- Напиши письмо. Я найду кого-нибудь, кто сможет им подкинуть, не привлекая внимания. Только не пиши, кто ты сейчас, и где. Не плачь, роса моя хрустальная, - Эгиль очень хотел обнять свою невесту, но не грязным же, как крестьянин, лезть.
- Это опасно, ты не знаешь моего отца. Он будет искать. Прости, - Хемми утерла слезы, - Что-то я только и делаю, что плачу. Прямо, как настоящая невеста.
- Я приду сейчас, только умоюсь, - Эгиль быстро искупался, смывая с тела дневную усталость и пыль. Переоделся в чистые полотняные штаны и вышитую бисером безрукавку. На груди и плече еще виднелись взявшиеся коркой следы от ран, кожу его сколько ни целовало солнце Тэренге - она оставалась белоснежной. Раздернул занавесь и вошел, не глядя на учеников и двух нори, сидевших на задней площадке кибитки. Хемми сидела на мягких коврах, из которых ей сделали постель, прикладывая к лицу мокрую тряпицу. Эгиль присел на корточки, отнимая примочку, поцеловал припухшие от слез веки.
- Не плачь. Знаешь, я верю, что и в этом мире еще все изменится. Перестанут искать и убивать Проклятых. И мы сможем поехать к твоим родителям. Веришь мне?
- Конечно, - охрипший Октай не мог шептать. Прыснули от смеха ученики, зашипели на них нори.
- Вот и хорошо. Позволь, - Эгиль взял с сундука костяной гребень, украшенный перламутром, осторожно вынул из тяжелых, влажных еще волос Октая серебряные шпильки и снял покров, в котором полагалось ходить и дома, и в кибитке. Ткань соскользнула по точеным плечикам танцовщика, распустились, развились черные волны по плечам, укрыли до поясницы. Эгиль взялся их аккуратно разбирать, вычесывая каждую прядку гребнем до блеска.
- А матушка такой убор мне на свадьбу сшила… Красивый, но несчастный, - Октай говорил потише, но уже не шептал, - Ты устал, милый. А я, тетеха, ни ноги тебе не омыла, ни чаю не согрела.
- А какой убор должен быть? Ну, что для него надо? - Эгиль, по меркам Балагана, был богат. А куда ему тратить свое честно заработанное? Раньше - на учеников тратился, да сколько там на тех мальчишек нужно? Одежда, правда, как горит, а остальное - мелочи. Сейчас, когда до ставки оставалось три дня пути, даже два уже, женщины большей частью сидели по кибиткам и шили. Кто - наряды на выступление, кто - платья и рубахи, кто - халаты и пояса.
- Вот смешной. На Юми, что ли, убора не видел? Высокая такая шапка с мехом и каменьями,  серебряными бляшками и бубенчиками. Ты голоден?
- Сам ты смешной. Что я, на баб смотрю? Знать не знаю, ведать не ведаю, как их бабские причиндалы там называются. Значит, мех, серебро, каменья, ну и вообще, чего красивого найду? Ага... - задумался, потом спохватился, - Нет, чахайах, я, когда объезжал, сыру перехватил и лепешку съел.
Это надо было видеть. Хемми высунула за занавесь руку и махнула ей. Тут же началась возня. Одна нори выскочила из повозки, вторая стала накрывать поднос посудой. Вскоре вернулась с кухни первая, и перед Эгилем уже стояли и простокваша, и вареная холодная конина. В медном чайнике был кипяток, и Хемми сама заварила чай и подвесила чайник на крюк в стене. Повозку качало,  не расплескался бы.
- Ну, зачем? - однако, молодому, сильному телу требовалась более сытная пища, чем хлеб и сыр, съеденные неведомо когда. Так что Эгиль подмел все, и крошек не оставил. Налил две пиалы с чаем, подал одну Хемми, а вторую задумчиво крутил в руках, не торопясь пить.
- Вот, знаешь... А я больше не чай люблю, а узвар. Или молоко. Или воду с медом. А чай - не люблю, ни с молоком, ни сам напиток, ни улун-чи.
- Девочки... - Хемми опять махнула рукой, - Сейчас все будет, милый.
- Да не гоняй ты их, я так, на будущее. Птичка-куличик, торопыжка суетливая, - Эгиль собрал в кулак всю густую копну волос Хемми, пропустил через пальцы, снова собрал, притягивая к себе ближе, наклоняясь... Ох, как же долго он ждал возможности просто поцеловать эти губы, с привкусом ароматного зеленого улуна и меда.
- Я их старшая сестра. Сходить для моего жениха за молоком - малая цена за целое тело и кров. Не убудет... - Хемми закрыла глаза.
Эгиль переждал, пока через занавес не просунутся руки с кувшином молока, поставил его в широкий горшок, прикрепленный к дну кибитки, специально, чтобы не просыпалось и не проливалось ничего из высокой посуды. Задул лампу и лег рядом с Хемми. Или теперь уже Октаем? Ему было безразлично, он давно перестал отличать одну ипостась любимого от другой. Только с Октаем в халате и с женской прической говорил, как с женщиной, вот и все различия. Провел рукой по груди невесты, отыскал завязки халата, потянул, распуская их. И раскинул полы в стороны, вглядываясь в полумрак.
Все делали вид, что спят. Хихикнул Третий, на него зашикали.
Зачем слова тому, кто любит всем сердцем? Ему и без слов достаточно, чем объясниться в любви. Эгиль объяснялся губами, руками, языком по нежной коже, по тонким нервным пальчикам. Закрывая рот Октаю ладонью, своим ртом. Это было сродни пытке, и счастье, что повозка качалась и скрипела, фыркали волы и ржали кони, заглушая счастливые вздохи Хемми. Эгиль на секунду оторвался от сладких губ, посмотрел вокруг и кивнул сам себе: баночка с маслом, пахнущим солнечными ягодами винограда, стояла в пределах его досягаемости. И он вернулся к ласкам, обнимая гибкое тело ладонями, скользя по бокам, груди, животу, повторяя путь рук губами.
- Тише, только молчи, - и коснулся ртом там, где научил Аштургай. Октай вскрикнул, не успев зажать себе рот. Покраснел и тут же потерял искру.
- Тсссс, - Эгиль лег головой на его бедро, принялся гладить длинные ноги, постепенно сгибая их и добираясь до узеньких и маленьких ступней. Наклонился и поцеловал чувствительное местечко над пальцами, пощекотал кончиком языка.
- Поцелуй меня? Эгиль, милый... - а голос дрожал от того, что хотелось и кололось. Боец вернулся поцелуями вверх, к лицу, отыскал губы, жадно, горячо поцеловал, и снова, и еще, словно пил и не мог напиться. И снова плоть налилась кровью и задрожала в нетерпении.
- Не бойся, просто представь, что мы одни во всей степи, - шепнул в губы, обхватил рукой, лаская нежно, осторожно, медленно, лишь распаляя желание, не позволяя ему вырваться и захлестнуть. Тронул ртом по очереди остренькие соски, впадинку пупка. Медленно приближая губы, обжигая горячим дыханием. А живот оказался таким притягательным местом. И как на него реагировал Октай, любо-дорого смотреть. И руками голову придерживал, как маленький, право слово. Эгиль зацеловал его до пунцовых следов, спустился на бедра, оставляя и там отметины от поцелуев. Протянул руку, вкладывая пальцы в раскрытый в немом стоне рот Октая. И снова вобрал его плоть в губы, не позволяя опомниться.
Нет. Тишина это было не для Октая. Его стоны не могла заглушить повозка, наоборот, кажется, даже волы побежали шибче. Эгилю не нужен был свет, чтобы видеть, как искажается в сладкой муке лицо любимого, как вскипают на ресницах светлые слезы. Он взял масло и согрел немного в ладони, отыскал то местечко, что показал ему Аштургай. Приласкал, неторопливо и прислушиваясь. Конечно, начала юноша испугался и зажался, но осторожные, медленные движения его успокоили. Боец вспоминал, что чувствовал сам. И думал - а что же чувствует Октай? Он не обольщался, что все получится в эту самую ночь. Наоборот, готов был отступить, если его «невеста» расплачется и откажется продолжать. Не в этом деле сила может помочь, старый воин был прав.
Он гладил, медленно кружа пальцами у самого входа, поглаживал его, будто невзначай, перекатывал в ладони аккуратные яички и обнимал скользкими пальцами основание члена, над которым трудились его губы и язык. Спелым плодом, соком брызнуло. Октай с тихим вскриком кончил. И на вкус оказался, как недозревший плод алычи, терпкий, горьковатый, вяжущий рот. Эгиль облизал губы, проглотив семя - не плевать же на ковры? Лег рядом, обнимая, поглаживая по вздрагивающей спинке:
- Тише, тише, мой нежный мак, эрдени чахайах, мое счастье.
- Ну, зачем... Ну, Эгиль... Стыдно же! И так танцую, глаз не поднимая. Все хихикают, - ворковала его Хемми.
- А ты не смотри на тех, кто смеется, на меня смотри. Что постыдного в том, чтобы радость тебе дать? - Эгиль целовал ее пальчики, не двигаясь, потому что внизу живота все сводило спазмами неутоленного желания. Хемми погладила его по животу:
- Какой ты белый, как молочный камень.
- Как брюшко... у лягушки… Ох, дотронься, не бойся.
- Страшно, - а любопытные пальчики потянулись, обхватили, зажмурилась Хемми.
- Я там такой же, как ты, разве страшный? - усмехнулся, прижимая ее ручку своей ладонью.
- Не такой. Ты красивый, - Хемми послушно подхватила ритм. Интересно было, да и повозка качалась, будто помогая.
- Тише, не так крепко, - Эгиль прижал ее к себе свободной рукой, отыскал снова сладкие губки, напухшие уже от поцелуев, как яркие вишни.
Целоваться было приятно. Когда сам уже спокоен, когда тело изнежили и огладили, можно попробовать и самому. А так все интересно: и как тронуть, и где поцеловать. А волоски какого цвета? А кожа на бедре мягкая? А шрамы?
- Ашшш... Осторожнее. Нет, все хорошо, уже не больно, - это пальчики Октая прошлись по свежему шраму на груди. - Не бойся, я не кусаюсь, - смеялся, вздыхая, когда нежно целовали в твердый, как камень, живот, задевая щечкой напряженную плоть, - Попробуй, - когда замерли, часто дыша, над самым «наконечником копья», теплые губки. Лизнул и спрятал лицо в ладони, смущался, что просто уши горели.
- Что, невкусно? - Эгиль и смеялся, и чуть не плакал.
- Нет-нет. Что ты... - и чуть не откусил.
- Шшшшшш, тише! - боец придержал его за подбородок, - не спеши, не надо. Если не хочешь - не надо, цветок мой.
- Я ради тебя что угодно... - Октай поцеловал ему руку. И уже осторожней тронул губами. Рассыпались по белой коже смоляные волосы. Мягкие, пушистые.
Эгиль знал, что их слушают, ловят каждый стон и шепот. Ну, пусть слышат. Пусть. Завидовать не станут, нори разве что посочувствуют, а вот мальчишки... Пусть их. Чего не знают балаганные дети? Он придерживал Октая, запустив ладони в волосы, не позволяя взять слишком глубоко, чтобы не задохнулся. Стонал сквозь зубы, чувствуя нежный робкий язычок. Отстранил, уложил себе на грудь, доводя начатое своей ладонью, сцеловывая с губ Октая свой вкус. Выгнулся, молча и сильно вздрогнув несколько раз.
- Хорошо? Тебе со мной хорошо? Милый, любимый... - тревожно шептал Октай.
- Да, да, хорошо, звезда моя, хорошо, - отдышался, успокоился, успокаивая и юношу.
- Я ничего же не умею. Я даже книг по любовным утехам не читал, только по медицине. Прости, пожалуйста, - Октай лег на него.
- А что, есть такие? - Эгиль удивился. Он-то считал, что книги бывают только по наукам, а уж до любовной науки всяк сам доходит.
- Конечно, есть. Книги по всему есть. Как готовить, как шить, какая любовь бывает. Но отец мне их не давал, говорил, маленькая еще, - Октай повозился и надел спальный теплый халат. Мерз в повозке.
- Верно говорил, спи, пташка-куличик, спи, - Эгиль поцеловал его в лоб, укутал в меховое одеяло. И остался рядом. Не было смысла ему уходить. Хемми еще долго тихонечко болтала обо всем на свете: о танцах, о халатах, о вышивке, о юрте. Потом услышала, что Эгиль спит, и сама угомонилась.

- Сестрицы… Девоньки… Выручайте… - появилась Хемми на пороге юрты своих танцовщиц, стоило им разбить Балаган у стен Ханского города.
- Что случилось?
- Он тебя побил?
- Мы ему!
- Да говори же! - скопом накинулись на нее нори, усадили, сунули в руку пиалу с чаем.
- Да, нет! Что вы, - Хемми, путаясь и теряя напрочь голову, обрисовала суть беды. Самая старшая из девушек недоуменно пожала плечами:
- Так ты его боишься или ему больно сделать боишься?
- Я не знаю, как это делать, - не сдержал свой голос Октай.
- А ты леденцы пробовал? - смеялись уже все, не слишком весело, но это было забавно.
- Ну, было дело… - снова зашептала Хемми. Девушки пошушукались, и парочка из них куда-то умчалась. Кроме Балагана, под стенами ставки расположился богатый торг. Через какие-то минуты вернулись - с разноцветными леденцами на палочках, с патокой. Дали Хемми один:
- Показывай, как. А мы подскажем, - хихикая, разобрали себе по сладости, глядя на пунцовую от смущения хозяйку.
- Ну, вот, как-то так... - сосредоточенно засосала леденец прима.
- Не-не-не, не так! - девушки смеялись, потом показали - как. Чувственно и нежно. У каждой нори оказался свой секрет. И каждая решила им со старшей сестрой поделиться. Ну, чего не сделаешь ради счастья той, которая из грязи вытащила?
- А еще можно вот тут и тут нажать, там точки особые...
- И под яичками погладь, там приятно...
- А чтобы не кончил, легонько их оттяни, только бережно.
- Погладь себя, мужчинам это нравится.
 Из юрты Хемми вышла просвещенная от ступней ног до корней волос. Даже голова разболелась. Пришла к себе, легла на кровать и уснула мертвым сном. Устала от впечатлений.
Как только Балаган поставил юрты, выложил громадный кожаный круг арены и натянул над ним купол, как только все, кто должен был быть накормлен, были накормлены, а порядок воцарился вместо суеты, Мастер Малай отпустил Эгиля. Тот свистнул своим ученикам, отыскал одну из танцовщиц своей невесты и непререкаемо заявил:
- Идем на торг.
- А я-то вам зачем, Эгиль-гуай? - опешила девушка.
- Помогать будешь. Я в бабских тряпках не разбираюсь, совсем. А мне надо Хемми убор заказать, подарков купить, приданое, знаешь? А я не знаю.
- Тогда вам не я нужна, а Гуйко, она с госпожой и статью, и ростом, и даже ногой схожа. Только что не лицом и нравом. Она у мыльни, белье сушит.
- Ну, тогда вдвоем пойдете, и ты, и Гуйко. Всем подарки куплю, что уж там, - Эгиль полез в сундук, достал лаковую шкатулку. Тяжелую - у него аж мускулы на руках буграми пошли. Полнехонькая оказалась шкатулка полновесного серебра и золота. Боец набрал в кошель  монет доверху и с сомнением взвесил его на ладони: - А этого хватит? - он еще ни разу не был на таком торжище. Ни цен не знал, ни торговаться не умел. Того, что было в кошеле, хватило бы скупить три лавки, и еще осталось бы.
- А мы знаем, Эгиль-гуай? У нас отродясь таких денег не было.
Позвали Гуйко, действительно, со спины - вылитая Хемми, но лицом далеко не так хороша, к тому же старше.
  Ставка Хана была большой. Город из юрт стоял на строго разграниченной территории. Мостовые, заборы и загоны, сады и огороды в миг могли оказаться одинокими. Ставка могла целиком сняться и уйти на другое становище в какие то два дня. Пестрел халатами народ, дымились под казанами кострища, пеклись лепешки, орали один другого противнее зазывалы. Как шахматные клеточки, тянулись кварталы. Кожевенные, ткацкие, ковровые, медные. С высшей точки базара были видны террасы тутовых кустов, которые волнистым покрывалом спускались к лазурной глади моря, седые от шелковинок червей. В воздухе тысячами носились перламутровые бабочки. Эгиль почесал в затылке и просиял: впереди мелькнула обтянутая кожаной безрукавкой спина десятника Аштургая.
- Аштургай-гуай! - боец, как мальчишка, едва не бегом добежал до остановившегося воина, - Ой, Аштургай-гуай, а ты на рынок? Возьми меня... нас с собой? Ничего же не знаю, переплачивать неохота, - смутился, покраснел.
- М-да… Кажется, уже на рынок. Пойдем. Девушки, что без платков собрались? Лица можно не закрывать, а платки повяжите. Это вам не Балаган, простоволосыми шастать. Чай, уже не нори. Рангом повыше, - остановил танцовщиц Аштургай. Девушки быстро метнулись в юрту, отыскивать платки. Эгиль широко раскрытыми глазами смотрел на суету ставки, предрыночных улочек и площадей. Раньше он никогда не покидал Балагана. Не хотелось, и нужды не было.
- Аштургай-гуай, а ты знаешь, где и что там? - потеряться Эгиль не боялся, шатры и купол Балагана были видны издалека, просто терять время не хотелось.
- Это, смотря где тебе нужно и что, - спокойно подталкивая впереди себя девушек, шел Аштургай.
- Оооо... мне нужно... - и дальше Эгиль шел, загибая пальцы, перечисляя все, что только мог сходу вспомнить. И закончил: - Кукольных дел мастер...
- Поиграл я в кости... Ага. Нет, пойдем, свадьба - дело хлопотное, имей ввиду, одним выходом в город не отделаешься.
Их закружила карусель лавок. В каждой приходилось долго и до хрипа торговаться. С чужаков безбожно драли три шкуры, в лавке серебряных дел мастера пришлось даже дать в зубы оному, уж очень настойчив был. Эгиль сначала смотрел, потом и сам начал торговаться, с каждым разом все азартнее. Это ведь было сродни поединку - кто кого, ты нахального торговца, желающего содрать с тебя последнюю рубашку, или он тебя, как липку обдерет. Ученики едва не стонали под тяжестью узлов с купленным добром. Под конец этого похода даже у Эгиля и Аштургая в руках было по баулу, даже нори несли на головах по корзине с подарками.
Боец увидел вожделенную лавку кукольника и радостно вскрикнул:
- Ай-мэ! Гляньте, красота какая! Вот что я моей Хемми подарю, ей понравится!
На витрине, в коробочке из ароматного и самого по себе драгоценного дерева, лежала небольшая, но искусно сделанная кукла. У нее были тонкие черты лица, нарисованные глазурью брови, глаза и губки, косы из настоящих волос, и одета она была в парчовые халаты и газовые шароварчики под ними. Точь-в-точь как Хемми.
- Чем могу служить, молодые люди? - Кукольник, казалось, был старше камней становища. Он вышел из-за занавеси, опираясь сразу на две трости. Эгиль вежливо поклонился мастеру, немного оробев:
- Доброго дня и хорошей торговли, мастер. Я бы куклу хотел купить, вон ту, что лежит на витрине.
- Она не продается, молодой человек. Это бесценная вещь, ее сделал еще мой мастер, и пока я не видел ни одних рук, достойных обладать ею.
- Совсем не продается? - Эгиль повелся, как ребенок. Аштургай рассмеялся, глядя на то, как погрустнело лицо Чтохто.
- Она украшает мою лавку уже много лет... Много-много долгих лет... - старик набил трубочку  и закашлялся, прикуривая, - Много прекрасных женщин хотели обладать ею, но я не видел достойной ее красоты. Старая работа. Сами видите, фарфор - что бумага. Сейчас уже такого не делают... Да... Уже не делают...
- Я знаю ту, что достойна. Сегодня вечером она станет моей женой. И я хотел сделать ей подарок, достойный ее. Я даже торговаться не стану. Назовите вашу цену, мастер, - насупился Эгиль.
- Все вы так говорите...
- Уважаемый, я понимаю, что вам хочется получить барыш, но, по-моему, негоже такому почтенному человеку портить свадьбу. Невеста плакать будет, а если эта невеста будет плакать, то как она у Хана станцует? Да святится его имя вечно. Хан спросит: что же это ты, красавица, заплакана вся? Почему взор мой не радуешь? А она ответит, что не подарили ей куклу, что продается в шестой лавке галантерейного ряда. Зачем расстраивать девочку? - меланхолично вставил свое слово Аштургай.
- Приходите в балаган, мастер. Увидите сами: моя Хемми - достойна этой куклы. Да только я отыщу ей другой подарок, сам сделаю, хоть и не мастер я на тонкую работу. Идемте, мы уже и так долго бродим, - Эгиль развернулся и направился к выходу из лавки.
- Шесть монет и приглашение, - просвистело им в спину. Боец скосил глаза на десятника, усмехаясь: «Как я его, а?» - и вернулся, без слов выкладывая на прилавок одну за другой шесть полновесных золотых.
- А как в Балаган придете - скажете, Эгиль пригласил.
Куклу ему торжественно вручили. Впрочем, не успели они еще даже выйти из лавки, как на витрину выложили почти точно такую же.
- Ага, «моим мастером сделанная», как же! - Эгиль фыркнул, но осторожно прижал к себе кедровый ящичек с игрушкой.
- Никогда не верь торгашам. Они еще не то наплетут, даже пожилые, - Аштургай похлопал по лопаткам Первого: - Веселее, юноша. Завтра такой пир будет, Малай уже сейчас кухни велел ставить. Молодых кобыл будут резать. Молочных.
- А я тебя от отдыха оторвал, да? - Эгиль виновато посмотрел на Аштургая, - Прости, могу чем-то исправить это?
- Все в порядке, я просто не просадил свое жалование, а принес его обратно. Идите, пойду в харчевню и поем горячей еды, - Эгиля обняли.
- Спасибо, брат, - тихо ответил боец, - Приходи к нам на свадьбу, дорогим гостем будешь.

Из юрты вкусно пахло едой. Она была проветрена, все сияло чистотой, на огне попыхивал казан, и котелки поменьше стояли на теплых камнях. Хемми сидела у раскрытой двери и шила. Эгиль скинул у входа баул с подарками и опустился на одно колено у ног невесты.
- А я на торг ходил. Глаза чуть не потерял - они выскочили и разбежались. Но я тебе подарков накупил. Хочешь посмотреть?
- Вот странный вопрос. Конечно, хочу! Я очень люблю твои подарки, - Хемми обняла его за шею и поцеловала. Эгиль кивнул ученикам. На коврах выросла гора корзин и баулов.
- Тут кое-что твоим девушкам. Халаты, там, побрякушки. Ну, не удержался я, тем более - свадьба, а они - твоя свита, пусть красивыми будут, - в сторону был отложен громадный сверток. - А вот это - тебе, - юноша развязал второй, едва ли не больше первого, и оттуда потоком пролился узорный шелк и тончайшее полотно. Зазвенели мониста, нашитые на ткань.
- Ой... - и все. Хемми, схватив все в охапку, скрылась за занавесью.
- Погоди, это еще не все подарки, - Эгиль рассмеялся, раскрывая остальные узлы и корзины. На свет появились ларчики, бамбуковые, деревянные, коралловые. В них, на бархате, поблескивали золотые и серебряные безделушки - височные кольца, подвески, цепочки, а отдельно, в длинном кожаном футляре, лежало десятирядное ожерелье из молочно-белого жемчуга. Каждая жемчужина была величиной с ягоду шиповника. Тихо перезванивались монетки, кружилась Хемми в новом наряде. Потом одернула себя, подошла и низко поклонилась:
- Спасибо тебе большое.
- Ты красивая, а вот так еще краше, - Эгиль поднял ее и застегнул на шее хитрый замочек ожерелья. - Как богиня луны, только лучше. Люблю тебя.
- А я только тебя, - но Хемми не зря готовилась стать хорошей хозяйкой. Подарки были осмотрены только тогда, когда мужчины были накормлены. Но тут уж им уделили положенное внимание. Перемерено было все, а некоторые вещи - и не по одному разу. После ужина ученики пошли ставить себе отдельную юрту. А Эгиль достал последний подарок. Ту самую деревянную коробку. Сел рядом с Хемми и поцеловал ее в теплую щечку. Хемми в преддверии свадьбы извела три котла воды, чтобы привести себя в идеальный вид. Щетину со щек убрала воском с маслом земляного ореха, так что кожа стала шелковой, гладенькой и нежной.
- Что там? - Хемми забавно юлила вокруг, как любопытная лисичка.
- А угадай, - боец прикрыл подарок ладонями, склонив голову к плечу.
- Ну откуда я знаю, - Хемми села у его ног и тоненько потянула: - Пожааалуйстааа...
- Поцелуй меня? Тогда скажу, - Эгиль наклонился к ней, не делая больше никаких движений.
- Хорошо, - Хемми резво распустила ему пояс.
- Просто поцелуй, чахайах, моя степная птаха, - Эгиль придержал ее руку, приподнимая и прижимая к себе. Хемми осторожно прикоснулась губами, прижалась, пробуя эти незнакомые прикосновения. Юноша чуть приоткрыл губы, не отвечая больше никак, позволяя учиться, познавать себя. А она смелела, вот уже и руки осторожно погладили его грудь, вот и язычок робко скользнул, как у ящерки, тронул губы.
- Не торопись, не надо, подожди вечера. Сегодня наш праздник, наша ночь, и вся она будет только наша. Не спеши, - Эгиль поцеловал ее сам, нежно, но без страсти, - Смотри.
И открыл ящичек.
- Ой! - это  «ой» было громким. Потом на шею Эгиля повесились, целуя, куда попало. Он получил краткий, но очень объемный курс изготовления подобных, парадных, кукол. Их типы, свойства и сакральное назначение.
- Тебе нравится? - Эгиль пропустил большую часть этого познавательного экскурса мимо ушей.
- Очень. Я посажу ее на сундук с украшениями. У меня дома было много кукол. Больших и маленьких, - в дверь постучали, Хемми вздрогнула. Эгиль поднялся и открыл. Удивленно воззрился на стоящего на пороге Ердена:
- Здравствуй. Тебя Мастер Малай послал?
- Нет. Поздравить тебя пришел, подарок вот принес. Повиниться перед невестой, - поклонился борец с перебинтованной рукой.
- Ну, раз так... Проходи, будь нашим гостем. Хемми, налей гостю чаю.
Эгиль сел, глядя на борца слегка настороженно и хмуро. Это, конечно, хорошо, что Ерден свою провинность осознал и извиняться пришел. Только вот явился снова навеселе. От него ощутимо несло хмелем.
- Весь Балаган как с ума сошел. Никто и не разложился толком, а все жарят и пекут. Говорят, Мастер шесть бочек водки поставит. Но только тем, кто не будет послезавтра выступать, - Ерден с поклоном принял пиалу.
- Не каждый день свадьбы в Балагане играют. А что нам на ней хмельного не пить - так то не беда, наоборот, нам же лучше, - Эгиль даже улыбнулся. Может, кто и любит выпить, но не он. Еще помнился стыд, когда Хемми ему оплеуху залепила, за пьяную выходку.
- Вот, подарок вам и мои извинения Хемми, - подарком оказалась красивая упряжь на верблюда, - Ты уж на верблюда его одевай, а не на козочку.
Хемми рассмеялась в рукав.
- Спасибо, - Эгиль кивнул, - На свадьбу придешь? Чай, тебе не выступать послезавтра, можно и повеселиться.
- Обязательно, только без ребят. Они из юрт теперь носа не кажут. А как твои ученики? Будут выступать?
- Первого выпущу, с малыми пободаться. А так пока рано, разве что Мастер молодь на малую арену на праздник выпустит. Акробатов там, бойцов потешных, - Эгиль не знал, что ему так не нравится в этом визите и разговоре? Было муторное ощущение, будто им не о чем говорить. Но Ерден все не уходил, хотя было уже поздно. Говорил о боях, вспоминал героев-борцов прошлого. Хемми уже зевала, прикрываясь рукавом, когда, наконец, назойливый гость встал.
- А Аштургай-то у тебя - кремень. Никому не рассказал. Если бы с утра не увидели, что ты из его юрты под копьем выходишь, и не узнал бы никто. Прощался, значит, с товарищем по плащу перед женитьбой? Ну, бывай. До завтра, - и ушел.
Эгиль у костров охраны наслушался в свое детство всякого, и ругательств, в том числе. Но тут была Хемми, так что ругался он про себя, стискивая кулаки. А Хемми... Для Хемми всего этого было чересчур много. Она кулем упала, где стояла, почти в огонь очага. Боец метнулся к ней, поднял на руки. Отнес на ее половину, развязал пояс, принес воды. Обтер влажной тряпицей бледное лицо:
- Хемми! Ты что, чахайах!
Она резко вздохнула, открыла глаза, и на Эгиля с кулаками уже набросился Октай. Вжикнула у горла, распарывая ворот халата бойца, бритвенно-острая шпилька.
- Убить меня хочешь? - Эгиль перехватил его руку, посмотрел в горящие праведным гневом глаза и с улыбкой отпустил: - Убивай, любимый, даже не выслушав.
И тут уж Эгилю пришлось ловить его руки и бороться с Октаем, потому что тот направил шпильку в свое горло.
- Тихо, глупый, птичка-куличик, торопыжка маленький, - удержал, вывернул руку за спину, отнял страшное женское оружие, которым могли сопернице глаза выколоть, насильника зарезать, себя убить. Прижал к себе крепко, не позволяя трепыхнуться, сдержал стон, когда Октай впился ему в плечо острыми зубками, до крови прокусывая кожу. - А теперь слушай, роса моя степная. Я к Аштургаю за наукой ходил, одну только ночь в его шатре и ночевал. Ради тебя ходил, чтоб больно тебе по незнанию не сделать, не обидеть.
Его еще раз укусили, но уже слабее. Ох, и больно кусалась Хемми, если бы и впрямь ядовитой была, не спастись врагу. Сильно обидел ее Эгиль, обидел, хоть и понимала она, что не специально. Обидно было, что повелась, обидно и горько, что ее будущего мужа недавно кто-то касался.
- Неправ, признаю, видишь? Но не мог я иначе, не к кому мне было больше идти, не к нори же? Да и не научили бы они меня ничему. Не гневайся на Аштургая, я сам ему предложил плащ разделить. Вот теперь отпущу - и бей, в полную силу бей, я закрываться не стану. Только прости и пойми меня, Октай, прости, - отпустил его руки Эгиль, голову склонил. На плече алым ягодным соком пятно блестело, в полотно рубахи впитываясь. И снова Хемми обняла его, заплакала.
- Не плачь, росинка моя, ну, что ты? Простишь меня? - Эгиль перед ней на колени опустился, тонкий стан ладонями обнял, в глаза, слезами налитые, заглянул.
- Еще раз… узнаю - евнухом сделаю... - прорыдала в ладони невеста.
- Боги меня упаси! - утешать плачущих женщин Эгиль не умел. Вообще, на слезы глядя, терялся. Но тут уж дошло, что делать надо. Видимо, от потрясения. Поднялся, обнял крепко, отводя руки от лица Хемми, зацеловал, снимая со щек, с ресниц слезы, губы соленые приласкал, как умел. Грубовато, терпко, властно. Виноват - казни, а коль простила - молчи. Хемми обиженно побурчала еще чуть, потом увидела кровь, спохватилась и успокоилась, только когда наложила повязку на глубокий укус.
- Убью Ердена. Хотя, нет, не убью. Хуже сделаю. Взвоет, - Хемми умывала лицо холодной водой, - Завтра такой день, а я опять, как жаба, опухшая.
- И ничего не жаба, только глаза покрасневшие. А Ердена я сам убью, свинью грязную! - Эгиль был зол, а когда он был зол, что бывало очень редко, на глаза предмету его злости лучше было не попадаться. - Нет, я ему язык его вырву, - боец зачерпнул в пиалу воды, выпил и спросил: - А ты не сердишься уже? На Аштургая не злишься? Я ведь его на свадьбу пригласил, гостем почетным.
- Я на тебя злюсь, что смолчал и настроение перед свадьбой испортил. Знала бы, язык бы этой подлюке показала, и все. Пусть молча завидует. Аштургая я не видела и не знаю. Рано пока говорить, - Хемми придирчиво рассматривала свое отражение в подаренное Эгилем зеркальце.
- Ну, я бы вообще говорить не стал, об этом молчат, а не хвастают, - Эгиль сел на кошму и оперся спиной на подушки, глядя на невесту, - И десятник молчал бы, и балаганные болтать бы не стали. Я, когда к нему шел - не прятался, и обратно шел - не в тенях крался. Нет в том ничего зазорного, Хемми. Только ты права, конечно, надо было тебе еще утром рассказать. Но ты тогда злющая была, как пыльная кошка. Глаза б выцарапала, как пить дать, - рассмеялся, трогая повязку на плече.
- Выцарапала бы, если бы целилась... А так, просто не сдержалась, на дурака такого... - забурчала в пуховку Хемми. Потом рассмеялась.
- А если б я руки не перехватил - убила бы. Или меня, или себя, дуреха моя любимая. Вот иди ко мне, хватит уже прихорашиваться, и без того красавица.
Разделась Хемми, волосы распустила и пришла. Пришел. Красивый и ухоженный, только ступни в корочках кровяных.
- Снова лапки моя птичка-куличик станцевала? - Эгиль его за руки взял, на колени к себе усадил, - Намазать надо, забинтовать. Как танцевать моя звезда будет? - и зацеловал, не дав рта раскрыть, горячо, пьяно, голову кружило запахом трав от волос, от красивого юного тела под руками.
- Лапками, мой господин, лапками, - и провел по ногам и по груди пальцами.
- Больно не будет? - Эгиль поймал тонкие пальцы в плен губ, прикусил слегка, глядя ласково.
- Когда танцуешь, боли нет, есть только чистое удовольствие. Как  с тобой. Разденешься?
- Раздень, - боец отпустил его, развел руки в стороны. Октай развязал ему пояс, не торопясь, снял халаты и припал к животу, целуя.
- Не страшно? - Эгиль улыбался, прикрыв глаза, гладил по разметавшимся волосам.
- Страшно. Ты себя в зеркало давно видел? Глаза подбиты, губы в корках, скула лиловая, живот синий. Ночью увидишь - подушкой не отмашешься, - Октай сел на постель Эгиля, рассматривая своего жениха.
- Ой-ой, страшный зверь, кожа белая, как у подземного дэва, глаза синие, бесовские, волосы еще - желтее песка пустынного. Ужас. И не противно тебе? - Эгиль прикусил губу, сдерживая смешок. Невеселый смех, горький. Не красавец, и то верно.
- И страшнее видел, когда на казнь везли. А ты зверь хоть и страшный, зато свой. А что необычный, так то ж счастье. Другого такого нет, и не будет. Ну, ты меня обнимешь, или мне так и лежать тут всю ночь?
Обнял. Крепко обнял, накрыл собой, будто горячим солнечным светом.
- Любишь меня? Такого вот, как есть? - и поцелуями вниз, по тонкому горлу, по плечам, смуглым, точеным, по груди, ласкаясь, как прирученный тигр, как  почти ручной, но опасный зверь.
- Люблю. Как увидел тебя в первый раз, так и люблю. Ты уже забыл, как я к тебе сам пришел?
Эгиль не ответил, он нежил легкими касаниями чистую кожу любимого, целовал его, дотрагиваясь до самого сокровенного, к самым чувствительным к ласке местечкам.
- Погоди, ты что, действительно думал, что я случайно тогда на пороге юрты оказался? - остановил Октай его руки.
- Я тогда не мог думать вообще. Сдыхал просто, еле руками шевелить мог. Потом только дошло, - боец усмехнулся.
- Ну, вот и не спрашивай глупостей, - и юноша перевернулся под ним на живот. Эгиль протянул руку к очагу, взял согретую у горячих камней плошку с виноградным маслом. Пролил тоненькой струйкой на спину Октаю, растирая кончиками пальцев по выступающим позвонкам, по нежным ямочкам над ягодицами, попутно целуя спину, лопатки, бока. Согрел его кожу ладонями, легким массажем. И опустил их, медленно, осторожно, на мальчишечий, поджарый зад, чуть сжав, как спелый упругий плод.
- Дааа... Массаж... - не чуял дурного Октай. У Эгиля в глазах плясали бесовские искры, он закусил губу и начал массаж, разведя ноги Октая в стороны и умостившись между ними на коленях. Пальцы разминали мышцы, постепенно соскальзывая в ложбинку меж ягодиц, мимолетно проводя по ней и возвращаясь назад. На четвертый или пятый раз, Октай прогнулся ему навстречу и смутился, осознав, что сделал.
- Так хорошо? - недрогнувшим голосом спросил боец, медленнее, чуть сильнее нажимая, провел еще раз, по входу, ниже, до самой промежности, погладил там, покружил пальцами, задевая поджимающиеся яички.
- Дааа, - Октай пробурчал что-то невнятное, - Сухо очень...
- Ну, не беда, - вновь пролилось теплое масло, пальцы заскользили еще бережнее, настойчивее, закружили, как два водоворота, сразу в двух точках, сбивая с толку. Октай застонал, уткнувшись лицом в подушки. Эгиль усмехнулся, склонился ниже, целуя, куснул под лопатку, отвлекая этим укусом от того, как медленно и плавно вошел в тело юноши палец, проворачиваясь, раздвигая тесные стеночки входа.
Смотреть на Октая в тот момент было гораздо интереснее, чем участвовать в соитии. На его лице, румяном и улыбчивом от неги, отобразилось такое изумление, что даже глаза стали такими же широкими, как у Эгиля. Не останавливаясь, двигались пальцы, лаская снаружи, и ощупью тот, что внутри, искал, поглаживал. Нашел, ласково тронул самым кончиком мозолистой подушечки.
- Это... Что это… - Октай подавался навстречу, почти потерявший рассудок.
- Тише, тише... Не больно? - боец придержал его, прижал ладонью на поясницу. Попробовал войти в узкую, скользкую от масла дырочку еще одним пальцем, медленнее прежнего, неспеша. Октай  зашипел, приятные ощущения на миг царапнуло болью. Эгиль помнил, как это. Старался быть осторожнее, почти замер, снова коснувшись того местечка внутри Октая, очень ласково, медленно. Целовал напрягшуюся спину, поглаживая другой ладонью по бедрам, по бокам. Под ней заходили лопатки, откинулась голова, рассыпая волосы по плечам. Миг - и Октая снялся с пальцев и отскочил в подушки, глаза его озорно сверкали.
- Стой, куда?! - рука бойца ухватила тонкую щиколотку, соскользнула - ох, много масла на него извел Эгиль. Рыкнул, больше пугая, чем злясь, прянул вперед, поймал, обхватил поперек плеч, - Мой, не пущу!
И губы обожгло ему поцелуем, а гибкие ноги обхватили торс, и покатились они по матрасам и подушкам.
- Мой, мой! - Эгиль вжал юношу в меховые покрывала, завел руки над головой, стиснул стальными пальцами. Обхватил другой рукой, в жестком ритме задвигал, крепко целуя, до боли, распаленный, шальной. И дальше их любовная пляска напоминала то ли борьбу, то ли игру. Октай дразнил, уворачиваясь, то вдруг покорно отдавался на ласки, то целовал, оставляя розовые следы на белой коже.
- Аррр! Октай! - выдержка у бойца кончилась, в глазах было ало от желания и страсти. А в руках была такая желанная добыча, почти покоренная. Эгиль крепко сжал ноги танцовщика, прижимая их к его груди, двинул бедрами, уже не играя и не дразнясь. Почувствовал, как трудно, почти болезненно, входит в девственное тело его плоть. Конечно же, Октай закричал, а потом и заплакал, и, вроде, не отбивался, прижимаясь тесно, но было видно, что ему больно.
- Тихо, тише, звезда моя, - Эгиль смотрел в залитое слезами лицо, жадно смотрел, целовал и снова вскидывал голову, глядя в расширенные от боли глаза. Замер, перестал двигаться, только целовал.
- Много... Ох… много тебя… говорили мне нори, что в первый раз больно, но не сказали, что так… Хоть бы предупредил, - отдышался, посмотрел жениха, на масло.
- Ну, прости, коль ты задумал поиграть, а подготовить себя не дал, - Чтохто куснул его за нижнюю губу, привстал на руках, дотягиваясь до бутылочки. Сел на пятки, теперь Октай был и вовсе бесстыдно раскрыт, с широко раскинутыми ногами на бедрах Эгиля. - Красивый мой, чахайах.
Пролилось чуть остывшее масло туда, где соединялись их тела. Эгиль приподнял юношу ладонями под ягодицы, сжал пальцы и вошел в него глубже, растирая собой масло.
- Это…  прекрасно… - голос у Октая был очень красивый, но сломавшийся, мужской. Он еще немного морщил лоб, но поглаживания и поцелуи успокаивали его.
- Я не хотел тебе боли, мой светлый, - Эгиль сдвинул ладони, провел ими по крепким бедрам танцовщика, до паха, принялся ласкать его, возвращая желание.
- Я знаю, - это все так отличалось от того, что рассказывали его нори! Было очень горячо, немного больно и приятно, одновременно. Боец плавно двинул бедрами, придерживая Октая, продолжая ласкать. Почти вышел, глядя туда, где его тело соединялось с телом юноши. И снова заполнил его собой, почти целиком, припав на руки и коснувшись груди грудью.
- Как приятно! Не отпускай меня… - Октай прижался.
- Не пущу, - завел руки под спину юноши, прижал к себе, сильнее ударил, словно копьем, в горячее, тесное, желанное тело. И снова отступил, снова вошел, глядя в черные от расширенных зрачков глаза, - Мой.
- Аааааах… - безусловно, Октай сейчас был его, и ничьим больше. А под животом Эгиля растекалось теплое семя. Но, как бы Эгиль молод ни был, как бы не распален этой любовной схваткой, а ему было мало, хотелось снова и снова брать это гибкое тело, похожее на побег винограда, отзывающееся такими стонами на каждое движение. И он брал, утверждая свое право. Октай же впал в сладостный транс, почти полуобморок, так велико было его наслаждение. Он лишь желал, чтобы Эгилю было так же хорошо, как и ему.
- Люблю тебя... Оооо, боги... - Эгиль с такой силой вжался в распластанное под ним тело, что Октай вскрикнул. Целовал, вздрагивая и выплескиваясь в него. И больше ничего не надо было ему. Только чтоб мир замер в этот момент, продлевая наслаждение.
Они лежали, прижавшись друг к другу. За стенами юрты ходили стражи, ржали кони. Где-то вдали все еще шумела ставка и торг. Под Эгилем тихонечко посапывал Октай. Бойцу же снова не спалось, хотя Октай был горячим, и его было так приятно обнимать. Но сон бежал, стоило смежить веки. Боец не сомневался, что их слышал весь Балаган. Он и сам не сдерживался, и Октаю рта не закрывал. Ох, и наградят же их завтра таким потоком соленых шуточек, что впору под землю провалиться! И если он привык, то Октаю, который завтра снова станет Хемми, придется тяжко. А что поделать? Это обычай. Юноша спал, прижавшись к его груди, к влажному от пота лбу прилипли тонкие прядки волос, румянец не покинул его щек, на шее лиловели следы поцелуев, разметанные руки на запястьях покрывали свежие синяки. Эгиль неслышной тенью выбрался из постели, раздул угли и поставил на огонь котелок. Что там говорил Аштургай? Всегда мыться после любовных утех? Значит, раз сон не идет, надо помыться. И Октая вымыть, хоть тряпочкой отваром трав протереть. И все следы смазать. А то придется ожерельями и браслетами прикрывать. Эгиль бесшумно хозяйничал в юрте, временами любуясь спящей «невестой». Хотя, уже «женой», наверное. Он хмыкнул.
Ухаживать за Октаем тоже было приятно, он пытался проснуться, но мутные, как у новорожденного теленка, глаза снова закрывались, и он засыпал, не в силах поднять голову. Не проснулся, даже когда Эгиль перестилал постель. На простыне были пятнышки крови. Ее боец свернул, едва не смеясь в голос: ну надо же, все, как у людей. Невеста потеряла девственность, вот и доказательство есть. Ну, пусть полежит, потом можно и выдать любопытным. Добыл из сундука склянку с мазью, подаренной десятником, смазал покрасневший зад юноши, потом наложил мазь на его стертые ноги, на синяки и засосы, забинтовал тонкими полосками полотна. Октай стал похож на мумию.
- Эгиль... - вздохнул во сне и улыбнулся.
- Тссс, - Чтохто укутал его в меха, подложил под голову ту шкурку, которую подарил первой, поцеловал в теплую щеку, опасаясь трогать пунцовые от поцелуев губы, и вышел, накинув халат.
Ночь - предосенняя, звездная, была прохладной, но он не мерз и в самые суровые зимы, в отличие от Кхунг. Мастер Малай говорил, что это оттого, что в его жилах течет кровь северных варваров.  Эгиль постоял у юрты и побрел без особой цели по лагерю. У маленькой юрты учеников остановился, услышав обрывок разговора:
- ...и тогда он точно умрет! Нельзя так. Пол-Балагана на плаху пойдет, - говорил Второй.
- А что делать? Позволить Учителю жениться на Порченой? Ведьма проклятая... Окрутила! - в голосе Первого едва не слезы звенели.
- Иногда лучше ничего не делать. Твоя правда, как только Порченая в нашу юрту вошла, беды повалились. Учитель бой проиграл, Мастер Малай занедужил, казнь эту к нам притащили… Но ты помнишь год до появления Хемми, когда нам такое разное мясо давали? Она - это деньги. До этого к нам только низшие касты приходили, а теперь потянулись и повыше.
- Да разве в деньгах счастье? Найдется другая, чистая девка, чтоб танцевать, а эта колдунья... Убить ее надо, отравить тихонечко. Никто не узнает. Я у старой Хачхал снадобье попрошу, скажу - стрелы смазать.
Эгиль едва сдержал свое безумие в узде, алая волна накатила внезапно, будто только и ждала. Сейчас боец мог войти и разорвать мальчишек на мелкие клочья вместе с юртой голыми руками. Он затаился и ждал продолжения.
- С ума сошел! Ты это говоришь о той, что спасла Учителя? О той, которая без страха калашскую змею, как котенка, ласкала? Ну-ну! Я на тебя посмотрю.
Голоса Третьего Эгиль так и не услышал. Скорее всего, младший ученик просто спал, умаявшись за день.
- Да и пусть ласкала. Пусть спасла. Для чего спасала-то? Чтоб погубить совсем! Она и не заметит, Хачхал хорошие яды готовит, как вода, прозрачные, как вода, безвкусные. Никто не узнает.
- А деньги? Хачхал тебе просто так яд не даст.
- Украду. Видел, сколько в том ларце? Учитель не заметит, что на одну монетку меньше стало, зато свободен будет, - горячо шептал Первый.
- А Малай? Сказал же: кто тронет Хемми, тому голову долой! Нет, Аза, не помощник я тебе в этом деле. Меня Боги биться честно учили.
- И разумом не обделили, - тихо сказал Эгиль, без стука входя в юрту. Будто и не через дверь вошел, а соткался из теней в углу. - Что ж мне с вами сотворить, заговорщики?
Оба мальчишки с лица спали. Бледные, уткнулись головами в пол.
- Ты, Азарга, - ткнул носком сапога Первого, - Разве я тебя сам не учил? Разве бил зря, работать больше того, что ты мог, заставлял? За что же ты мою невесту убить хочешь? И что ж мне с тобой в наказание сотворить? Отравить, как Хемми отравить хотел? Больно легко, да и труда я в тебя вложил немало. Нагайкой выпороть, чтоб мясо от костей поотставало? Загнешься, мал еще. Ремней из шкуры надрать? Ну?
- Прости его, Учитель! Прости! Не черни светлый день! - запричитал Второй.
- Ты, Еши, молчи. Задумавший предательство - уже предал. Тебя не зря назвали «разумником», боги дали тебе светлую голову и верность, но на хитрые речи и ты склоняться стал. Думайте, как мне вас наказывать. По вашему слову и поступлю На рассвете приду, - Эгиль сплюнул в очаг - страшное поношение, все равно что осквернить священный огонь, развернулся и вышел. Тут уж сон вовсе сбежал за три перехода, как спать? Когда к ученикам сердцем прикипел, учил, берег, а тут такое?
- Ну, что? Отравил? Сам себя отравил, и никто тебя за язык не тянул, - повалился в отчаянии на кошмы Второй.
- Пусть. Пусть хоть удавит - сил нет смотреть, как эта змея к нему ластится, слушать, как стонет под ним! - Первый лег ничком на вытертый ковер, накрыл голову руками, - Не могу так больше!
- Аза, ну, Аза! Не рви мне сердце, ну, ты же, как брат мне, - Второй погладил его по плечам.
- Прости, что тебя втянул. Страшно мне, Еши. Вроде, хорошо все, люди вокруг радостные, на свадьбе погулять хотят. А мне все нутро выворачивает, будто что-то худое должно случиться. За Учителя страшно. Не приведи, боги, что с ним станется, я руки на себя наложу, - глухо говорил Первый, стискивая в кулаках край ковра. Из-под ногтей показалась кровь.
- Если с Учителем что случится, не руки на себя накладывать надо, а спасать... Как бабы, право слово... - пробурчал разбуженный Третий.
- Тихо, спи, дитя! - Первый ткнулся головой в ковер, скривился: под ковром оказался камешек, - Пустое болтаем. Еши, придумай мне наказание? Учитель не отступится, смотреть на нас не станет, пока не успокоится.
- Оденься в женское, - ляпнул Второй первое, что пришло в голову.
- И стать посмешищем всего балагана? Не мне наказание, а Учителю позор. Нет, не пойдет, - Азарга сел, сосредоточенно сопя, - Пусть выдерет. Отлежусь, как думаешь?
- Нельзя. У тебя бой. Сходи к Малаю, повинись, он тебя в колодки на денек закует. От яиц в морду еще никто не умирал.
Первый вздохнул, разделся и заполз под одеяло. Похлопал по постели рядом с собой:
- Еши, иди спать. Утро вечера мудрее, авось, ко мне сама Богиня Луны явится, она ж Мудрейшая, может, чего и посоветует? - улыбнулся, но в глазах была тоска.
- Она посоветует тебе не болтать чепухи, - Второй лег. Спина к спине, как и всегда.
- Ох, брат, и от богов помощи не жди... - Первый вздохнул и закрыл глаза. Как уснул, он и не заметил, хотя думал, что не сможет даже придремать.

Когда Эгиль проснулся, Хемми в юрте уже не было, зато там были нори. Они переставляли вещи, делая из холостяцкой юрты семейную. Со смехом была внесена пышная перина и брошена на низкую, но широкую кровать:
- Что, жених молодой, не дождался, когда яблочко созреет, куснул?
Белокожий Чтохто покраснел, как закатное солнце.
- А... - он вспомнил, что огрызаться на подколки женщин нельзя, и захлопнул рот, только схватил штаны, натягивая их уже едва ли не в дверях, и выскочил прочь, сопровождаемый смехом девушек. Надо было умыться, да еще и к ученикам обещал прийти на рассвете - проспал. Небось, извелись и исказнились сами. По зрелому размышлению, ничего особо страшного придумывать он не стал. Да и решать, что делать с не в меру ретиво блюдущим честь Учителя Первым - тоже. Нужно отвести обоих мальчишек к Мастеру Малаю. Он куда старше и мудрее. Пусть посоветует.
Из юрты раздался восторженный вопль, а потом и вовсе оглушительный смех. Под звуки бубнов и маленьких резких флейт, нори вынесли простыню с однозначными пятнами:
- Ну, герой, молодец!
- А молодица то кривится, садиться не решится!
- Тебе ходить-то как, ловко? С  таким конем в узде?
- А может и нас потешишь, покажешь?
- Да чтоб вам! - в сердцах хлопнул себя по бедрам Эгиль, - Мне-то ловко и ходить, и бегать, а вам-то? Ветер не задувает? А то, может, заткнуть чем? А мне тешить вас не с руки, у меня и без того невестушка молодая ненасытная, аль вам добрых батыров мало? - обвел рукой собравшийся на бесплатное зрелище народ. Балаганные засмеялись, мужчины - кто не был женат - выпятив грудь, выступили вперед на шаг. Начиналась потеха.
- Вы посмотрите на него, ветер он слышит!
- Ветер там, не ветер в голове, а что кошелочка широка, так хоть не плачем потом.
- И куда тебе до батыров-то? Вся стать и сила, небось, в корень ушла, на арене кто недавно валялся?!
- Ты в следующий раз противничка-то повороти, раз так побеждать горазд!
- А вот завтра посмотрим, девоньки, кто кого поворотит, и вся ли сила у меня в корень ушла, аль еще чего и в теле осталось, - не остался в долгу боец, правда, уши все равно горели, да и на щеках маки цвели, - А коль я ни одного боя не проиграю, подарков куплю тем, кто надо мной не смеялся, - встал, руки в боки, в одних штанах замшевых, да сапогах, шелками расшитых. Хоть и не красавец на лицо, хоть и кожа белая - а под кожей-то мускулы так и играют, силу издалека видать.
- Да разве ж мы смеялись, мы еще и не начинали. Иди уже, Эгиль-гуай, женское сейчас тут дело, - пошли на мировую нори. В принципе, неслыханно было, чтобы нори добровольно что-то делали. Видимо, Хемми тронула даже их черствые сердца.
- Рубашку отдайте, бесовки, - буркнул боец, - Или мне так и идти?
- А мы наряд к Ученикам твоим отнесли, буди лентяев, а то даже верблюдов - и то мы кормили.
Эгиль удивленно посмотрел на них и вдруг поклонился. При всем честном народе боец - да не последний, а правая рука Мастера! - поклонился нори! Невиданное и неслыханное дело! И нори притихли, и каждая поклон земной отвесила. Это притом, что тут из труппы Хемми было только две девушки, остальные были свои, балаганные. Хемми же закрыли в белой юрте, и там невесту готовили, пели специальные песни, окуривали ароматными травами и наряжали. Пировать мужчины и женщины будут отдельно, но к вечеру все сойдутся на арене, Малай принесет жертвы богам и закрепит их брак в специальной родовой книге. Никто после этого не сможет украсть Хемми, взять силой или принудить уйти от мужа. За это полагается смерть.
Эгиль направился к юрте учеников, заранее хмурясь: все равно не по-людски Первый поступил. Даже мысль уже проступком являлась, а уж Второго на такое подбивать! Вошел снова без стука. Старшие двое спали, Третий тихо прибирал свою постель. Упал на колени:
- Простите, Учитель, проспали мы!
Второй тоже вскочил, но по сонным глазам было видно: еще секунду назад спал.
- Вставайте. Через пять минут жду вас у юрты Мастера, - Эгиль легонько пнул Первого, будя, и вышел, так и  не переодевшись. Успеется еще. С тяжелым сердцем шел к Малаю. Что-то ему Мастер скажет?
Малай довольный был, разве что не мурлыкал. Выручку считал. Перед ним на столике громоздились пирамидки тяжелых золотых, башенки серебряных монет и мисы с   медью. На руке у Мастера висели низки с косточками, на которых он считал с нечеловеческой скоростью. Боец постучал, дождался разрешения войти и переступил порог юрты, кланяясь:
- Доброго дня, Малай-гуай.
- Ай, сахарный мой! Золотой мой! Доброго-доброго. Садись. Жена! Принеси молока и лепешек!
Эгиль дождался поднесенного угощения, отломил кусочек лепешки и выпил пару глотков, но дальше еда просто встала комом в горле.
- Малай-гуай... отец... - он переплел пальцы и поднял на балаганщика почти больной взгляд, - подскажи, как поступить?
- Так. Только не говори, что жениться раздумал, - схватился за сердце Малай.
- Нет, я не о том... - Эгиль собрался с духом и выложил мастеру все, что услышал ночью, - Я не знаю, что с ними делать. Я три года уже Первого учу, как облупленного, знаю, а такого не ждал.
Задумался Мастер, отодвинул золото в сторону, подошел и сел рядом.
- Как думаешь, зачем я Ердена в Балагане держу? Этого шакала паршивого?
- Он ведь передо мной бойцом лучшим был, пока спиваться не начал... - Эгиль пожал плечами, ему так хотелось, как в детстве, прижаться к тому, кто ему стал отцом, чтоб направил, утешил. Только детство кончилось давно, с первым боем на арене.
- А потому, что пусть он тут мне пакостит, где я в колодки его посадить могу, чем за пределами Балагана, но мне уже безнаказанно пакостить будет. У Первого родители, действительно, от рук Проклятого пали. Было дело. Приютил я одного, на свою голову, уж больно хорош был. А он в варево многим яду подсыпал, да и был с деньгами таков. Так и не нашли, паскуду. Отшлепай ты Азу родительски, как щенка. Да пусть дальше тебе служит.
- А Второго? С ним-то что делать? Он разумник, да только Азарга его с панталыку сбивает часто. Как проделки, так Аза первым, Еши - за ним. На пару их вожжам отходить?
- А ты всех троих отходи. А потом помилуй и прости. Забыл, небось, как я тебя драл за уши, а? - и, как в детстве, за ухо ухватил и расцеловал в лоб.
- Не забыл, - Эгиль расплылся в улыбке, трогая мгновенно покрасневшее ухо, - Спасибо, отец, у меня камень с души свалился, - обнял старого балаганщика и вышел, к уже ожидающим его ученикам. Малай вздохнул по-бабьи, налил молока и задумался. А ведь еще совсем недавно белокожий ребенком был. Таким славным, таким шаловливым. Старик Шутругай, бывало, голос к вечеру срывал, и на все поломки, потери и синяки в Балагане был только один крик: «ЭЭЭЭГИЛЬ!!»
Что мальчишка не такой, как все, так это благо. Что полюбил… мальчишку, так то тоже не во вред. Хотя хотелось Малаю и полукровок понянчить. Еще, что ль, сиротку взять? Девочку, например. То-то жены обрадуются… И с такими мыслями балаганщик снова вернулся к барышу.

Эгиль посмотрел на трех мальчишек, стоящих, понурив головы, рядком. Вздохнул:
- Идем. Нечего вас на позор перед всем балаганом выставлять.
Походя сдернул сыромятные вожжи со столба у своей юрты. От Балагана до берега Змеиной идти было не близко, но и не так, чтобы уж очень далеко. Река тут, у ставки, разливалась шире, чем везде, спокойным уже течением готовясь встретиться с морем. Если присмотреться, можно было даже увидеть, как на горизонте перламутрово выблескивает бескрайняя гладь воды. Тоска снова взяла бойца за сердце, но она была привычна, как биение крови. Он отвернулся от моря и зашагал вперед. Ученики потянулись за ним. Послушные, как ягнята. Третий шмыгал носом. Понимал уже, что влетит всем, но ему было страшно обидно: он-то спал и даже не понял толком, что случилось.
- Думаю, руки вязать вам не надо? И вину свою вы знаете, и наказание принять готовы. Ты, Зана, тоже понимаешь, если накажу их, а тебя нет, зависть меж вами будет. А так - никому не завидно, всем обидно, - потрепал Третьего по бритой макушке. - Только старших я за дело накажу, а тебя - в упреждение. Малай-гуай меня самого не раз так охаживал. Ничего, и спина поперек не треснула.
- Угу… треснет ли, у взрослого-то... - бурчал непокорный мальчишка, снимая рубаху. Быть поротому в свадебный день, что за проклятье?
- А мне не намного больше тебя было, - Эгиль с трудом сдержал улыбку. Полагалось быть суровым, со зверской миной на лице. Но разговор с Малаем вернул Эгилю душевное равновесие, солнце светило и припекало вовсе по-летнему, он углядел целую поляну медовых бархатцев на излучине, для Хемми. Суровым быть не получалось. Улыбка то и дело трогала губы.
- Становитесь уж.
С общим вздохом, троица приспустила штаны. Эгиль перехватил вожжи, примерился и ударил так, чтобы Третьему почти не попало, зато на Первого пришлась почти вся сила. А след остался одинаковый - алая полоса в два пальца шириной. Промолчали, только еще больше насупились. Эгиль усмехнулся: гордые. Зря рта не разевают, что и верно. Звучно защелкали ремни по мальчишечьим спинам, по ягодицам.
Самое трогательное, что после порки старшие пошли задки в реке охладить, а Третий портки натянул, к Учителю подошел и в грудь ему уткнулся.
- Поможешь им, спины смажешь и что пониже. Мазь в черной глиняной баночке, и крышка у нее синяя, запомни. Идите уже, горемычные. Я скоро вернусь, одеваться приду. Чтоб все было готово.
- Угу... - а лицо мокрое, глаза обиженные.
- Утрись, Зана. Боец не должен показывать своей боли, - Эгиль присел перед ним на корточки, стирая слезы ладонью, - Даже если все, умираешь - должен сделать каменное лицо, а то еще лучше - улыбайся врагу в глаза, это его взбесит. И тогда ты победишь. Потому что спокойный и уравновешенный боец стоит больше раздраженного и выведенного из себя. Мое боевое безумие к тому не равняй, это другое. Я в нем ни боли не чую, ни ран не замечаю, у меня силы, как у Джала - Бога войны, становится. Только за это и плата высокая.
А мальчишка его обнял, вздохнул раза три, руку поцеловал и побежал тоже к речке. Детское горе скоротечно. Эгиль усмехнулся и побрел высокими травами, которые пушились метелками. Над степью стлался легкий туман пуха. Стебли становились ломкими, листья шелестели совсем по-осеннему. Скоро степь вовсе пожелтеет, ветром ее прибьет, дождями примочит. Раскиснут дороги. Станет холодно в кибитках, Балаган будет идти, окутанный дымом от походных железных жаровен, как огнедышащий зверь Малик-хатхай. Надо Хемми меховую доху справить. А для того - на охоту надо, черных лис стрелять. Лисы - хитрые звери, но к осени жиреют и становятся пушистыми и неповоротливыми. Самое время на шкуры, на мясо бить.
Аштургай нагнал его, шлемом по макушке легонько стукнул:
- Ты что еще не одет, коса не расплетена? Жениться раздумал?
- Ученичков воспитывал, - Эгиль перекинул вожжи через плечо, прижимая к груди охапку пушистых, золотисто-бордовых бархатцев, ложе невесте выстелить.
- Подождут ученики, такой день. Малай уже бочки с водкой выкатил, но не дает никому. Сначала ж жениха славить, потом подарки принять, потом и за столы можно. Ты знаешь, что старик придумал?
- О! Откуда мне? - Эгиль прибавил шагу, только не так, чтоб подумали, что он жениться бегом побежал - засмеют ведь.
- Он места на твою свадьбу продал. Не кому-нибудь, только высоким кастам. Вон, видишь, помосты собрали, оттуда смотреть будут.
- Тьфу! - Эгиль сплюнул с досады: - Тоже мне, зрелище. Еще б на ночь места продавал, помосты вкруг моей юрты поставил. Ну, Малай-гуай, жук старый!
Однако, делать было нечего. И косу Эгиль расплетал уже на ходу. Тонкая, золотистая, как самая лучшая шерсть от солнечных, ханских кобылиц, волнистая прядь заплескалась на ветру. Перед тем, как вести новобрачных в юрту, жениху ее сбреют, и он станет считаться мужчиной, а не юношей. И будет растить волосы, отпускать усы.
- Это же, как манок на Хемми, как бы у нас Балаган не треснул, смотри, сколько слуг уже толпится, для господ подушки раскладывает.
Нори в юрте уже не было, да и саму ее было не узнать. Кровать пышная, в алых шелках и коврах, с горой подушек атласных и парчовых до потолка. Эгиля ждали белые, расшитые цветными шелками и гранатовыми бисеринами, одежды. И одевать его пришли не кто-нибудь - собратья по ремеслу, друзья, Аштургай, оттеснив неловко жмущихся учеников. С шутками-прибаутками, солеными и вовсе непристойными, вытряхнули жениха из его штанов и рубахи, принесли нагретой воды с полынью и заговорными травами. Эгиль краснел: обливали-то все, а вот касался его только Аштургай. Балаганные знали, мало того - выполняли негласные традиции: жениха для невесты купать может либо отец, либо брат-по-плащу.
- Ты гляди, какой зверь диковинный покусал. Никак, блохи завелись? Хорошо, что постель поменяли, - не удержался-таки  Аштургай.
- Лиска куснула, - отшутился отчаянно светящий ушами Эгиль.
- Крупновата Лиска, ты поаккуратней с ней, загрызет еще ненароком.
- Что на мальца набросились? - появился припоздавший Малай, который принес ритуальный нож, - Что расселись? Давайте, славьте жениха.
Эгиля усадили на высокие кожаные подушки и, пока Малай обривал ему голову, нараспев  перечисляли его победы и достоинства, начиная с того момента, как Эгиль на ножки встал да косу заплел. И не беда, что уже пятилетним появился. У бойца на глаза наворачивались слезы. Он не знал, как бы ему жилось там, в далекой северной стране, откуда он родом. Но здесь был его дом. Каким бы он ни был, как бы временами не приходилось тяжко, а бывало, что балаганные и голодали, питаясь одними крупами да кореньями, Эгиль не мог сказать ни одного дурного слова о своей семье. Ему, найденышу, семьей были они все: и акробаты, и борцы, и жонглеры, и сказители, и охрана.
Малай собрал сбритые золотистые прядки, перевязал красной ниткой - на счастье. Будь у Эгиля дети, их привесили бы в изголовье колыбели. А так - просто в ларце лежать будут, травами обложенные, до самого конца. И в могилу потом с Эгилем лягут, оберегом. Потом его напоили хмельным медом и дали закусить пригоршней горькой морской соли, чтобы губы невесты слаще меда оказались. Вывели из юрты к накрытым столам, и длинная очередь балаганных потянулась с подарками и поздравлениями. Дарили, в основном, картонные коробочки с деньгами. Или шелковые мешочки с украшениями. Кланялись, одежды жениха касаясь, на удачу, хорошая примета. Эгиль благодарил, отдаривался по обычаю или мелкими медяками - детям, или костяными и бирюзовыми амулетами, которые скупил вчера на базаре, две лавки подчистую обобрал. Балаганных было много, и одарить надо было каждого. Для воинов же был свой обычай - Эгиль благодарил поздравлявших медными кольцами-оберегами воинской удачи. Глазевшие зрители его уже не волновали, не до них было.
С пениями понесли носилки с  невестой. Но, как ни тянули шеи богатейшие из родов, а лица Хемми было не разглядеть - накрыта с головой расшитым покровом. Зато на солнце играли и переливались каменья на ее платье, тяжелые жемчуга и браслеты с перстнями. Чем больше украшений оденет девушка на первый выход, тем, значит, сильнее ее жених любит. На Хемми, казалось, нацепили весь ее сундук с украшениями. Носилки прогибались. Замкнув почетный круг, невесту унесли в женский шатер, и после этого грянула музыка. Теперь можно было и поесть, и зрелищами потешиться.
Эгилю ни хмельного кумыса, ни, тем паче, водки не наливали. Ему хватало того, что ими пахло в воздухе. А еще сильнее пьянило осознание того, что Хемми вот-вот станет его женой, и отнять ее никто не осмелится. И опозорить - тоже. Хотелось поторопить время. Но он терпеливо, с улыбкой храмовой статуи, сидел за столом на почетном месте, ел мало, пил воду и слушал здравицы в свою честь. Женщины праздновали отдельно, за белым шатром невесты. Когда Хемми уведут из него в юрту жениха, в этот шатер придут ночевать те, кто хочет выйти замуж. Пришли бы еще и те, кто забеременеть хочет, но не в этот раз. Не будет у этой пары детей, не стоит и богов гневить.
Зрителей сего действа дразнили ароматы и запахи пира, чем не преминул воспользоваться Малай. Пестрыми змейками к скамьям потянулись лоточники.
- Глядишь, арену новую справим. Все хлеб, - Малай с аппетитом разгрыз жареную ножку ягненка.
- Малай-гуай, сколько на меня боев заявлено? - Эгиль аккуратно кусал лепешку, макая ее в подливу от жаркого, стараясь не запачкать жениховский наряд. В плотной войлочной шапке, с меховой опушкой, было жарко, хотя солнце уже давно перекатилось за полдень и ползло к закату.
- Двадцать. Хорошая цифра. И противники - не фунт изюму. Поэтому, выспись, как следует, - Малай послал охранника, на другом конце стола затевали ссору.
- На весь праздник? Или только на завтра? - от «хорошей цифры» у бойца глаза на лоб полезли. Ну, семь, ну, десять... Но двадцать? - И все оружные, или и кулачные будут?
- И оружные, и кулачные. А ты что хотел? Это Ставка. Я как-то, помнится, сорок боев выдюжил. Ты кушай-кушай. Но не переборщи, - Малай пододвинул жениху блюдо с мясом.
- И сколько ж вам было, Мастер, когда вы сорок боев выстояли? - Эгиля куснула уязвленная гордость. Да что он, сопливый шкет, не выстоять какие-то двадцать боев? И Хемми покажет, что может. А вот про «выспись» - это Мастер Малай загнул, конечно. Кто ж в первую брачную ночь спит? Хотя, после вчерашнего... Но если осторожно...
Мысли Эгиля убрели куда-то вовсе не туда, он, не глядя, взял с блюда кусок чего-то мясного и стал его жевать. Гости покатились с хохоту, столы грохнули уже не солеными - перчеными шуточками.
- Да годков пятнадцать уже было, ты кушай, кушай. Не слушай этих идиотов, - но тут уж и Малай не выдержал, загоготав. Эгиль доел особое, «жениховское» кушанье - яички молодого бычка, со смаком облизал пальцы. Хохот грохнул второй волной, снова зазвучали здравицы, куда более вольные, нежели в начале пира. Тут грянул хор, из женского шатра вышли девушки, женщины и старухи, в сумерках они несли лампы и факелы. И когда они образовали коридор от шатра к столу, шагая плавно, будто она не шла, а плыла над землей, вышла Хемми. Без покрова, с женскими косами, в драгоценном уборе и алом, в золотых бубенчиках, наряде. Толпа на помостах слаженно охнула. Эгиль поднялся, не чуя под собой ног. Ему уже поднесли чашу для омовения, вытерли руки чистым полотном. И он пошел навстречу, не отрывая глаз от невесты. Гости спешно покидали столы, на ходу дожевывая угощение. Начиналась самая важная часть - собственно, свадьба. Соединение любящих перед богами и людьми. В глубине души, Эгиль думал, что богам, на самом деле, нет дела до людских судеб и радостей, до горестей и того меньше. Если они вообще есть, эти боги. Но сейчас свидетелем его венчания будут даже не боги и люди - весь рукотворный мир Тэренге.
Малай подошел к ним и водрузил поверх головных уборов тяжелые венцы, связал им руки голубой лентой и так, на привязи, повел молодых в главный шатер, где располагалась арена. То, что творилось там, уже не купишь ни за какие деньги. Эти обряды были древнее корабля прародителей. Резался черный петух и рыжая курица, брызгалась кровь на толстые кожи, мазали ею лбы детям, читались молитвы под оглушительный звон колокольчиков. Рыдала счастливая Хемми. Целовал ее Эгиль. Потом громко, чтоб слышали все, клялся защищать, беречь и обеспечивать, отныне и до конца жизни. Потом на руках, как и положено, понес в свой шатер. Чтоб она вышла из него уже хозяйкой, женой.
- Люблю тебя, люблю, - шептал в губы, - Люблю, цветок мой драгоценный, заря моя ясная, свет мой!
- Мне сказали, тебе выспаться надо... А у меня все болит... - тихо пожаловалась молодая жена после того, как вошли они в юрту. Дверь им намазали медом, и балаганные пошли дальше, есть-пить, веселиться.
- Вот потому и будем мы спать, тихо-тихо и сладко-сладко, как тот мед, - Эгиль усмехнулся, снимая с нее тяжелый убор, сшитый за одну ночь лучшими мастерицами Балагана, парчовые наряды и шелковые сорочки, - А еще намажу тебе все, что болит, мне хорошую мазь дали, она боль снимет. А что ж у тебя ручки такие холодные? Чахайах мой, замерз? - обнял, спрятав обе узкие ладошки в своей, прижал к сердцу, - Вон нам какую перину твои девушки подарили. Ханскую вовсе.
- Ой, они так смеялись, я думала, сквозь землю провалюсь. Мне ни сесть, ни лечь, все болит. А они говорят: подарочек тебе приготовили, чтобы мягко, как на облаке, было, - Хемми протянула руки к огню.
- Да что с дурных нори взять? Меня вон тоже, через раз на второй в краску вгоняли, - Эгиль поставил мазь к очагу, греть, накинув на плечи раздетому Октаю теплый стеганый халат, - Тебя покормили хоть, душа моя?
- Да мне в горло кусок не лез, давай, я похлебку быстро сготовлю? Благо, все есть, - Октай показал на женский угол, где теперь стоял шкаф с кухонными принадлежностями, мешки с припасами и бочка с водой.
- Ну, давай, только обуйся, хоть ковры и толстые, а по полу тянет, - Эгиль припал на колени и достал из-под кровати загодя приготовленный еще один подарок - мягонькие меховые чуни - домашние сапожки, с тонкой кожаной подошвой. Как раз осенью и зимой ходить, чтоб не мерзнуть.
- Какая прелесть! Ты, муж мой, сама внимательность, - Октай захлопотал у очага.
- Ага, а еще я страшный тиран и деспот, - он отобрал у Октая нож и сам порезал мясо в котелок. Сушеные полоски были жесткими, непривычный юноша мог и порезаться, а ножи в юрте Эгиля всегда были бритвенной остроты.
- Да уж... - потер крестец Октай. Присел осторожно рядышком и головой к плечу прижался.
- Ты рад? Теперь никто не посмотрит косо. Ну, из балаганных. А остальных я отважу, обещаю, - Эгиль погладил тугие косы и принялся снимать шелковые ленты, тканые золотыми нитями.
- Что мне другие, - помешал варево Октай. Лицо его было усталым, под глазами легли тени.
- Тогда что тебя тревожит? - боец расплел одну косу и взялся за другую. Заплетали Октаю их еще влажными, потому смоляные пряди были волнистыми, приятно ласкали руки.
- Я очень боюсь выступления, - честно признался Октай, - Приближенные - искушенные зрители. Как бы они не разобрали подлога. Я до ужаса боюсь, что из-за меня пострадаешь ты, мой милый.
- Не бойся. Ничего не случится, родной. Ты ведь мне верил всегда, и в этот раз поверь. Никто лучше тебя не танцует, а когда ты танцуешь, смотрят не на тебя - на богиню, не видя ни лица, ни стати. Видят танец. Прости, не умею я складно сказать, - Эгиль гладил его по волосам, целовал тонкие пальчики и не знал, как еще утешить.
- Я репетировал каждую минуту, каждую секунду нашего пути, но вдруг мой танец… - вздохнул и пошел накрывать на стол.
- Твой танец затмит всех звезд ханского праздника. Уверен.
Эгиль не ел, он достаточно наелся на свадьбе, зато от души накормил Октая, до того, что тот осоловел от тепла и горячей пищи. Глаза у юноши стали закрываться. Муж отнес его на постель и уложил на живот, принес от очага баночку с мазью и откинул подол халата. Присвистнул:
- Ох, прости, любимый, прости. Я тебя теперь седмицу не трону, по живому-то, - виновато говорил, смазывая больное место, - Потерпи только чуть, - надо ж было, чтоб и внутрь мазь попала.
- Зато в рот можно… - сонно пробурчал Октай, - я у нори спрашивал....
- Спи, дурень, спи, - хмыкнул Эгиль. Растер ему спину тем маслом, которым ему самому после боев тело разминали, чтоб боль утишить. Укутал тепло и сам лег, прижался крепко, - Птичка-куличик, маленький мой.
Не мешал и шум пира, балаганные гуляли до поздней ночи, пока Малай не разогнал по юртам. Новобрачные спали, как младенцы.
А утром Эгиля разбудил запах стряпни, треск пламени очага и шорох помела по полу. Хемми, свежая, как майская степь, закатав рукава, уже замесила тесто на лепешки и прибрала юрту. Но тут раздался визг, и Хемми уже с ногами на сундуке, а из-под метлы выползает большой и волосатый паук. Эгиль, хохоча во всю глотку, хрястнул паука помелом, подобрал скрючившую лапки тушку и выкинул, отнеся подальше от юрты. Вернулся, снял белую от ужаса Хемми с сундука:
- Ну, тише-тише, нету его уже, все, не страшно.
- Ничего себе - не страшно... Ой!! Пусти-пусти!!! - молодая хозяйка побежала спасать молоко. В юрту робко поскреблись ученики: Эгилю надо было уже готовиться, разминаться, настаивать грибы. Боец с сомнением рассматривал сушеные поганки, памятуя, как было худо в прошлый раз.
- Не пойму, что ж меня так повело тогда? Или грибы плохими были?
- Кажется, нормальные... - сунула нос Хемми, - только ядовитые... Отведайте хлеб-соль, а поганки потом.
Эгиль рассмеялся:
- Конечно, они ядовитые! Если неправильно настоять - отравлюсь насмерть. Ох, я голодный, как степной шакал!
- Тогда ешь, пока твои ученики все не подмели подчистую, - Хемми завязала волосы замужним платком и надела свои танцевальные туфельки: - Люблю, милый. Я на репетицию.
- Придешь на меня посмотреть? - поймал за талию, усадил на колени, целуя. Как ни хотелось есть, а губки любимого были слаще самого вкусного деликатеса.
- Сквозь пальцы. Страшно, - и упорхнула птичка. Танцовщицы всегда тренировались натощак, и только потом, ближе к полудню, ели. Через раскрытую дверь было видно, как почтительно раскланиваются с Хемми местные. А ведь раньше в упор не видели. Девушка гордо задрала голову и двинулась вперед, позванивая браслетами.

 Первыми в программе праздника стояли кулачные бои. Азарга разузнал и принес весть, что поединки будут не подряд, а с перерывами, чтобы бойцы отдохнули, руки-ноги вправили, буде что. Так что выматываться претендентам на победу никто не позволит. Целый час Эгиля разминали и массировали, насыщая мышцы кровью, потом натирали тело маслом. Потом бинтовали запястья и щиколотки. Сражаться он должен был в свободных полотняных штанах, больше похожих на юбку, разрезанную и прошитую посредине, чтоб не мешалось ничего, и тело не сковывало. От масла блестела белая кожа в росчерках старых и свежих шрамов, бритая голова, успевшая уже зазолотиться ежиком светлой щетины. Широкий, от середины бедер до нижних ребер, пояс стягивал тонкую талию, закрывая уязвимое место бойца.
- Ой, какой там борец!! Учитель, не поверите!!! Он - черный!! Совершенно черный, как Дэв!!! Говорят, его красят в орехах, чтобы привлечь публику, но мышцы - во!!! - влетел в  палатку для бойцов Третий с выпученными от восторга глазами.
- Хорошо смотреться будем - белый и черный, - Эгиль улыбнулся одними губами. Глаза его были полуприкрыты, он собирался перед боем, читая про себя молитву Джалу Победоносному, богу воинов и борцов.
Балаган заполнялся изысканной публикой. Каждого слуги окружали зажженными благовониями, чтобы перебить специфический запах балагана. Кое-где уже подрабатывали нори, бойко велась торговля сувенирами и сластями, народу было много, кто не успел раскупить места на лавках, брали подушку в проходе. Водили по арене львов и тигров в ошейниках, чтобы почтенной публике в ожидании не было скучно. И, главное, шли ставки на бои. В самом низу, у грифельной доски, толпились слуги, которые по приказу своих важных господ высыпали перед оценщиками алмазы и рубины, сапфиры и изумруды, перлы и нефрит. Бои такого ранга оплачивались только самоцветами.
Уже вынесли в проход у арены медный, начищенный до слепящего блеска, гонг. Рядом с ним встал один из судей с колотушкой и клепсидрой на подставке. Еще девять судей расположились по кругу у самой арены, чтобы видеть бой во всех ракурсах. Провели по плотным кожам арены меловой круг, за границу которого противники будут пытаться выкинуть друг друга.
Эгилю принесли узкий сосуд темного стекла, с настоем грибов. Он выпил три глотка, отдал снадобье Первому и встал с подушки. Прошелся по закутку, делая махи руками и ногами, уклоняясь от ударов невидимого противника. В широко открытых глазах было видно, как сужаются зрачки, как все шире и ярче становится синяя переливчатая радужка. Ударил гонг.
Около круга, на скамью судей, как тропический цветок, опустилась Хемми. Прикрыла лицо краем платка. Эгиль отыскал ее глазами и улыбнулся. Двигался он так, как течет струя густого кобыльего молока, как движется змея на горячем песке. Едва касаясь ногами арены, плавно и вроде бы неспешно перемещаясь, но уследить за его движениями было отчего-то очень сложно. Противник его был тоже не прост, не так быстр, но удары его были поистине носорожьими. С первого же Эгиля чуть не выбило за пределы круга, только извернувшись гибкой лозой, ему удалось вернуться на место. Эгиль утекал, ускользал из медвежьих объятий, нанося точные и болезненные удары по самым уязвимым точкам противника. Он пока еще контролировал себя, не собираясь терять силы после первого же боя. Нахрапом выкинуть эту черную глыбу за круг было нереально, значит, он должен был обмануть врага, заставить его разъяриться и потерять сосредоточение. Бой походил на танец, если может змея танцевать с медведем. Черный борец не был чтохто. Его, действительно, просто выкрасили настоем скорлупы земляных орехов. На какую-то секунду он увидел Хемми и засмотрелся на нее. Эгиль своего шанса не упустил: два точных удара небольшими, но очень крепкими кулаками по почкам, сложенными особым образом пальцами - в горло, ладонями «лодочками» по ушам - и толчок. Тяжелое тело вылетело из круга, к ногам одного из судей. Эгиль остановился, бесстрастно поклонился на десять сторон. Ударили в гонг, и в прозрачную чашу, гравированную именем борца, потекли самоцветы. Хемми очень боялась помешать и отвлечь супруга, поэтому сидела тихо и не шевелясь. Только глазами его провожала.
На арену выскочили потешные борцы, потом акробаты и жонглеры, потом вывели дрессированных пустынных кошек, небольших, но очень опасных зверей, способных прокусить острыми, выступающими далеко из пасти клыками, шею верблюду. Потом обновили круг, отчерчивая линию.
- Учитель, там Груджей, помните? Вы с ним сильно повздорили на зимнем празднике. Он тоже допущен к боям, - Первый протянул воду и стал обмахивать бойца полотнищем.
- Хорошо, - Эгиль не пил, только полоскал рот и сплевывал в чашку. Тело, разогретое схваткой, требовало движения, он встал и начал медленно проделывать упражнения на сохранение энергии, контролируя свое дыхание. На губах змеилась почти незаметная улыбка. Он держал боевое безумие в узде, крепко, как дикого жеребца, еще и потому, что очень не хотел напугать своим видом Хемми. А она будет сидеть до конца - хватило одного взгляда, чтобы это понять.
Когда он вышел на второй бой, Хемми уже сидела посредине судейского места, на самом лучшем из имеющихся. Лучше были только ханские места, но они пока пустовали. Хемми пытались потчевать сладостями, от чего она вежливо отказывалась, и любезно, перебивая друг друга, объясняли действия на арене. У бойца на лице не дрогнул ни один мускул. Он поклонился своему давнему недругу. Груджей был уже заслуженным бойцом, когда впервые сцепился с Эгилем почти год назад. Не в драке, конечно - на арене. Но дрались они тогда в полную силу. Сейчас чтохто заметил, что противник чуть хромает на правую ногу. Никто другой бы не заметил - но он ему сам сломал лодыжку, вышвырнув из круга. Потому улыбнулся самыми уголками губ, встретившись с борцом глазами:
«Это твой последний бой».
Груджей лишь сплюнул сухо за круг и большими пальцами показал на свой пояс: «Вот где я тебя видел».
Кланялись они одновременно, да вот только Эгиль прервал свой поклон раньше. Зрители взревели: поставившие на Кхунг - оскорбленно, поклонники Чтохто, а их было не так уж и много - восторженно. Так тонко намекнуть на свое превосходство мог только или большой наглец, или очень сильный боец, уверенный в своей победе. Эгиль постарался не разочаровать своих. По массе тела они были равны, в скорости Эгиль немного превосходил, за счет молодости. А вот в силе Груджей превосходил его, правда, тоже лишь чуть-чуть. Ну и опытом, конечно. Эгиль напал стремительно, заходя со стороны поврежденной ноги, вкладывая в удары всю силу. Поединок длился меньше минуты, никто и глазом моргнуть не успел, как Эгиль швырнул Груджея через бедро, и тот, чуть подброшенный, получил удар коленом в спину, прежде чем перелететь круг. Хруст сломанного позвоночника слышали только в передних рядах, но поняли все и всё. Публика взревела, сыпались проклятья и монеты на круг. Люди любили смерть и охотно за нее платили. Эгиль раскланялся и ушел с арены, сдерживая улыбку. Будет ему еще старичье какое-то неприличные жесты показывать! Чувствовал себя, как мальчишка.
Кулачных поединков было десять, он не проиграл ни единого. Самоцветы из чаши с его именем высыпали трижды в кожаную суму, так стремительно она наполнялась. Монеты с арены собирали ученики, нагребли полный немаленький кошель только золота - он убил еще двоих: зарвавшегося щенка, такого же возраста, как сам, да только ученого не такими мастерами, как Малай, и еще одного ветерана арены. Но тот попросил сам, взглядом, хоть и не подставлялся специально. Поражения ему не простили бы свои, а победить такого бойца, как чтохто, он бы не смог, и четко это понял. И на этом, собственно, выходы Эгиля закончились. Малай все-таки пошутил, что все двадцать поединков в один день. Хемми пришла к мужу в палатку, как только это стало возможно, бросилась на шею и долго не отпускала из рук. - Тише, тише, любимая, - Эгиля трясло не на шутку. Настоя-то он напился, а вот силу так и не растратил. Сейчас дурная, отравленная кровь играла в жилах, требуя выхода. Эгилю было жарко и холодно одновременно, он разделся, срывая с себя рубаху, пропитавшуюся потом, кровью из разбитой таки кем-то из противников губы и снова закровившего плеча, маслом. Бросил на кошму полотнище грубого льна, разделся целиком и лег, - Ты узлы вязать умеешь?
- Конечно… - Хемми была бледна, как мел, но спокойна.
- Возьми в сундуке ремни, увидишь, они на самом верху лежат. И вяжи мне руки и ноги. Крепко вяжи. И учеников позови, пусть воду греют, травы заваривают. Они знают, какие. Сам не подходи, хорошо? - боец завел руки за спину, переворачиваясь на бок, сложил запястья крест-накрест.
- Хорошо, - Хемми связала его на совесть. Кликнула учеников. Первый просто навалился всем весом на Учителя, а двое других засуетились у жаровни.
- Хемми, отвернись, - сдавленно просипел Эгиль прежде, чем его скрутило судорогой. Жилистое, гибкое тело выгибалось так, как не должно гнуться человеческое тело, билось - Первого подкидывало, как на необъезженном скакуне. Эгиль хрипел, изо рта пошла пена, глаза закатились. В рот ему вставили деревянную палочку, Второй протирал лицо, залитое потом, отваром с очень резким запахом, им мгновенно пропиталась вся палатка.
Настой черных поганок, хоть и дарил победу и обезболивал удары, потом давал очень сильный откат. Яд выходил с потом, судорогами  и сильной болью. Когда пытка закончилась, Хемми оказалась около изголовья Эгиля, вцепившись в кошму с такой силой, что побелели пальцы. Боец тяжело дышал, грудь ходила ходуном. Запястья были раскровавлены поверх старых шрамов, щиколотки тоже. Но он открыл глаза - страшные, с алыми белками, но уже не с безумным взглядом песчаного дэва, и улыбнулся ей сухими губами:
- Все хорошо уже, - и уснул. Первый с трудом и не с первого раза развязал узлы, связанные Хемми. Девушка же принесла теплой воды и полотна. Вместе они вымыли Эгиля, перебинтовали раны, ученики осторожно перенесли его в юрту и уложили в постель.
Хемми вздохнула и пошла готовиться. Через четыре часа было ее выступление. И на нем должен был присутствовать сам Хан. Она долго приводила себя в порядок, пока ее не позвали.

Эгиля бесцеремонно разбудили, как раз когда он уснул самым крепким сном:
- Вставай, муж, вставай! Проворонишь танец жены своей, - Аштургай тряс его за плечо, осторожно, но достаточно сильно, чтобы разбудить.
- Какой жены... - не понял спросонья Эгиль.
- Вот те на! Вчера женился - уже не помнит, на ком! - Аштургай расхохотался, поднял бойца, заставив сесть на постели. Эгиля повело, будто пьяного, он еще был слаб, как котенок, - Давай-давай, сейчас оденем тебя, в шатер под руки отведем. Хемми за тебя волновалась, как бы со страху ножки не заплелись, ручки не оторопели.
- Где вас носит?!! - Малай ворвался, чуть дверь с петель не снес, - Слышите?! Сам хан пожаловал!! Превеликие Боги! Сам! Не прислал кого-нибудь, как обычно, ни сына, ни советника, а собственной персоной!!!
С улицы было слышно хриплое подвывание труб, а земля затряслась от топота ханской конницы. Боец со стоном сжал разрывающиеся виски ладонями и спустил ноги с постели. Ох и тяжко ему было, муторно, будто медузе, на камни выброшенной. Но пересилил себя, встал, качаясь, стискивая зубы.
- Х-хан? - в голову вернулись некоторые мысли, забрезжило понимание и память. - Оххх... Хемми, я должен быть там, мастер.
- Я тебе про что и говорю! Давай. За шкирку его... - Малай помог обуть и выволочь бойца на улицу.
Перед балаганом было столпотворение. Хан не отличался любовью к тонким зрелищам, и его явление народу было более чем удивительно. Площадь перед главным входом была оцеплена, во главе своей конницы к ней как раз подъезжал Хан Аксурьяк. Кривой на один глаз, хромой, без передних зубов,  с рассеченным лицом. Настоящий воин и властитель собственных земель. Эгиль как увидел - даже выпрямился сам, от ужаса. Нет, он слышал, что Хан не красавец, зато справедливо правит Кхунг уже пятнадцать лет, и до сих пор ни один сын его даже не попытался взять власть. Хотя ходили слухи, что хромота и шрам на лице, лишивший Хана одного глаза и изуродовавший его на всю жизнь, были памяткой от особо умелого наемника. А когда наемника «разговорили» ханские заплечных дел мастера, выяснилось, что подослал его старший сын Хана. Вот и не стало у Аксурьяк-хана старшего сына. На охоте под стрелу случайно попал.
Малай приблизился, не доходя пяти шагов, поцеловал землю у ног ханской лошади и обратился к советнику. Тот передал слова балаганщика хану. Хан ответил советнику, тот передал Малаю. Эгиля это почти насмешило - глупый обычай. Вот так и отдаляют себя правители от народа. Поговорив немного с властителем Рукотворной, Малай дождался, пока хан скроется в шатре Арены, и  рысцой вернулся к своим:
- Скорее! Скорее! У Повелителя мало времени!
Эгиль и Аштургай прошли через вход для артистов, боец уже немного оклемался, и мог передвигаться, не вися на шее у воина. Проскользнули по стеночке, усевшись позади ханской свиты. Эгиль немного сдвинулся, чтобы Хемми, выйдя, могла его увидеть, и замер, глядя туда, где арену теперь перегораживал напополам тяжелый синий занавес. Проходя мимо него, он видел, как мастеровые Балагана устанавливают бамбуковые рамы-экраны с натянутыми на них полупрозрачными, самой тонкой выделки, кожами. По бокам от занавеса рассаживались музыканты. Они тоже сильно волновались, Хемми собрала их всего дней пять назад, прошерстив всех, кто был способен держать бубен в руках. Итог этого разномастного собрания вылился в очень необычную, спокойную музыку, в которой было много барабанов и флейт.
Вот из-за занавеса вышли восемь учениц Хемми, одинаково скромно одетых, с распущенными волосами. Они держали в руках большие масляные фонари. Это был знак, что к представлению все готово. Хан наклонился к советнику и что-то шепнул. Тот поднялся и трижды хлопнул. В балагане тут же установилась мертвая тишина, будто никто не смел и вздохнуть. Девушки поклонились. Зазвучала флейта, потом родился тихий дробный ритм, чуть булькающий, и фонарщицы двинулись под него назад, за раздвинувшийся занавес, открывший рамы. Постепенно, свет переместился за них, но тени девушек так и не появились. В балагане погасли все фонарики, задутые служителями. Теперь свет шел только оттуда, из-за экранов. И высвечивал тень замершей, присевшей на колени и обхватившей себя руками за плечи, Хемми. Медленно, в такт музыке, она приподнималась, разводя руки. Ни на мгновение не оставаясь в покое, гнулась, поворачиваясь и покачиваясь, позволяя увидеть, как переливается по плечам густая волна волос, как руки словно обводят пространство вокруг себя, очерчивают его. Казалось, она - птенец, пробудившийся в яйце и готовый вылупиться. Гулко ударил большой барабан, как сердце. Хемми словно наткнулась на преграду, оттолкнулась от нее ладонями и опять ударила под отозвавшееся эхом «Туммм». Снова и снова, перестукиваясь с барабаном, билась танцовщица о преграду, покуда, не останавливаясь, не подняла с пола похожий тенью на перо нож. Припадая к полу и снова выпрямляясь, приподнимаясь на цыпочки, она разрезала первую преграду, сразу став ближе, и танец продолжился, ускоряясь. Все быстрее билось сердце большого барабана, быстрее кружилась танцовщица. И вновь тихо прошуршал нож, вспарывая кожу. Еще быстрее ритм, неистовее схватка за жизнь. Еще одна кожа, вторая и третья, пока Хемми не оказалась перед зрителями. Птенец, вырвавшись на свободу, расправил крылья - Хемми отвела руки за спину, широкие рукава, удерживавшиеся шнурками у запястий, распустились. На темно-синем шелке были вышиты серебряные перья, тонко позванивали серебром браслеты на щиколотках и на руках. Взмах - и все воочию увидели устремившуюся в небо синюю птицу, Галсан-Хор. Музыка взвилась вверх переливом флейт - и стихла. Хемми поклонилась. Сам светлейший Хан встал и захлопал. Зажгли лампы, и стало видно, что Хемми бледна, как мел.
- Идем, что-то ее напугало, - в суматохе, когда сам светлейший Хан швырнул на арену, под ноги танцовщице, горсть монет и драгоценное сапфировое ожерелье, а остальные последовали его примеру, Эгиль незаметно проскользнул за занавес. Дождался, когда Хемми, прикрыв лицо рукавом, ничего не видя широко раскрытыми от ужаса глазами, выбежит с арены, обнял ее за плечи, накидывая поданный Аштургаем плащ.
- Чахайах, как ты? Что ты так испугалась?
- Там… Там... Любовь моя, мы пропали... - Хемми даже плакать не могла, только дрожала.
- Тссс, никто нигде не пропадает. Спокойно. Закрой глаза. Аштургай... о, спасибо, брат, - воин подал ему пиалу с холодной водой, от которой пахло настоем кошачьего корня. Мудрый десятник прекрасно понимал, что сама Хемми не успокоится. Эгиль заставил девушку выпить всю пиалу, отдал сосуд воину и крепче прижал к себе жену:
- Все уже, все. Ты чудесно танцевала, я глаз не мог оторвать.
- Там… Там Шона! Рядом с Ханом! - подавилась, закашлялась, у нее пошла носом кровь.
- Кто такой Шона? - Эгиль оглянулся, заметил складной табурет в уголке и усадил на него девушку, придерживая ее за плечи. Аштургай уже нес мокрую тряпицу, за ним бегом бежал лекарь-евнух, который присматривал за танцовщицами. Хемми сноровисто перевязали ноготки на больших пальцах обеих рук, приложили холодную примочку на переносицу.
- Это ничего, переволновалась просто. Сейчас пройдет. Уведи ее, Эгиль-гуай, пусть полежит, а лучше - поспит.
- Шона - это мой жених… Друг отца… чья сестра-аспид меня выдала… Любовь моя, погубит он нас. Ох, погубит...
- Не погубит, успокойся, - Эгиль переглянулся с Аштургаем, и десятник ушел к выходу, на всякий случай собрать своих людей. Хоть оба понимали, что, случись что - ни копейщики охраны, ни быстрые кони Эгиля с Хемми не спасут. Боец же поднял Хемми, которую и танец, и волнение утомили, да еще и кошачий корень в питье начал действовать, и она засыпала на ходу, плотнее укутал ее в плащ и понес домой.
У самого выхода из балагана ему дорогу заступил какой-то мужчина. Эгиль поднял голову и нахмурился.
- Я - Шона. Лекарь коня Пресветлого Хана. Каково твое имя, чтохто? - мужчина, не по годам грузный, стоял перед ним, угрожающе глядя.
- Меня зовут Эгиль, и что вам, уважаемый господин, нужно? - боец быстро огляделся. В двух шагах от него стоял, скучающе опираясь на копье, Аштургай, еще трое его парней тоже, будто невзначай, прогуливались рядом. Но у входа в шатер Балагана сгрудились батыры Хана, хотя и не смотрели в их сторону. Эгиль чуть заметно покачал головой: «Не стоит, разберусь», и посмотрел на Шону.
- Эта женщина - не женщина вовсе. Это Порченная. Я ее знаю, - Шона указующе протянул руку к спящей Хемми.
- Эта женщина - моя жена. И то, что никакая она не порченая, вам подтвердит любой человек в Балагане. А коль и им не верите - вам и простынку свадебную поднесут, - Эгиль презрительно скривил губы, - А кто вы такой, чтоб мою жену таким тяжким грехом обвинять?
- Я приближенный самого Аксурьяк-хана! Я знаю эту Порченную с младенческих лет, и, будь живы ее родители, они бы тоже могли подтвердить это!
- А не польстился ли уважаемый красотой этой девушки, чтобы умыкнуть ее в свой гарем? - тихо и как бы самому себе сказал Аштургай.
- Мало ли красивых дев на свете? - Эгиль пожал плечами и поудобнее перехватил Хемми на руках, - А я знаю эту девушку с пяти лет, и вместе с ней на реку купаться ходил, когда мы детьми были. И порчи в ней никакой не заметил. Отстаньте уже от нас, уважаемый, а то, как бы беды не случилось. Устала она, спит, пропустите.
- Это Хемми, дитя лекаря Азима, покойного ныне! Признанная Порченной! - продолжал стоять на своем Шона.
- Ее и впрямь зовут Хемми. Да только она дитя моего Мастера, Малай-гуая, - Эгилю надоел бесплодный спор, он обогнул грузного лекаря ханского коня, направляясь к своей юрте, - Прощайте, уважаемый.
Малай появился неожиданно, как из-под земли. Он нес большой ларец с украшениями, которые накидали на арену. Все они принадлежали Хемми, подарки Хана были неприкосновенными.
- Мастер Малай, - Эгиль посмотрел старому Балаганщику прямо в глаза, - Подтвердите уважаемому Шоне, что Хемми - ваша дочь? Мне, видите ли, не верят, а Хемми спит, переволновалась, бедная, пришлось ее кошачьим корнем напоить.
- Вай-вай, кто не верит? Что моя овечка, мой ягненочек - не плоть, не кровь моя?! Уважаемый, я бы попросил повежливее относиться к моим детям. Если надо, я дам в свидетели мою жену, да и любой подтвердит, что Хемми родилась и выросла в Балагане, - Малай очень сильно рисковал. Шона мог попросить освидетельствования ханскими лекарями, хотя Властитель не опустился бы до такой мелочи, но шанс был. И тогда полетели бы головы. Однако, Шона не стал никого звать. То ли решил, что ему, как приближенному к Хану, все можно, то ли чтохто, едва ему до подбородка достающий, да еще и с девушкой на руках, серьезным противником не показался, однако он протянул руку и попытался сдернуть с Хемми плащ. Эгиль увернулся, будто танцевал, в мгновение ока оказался рядом с Малаем, сунув ему в руки спящую:
- Подержите, Мастер, - и в следующую секунду уже был снова рядом с Шоной. Аштургай и его парни встали так, чтоб широкими спинами закрыть их от случайного взгляда. Крепкий кулак ударил мужчину в солнечное сплетение, вышибая воздух, а когда тот согнулся, Эгиль сгреб его за смазанные жиром волосы:
- А если ты, боров жирный, еще хоть раз к моей женщине руку протянешь, я тебя мужского естества лишу, и скажу, что ты сам - Порченый. Понял, уважаемый Шона, лекарь пресветлого коня самого Хана?
- Хыыыыы... - только и смог выдохнуть мужчина, складываясь пополам.
- Еще раз увижу, что подошел на полет стрелы - точно яйца оторву и собакам скормлю. Я - чтохто, меня твои титулы, лошадиный лекарь, не прельщают, - Эгиль заботливо подхватил мужчину под руку, делая вид, что поддерживает, заломил ему запястье так, чтоб тот от боли и слова не мог вымолвить, да еще чтоб и следа не осталось, и окликнул одного из стражников Хана:
- Эй, уважаемый! Помогите! Тут господину худо стало.
Шону увели, и по его стонам точно можно было сказать - еще раз так близко к бешеному чтохто он не подойдет.
Хемми спала, подложив ладони под щеку. Малай сидел около очага, рассматривая драгоценности.
- Боги, отец, как же я испугался! Как заячий хвост, трясся, - Эгиль, войдя в юрту, кинулся ему в ноги, коснувшись лбом носков сапог, - Спасибо, что спас, отец!
- Хорошо все. Пусть твоя душа отдыхает. Позови девушек, Хемми надо помассировать ноги, пусть спит. Хан очень жалел, что не смог поблагодарить искусницу лично, поэтому, вы приглашены на пир в юрту под знаменем. Хан хочет говорить с Хемми. А поскольку Хемми замужняя женщина, то говорить будешь ты. Хан спросит, чем может наградить ее за такой прекрасный танец, а муж этой женщины попросит снять казневую повинность с Балагана, понял?
- Понял, - Эгиль сел, утер со лба пот и посмотрел на руки. К его удивлению, и следа от слабости не осталось, пальцы не дрожали. - Все сделаю, отец, как скажешь. А Хемми я сам разотру, чтоб не будить, - он ласково тронул рассыпавшиеся по кошме вороные пряди.
- Пусть завтра наденет подарки. Хану приятно будет, что его щедрость оценили. Ты как? Руку не потянул? Надо будет бои потом разобрать, но это позже, - Малай поднялся, - Пойду, выставлю чужих из Балагана, ужинать пора и отдыхать.
- Да нет, мне после настоя было худо, вот, снова раскровавил. Хемми обещала следы свести, - Эгиль задрал рукава и виновато показал опухшие следы от ремней на запястьях. - К завтрему пройдет, сами же знаете - как на пустынной кошке все заживает.
- Ну, отдыхайте, я распоряжусь, чтобы вам ужин принесли, - Малай вышел, тихо притворив дверь. Хемми нахмурилась во сне. Эгиль тихонечко переложил ее поудобнее, достал мазь, чистое полотно - ножки забинтовать, поставил на огонь котел с водой. Прежде чем растирать - Хемми еще и помыть не мешало бы, Эгиль не знал, как оно танцовщицам, а сам он на Арене так разогревался, что потом просто обливался. Хотя от Хемми пахло больше кошачьим корнем, пролитым на одежду, чем потом.
Балаган потихоньку приходил в себя от визита Хана и присных. Охрана еще долго отлавливала непрошенных гостей которые пытались найти нори. Запирали ворота, воздвигавшиеся между повозками. Стража негромко перекрикивалась с постов, где-то вдалеке плакал ребенок. Вошел Первый с подносом и котелком, звякнул мисками.
- Ну, что услышал, увидел? - негромко окликнул его Эгиль, насыпая в котел травы. Это было одно из правил: после целого дня на празднике учитель спрашивал с учеников строгий отчет. Те же должны были внимательно смотреть, запоминать все необычное и странное.
- Стражникам пытались дать золото, нори пытались дать золото, детям пытались дать золото, - подвешивая на огонь медный котелок с вареным мясом, отвечал Первый, - Никто не взял. Третий взял, и его спросили, кто такая Хемми. Третий ответил, что Хемми была, есть и будет в Балагане, и швырнул золото в грязь. Руки мы ему уже вправили, Учитель, но бил его тот, кто старше и сильнее, ты уж его не ругай.
-Убью, - прошипел внезапно взбесившийся до рыка боец, - потроха выпущу, если еще хоть раз о ней спросит! Ох, Третьего бы выпороть, но раз вы просите - не стану. Кто его побил? Опиши.
- Высокий, тучный, в богатой одежде. Высокой касты, наверно. Ругался сильно, когда мы его за ворота выбросили, - Первый разгреб угли поровнее и стал накалывать на тонкие шампуры сырое мясо.
- Точно, убью. Пусть только на перестрел покажется, я свое слово сдержу, - рассерженной змеей шипел Эгиль, кружа по юрте. Потом кивнул на дверь: - Иди, мне Хемми надо растереть. Как мясо сготовится - позову, поедите.
Первый фыркнул, но послушался. Хемми смешно разметалась по постели, как звезда. Эгиль осторожно раздевал ее, снимал узкие сафьяновые туфельки с серебряными бубенчиками, лаская кончиками пальцев стертые до кровавых мозолей ножки. Октаю их бинтовали так, чтобы кости не росли, не травмируя саму стопу. Пальчики у него были длинными и гибкими, но ноги должны были уставать просто зверски. Боец потихоньку распустил широкий пояс, стягивающий талию Октая, потом стянул с него полупрозрачные шароварчики, верхнюю, расшитую жесткой серебряной нитью, рубаху, потом нижнюю, нежно-лазоревую. Полюбовался пару мгновений на обнаженное тело, взял на руки и так, придерживая над большим медным тазом, принялся обмывать пахучей водой, настоявшейся на травах. Тело юноши было расслабленным, мешались пушистые волосы, и спящий травным сном Октай был похож на куклу из терракотовой глины. Эгиль тщательно вымыл его везде, завернул в полотно и отнес на постель. Просушил кожу, осторожно касаясь натертых мест, и взялся смазывать ножки, да и не зажившую еще попку мазью. Забинтовал, укутал в теплый халат, в меховое одеяло, уложил к стеночке на постель. Тихо свистнул: появились ученики.
- Ешьте.
- А вы, учитель?
- А я не хочу, - хотелось Эгилю только одного - лечь и снова уснуть, обнимая тонкое тело. Слишком уж долгим выдался день.
- Там… мясо? - хрипло подал голос Октай.
- Проснулся? Голодный? - сон как рукой сняло. Эгилю подали плошку с горячим шашлыком, политым острым и пряным соусом, лепешку, разогретую на камнях очага. Он сел рядом с Октаем, взял пальцами кусочек мяса и принялся на него дуть.
- Очень… - юноша увидел учеников и осекся. Эгиль усмехался: а то ученики не понимают, кто есть Хемми. Но что зря слова переводить? Скормил юноше с руки мясо и сказал:
- Завтра Хан пожелал тебя лично видеть. И говорить с тобой. Драгоценностей надарил - сундук целый. Утром решишь, что одеть, Мастер Малай сказал - так вежливо будет.
- Глаза б мои его... - тут Октай вспомнил: - А Шона? Где он?
- Убрался этот конский лекарь, как только ворота заперли. Третьего побил, собака паршивая, на ребенка руку поднял. Я его, если увижу, сам убью, как обещал. Да только тот, кто способен слабого бить, трус и подойти побоится. Одного я тебя не оставлю.
- Ой… Опять из-за меня…
- Эй, хозяйка! За то ты бы видела, как он летел, когда его братья раскачали! Как орел летел! Разве что не клекотал, - улыбнулся побитый мальчик.
- А крыльями махал? - ухмыльнулся Эгиль, сводя все к шутке. Лица мальчишек посветлели, Третий так вообще рассмеялся, правда, скривился, отворачиваясь, чтоб Учитель гримасы не увидел. Эгиль отставил плошку в руки Октаю:
- Ты ешь, душа моя, я сейчас, - подошел и бесцеремонно сдернул с Третьего пояс. Халат распахнулся. На худых ребрах Заны чернели синяки. Эгиль молча указал ему на кошму, присел рядом, осторожно ощупал.
- Дурень! Почто сразу не сказал?!
- Да, ерунда это, Учитель, - охнул мальчик. Третьему только-только шесть лет минуло. Эгиль дал ему щелбана в лоб:
- Каждая такая ерунда - аукнется позже так, что и продохнуть не сможешь. Дети-дети! - покачал головой, доставая из дальнего сундука шкатулку, которой пользовался редко. Первый губу прикусил: по мутным хрустальным флакончикам опознал снадобья, что варит старуха Хачхал. Эгиль достал два, потом, подумав, еще два. Смешал по нескольку капель, развел водой. Запахло тонко и свежо.
- Пей все до капли, потом лежи от сегодня до послезавтра. Азарга, ты его накормишь и поможешь, куда надо, сходить. И чтоб больше мне никакого самоуправства. Ты почто, дурень, руки за монетами протянул? - прикрутил Третьему ухо легонько.
- Ну надо же было узнать, зачем этот боров пытается подкупить всех? Я бы хозяйку точно не сдал.
- Никто бы не сдал, Зана, слово Мастера - дороже золота. Разве что, Ерден, да и тот, собака, понимает, что недолго потом проживет. А балаганные и так знали, зачем им золото тычут. Одни вы не знали, выходит. Плохо глядели, плохо слушали. Впредь наука, - Эгиль наклонился и поцеловал мальчика в лоб: - Сейчас тебя отнесут, и чтоб спал тихо, даже не ворочался. Треснутые ребра да потроха отбитые - нехорошо.
- Я сильный... - сквозь зубы просипел Третий. Октай тихо хихикнул в тарелку: мальчишка  скопировал один-в-один выражение лица Эгиля.
- Но глупый, - закончил за мальца Эгиль, - Ну, было и у меня такое, разве ж спорю? Только я Мастера Малая слушался и пластом лежал, пока он не приказывал встать, - боец умолчал, что слушался только после того, как по заду раза три нагайкой схлопотал и от боли в обморок прямо с лошади сверзился. Ученики ушли. Хемми поднялась и удивленно себя понюхала:
- Меня что, уже вымыли?
- И вымыли, и ножки намазали, сиди на кровати, вставать не моги, - Эгиль, разохотившись, сгреб в пиалу остатки мяса с шампура, взялся их приговаривать, запивая простоквашей, - Только волосы мыть я не стал, с утра вымоешь, в косы заплетешь.
- С утра и так, и так мыться придется, если к хану, - Октай нашел свою лиску, обнял шкурку и лег  на перине. Страдальчески сдвинулись брови.
- Вот и лежи. Ты наелся? А то, может, еще чего хочешь? - Эгиль присел рядом, поцеловал несчастно изогнутые губки, - Что болит, цветок мой?
- Ноги. Они всегда болят, но сегодня я просто очень сильно старался, - Октай положил голову ему на колени. Светило через темные волосы розовое ухо с крошечной дырочкой в мочке. Хемми носила серьги, а Октай всегда снимал тяжелые украшения.
- Выпьешь травок? Тех, что я Третьему давал, и корня кошачьего, чтоб спалось крепче, - Эгиль гладил и перебирал прядки, нежил пальцами затылок Октая, трогал, обводя по контуру, ушко.
- Давай твой противный кошачий корень, но я засыпаю с него сразу, - юноша лег под шелковое одеяло, укрылся белой овчиной сверху и удобно устроился на подушках. Ни дать, ни взять - ханский сын.
- А мне чего и надо. Чтоб лежал тихо-тихо, как Третий, спал и отдыхал. Завтра, небось, снова день долгий будет.
- А ты никуда, часом, не собрался? - и черные глаза в щелочки сузились.
- Посты проверять - и спать, - улыбнулся Эгиль, не чуя подвоха.
- А на постах Аштургай?! - о, этот тон надо было слышать.
- Ээээ... не знаю, вроде, да, его смена дежурить должна. А что? - чтохто не понимал, чего это его любимый вдруг так взбеленился. Кап... Кап-кап... Ручьем потекли слезы, и вот уже Октай лицом в подушках, рыдает.
- Да что с тобой? Чем я тебя обидел? - боец перепугался уже не на шутку, попытался обнять - его оттолкнули, но он не отпустил тоненьких рук: - Октай, я не понимаю, что случилось, - вроде, спокойно говорил, а голос дрожал, как дальний гром, - Объясни, в чем моя вина.
- Правильно, все правильно... Прости, иди к нему. Не обращай внимания, - почти не отбивался танцовщик.
- К кому? Ты что, с ума сошел? Переволновался? Ну, тише, тише, глупенький, никуда я не уйду надолго, через час уже вернусь, мне ж только балаган обойти. А там дальше и без меня справятся, - Эгиль покачал головой, налил в пиалу воды и накапал настойки. Запахло резко, горько-сладко.
- Я все понимаю... Я проклятый… Я урод… - Октай схватился за голову.
- Так. Я ничего не понял, но такого о тебе слышать не хочу даже из твоих уст. Смотри на меня, чахайах, - Эгиль отставил в сторону пиалу и развернул юношу лицом к свету лампы, - Ты не хочешь, чтобы я куда-то шел? Почему?
- Потому, что человек, которого я люблю больше жизни, уходит от меня, от Хемми. Потому что не любит женщин, и уходит к мужчине, к сильному воину, красивому, а мне и против сказать нечего...
- Я ни к кому не иду. Если ты об Аштургае, то я уже говорил тебе - я с ним одну только ночь провел, и больше даже не смотрел на него, как на мужчину. Он мой друг, он меня воспитывал и учил ездить верхом в детстве, когда я от Шутругая сбегал к охранникам. И в тот раз он меня всего лишь учил, как учил бы сына. А люблю я не его, а тебя, слышишь? И как Хемми люблю, и как Октая, не делю тебя на ночное и дневное обличья, - Эгиль вздохнул, прижимая к сердцу это ревнивое, нежное и избалованное вниманием создание, которое именно таким и любил. Ну, что мог сказать Октай-Хемми на такое? Глазищи свои чернущие поднял, ресницы стрелками слиплись, губа нижняя дрожит:
- Правда?
- Тебе на клинках поклясться? Правда.
- Тогда, можно, я тебя дождусь, а потом эту кошачью мочу выпью?
- Ревнуешь и не веришь. Чем я заслужил твое неверие? - Эгиль встал, накинул поверх рубахи теплый войлочный халат, подпоясался и взял шапку: - Жди.
Октай лег, пошмыгивая носом и обняв лисью шкурку.
Сколько уж там Эгиля не было - он не смотрел на звезды, уходя. На душе было тяжко. А ведь, казалось, все верно сделал: к опытному воину за советом сходил, научился. Обходил он посты больше для того, чтобы успокоиться, чем для проверки. По давней привычке, шел мягко, стелющимся шагом, не шелохнув и травинки. И потому услышал разговор двоих через борт кибитки:
- А сколько заплатишь, уважаемый? - голос Ердена не узнать было сложно, он чуть шепелявил после того, как боец ему зубы выбил.
- Сотню золотом, ежели подтвердишь перед Ханом.
- Эээ, господин, сам за такие деньги подтверждай, а мне сто монет жизни не вернут, ежели Мастер узнает.
- Да неужели уважаемый боец Балаганщика боится? Двести пятьдесят!
Эгиль стоял, как столб, даже дыхание затаил, слушал.
- Пятьсот - и деньги вперед. И коня мне такого, чтоб как ветер скакать мог без передыху день и ночь, - наглел Ерден.
- Ты что? Разорить меня хочешь? По миру пустить меня хочешь? Этот Проклятый, это исчадье пустынных дэвов, мою сестру убил, родителей своих убил! Чего ты боишься?
- Да того же и боюсь, - пьяно захихикал бывший борец, - смерти. Только Проклятый меня не убьет, меня свои же по шею в землю закопают, да в степи оставят умирать. Ты, уважаемый Шона, думай. А завтра приходи к этому же месту с решением.
И разошлись. Ерден вышел из кибитки, а Шона зашаркал прочь от нее в сторону города. Эгиль, в одно движение перемахнув через стенку кибитки, спрыгнул на утоптанную землю, бесшумно, как пустынная кошка. И пошел, пригибаясь и стелясь по земле, сливаясь с ней, как тень. Зашел перед одышливо сопящим придворным, выпрямился, во весь свой невеликий рост. Он не брал с собой клинки - только плеть-нагайку, подарок Мастера Малая на свадьбу. Она была сплетена из сыромятной кожи, с зашитыми в кончики хвостов свинцовыми шариками. Страшное оружие в опытной руке.
- Я же тебе говорил - не подходи и на полет стрелы, пес проклятый! - прошипел люто, сверкая белыми зубами в диком оскале. Шона подобрал полы халата и с неожиданной прытью припустил прочь. Эгиль догнал его в три прыжка, размахнулся и захлестнул хвостами плети его горло. Шона пытался отбиться, хрипел и булькал, как животное. Плеть, перехваченная сильными руками бойца, все туже сжималась на жирной шее.
- Я за него убью, и даже совестью мучиться не буду, - Эгиль был зол, до кровавых кругов перед глазами, казалось, вернулось опьянение ядовитыми грибами, вернулась нерастраченная на арене ярость, - Любого убью, и человека, и Дэва, и самого Хана, если только прикажет.
Личный врачеватель лошади хана долго не желал расставаться с жизнью, он скреб руками землю, бился и только минут через пять, которые растянулись вечностью, затих. Эгиль отдышался, огляделся, не видел ли кто? Но Балаган остался за невысоким холмиком, а до Ставки было еще неблизко, чтоб часовые в безлунную ночь увидели что-то от стен. Боец подумал, взялся за ноги трупа и поволок его, пригибаясь и стараясь дышать потише, к реке, вокруг Балагана.
Тело, с камнями под одеждой, быстро утонуло. Боец, помыв руки и умывшись, равнодушно посмотрел туда, где редкие пузырьки воздуха, быстро сносимые течением к морю, отмечали путь тела, и отправился назад той же дорогой, что и пришел. Перелез через стенку повозки, тихо, не показываясь охране на глаза, прокрался к своей юрте. Вошел и улыбнулся с долей облегчения: Октай спал. Видно было, что потянулся к пиале с настойкой, да так на полпути и уснул. Но когда Эгиль разделся и лег, юноша подполз вплотную и стал ощупывать руками, не просыпаясь.
- Спи, звездочка моя, - боец засыпал стремительно, будто проваливался в колодец, он и в самом деле очень устал за день. Убийство проклятого Шоны выпило последние силы.
«А ведь утром надо еще сказать Мастеру...» - с тем и уснул. Октай положил свою ладонь поверх его чресел и тоже, наконец-то, затих.

- Ты что сделал? - Малай помотал головой, стараясь уверить себя, что ему послышалось.
- Мастер, я убил Шону - лекаря коня Хана. Вчера ночью. Он сговаривался с Ерденом, чтоб тот свидетельствовал перед Ханом, что Хемми - Порченная. Малай-гуай, почему Порченых убивают? Что плохого они сделали? И почему прокляты? Я сколько ни спрашивал у Шутругая, он или не знает, или не говорит.
Малай сел, где стоял:
- Ой, горе-горе... Что мне с тобой делать? Чем пороть ,а?
- Если бы я его не убил, Хан казнил бы половину Балагана. Мастер, я сделал то, что должен был, - Эгиль склонил голову и сжал кулаки. Но неправым себя не признавал.
- Ээээ, если бы ты его не убил, а ко мне бы пришел, мы бы втихую удавили Ердена. По закону и без свидетелей, а сейчас что делать будем?
- Они сговорились встретиться вечером. Сегодня. По закону, я его и сейчас удавить могу. Без свидетелей, и тело в реку кинуть, течение быстрое, через ночь уже в море вынесет, а там - ищи, не отыщешь, - хмуро посмотрел боец. - А если бы Шона к Хану пошел, челом бить? Да утром тут уже батыры ханские каждый камешек перевернули бы.
- Не перевернули бы. У Хана достаточно других дел, он умный человек, - Малай закрыл дверь на запор и задул лампы. В темноте юрты тлел только очаг, - Очень давно... - перешел он на шепот, - еще, когда в горах ходил по облакам святой, его схватили. И он проклял весь ханский род. «Хорош ли будет правитель, или плох, придет тот, кто будет не мужчиной и не женщиной, и вырубит последний корень». Именно поэтому на Проклятых идет такая массовая и беспощадная охота. Проклятый рождается позже обычных детей. С волосами и с зубами. Некоторые даже умеют говорить и ходить. Так их отличают от остальных младенцев. И именно поэтому хотели убить Хемми.
- Не позволю. Пальцем ее тронуть не дам. Проклятая - не Проклятая, а не дам. Сам кого хочешь, убью, - уперся Эгиль. Малай знал за ним это: чтохто мог быть удивительно спокойным и покладистым, но если уж решал что-то, то с места не сдвинешь, хоть волов впрягай.
- Да кто ж не дает-то. Но защищать надо так, чтобы голову не сложить. Согласен? Ты, знаешь, Молочная пенка, не только Хемми нужен. Но и одному старому, толстому и брюзгливому балаганщику, - Мастер Малай  зажег лампу.
- Отец, я... - Эгиль не нашелся, что сказать. Разумом он понимал, что нужен-то он не столько, как сын названный, сколько как средство процветания Балагана. А душа так хотела, чтобы и впрямь - просто нужен, потому что любимый, потому что почти родной.
- Хочешь свободы? Иди. Думаешь, я на твое место никого не найду? Балаган жил до тебя, и будет жить после тебя. Но ведь убьешься на первом повороте. А я не хочу, чтобы тебя даже похоронить было некому. Молодой еще, зеленый. Побегай у стремени, послушай старика.
- Я слово тебе давал, отец, что не уйду, пока сам не прогонишь. Как вытянешь меня плетью поперек груди - так и брошу все, а пока я здесь, слушаю, - Эгиль поклонился, - Так что ж мне с Ерденом сделать? Ночью придет на условленное место, ждать Шону.
- Сам руки не марай, поручи страже. Что, дел нет? Ученики тренированы? Жена целована? К костоправу ходил после боя? Камни свои уже отмерял? Я сейчас быстро тебя займу. Ишь! Вечером к Хану ехать, а он мрачнее тучи.
- А нагайкой по спине? - боец поднял голову, улыбнулся, - И ничего ты не толстый, мастер, Хемми правильно говорила, после болезни похудел, помолодел. Пойду я, мастер, и впрямь, дел по горло.
Ему, не поднимаясь с кошмы, сделали быструю и изящную подножку. Боец ушел перекатом, так и вывалился из юрты, смеясь, кубарем. Поднялся, отряхнул халат и пошел к себе. На рассвете, как поднялся, так и не поел. Малай-гуай прав был, надо было и к костоправу сходить, и с учениками позаниматься.
В юрте стоял дым коромыслом. Хемми мыли, красили ей ладони и лицо, укладывали волосы. По всей юрте были разложены ленты, башмачки и халаты. Одеть предстояло штук восемь, и чтобы все края были видны.
- Ой, боги! - восхитился Эгиль, аж попятившись, - Я потом зайду, - ухватил лепешку и был таков. Свистнул старших учеников и повел их к Шутругаю на поклон. Кто его знает, как там мальчишки Шону били, не выбили б себе рук из плеч, такую тушу выкидывать. Со старшими все было нормально, над Третьим старик Шутургай заохал, принялся ощупывать,  поить снадобьями и коптить едкими травами. Мальчишка был в жару и бредил.
- Отбил-таки нутро? - только и спросил Эгиль, садясь рядом с Заной и меняя ему холодную примочку на лбу. Младшего ученика он любил. Тот был умным, послушным, а еще напоминал бойцу его самого в начале обучения.
- Ээээ... Кошмар! Руки бы тебе пообрывать, учителю! Как такому ребенка доверить можно?! Оболтус! - ядовито плевался беззубым ртом старик, который и самого Эгиля не раз и не два вытягивал с того света.
- Такой и есть, - Эгиль виновато понурился, - Не уследил, Шутругай-гуай, дурная моя голова. Ну, выкарабкается же, правда?
- Выкарабкается, сильный мальчик, настоящий мужчина. Я его сейчас в шкуру сырую заверну, салом нутряным намажу. Ты от одного запаха выздоравливал, помнится, - и Шутургай опять затянул своим скрипучим голосом заунывные молитвы. Эгиль вспомнил и передернулся: еще бы! Только ради того, чтобы не чувствовать вони от невыделанной шкуры и прогорклого сала, он через силу вставал и старался сделать вид, что уже здоров.
- Не надо салом, я его мазью на травах натру, мне старая Харгал дала, сказала - боль снимет, и кости скорее срастутся.
- Ты меня еще поучи детей лечить и воспитывать. Вон, вырастил оболтуса, только слезы лить умеет. Уведи их из юрты, пока не пришиб.
Первый поспешно вытер глаза.
- Зана, ты терпи, малыш, все хорошо будет, - Эгиль погладил бредящего мальчишку по потной макушке.
- Папа, не уходи... Я буду слушаться...
Боец вздрогнул и кивнул ученикам:
- Идите, накладки в сундуках возьмете и десять кругов вокруг Балагана, - а сам остался, не найдя сил освободить ладонь из цепких детских пальчиков. Зана, как и все его ученики, был сиротой. Как-то так повелось, что сироты заботились о таких же. Малай правильно решил, что никто так не поймет одинокую душу, как одинокая душа. Родители Третьего были акробатами и разбились по трагической случайности. Лишний рот не был нужен никому, вот Малай и пристроил мальчишку к Эгилю. А тот еще и толковым оказался - прелесть просто.
- Тут я. Никуда не уйду, - так и просидел Эгиль, даже не поморщившись от вони сала и еще теплой шкуры, держа Зану за руку. Менял компрессы, поил горькими настоями, осторожно приподнимая горячую голову мальчишки, говорил с ним тихонечко, утешая и успокаивая, когда тот начинал метаться. А когда вернулись старшие, его сменил Аза, Еши ушел с Эгилем, одевать и приводить учителя в порядок перед визитом к Хану. В этом смысле бойцу было проще. На него, конечно, тоже напялили аж три халата, к поясу пристегнули изукрашенные жемчугом и лалами ножны для крисов, пришлось снова одевать плотную шапку с богатой меховой опушкой и расшитую камнями и шелком. На голове отрастали волосы и, жуть как, чесались. Эгиль подумал, что это будет пытка похлеще колодок. Для Хемми прислали паланкин, как для знатной дамы.
- Ох, ценит меня Светлейший, ножки бережет, - хихикнула озорница, пока усаживалась там.
- Ну, так, еще бы он не берег, - Эгиль ехал верхом, склоняясь к занавеси паланкина. Ему выбрали самого красивого коня Балагана, огненно-рыжего, злого и кусачего, но под чтохто Искра ходил смирнее ягненка. Хемми, которая уже знала о том, что Шона - не угроза ей, заметно повеселела, а наряды и украшения быстро вернули ей бодрость духа.
- Эгиль, а правда, что  с Ханом напрямую говорить нельзя?
- Правда. Женщинам - вообще нельзя, за женщину говорит ее муж или опекун. А уж если вовсе некому - говорит советник Хана. Если захочешь что-то сказать мне, сначала дождись паузы, потом говори, только очень тихо.
- Как глупо будет. Хан - советнику. Я - тебе, - развеселилась Хемми.
- Угу, а иначе никак. Говорят, если простолюдин к Хану обратится прямо, ему язык вырвут, - Эгилю было не то, чтобы страшно, но волновался он точно. А еще за Хемми переживал, слишком красива была девушка, хоть и спрятала лицо под вуалью, только глаза видно было.
- Ну, что ты. Я буду тихая, как птичка в рукаве.
В щель занавеса было видно, как Хемми осторожно трогает свой убор на голове. Не растрепались ли волосы? На месте ли гребни? За паланкином шли пешком ее нори. Хотя, в этих ухоженных и скромных девушках уже никто не узнал бы нори. Прилежные служанки богатой госпожи.
- А вот чего ждать от Хана? Боги, не подвести бы Мастера...
Эгиль сжал в руках поводья, украшенные шелковыми кистями и бисером, привстал на стременах, глядя с холма на открывшееся впереди, за ставкой, море. Снова сердце кольнула тоска.
- Хемми, а ты моря не боишься?
- Нет. Я воды не боюсь, только плавать не умею. А море - оно красивое, у меня ожерелье было из розовых и золотистых раковин. Отец говорил, ценное.
- А плавать я тебя научу, только когда от ставки уйдем в глубокую степь, к Чинхасану, знаешь, есть такой торговый город? Там серебром торгуют, драгоценностями. Горы недалеко. Их даже видно, как пики темные, вечно в шапках облачных. Красиво.
- Да… серебро - это красиво, - согласилась Хемми.
- Ох, какая ж ты избалованная! - рассмеялся боец. Перед ними уже распахнулись ворота города, конь Эгиля зацокал подковами по мощеной булыжниками улице, слышен был шум большого поселения, торга. Но, чем дальше они отходили от ворот, тем тише становилось. Вот уже слышно только гул в отдалении, да как поскрипывают и бряцают доспехи стражи.
- Приехали, - тихо бросил Эгиль, спешиваясь и передавая поводья слуге. Паланкин поставили на землю, девушки раздвинули занавесь, и Хемми протянула Эгилю руки.
- Я не избалованная… Я - любимая..
- Любимая, - он бы ей и шагу ступить на землю не дал, тем более, зная, как болят у нее ножки. Помог выйти из паланкина, на секунду прижал к себе, заглядывая в глаза: - Не боишься?
- Боюсь, конечно... - Хемми перешла на еле слышный шепот, - Но так приятно бояться, когда ты в безопасности.
- А ты не переживай, я тебя в обиду не дам, - Эгиль отпустил ее, пошел вперед, за ханским челядинцем. Их повели мимо юрт, мимо коновязей, возле которых фыркали и ржали красавцы-кони, к огромной юрте, с алым верхом, украшенной золоченой пикой, на которой развевалось многоцветное ханское знамя. Там их ждал высокий и степенный придворный. Он выразил свое почтение Эгилю, оказалось, он был завсегдатаем боев. Рассказал, как проходить и куда садиться, как вести беседу с ханом, и сказал, что Солнце Степи в отличном настроении после вчерашнего представления. Только и делает, что вспоминает о мастерстве Танцовщицы. Эгиль рассыпался в благодарностях, старательно подбирая фразы поцветистей. Поговорили о прошедших кулачных боях, о том, что через день будут мечные поединки. Боец узнал, что Хан благоволит к мечникам, владеющим парным оружием, и что, скорее всего, будет присутствовать на боях чтохто.
Из-за бархатной занавеси вышел другой приближенный, приказал входить. У Эгиля все внутри аж захолодело, сердце зашлось бешеным стуком где-то в горле, но он привычно вдохнул и приказал себе успокоиться. Это как поединок, кружить, высматривать уязвимое место в обороне, отвечать ударом на удар. Сзади неслышно плыла в облаке шелков и парчи Хемми, только украшения позванивали.
Ханская Юрта встретила их полумраком и тонкими ароматами благовоний. По бокам в несколько рядов сидели советники и первые представители высших каст. Ханский диван стоял на возвышении, сразу напротив очага. Казалось, кривой Аксурьяк парит на языках пламени. Эгиль отвесил земной поклон, потом опустился на колени, поцеловал землю у порога. Только потом, по милостивому кивку Хана прошел к приготовленным для гостей подушкам и чинно сел. Рядом и чуть позади опустилась Хемми, он видел ее краем глаза, из-под ресниц поглядывая на хана. Хан же смотрел на Хемми единственным глазом, поглаживал узкую бороду и улыбался. Потом наклонился к советнику и что-то невнятно сказал. Советник повернулся к Эгилю:
- Аксурьяк-хан приветствует тебя, чтохто, и весьма удивлен, что девушка, которая выросла в Балагане, смогла достойно выйти замуж, несмотря на ранг танцовщицы. Он поздравляет тебя со столь прибыльной женитьбой, ибо талант твоей жены стоит многих сундуков с золотом.
- Моя жена, хоть и танцовщица, девушка достойная не только золота, но и всех драгоценностей мира, это мне повезло, что мой Мастер благоволил мне настолько, что согласился отдать ее в жены. Я счастлив, что пресветлый Хан так высоко оценил ее талант, - Эгиль снова поклонился, обращаясь к советнику. Хан снова что-то пробурчал. Советник обратился к слугам:
- Хан повелевает подать Госпоже табурет.
Хемми принесли складной табурет, она поклонилась, прижав руки к груди, села, расправив складки одежды, похожая на экзотический южный цветок. Эгиль так и остался сидеть на высокой расшитой подушке. Чувствуя себя болванчиком, снова отвесил поклон:
- Моя жена благодарит Пресветлое Солнце Тэренге за оказанную честь.
- Милостивый Хан рад, что его подарки пришлись Госпоже Хемми по сердцу. Но, может, есть еще что-то, чем он может отблагодарить ее за несказанное удовольствие, которое до этого приносили Хану только битвы?
Эгиль повернулся к Хемми, улыбнулся краем губ:
- Проси, пока государь добр, - едва слышно шепнул.
- Чего просить-то, болван? Казневая повинность… - также тихо шепнула Хемми.
- Помню, - Эгиль опять поклонился: - Мой благословенный цветок смиренно просит снять с Балагана повинность, по которой Вороны приводят к нам на казнь Порченых. Да простит меня Пресветлый Хан, - он ждал ответа, не выпрямляясь, затаив дыхание. Аксурьяк хлопнул себя по ноге. Закашлялся-засмеялся.
- Хан снимает повинность, - советник махнул рукавом писцам, которые зашуршали перьями, - Но,  есть ли что-нибудь, что бы Госпожа Хемми хотела для себя?
- Ну, хвала богам, одно исправили. Теперь уж проси для себя, что пожелаешь, - Эгиль чуть заметно расслабил плечи, даже не осознавая, как напряжен был до этого момента.
- Карты… Купеческие карты Тэренге... - чуть громче подала голос Хемми. Эгиль передал ее просьбу, благодарно улыбнувшись: он бы и не вспомнил за них, почти отказавшись от идеи покинуть Балаган.
- Вах-вах! Хан изумлен такой необычной просьбой от девушки. Госпожа Хемми, должно быть, не только красива, как луна, но еще и умна, как степной филин. Опасное сочетание в женщине. Но Хан уважит ее просьбу.
Хемми наклонилась к Эгилю:
- А Хан не только свиреп, как горный тигр, но еще и ласков, как лисий мех, знает, как угодить женщине.
- Хемми, у тебя язык, как медовое жало, - шепнул боец, передал благодарность женушки повелителю Тэренге. Аксурьяк встал и поманил к себе Хемми. Эгиль слегка опешил, но потом вспомнил слова Мастера Малая и кивнул:
- Иди, лобызать тебя будут. Молчи только и улыбайся, - чуть подтолкнул девушку к ханскому дивану. Хемми осторожно встала и, обойдя очаг, приблизилась. А потом замерла в нерешительности. Чтобы встать рядом с Ханом, надо было подняться на три ступеньки, но она не знала, можно ли это по этикету или нет. Паническим, совершенно детским жестом она оглянулась на Эгиля. Чтохто кивнул: только один раз можно было подняться на ханское возвышение и только по приказу самого Хана. Великая честь, ему самому такую вряд ли окажут. Хемми двинула губами, и Эгиль прочитал под вуалью: «Мамочка моя..»
Девушка повернулась и поднялась, низко опустив голову и глядя в пол. Хан собственноручно снял с нее вуаль. Взял за плечи, оглядывая вблизи. Эгиль напрягся, как струна, но над Хемми не зря трудились все ее девушки и она сама. Танцовщица была безупречна. Аксурьяк прицокнул языком, расцеловал ее в обе щеки и отпустил.
- Вай, какая звезда, какая яркая звезда! - во всеуслышанье заявил, - Пусть передадут Мастеру Малаю: я желаю, чтобы его Балаган сопровождал меня в кочевье.
Хемми дошла до Эгиля и осела ему на руки. Переволновалась. Вокруг них засуетились, сунули Эгилю в руки чашу с водой. Боец осторожно усадил девушку, придерживая ее, напоил, приведя в чувства. Низко поклонился:
- Мастер Малай будет счастлив исполнить повеление Светлейшего Солнца Тэренге.
Хан кивнул. На этом аудиенция закончилась. Девушки помогли Хемми выйти, и она дышала на свежем воздухе, держась руками за грудь.
- Все уже, все, - Эгиль осторожно обнял ее за плечи, - Перепугалась?
Обратно в Балаган их сопровождали все те же люди с паланкином, несли Хемми, как драгоценность. Новость о том, что Балаган будет сопровождать ханскую ставку в кочевьях по стране, мгновенно облетела все юрты. Это была удача, выпадающая раз в жизни. Аксурьяк, как и любой хан, не стоял долго на одном месте, двор путешествовал самыми короткими дорогами, самыми безопасными и красивыми.
- Ой, - убивалась дома Хемми, - как глупо получилось, ой, как стыдно! Чуть языка не лишилась, трусиха! - и тут же с визгом запрыгнула на руки Эгилю: по кошмам неслась перепуганная ящерица. Боец долго и, что греха таить, с удовольствием успокаивал ее поцелуями, потихоньку освобождая от тяжелых украшений и одежд. А чуть позже из ставки привезли ларец, богато изукрашенный серебром и самоцветами - ханский подарок не по годам смышленой девушке: карты, во всех подробностях изображающие караванные пути Тэренге.
- Вот. Вот тут я родилась, - обрадовалась Хемми, лежа на животе перед огнем и болтая ногами в мягких сапожках, подарке Эгиля. Она расстелила карту на полу и водила по ней пальчиком.
- А вот тут меня нашли, - Эгиль присел рядом, ткнул в побережье, к которому почти вплотную подходил Балаганный путь.
- Теплые течения. Понятно, почему ты не погиб. Тебя подхватил Тарай, морское течение. Мне отец рассказывал. А вот тут, примерно, вы должны были меня найти. Ой-ей... Сколько же я пробежала, ужас просто!
- Зато правильно бежала. Устала, родная? - Эгиль неспешно поел, у него проснулся волчий аппетит после посещения Ставки, и засобирался снова куда-то.
- Есть немного. А ты куда?
- Зану проведать. Он меня отцом назвал, когда бредил. Жалко мальчишку, такой преданный, но просчитывать свои поступки пока не умеет. Из-за меня поплатился.
- А, можно, я с тобой? - Хемми очень не хотела с ним расставаться, даже на минуту.
- Идем, думаю, он будет рад, - Эгиль надеялся, что Третьему стало получше. Он прихватил с собой ларец со снадобьями, чистое полотно, перевязать побитые ребра. О мальчишке хотелось заботиться, как о собственном ребенке. Ну, брате, по возрасту ему Эгиль в отцы не годился.
Хемми  вошла в ученическую юрту и ахнула:
- Боги пресвятые, тут же  дышать нечем!..
- Шутругай лечил, - Эгиль ругнулся, прикрыл рот ладонью и распахнул дверь, чтоб протянуло чистым воздухом вонь от курений и шкур. Турнул старших учеников за водой, взялся разворачивать мальчишку, осторожно прощупывая ребра и живот.
- Фу! Какая дрянь! - Хемми закатала рукава, потрогала лоб мальчика: - Великая Матерь! Ему нужен лед. Лед, снег, холодная вода, что угодно, хоть туши мороженые!
- Где ж я тебе, родная, льда достану? Тут не горы. Вода холодная, уксус - вот и вся помощь.
Пришли ученики, приволокли казан горячей воды. Эгиль взял Зану на руки, держал, пока Первый мыл, оттирая настоем мыльного корня от жира и крови, потом долго и тщательно втирал в черно-багровые синяки мазь, пахнущую травами, бинтовал. Зана очнулся, смотрел мутными глазами, не узнавая, звал Эгиля то Учителем, то отцом, но не плакал. Будто помнил слова бойца, что не должен показывать своей боли.
- Бедное дитя... - шептала Хемми, - Нужен покой, тишина и свежий воздух. Эгиль, как думаешь, я могу послать Хану письмо? У него должно быть Мумие. Лучше средства еще не придумали для внутренних ран тела.
- Спроси мастера Малая, я в этикетах не силен, а он тебе скажет, можешь ли ты просить Хана. Только бы не... - Эгиль оборвал мысль, страшась накликать смерть.
Мастер пожал плечами: он и сам не знал толком, позволительно ли танцовщице обращаться с просьбой к Хану? Учитывая, что Хан эту танцовщицу только что лобызал, подарки дарил и вообще отличил. Малай выдал девушке лист бумаги, самой тонкой и белой, что была у него, чернила с пером и усадил за низкий столик:
- Пиши. Только постарайся покороче, чтоб суть была сразу ясна.

Эгиль сидел над учеником, меняя ему компрессы с уксусом и обтирая пышущее жаром тельце. Вздрогнул, услышав хриплый задыхающийся шепот:
- Учитель, а я встречу там маму и папу?
- Что, Зана? Где? - боец с тревогой склонился к бледному, как воск, мальчику.
- Там, на облачных кочевьях...
- Не торопись туда, малыш, - Эгиль открыл шкатулку и вынул несколько фиалов со снадобьями. Развел с водой, но Зана уже просто не мог глотать. Все текло мимо, по щекам и шее, - Зана, мальчик мой, ну, давай же...
Широко открытые глаза ученика явно видели что-то иное, чем глаза учителя. Он улыбнулся трескающимися губами:
- Мама...

В юрту Мастера Малая Эгиль вошел без стука, у порога упал на колени:
- Не надо письмо. Поздно уже…
Звякнула опрокинутая чернильница. Снял шапку Малай. Хемми подошла и обняла Эгиля.
- Я виноват... Недоглядел, не остановил вовремя... Не помог... - Эгиль впервые, наверное, так горевал, но внешне это заметно было только им двоим: мастеру и любимому, только они видели, как бьется горе в синих демонских глазах, и как в тонкую нитку сжимаются губы, чтобы не дрожали.
- Милый мой, счастье мое... - ну, что еще мог сказать Октай? Посмотрел на Малая, потом вышел. Женское это дело - омыть и убрать тело.
- Почему? Ну, почему? - Эгиль не плакал, он давно уже разучился лить слезы. Только сухо резало глаза и кололо где-то внутри, - Я плохой учитель, отец.
- Ты хороший учитель. Воспитал такого львенка, который ничего не побоялся ради тебя. Зана погиб в бою. Мы похороним его, как бойца, - Малай сел рядом и положил руку на плечо чтохто. Эгиль прижался щекой к его ладони и прерывисто вздохнул. Слабое утешение, но лучше такое, чем никакого.  В юрту Малая поскреблись Первый и Второй, изгнанные из ученической юрты Хемми. У обоих были красные глаза, распухшие носы. Где-то с улицы раздались скорбные голоса: женщины выполняли свой долг, оплакивая умершего, как подобает. Ученики прибились, как два щенка, по бокам Эгиля, размазывали слезы по чумазым лицам. Малай еще долго говорил, и его слова, как целебная мазь, ложились поверх свежей раны.
Хоронить Зану должны были на рассвете, на небольшом холме у излучины реки. Эгиль взял старших учеников, лопату, и пошел рыть могилу. Стражи ворот выпустили его без слов: слухи по Балагану разносились быстро, как пожар в сухой степи. Заунывно пели женщины. Ярко горели костры, чтобы душа не заблудилась, нашла  выход к звездам. Хемми до поздней ночи готовила поминальную кашу и шила с женщинами саван. Вернулась очень поздно, еле живая от усталости. Эгиль ждал ее, не ложась, только отмылся от земли и переоделся. Ему казалось, что огонь в очаге горит слишком тускло, и вокруг пахнет пыльной, сухой землей. Поднялся навстречу Хемми, обнимая ее:
- Спасибо, милая.
- Родной мой, любимый... Это я виновата, прости, пожалуйста, - Хемми уже не могла плакать. Слишком много всего случилось за эту неделю.
- Нет, тебе не в чем винить себя. А если слишком сильно скорбеть, душа Заны не сможет оторваться от земли и взлететь к облачным степям. Потому сейчас окончится время скорби, и утром мы станем петь веселые песни, провожая маленького воина в путь, - он погладил толстые косы и прижал ее к себе, - А сейчас нам надо лечь и уснуть. Завтра первый поединок, и не один. Ты придешь посмотреть?
- Конечно. Я хочу оберегать тебя во всех битвах. Вдруг прикрыть надо будет, так я личико открою и ослеплю, - Хемми тепло дышала в шею. Обвила руками, как лоза виноградная.
- Да, от твоей красоты ослепнут все мои соперники, - Эгиль улыбнулся, уже не через силу. Скорбь, и правда, уходила, будто сползало тяжкое покрывало, накрывшее Балаган. Боец раздевал свое сокровище, расплетал косы, поливал стоящего в тазу Октая из кувшина теплой водой, пахнущей ароматными травами. И целовал в плечи, в узкую спину, в лопатки, откинув мокрые тяжелые пряди смоляных волос. Там, где была жизнь - не было места смерти и скорби.
- А хану я понравился. А видел, как все вздохнули, когда он вуаль отбросил? - щебетал Октай, умащивая себя маслом, чтобы кожа нежная была, как лепесток.
- Видел. Чуть не приревновал, - Эгиль не знал, что такое ревность, не признавал этого, он тогда попросту боялся, что вблизи одноглазый Аксурьяк распознает в Хемми юношу.
- Вот. А я - твой, - Октай потрогал ягодицы и скривился.
- Что, все еще болит? - боец не поверил, у него самого все царапины заживали с той мазью, которой он мазал Октая, за сутки. Прошло уже трое суток, а Октай все еще морщился. Хотя, обещал же Эгиль его седмицу не трогать? Обещал. Вот и не стал боец ничего говорить, да и руки попридержал, хотя, страх, как хотелось приласкать любимого.
Октай очень забавно засыпал. Ложился три раза. Вставал попить воды, сходить до ветру и зажечь лампу от мошек. Каждый раз возился, устраиваясь, закидывал сверху озябшие ноги, бормотал молитвы, а потом засыпал на полуслове, обязательно боднув тяжелой головой. Эгиль выждал, пока юноша угомонится, пока дыхание его не станет ровным и тихим, и выскользнул из постели, тепло укутав Октая, чтобы не ушло тепло. Оделся, привесил на пояс крисы и нагайку, и вышел в ночь. Конечно, схватить Ердена и казнить было поручено стражам Балагана. Но Эгиль хотел лично убедиться, что хитрый змей не вывернется и не сбежит.
Ерден лежал в колодках. Его избили, но казнь отложили до утра. Чтоб все видели - в назидание остальным. Эгиль присел рядом, негромко спросил натужно дышащего предателя и пропойцу:
- Зачем? Чем я тебе так не угодил, Ерден?
- Мелкий сученыш, жалко, что я не придушил тогда тебя на берегу... - Ерден был жалок.
- А мне жаль, что мы так и не стали друзьями. Если бы ты тогда не принял мой отказ разделить с тобой плащ так остро, все вышло бы иначе.
- Я бы убил тебя на этом же плаще… Потом… Если бы ты еще был жив.
- Так хотелось попробовать, как это - брать чтохто? - Эгиль сплюнул вязкую горечь, наполнившую рот. И вот с этим он хотел когда-то подружиться? А ведь Ерден был не намного старше него самого, всего на каких-то пять лет.
- А как же... Интересно, как это - быть с уродом...
- Могу тебе сказать, - боец наклонился, глядя в заплывшие от синяков злые глаза смертника: - Ты для меня тоже урод. Желтозадый, узкоглазый, вонючий верзила. Неуклюжий, как новорожденный щенок шакала. Я никогда бы не лег с таким уродом.
- Точно… Ты себе поуродливей и помладше нашел. То-то эта нори вопила на весь Балаган.
- Я нашел себе звезду, которая сияет ярче, чем луна в полнолуние. Тебе с ним не сравниться, как не сравнится грязная лужа и чистый родник. Прощай, - Эгиль поднялся и пошел домой, где его ждал теплый нежный Октай, мягкая перина и спокойный сон.

Утро было радостным. Похоронили Зану. Лагерь украсился цветами, детям раздавали сласти. Незанятые в представлении угощались поминальной кашей. По велению старейшин тихо удавили Ердена. Отдали его тело городским могильщикам. Те сварят из тела мыло. Хоть так предатель послужит людям. А имущество Ердена раздали слугам и нори.
Эгиль, проснувшись рано утром в юрте Аштургая, минут пять не мог понять, где он и почему не у себя дома. Потом вспомнил: охранники перехватили его, едва успел отойти от Ердена, увели с собой, «выпить поминальную чарочку» за упокой души младшего ученика. Как он ни отбрыкивался, а отказаться не смог. А на уставшее тело крепкий, как удар обуха, самогон оказался чересчур сильным. Эгиля срубило там, где сидел, кажется, только и успел - привалиться к плечу десятника, чтоб не упасть лицом в костер.
Боец наскоро умылся и кинулся к себе, представляя, как переволновался его чахайах, не найдя утром супруга в постели.
- И раз, и два... - за Хемми, которая не могла говорить громко, командовала Гуйко. Танцовщицы скользили по кругу. На головах у них стояли кувшины с водой. Руками они их не поддерживали. Вот и Хемми, с алым румянцем и чуть припухшими глазами. А чуть поодаль, на скамьях, словно на представлении, сидели разряженные, как павлины, придворные. Эгиль запомнил их по визиту к Хану. Надо же! Не поленились в такую рань встать и прийти, поглазеть на жемчужину Балагана! Боец отвернулся и сплюнул. Ему не нравилось столь пристальное внимание к его жене. И вовсе не из ревности. Он боялся за Хемми. Каждый раз боялся, что обман Октая вскроется, так или иначе. За себя он даже не думал.
Дома ждал идеальный порядок, еда и корзина, приготовленная в стирку. Доверху наполненная платками. Эгиль почувствовал, что внутри поселился дикий степной лисенок: грыз и кусал. Имя ему было - совесть. Но разве ж он был виноват, что с одной пиалы хмеля уснул? Впрочем, совесть нашептывала, что ему вовсе не стоило пить, а еще больше - вообще выходить из юрты, когда уже лег.
Хемми пришла к обеду, аккуратно накрыла на стол, поставила умывальную чашу и села с очень обиженным видом.
- Сердишься? - Эгиль опустился перед ней на колени, взял за руки, - Прости, мне надо было уйти.
- А ты и ушел. Всегда мне теперь в питье кошачий корень подмешивать будешь? Или просто в открытую признаешь, что о мной спать противно?! - рыкнул Октай.
- Я ничего не подмешивал. И ушел не потому. Поговорить с Ерденом хотел, потом стражники зазвали помянуть Третьего, - Эгиль нахмурился: ну за что ему оправдываться? Ведь ничего худого не сделал.
- Почему ты всегда уходишь, когда я сплю? Я уже засыпать боюсь! Почему нельзя просто сказать: я иду туда и туда, не волнуйся! Почему я постоянно просыпаюсь в одиночестве?!
- Потому что я не хочу тебя волновать, расстраивать не желаю, ясно? Октай, - Эгиль сильнее сжал пальцы, зная, что юноше будет немного больно, - почему я каждый раз должен оправдываться и отчитываться, куда иду? Я не хожу к нори, не спускаю деньги на игру в кости. В чем моя вина?
- Но ты расстраиваешь и волнуешь! - Хемми убежала. Ушла в юрту к своим ученицам.
- О, боги... - пробормотал боец. Ему следовало уже готовиться к бою, пришли ученики. Но на сердце Эгиля не было покоя, он никак не мог прогнать из памяти видение полных слез глаз Хемми.
- Ну, как мой мальчик? - Малай пришел, довольный и сияющий, как золотая монета, - Готов показать... Так. Вай-вай… что опять?
- Хемми злится. Что не ночевал дома, - отрывисто ответил боец, затягивая на запястье кожаный наруч с медными бляхами-накладками.
- Ай-яй! Женщина в печали - это плохо. Маленькая она у тебя, неуверенная в себе, - Малай отошел в сторонку, налил ему отвара из грибов.
- Я сам виноват. Жене нужно внимание и ласки, но я ее не трогал со свадьбы. Боюсь больно сделать, - чтохто проверил крепления второго наруча, затянул потуже пояс-корсет и усмехнулся, беря сосуд с отравой: - Не переживайте, мастер, эти бои я не проиграю.
- Она в шатре сидит. На задних рядах. Женщины, - мастер сегодня явно был настроен на лирический лад, - Они думают так: «какой он красивый, какой он умный, он великолепен. А я, что могу  дать я?»
- Любовь. Ласку. Заботу. Остальное даем мы. Спасибо, Малай-гуай, я уже спокоен, - Эгиль глубоко дышал, погружаясь в то странное состояние полусна-полуяви, которое всегда предшествовало боевому безумию. Он встал, сделал несколько выпадов и выхватил крисы, разогревая тело перед схваткой. Размявшись, снова вбросил оружие в ножны - простые, кожаные, даже без накладок, - Готов.
- Принеси мне много камней, мой мальчик. Я сегодня ставлю на тебя «Черную пантеру», -  Малай имел ввиду огромный рубин, такого насыщенного цвета, что казался почти черным. С помощью этой уловки он выманивал много денег на ставках.
- Хорошо, мастер.

Арену освещали сразу сотни ярких масляных ламп, свет казался слепяще-радужным, преломляясь в хрустальных створках фонарей. Эгиль повязал голову расшитой белым и зеленым шелком повязкой, ее ему подарила Хемми. Вышила тайком, за два дня. Вспомнились ее слова: «Да я и шить не умею». Боец усмехнулся: маленькая птичка-куличик, глупенькая еще птичка. Драться он будет даже не для Мастера Малая, а для нее. Чтоб потом купить ей еще куклу. Или еще цветного шелка на вышивки. И пяльцы, деревянные, дорогие.
Объявили его поединок. Чтохто вышагнул из-за кожаного занавеса кулис на арену, раскланиваясь, оценивая противника. Перед ним стоял молодой парень, крепко сбитый,  с недавно сломанным носом. Он поклонился и взмахнул своими мечами, салютуя. Эгиль оценил, как тот двигался. Гибкий, ненамного старше. Но ничем подстегивающим сознание не пользуется - видно по глазам. Боец усмехнулся: не противник. Но для разогрева хватит.
Гонг - и противник закружил, зрелищно крутя «мельницы».
«Любит показать себя... Быстрый. Левая рука сильнее правой. Леворучка, переученный на обоерукого?» - думал Эгиль, приглядываясь и кружа по арене, пока что только отбивая пробные выпады противника, но не атакуя. Зрители стали волноваться, подзадоривая выкриками. Парень подло ударил Эгиля по ногам, одновременно метя в грудь, не прикрытую ничем, кроме тонкого полотна безрукавки. Эгиль ушел от ударов прыжком-перекатом назад, пропуская оружие над и под собой. И, едва приземлившись на ноги, прянул вперед атакующей змеей, вроде бы целясь в грудь, но в последний момент нырнув вбок. Волнистые лезвия крисов зацепили левое плечо противника, брызнула на арену первая кровь. Зрители взревели, приветствуя бойцов. А дальше Эгиль просто игрался с парнем, как кошка с мышью. Вроде бы, почти позволял себя достать, но принимал удары коротких изогнутых мечей на лезвия, спуская их по острому «плавнику» клинка. И тут же бил сам, втрое возвращая удары, так, что соперник с видимым трудом удерживал оружие в слабеющих руках. Но вот мечник собрался, кидаясь вперед, навязывая чтохто ближний бой. Зачем это, Эгиль понял только тогда, когда из странной прически бойца, похожей на женскую, из сплетенных конусом волос в чтохто прянула ядовитая гадина, дрессированная ящерица-сцинк. Взмах, которым Эгиль рассек тельце твари, на секунду открыл его бок, и лезвие вражеского клинка скользнуло по ребрам, вспарывая кожу и мышцы. Пояс с накладками остановил удар, а дальше разъяренный нечестным приемом Эгиль уже не позволил врагу коснуться себя, связав его постоянным наступлением, и завершил поединок, мощными ударами крисов выбив оружие из рук и вспарывая их от локтей до запястий. А потом всадил волнистые, узорчатые лезвия между ребер, пронзая легкие и сердце. Отступил, вырывая клинки из ран, поклонился.
Люди на скамьях взревели, на арену, прямо в кровь, на тело убитого бойца, полетели монеты. Зашелестели самоцветы, пересыпаясь из чаши в чашу. Первая ставка была не слишком высока. Но когда судьи подняли над чашей «Черную пантеру», раздался слитный вздох восхищения. Ставки взлетели. Пока готовился поединок второй пары бойцов, пока убирали тело, вытирали кровь с кож арены, у столов, где оценщики передавали из рук в руки рубин, началось столпотворение. Вопреки обычаям, заключались ставки не только на новую пару, но и на чтохто. Эгиль ушел в свою палатку. Там его уже ждали лекарь и Мастер Малай, засуетились, осматривая длинный порез, останавливая кровь и бинтуя рану. Боец рвано рассмеялся, в его крови бурлил азарт и яд.
- Держи себя в руках, сынок, - Малай сжал его плечи широкими ладонями, - Эта тварь тебя не зацепила?
- Нет. Не успела. Первый, найди госпожу, скажи, что со мной все в порядке.
- Да, Учитель, - Азарга убежал отыскивать Хемми. Странные чувства бурлили в голове юноши. С одной стороны, он должен был быть рад. Женатый учитель по статусу гораздо выше холостого. И это поднимало положение его учеников. Азарга, как первый и старший ученик, теперь допускался зрителем на тренировки перед боями. Очень важно знать и перенимать не только опыт своего мастера, но и по первым трем шагам определить школу своего противника. Чтобы предугадывать движения и манеры, за секунды до выпадов.
Но смерть Заны, который грудью встал на защиту Хемми, который не посмотрел на возраст и вес противника и не побоялся вступить с ним в драку, черной кислотой разъедала душу Первого. Не мальчик, который чистит учителю обувь, а он - Азарга, первый ученик, должен был заступиться. А он просто ушел, не приглядев за Третьим.
  Хемми сидела в верхних рядах, тут было душно, и с первого взгляда было ясно, что девушке нехорошо.
- Госпожа, - Азарга пересилил себя, склоняясь перед Проклятой в поклоне, - Учитель велел передать, что с ним все в порядке, царапина не страшная. Вам что-нибудь нужно? - он должен был быть рядом с Эгилем, но в глазах бойца ясно читался приказ: "Присмотри". А не исполнить приказ учителя - было равносильно тому, чтобы снова предать его. Он, Азарга, и без того натворил уже слишком многое, чего творить не стоило, чтобы ослушаться еще и в этот раз. И потом, быть ближе к врагу вовсе не значит стать уязвимее. Эгиль это доказал только что на арене. Если он завоюет доверие Проклятой, он сможет узнать ее слабые стороны. И то, чем она так крепко взяла Учителя, который ни с кем ранее не заводил близких отношений, сохраняя ровный тон. Хемми показала рукой вниз, ей нужно было на свежий воздух. Там уже бегали, потеряв ее, обеспокоенные сестры по танцу. Аза представил себе, как она касается его руки, и содрогнулся, но не подал виду. В конце концов, если бы Порченые были ядовиты, как об этом говорят, он был бы уже не собой, а кем-то другим. Первый протянул ей руку:
- Обопритесь на меня, хозяйка, я помогу.
Хемми опустила рукав. Каждый раз, когда она ходила на эти бои, она много раз готова была потерять сознание от страха за Эгиля. Но не быть рядом с ним -  было выше ее сил. Поэтому, подышав немного вне шатра и умывшись, она решительно вернулась назад.
- Мне остаться с вами? - Азарга готов был даже на это. Нет, он не выслуживался. Вот уж что-что, а это было противно самой его природе.
- Как пожелаешь... - Хемми села и подколола платок, чтобы он закрывал ее лицо. А ведь вечером ей предстояло танцевать, на это тоже должны были остаться силы. Первый убежал в палатку бойцов. Кроме Эгиля, из Балагана выступали еще трое мечников, но двуручным боем владел только чтохто. К бою готовился второй боец, разминался, Эгиль же просто не мог сидеть на месте, он под руководством Мастера Малая проделывал дыхательную гимнастику, чтобы суметь держать себя в узде.
- Учитель, мне остаться с хозяйкой? - Азарга не подходил ближе, чем на полторы длины руки бойца, тот мог и сорваться, ударить, если не овладел собой.
- Да, - на удивление, голос Эгиля прозвучал ровно.
- Хан едет!!! - в палатку ворвался один из охранников Балагана, - Мастер! Хан пожаловал посмотреть бои!
Поднялась суматоха, из Балагана стали выпроваживать публику, что поплоше. Только владельцы фарфоровых бирок могли спокойно попивать кумыс. Остальных с руганью выставляли прочь. Пока улеглось волнение, пока усадили Хана с его присными, пока разобрались со ставками, возвращая тем, кого вытурили из балагана, их долю... К устроителю боев и Мастеру Малаю подошел тот советник, что рассказывал Эгилю правила поведения на приеме у Хана:
- Пресветлое солнце желает сменить порядок боев. Пусть выйдет чтохто, хан хотел посмотреть, на что способен белокожий обоеручка.
- Слово Хана - закон.
Все закрутилось. Искали Хемми, Аксурьяк желал видеть рядом Лазурный Цветок Неба. Малай, запыхавшись, вошел в палатку бойцов:
- Теперь твоя очередь, Хан желает знать, на что ты способен. Готов?
- Готов, - Эгиль кивнул, - Сколько боев придется провести без передышки? Или все же с перерывами?
- Хан не знает правил, он новичок в боях на арене, поэтому я приказал готовиться танцовщицам. Хемми выторгует тебе перерывы на полсвечки.
- Хорошо, - боец опустился на одно колено, вытянув крисы из ножен и скрестив их перед грудью: - Благослови, Джал Победоносный, благослови, отец.
Малай положил руку ему на голову:
- Счастлив был тот день, когда тебя принесли в мою юрту. Не надо бравады, все должно быть зрелищно, но быстро. Обмороки Хемми нам сейчас не нужны.

Против Эгиля выставили здоровенного северянина, рядом с которым боец казался ребенком. Но чтохто твердо усвоил одно: если противник выше, у тебя есть преимущество. Если противник ниже, у тебя снова-таки есть преимущество. Любой кажущийся недостаток можно обратить себе на пользу. Северянин был силен, под загорелой дочерна кожей бугрились такие мускулы, что его рука в плече была толще бедра Эгиля. Он был наголо обрит, а в ушах, в носу и даже в нижней губе у него были толстые колечки. Эгиль ухмыльнулся: как свирепый бык, которого привязывают за кольцо в носу, чтобы не вырвался. Противник был одноручкой, на левой руке у него висел небольшой круглый щиток, правую защищал наруч, такой же, как у чтохто, живот и верхние части бедер - пояс с огромной круглой пряжкой, из которой по желанию мог бы получиться еще один щит, а сам пояс можно было бы надеть на коня, как седло. А еще у Северянина был очень умный взгляд узких, глубоко посаженных глаз. Он был опасным противником.
Малай внимательно следил за Ханом и всей его свитой. Советник что-то объяснял Аксурьяку, и тот снял с руки перстень, отдав его слуге. Хан поставил на противника Эгиля. Не верит.
Эгиль напряженно думал: если Хемми выйдет танцевать перед ханом в перерывах между боев, у него будет около получаса на то, чтобы прийти в себя. Но лучше приберечь запал боевого безумия для конца. Только если будет совсем невмоготу, воспользоваться им. Пусть уж лучше похмелье от яда, чем полная потеря сил. К похмелью Хемми внутренне готова, а вот к Эгилю, трупом лежащему и дышащему через раз - вряд ли.
Ударил гонг, и схватка началась. О, зрелищности было много. Эгиль постарался. Северянин оказался проворным, как кот, но ему недоставало гибкости. Он пытался навязать чтохто ближний бой, но тот понимал - один удар щитом в грудь - и ему переломают ребра. Так что кружил лаской вокруг врага, уколами-выпадами пробуя его защиту, спускал по лезвиям страшной силы удары, не стараясь их держать: берег руки.
К Малаю подошла Хемми которая уходила к себе привести в порядок и переодеться:
- Он справится?
- А как же иначе, милая? Хан любит настоящий бой. Значит, будут биться до...конца. Если Эгиль не справится, второго шанса не будет, - задумчиво ответил балаганщик, пощипывая бороду. Он был уверен в своем бойце. Не зря же Эгиль уже три года выходил победителем в схватках, проиграв от силы два-три боя.
На арене, между тем, сменилась картинка: Северянин, обозленный увертливостью противника, начал терять терпение и взвинтил темп атак. Эгиль, высмотрев просвет в его обороне, сумел зацепить его, раскровавив правую грудь, соскользнув лезвием криса в подмышечную впадину и рванул клинок вверх. Собственно, на этом поединок и закончился: правая рука Северянина безжизненно повисла.
Все замерли и, как по команде, повернулись к хану. Аксурьяк погладил бороду и посмотрел на Эгиля, затем на Северянина, и поднял руку вверх. Жизнь. Хан был воином, он не любил бессмысленные убийства. Эгиль поклонился, в глубине души благодарный хану. Северянин сражался честно, убивать его не хотелось вовсе, тем более, на арене они вряд ли встретятся еще раз: перерезанные сухожилия так просто не срастаются, как сломанные кости.
Хемми вышла на арену, поклонилась гостям и музыкантам. В технике танца она сильно уступала Юми и даже собственным нори. Она не танцевала каноничные и традиционные танцы, посвященные богам. Зато рассказывала своим телом целую историю. Как прорастает семя в земле, как улетают на рассвете ночные птицы, как бежит табун, и укрывается от погони в густой траве хищный барс. В Хемми было столько живого, задорного огня и природного артистизма, что ее простой, не переполненный сложными акробатическими элементами, танец трогал до слез.
Пока она танцевала, в шатер к бойцам снова пришел распорядитель. Он был озадачен и слегка напуган:
- Солнце Тэренге желает, чтобы сегодня все поединщики дрались только с твоим чтохто, Малай-гуай. Сколько он выдержит? У меня заявлено было двадцать поединков, на выбывание. Но если Эгиль будет каждый раз биться со свежим противником, он попросту упадет.
Малай затянул потуже пояс:
- Я не могу этого позволить. Если мудрейший и сияющий Хан хочет смерти, то пусть это будет моя смерть. Приму покорно. Балаганщики, конечно, развлекательный народ, но второго такого, как Эгиль, нет и не будет. Если хотите, я сам отвечу за свои слова перед Степным владыкой.
- Он не хочет смерти твоего бойца, это испытание. Пресветлый Хан видел только один бой, но желает посмотреть, на что вообще способен юноша. И, - тут распорядитель перешел на шепот: - возможно, он прикажет дать чтохто лучших учителей и приблизить его к себе, Малай-гуай! Мой добрый друг слышал, как об этом говорил сам Хан своему советнику.
Малай умел ценить такое благодушие и не преминул отстегнуть от пояса один из многочисленных кошелей:
- Не побрезгуйте подношением вашему дому, уважаемый. Эгиль будит биться, сколько сможет.
Боец, которого обмахивали влажным полотном, подошел, стоило распорядителю покинуть палатку:
- Что он сказал?
- Короче, так. Без смертей, с явными победами, сколько сможешь. Чувствуешь, что все, край, подаешь мне знак, я останавливаю бой. Понял?
- Понял. Второй, еще настоя.
Три глотка настоя черных грибов позволяли Эгилю увеличить силу, внимание, чувствовать малейшее колебание воздуха и угадывать движение соперника до того, как он шевельнется. Еще два - обостряли все чувства в разы, Эгиль мог биться и с закрытыми глазами, еще один - и неизбежно было боевое безумие, стоило телу исчерпать все ресурсы. Боец неторопливо отсчитывал глотки, цедя невообразимую горечь отвара: один... второй... Помедлил, и выпил третий глоток. Хан желает увидеть его во всей красе? Пусть исполнится по желанию его!
Закрутился мир в цветном калейдоскопе. Клинки, бешеная круговерть боя, танец Хемми. Противники: смуглый, не очень, высокий, низкий, плотный, костлявый. Выбитые зубы, сломанные руки, клочки чужих волос, прилипшие к пальцам. Поединки с оружием, без оружия. С одним противником, с двумя. Мастеру Малаю не было нужды видеть знак, да боец и не мог бы его подать. Он потерял счет своим поединкам, он уже не понимал, который раз выходит на арену, под бешеные крики толпы, которой и присутствие хана не стало помехой. Эгиль только осознавал, что этот бой - последний, он подошел к той черте, за которой или смерть, или долгий, не меньше похожий на смерть, сон без сновидений, пока из тела не выйдет отрава, пока оно не восстановит силы. Чтохто, стоявший, чуть покачиваясь, посредине круга арены, был воистину страшен. На пол лица расплывался багровый кровоподтек, повязка, закрывающая его тело от подмышек до паха, пропиталась кровью уже в пяти местах, единственное, пожалуй, что он берег - руки, если бы его ранили туда, он не смог бы сражаться в двуручном бое.
Этот последний бой он не помнил. Сознание почти не участвовало в том, что творилось на арене. Включилось только тогда, когда на секунду вернулся слух, до этого будто хлопком приглушенный, и он услышал многоголосый вопль, скандирующий его имя. Автоматически поклонился - и упал.

- Бедный мой… Любимый мой... Радость моя...
Кап-кап-кап-кап! Капало что-то на лицо. Боли не было, он был обложен чем-то, теплым и резко пахнущим.
- Хемми... Пить... - даже на грани яви и сна Эгиль сумел вспомнить, что нельзя называть Октая по имени. Боец плавал в полудреме, то засыпая снова, то почти просыпаясь, но так и не открывал глаз. В очередное свое пробуждение сумел собрать рассыпающееся сверкающими гранями сознание и спросить:
- Напугалась? Ножки... сбила...
- Все хорошо, все хорошо. Ты только не беспокойся... Лежи тихо… - еще чаще закапало горячее на лицо, на шею.
- Ты плачешь? Снова... из-за меня... Прости, любовь моя…
Как же трудно было открывать глаза! Веки казались попросту свинцовыми плитами, неподъемной тяжестью. Даже губами шевелить было все равно, что ворочать громадные каменные валуны.
- Спи, спи, мое сердце... - ласковые руки поменяли компрессы. Они были тяжелыми и приятно теплыми. И боец послушался, снова засыпая. В следующий раз просыпаться было легче. Он даже сумел разлепить ресницы, склеившиеся, будто от слез. Вспомнил: слезы были, но не его - Хемми. Облизнул губы. Так и есть, соленые, что морская вода. Всего слезами промочила-просолила. Эгиль даже улыбнулся. Губам стало больно, сухие, как пустыня, они потрескались и закровоточили. Он шевельнул головой, перевел взгляд от потолка юрты на стены. Судя по тому, что было темно и тихо - стояла ночь. Огонь в очаге едва тлел, значит, скорее, предрассветное время. Шорох, около кровати на толстых коврах села Хемми.
- Что, родной? Пить? Больно?
- Ты не спишь почему, чахайах? - голос прозвучал уже не едва слышным сипом, как у умирающего, а вполне нормально, но Эгиль не обольщался. Попробуй он встать - упал бы тут же. К тому же, он не знал, что ему повредили в последнем бою.
- Как я могу спать, когда моя душа вся в синяках и порезах? - Хемми нагнулась над ним и осторожно поцеловала щеку. Она была растрепана, дорогой халат в пятнах крови и лекарства.
- Ничего серьезнее синяков и порезов? - Эгиль шевельнул рукой, пытаясь поднять ее и дотронуться до любимой.
- Слава богам, ничего серьезнее сильных ушибов, вывихов, отравления… Лежи тихо… - Хемми приподняла его голову и влила в рот немного молока.
- Ляг со мной, тебе нельзя на полу. Сколько я проспал? - Эгилю уже не хотелось снова уснуть, было немного обидно, что он даже обнять Хемми не в состоянии.
- День и... - Хемми прислушалась, сколько отстучит колотушкой стража: - и половину ночи. Я так испугалась, простишь меня? Прости, пожалуйста, я буду тихой и послушной, ни в чем перечить не стану.
- Глупенькая, птаха моя степная, куличик тонконогий, - Эгиль улыбнулся, - Я не сердился на тебя. А я проиграл последний бой? Мастер, верно, в печали.
- Нет. Он остановил поединок. Рубин все еще у него.
Шевельнулась у стенки одна из нори. Поднялась, подкинула топлива в очаг, взялась греть воду. Слаженно выдохнули ученики.
- Я даже не видел, как ты танцевала, - Эгиль вздохнул и все же сумел выпростать руку, чтобы обнять Хемми под плечи. Прижался лбом к ее виску, - Упился отравы. Ты сильно испугалась?
- Ой, я, сколько тебя знаю, только и делаю, что плачу и пугаюсь.
- Сильно, господин, - подала голос нори, - Плакала и причитала, как по мертвому. Сестрица, вода готова, давай, я тебя умою. Где это видано: второй день одежду не менять?
- Иди, иди переоденься, я-то уже никуда не денусь, - Эгиль закрыл глаза, на губах дрожала улыбка. И снова... уснул. Разбудили его балаганные петухи, шорох веника по коврам, тихие разговоры учеников и нори. Под боком было теплое, плотно прильнувшее к нему тело Хемми, закутанной в одеяло по самые ушки. А боец понял, что если не встанет, то лопнет. Осторожно выбрался из-под мехового одеяла, снимая с груди, живота и бедер примочки с коричнево-бурой массой. Нори замолчали, настороженно глядя, как он медленно, через силу, садится на постели. Подскочил Первый с халатом, помог одеться и подняться на ноги. Эгиль оперся о его плечи, его шатало.
- Как вы, учитель? Хан уже три раза осведомлялся о вашем самочувствии. Лекаря прислал, но… госпожа его и близко не подпустила. Вымазала вас в этой дряни, которую выпросила где-то.
- Эта дрянь, Аза, мумие зовется, - Эгиль выбрался из юрты, дошел до отхожего места и почувствовал просто дикое облегчение. Аж голова закружилась, - Если бы оно у нас было, Третий бы выкарабкался. Скорее всего, госпожа у Хана его и выпросила. Так, - боец вернул себе серьезный вид, - что видел-слышал, пока я спал?
- Это словами не описать, это видеть надо. Вас чествовать собрались, как поправитесь. Двадцать шесть боев, почти сутки поединков, такого еще не было. Вы - легенда, - Первый помог завязать халат.
- Ну, мастер, помнится, говорил, что сорок выдерживал. Мне до легенды еще расти и расти, - но в глубине души Эгилю хотелось заорать и кувырком пройтись: двадцать шесть боев! Да он и не мечтал о таком!
- А кроме меня? Азарга, неужели ты, кроме восторгов, ни на что больше внимания не обращал?
- Я... да, тихо все, вроде. Стоянка надолго, еще дней на тридцать. Пока сезон шелков не настанет. Лошадей нам всех меняют и волов. Юми мастера осаждает. Тихо все.
- И что Юми? - Эгиль насторожился: если прима Балагана к Мастеру с чем-то пристала, значит, что-то ей от него надо. А если почти двое суток Хемми не танцевала, значит, у Юми появился шанс вернуть свою славу. Хемми еще как минимум день танцевать не сможет - устала сильно, он видел, какие у нее синяки под глазами. Значит, форы у Юми будет - три дня.
- Клянчит у мастера вечер только для ее танца. Де, заслуженная, форму вернула. Измором его берет, у двери спит, - они дошли до юрты, - Эгиль-гуай, надо поесть.
- Знаю, что надо. Простокваша есть? Попью, если назад не попросится - поем мяса с лепешками.
Тут же появилась свежая простокваша. И мягкая пышная лепешка. Мяса нори не дали, сказали сначала попить навара мясного, а потом, если все хорошо будет, можно и мозгов вареных чуть-чуть. Чтохто послушно выпил прохладной, свежей простокваши. С радостью почувствовал, как заворчал проснувшийся и оголодавший живот, заворчал, требуя чего посерьезнее сквашенного молока.

- Малай-гуай, не я пришла к вам. Вы меня привезли сюда, и что сейчас? У меня три сына. Мои ученицы голодают, в то время, когда все пируют. Либо отдавайте мне назад бирку, либо я пойду к Хану! Сами знаете с чем! - кипятилась Юми в шатре мастера.
- Хорошо! - Малай хлопнул ладонью по бедру, в сердцах едва не опрокинув письменный прибор, - Хорошо, коль ты хочешь танцевать, а пуще того - показать, что ты лучше Хемми - будет тебе день. Да только пока не твой личный. Будешь с девчонкой попеременно танцевать. Которой из вас больше на арену накидают - та и останется Звездой Танца. А из Балагана, уж не обессудь, я тебя не отпущу, и к Хану - тоже, - желтые, как у степного ястреба, глаза балаганщика сощурились с угрозой.
- Ты мне на хлеб заработать дай! Посмотрим, как ты со своей звездой поступишь лет через пять. Арена не молодит! - Юми развернулась и вышла.
Сказать по правде, до голода ей и ее девочкам было еще далеко. Но подрастали сыновья, их надо было отдавать в учебу, а за хорошую учебу надо и хорошо платить.
- Бабы! - в сердцах выругался Малай излюбленным словечком Эгиля. Хотя, тот вкладывал в него немного иной смысл.
К Хемми прибежала одна из ее девушек, не зная, радоваться или бояться:
- Сестрица, завтра Мастер устраивает день танца, для тебя и Юми! Кто больше подарков соберет - тот и звездой будет.
- Мммм? - говорить Хемми не могла. Ее лицо плотно стянула зеленая маска из сырой глины.
- Испытание такое придумал, Юми, змеища, подговорила. Что делать, сестрица? Мы ведь танцуем - как коровы под седлом ходят. До учениц даже далеко, - бывшая нори почти плакала. Если Хемми не будет звездой, если ее станут реже выпускать на помост, придется им вернуться к тому существованию, которое вели раньше.
- Спокойно... - по маске пошли трещинки, и Хемми ойкнула. Наклонилась над тазом умыться. Долго оттирала глину с лица, пока не посмотрела на ученицу: - Я что-нибудь придумаю. Пока порепетируйте то, что мы уже знаем. Да подальше от Юми.
Балаган со стороны казался все таким же шумным людским муравейником, каким и был, упорядоченным и с четкой иерархией. И только его обитателям было видно, как четко поделился он на две части. Тех, что болели за Хемми, и тех, что сочувствовали Юми. И вторых было больше. Юми, и правда, была танцовщицей большого мастерства. Никто не мог так изобразить шестнадцать обязательных танцев в таких четких и точных движениях, что звон от ее браслетов складывался в мелодию. Юми могла танцевать без музыки, были бы на ней ее мониста. Хемми же знали мало. И всем сильно не нравилось то, что она с первых же недель пробилась в "любимчики". Да и опасность, связанная с ней, не давала покоя. К тому же, эти обнаглевшие нори! Они набрались смелости покрывать головы платками и не показывать ноги! Где это видано?
Но были и те, кто качал головами на опасения старых обитателей Балагана: "Хемми танцует с душой, искренне, а что может изобразить Юми? Только заезженные, как старая лошадь, танцы, одно и то же, из года в год". В общем, балаган бурлил и кипел, под внешней обыденностью жизни. Все ждали развязки, и она не замедлила.

- Милый, а если приклеить бычью кожу к ногам, ее потом можно снять? - задал Октай совершенно неожиданный вопрос, потому что секунду назад они расцепились под покровом ночи, и еще минуту назад юноша стонал и вздрагивал от удовольствия.
- Боги Небесного Трона... зачем тебе, Октай, ради всего святого? - Эгиль с трудом вник в вопрос. Теоретически, конечно, можно было. Но тут уж надо узнать причину, чтобы сказать, будет ли целесообразно.
- Есть идея, как мне победить Юми. Но для этого нужно приклеить к ступням что-то вроде подметок, - Октай подпер голову рукой и наматывал на палец прядь пушистых волос.
- То есть, тебе надо, чтобы держалось крепко... - боец задумался. Машинально прикусил и без того укушенную Октаем губу, зашипел, но тут его осенило: - Ага! Есть способ. Нужно добыть сок лунной колючки. Им клеят то, чего не касается вода, но держит он крепко.
Октай, курлыкая, залез на спину Эгилю и крепко обнял:
- Я тебя люблю.
- Я тебя тоже люблю, ящерка. А ты мне объяснишь, зачем тебе подметки клееные? - чтохто было приятно, когда юноша сам касался его, сам тянулся приласкать, без просьб. Даже если он всего лишь обнял - но по собственному желанию.
- Увидишь. Чтобы все ахнули от восхищения. Будет красиво, - Октай совсем привык к нему. Они, хоть и жили вместе, но времени вдвоем проводили мало. Работа в балагане была изнурительная, к тому же, со времени первого выступления Хемми, у нее не было отбоя от поклонников. Многие из них были знатными особами, и просто так не замечать их было нельзя. Поэтому красавица Хемми льнула к мужу в каждую свободную секунду. Робко, осторожно, как будто не верила, что Эгиль - создание из плоти и крови.
Октай провел рукой по отрастающим волосам борца. Ладони было щекотно. Даже не видя лица юноши, Эгиль знал - улыбается. И на щеках маленькие ямочки.
- Колючий я? - одно движение, и Октай снова оказался под ним, прижатый к постели, распластанный. Открытый. И можно опустить голову и накрыть изогнутые в улыбке губы, не дожидаясь ответа. Обнять ладонями красивое, совсем не девичье в такие минуты лицо любимого, наслаждаясь его красотой, его улыбкой, его сладким дыханием.
- Нет, очень приятный. Впрочем, как и везде. Когда без синяков и порезов… - Октай не сдержался, зевнул. До знакового танцевального боя осталось всего пара дней, и танцор страшно не высыпался, открыв для себя сладость любовных утех.
- Господин мой, хорошо ли тебе сегодня было?
- Ты так спрашиваешь, будто сам не видел, - Эгиль соскользнул с постели, снимая с горячих камней очага котелок с водой и доставая большой таз, - Иди ко мне, помою. И спать-спать, а то снова завтра за обедом уснешь, носом в тарелке, - случай уже был, Эгиль едва успел подхватить Октая, чтобы тот носом в плов не клюнул.
- Первый сегодня помог мне сесть на лошадь. Представляешь? - Октай по привычке засеменил по полу так, будто шел в танце.
- Он учится принимать мир таким, какой он есть на самом деле, а не в сказках старух, - пожал плечами Эгиль, наливая воду в кувшин.
- Он милый и заботливый. Спросил, к какой нори лучше сходить, так что ты за ним следи, - Октай встал в таз, зябко поеживаясь.
- Взрослеет, и я рад, что он решил, наконец, попробовать и эту сторону жизни. Это я от женщин шарахался в свои четырнадцать, ждал-ждал, а когда тебя встретил - понял, кого именно, - усмехнулся чтохто, поливая ему на спину и растирая по коже жидкий мыльный состав.
- Так долго! Бедный… Прости, что я к тебе не торопился, - на полном серьезе огорчился Октай.
- Я ведь в шутку. Если бы не было тебя, я бы вряд ли вообще когда-нибудь с кем-нибудь лег.
Звонко плескала в таз вода, стекая по нежной смугло-золотистой коже. Эгиль осторожно отмывал любимого от стянувшегося пленочкой семени, от масла, которым щедро поливал его тело, чтобы не причинять боли.
- Нигде не болит?
- Нет, с каждым разом все лучше. Девочки говорят, просто нужно чаще. Скорей бы кочевье, я бы залег в кибитку и не выпускал тебя оттуда сутки. Залегла, - поправился Октай.
- Нет, первый вариант был вернее, - серьезно качнул головой боец, - Пока мы одни - не зови себя женским именем. Тем более, что оно значит "Печаль", а я вовсе не хочу, чтобы ты печалился. Даже так.
Эгиль взял широкое полотенце, укутал им зябко обхватившего себя руками юношу.
- У меня на уме вертится песня, но я не знаю, что значат те слова, которые я пою во сне уже третий день.
Он кашлянул и напел тихим речитативом:
- Pastbische ovez siyauschih
Ozarila vzglyadom doch' solnza.
Kogda ee ladon' voln kosnetsya,
Moy vozlublennyi vernetsya...
- Я привыкну, а оговорка будет стоить мне жизни, - Октай прижался к нему, прислушался: - Звучит странно, непривычно уху. Может, это язык чтохто?
- Наверное. Но, я помню, как звучал голос отца, и совсем не помню, каким языком он говорил. А это... Эти слова пела женщина, которой я не помню, и даже во сне я не могу ее увидеть. Моя мать. У нее только волосы были длинные, золотые. Я вижу во сне, как ее силуэт встает - и эти драгоценные волны падают до самого пола и стелятся по нему.
- Эх... - вздохнул Октай, и его лицо приняло печальное выражение.
- Но твои волосы красивее, - о, Эгиль уже научился понимать, когда надо сказать его неуверенному в себе чахайах что-то приятное.
- Да? - началась обычная предсонная беготня, и, наконец, Октай успокоился, сунув под Эгиля холодные ноги.
- Лягушонок, - тот укутал, обнял, поцеловал на сон грядущий. Он больше не уходил в ночь, мастер Малай освободил его от дежурств по лагерю Балагана. И почти все наладилось. Почти - потому что стоило Хемми увидеть, как Эгиль разговаривает с Аштургаем - снова начинались слезы тайком в уголке и обида в глазах. Боец все не мог понять: в чем причина? Вроде, уже не раз поговорили, избегать десятника было бы глупо и невежливо, по долгу помощника Мастера Эгиль не раз сталкивался с Аштургаем за день.
Причина выяснилась совершенно случайно. В утро выступления Октай сидел и ждал, пока плотная телячья кожа пристанет к его ступням,  наблюдая в открытую дверь за жизнью балагана. Недалеко строили отряд охраны. Октай подпер лицо ладонями и печально вздохнул. Эгиль прошел мимо мужчин, поздоровавшись, его окликнули, охлопали ладонями по плечам, что-то говорили, боец привычно отшучивался, краснел. И, пока стоял с охранниками, рука Аштургая лежала на его плече, покуда тот сам ее не убрал. А перед этим повернулся и поймал взгляд Хемми, подмигнув ей. Как солнце освещает мир теплыми лучами, так и Хемми расцвела улыбкой. И, поболтав в воздухе ногами, закрыла дверь. Пора было одеваться к танцу.
Им отгородили достаточно большое  пространство для выступления. Зрителей со стороны было очень мало. Выступление это было не для потехи, в нем решались судьбы не только Хемми, но и учениц Юми, которые были очень растерянны. Они не понимали, чем будут заниматься, если их Старшая сестра провалит выступление. Юми же была спокойна. Она долго разговаривала со своими музыкантами и по праву старшинства начала вечер. Юми танцевала "Небо и Землю", танец, который привезли еще  Большой земли первые Кхунг. Звон ее браслетов перекликался с музыкой, которая была знакома всем с детства. Ее красивые бедра раскачивались под расшитой юбкой,  руки чутко перебирали воздух пальцами в перстнях. Юми была очень хороша.
Но Хемми, которая сидела в сторонке со своими ученицами, почти не смотрела на соперницу. Они с сестрицами о чем-то жарко спорили. Наконец, Юми замерла под шквалом хлопков и победно посмотрела на Хемми. Та же передернула плечиками и поднялась, распуская волосы. Хемми всегда танцевала простоволосой. Ей так больше нравилось, перед Богиней танца она хотела всегда быть девочкой. За ней вышли ученицы. Они несли в каждой руке по стеклянному сосуду тонкой работы. Сквозь толпу, расталкивая народ локтями, пробился толстяк Ло. Он присматривал за хищными кошками зверинца. Ло нес на голове огромный барабан.
- Вот и музыка...
Ло поставил барабан и легко взмахнул тяжелой колотушкой. Звук от первого удара не столько услышали, сколько почувствовали. И в ответ ученицы со звоном разбили сосуды о кожу, которой устлали квадрат выступления. И Хемми закружилась, наступая на осколки. Она вытянулась на носках и улыбалась небу. В унисон с ней закружились, подняв руки, ее ученицы. И все зрители, как один, увидели ранее утро поздней осени, треск заледеневших лужиц и очаровательные пушинки ковыля, которые, кружась на ветру, оседали на холодную землю.
Балаганный народ на несколько минут попросту оцепенел, глядя на то, как скользят босые ножки танцовщиц по осколкам. Эгиля за руки придержали вовремя оказавшиеся рядом Аштургай и Первый. Хотя боец знал, что Хемми не должна пораниться, но одно дело знать, а другое - смотреть на то, как сверкают острые "льдинки", как касается их точеная ножка, слышать этот звонкий хруст. А еще Эгиль знал, что кожу Хемми наклеила только на ступни. Одно неверное движение, и...
"Боги, удержите!"
Гулко вздрагивала земля от ударов барабана. И по замерзшей земле в том мире, что ткали своими движениями танцовщицы, промчался табун степных арзагаев - диких коней. Струились на ветру распущенные волосы девушек, как гривы. Смена ритма - и по хрустящему ржаному полю испуганно запетляли маленькие степные косули, взмах рук - и белые лебеди взвились в небо. А девушки, пятясь, отошли назад и поклонились.
Тишину, воцарившуюся после танца Хемми с ученицами, разорвали хлопки. Это Эгиль, отбивая ладони, выражал свой восторг, хотя улыбка у него на губах была скупа и обещала Хемми долгий разговор. Потом, позже, без свидетелей.  А вослед за бойцом засвистели и захлопали охранники, потом и остальные, все без исключения. Гвалт поднялся невообразимый.
- Ну вот, а вы волновались... - Хемми присела, обирая мелкое стеклянное крошево с пальцев ног, - Я  всегда что-нибудь придумаю...
- Придумщица! - прошипело сзади, - Змея ты поганая! - Юми, которая от злости только сипеть могла, схватила соперницу за распущенные волосы, потянула, вынуждая приподняться и выгнуться назад, и толкнула на стекло. Эгиль сам не понял, как успел. Поймал на руки, не чуя боли от впившихся в спину осколков.
- Милый! Больно? Да? - Хемми не знала, как встать, чтобы и самой не пораниться, и Эгиля еще больше не поранить.
- Нет.
Им протянули руки, помогли подняться парни из десятки Аштургая.
- Стой, сынок, не шевелись, - десятник осторожно развернул чтохто к солнцу, принимаясь вытаскивать самые крупные осколки из ран. Эгиль улыбался, чуть напряженно, застывшей улыбкой.
- Не больно.
- Нууу… Гадина... - прошипела Хемми, - Малай-гуай, она лучшего борца попортила...
- Зависть, зависть ее гложет, - Эгиль прерывисто вздохнул, - Ни у кого больше так станцевать не получится, только у тебя.
- Не стой, как дура, неси полотно и мазь, - Аштургай подтолкнул Хемми к Балагану, - Хочешь, чтоб он кровью истек?
Хемми вспыхнула от ярости, но послушалась. Откуда что взялось: и вода, и полотно, и мазь, и иглы в вонючем спирте.
- Шить-то, небось, умеешь, красавица? - десятник усмехнулся, вдел в изогнутую иглу тонкую шелковую нить и протянул ее Хемми, - Вышивай мужу спину, да покрасивше, - и сам вторую взял. Эгиль стиснул зубы. Падать на стекло было не больно. И когда осколки вынимали - тоже не больно было. А когда изрезанную кожу спиртом протерли - вот тут боец едва не взвыл.
- Я потом все поцелую... - Хемми осторожно шила, - Зато, этот  день наконец-то закончился. Надеюсь, я больше никогда ее не увижу...
Собственно, Юми в балагане и впрямь больше не увидели. Малай, разозленный ее проступком, швырнул бывшей Звезде бирку, приказал взять у нее среднего сына, мальчонку шести лет, отдать его в обучение акробатам, и выгнал Юми прочь. Танцовщица не стала задерживаться, только с сыном попрощалась. Видно было, что с болью в сердце прощалась, но пришлось уезжать. Две кибитки, собравшись, покинули Балаган.
Эгиль этого не видел, ему запретили вставать, пришлось валяться мордой в подушки и стараться не шевелиться. Боец ненавидел безделье, так что потихонечку ковырялся с чем-то вроде кости и ножом.
- Это жестоко... - Октай сидел в тазу с теплой водой и грел спину около огня.
- Что жестоко? - отвлекся Эгиль, повернул голову и зашипел, невольно дернув плечами.
- Забрать дитя у матери, чтобы заставить ее молчать... Это как вторая смерть Заны.
- Чахайах, этого мальчика никто не станет обижать. Просто, относиться будут не как к сыну Звезды Танца, а как к сироте. А люди в Балагане хорошие. И, если бы у нее отобрали не Джиру, а Адыка, было бы хуже. Джира хоть помнить ее будет. И знать, что она жива.
- Ммм... Я так люблю, когда ты меня так называешь… - Октай поерзал в тазу. Он все-таки был очень доволен своей победой.
- Эгиль-гуай... - Первый постучался, но дверь не открыл.
- Ну, чего? - Эгиль нахмурился, осторожно пытаясь подняться. Спину резануло болью, но он все-таки встал и пошел к двери, приоткрыв ее ровно на пару пальцев, - Где пожар? Кого убили?
- Никого не убили. Вам приглашение прислали. К Хану.
- Мне? - Эгиль хмыкнул, - Сейчас?
- Нет. Там все написано. Хан знает о сегодняшнем инциденте, - Первый не удержался и заглянул внутрь юрты. И тут же получил в лоб, да так, что аж гул пошел.
- Час от часу не легче. Давай письмо и иди спать, Аза.
- Что там? - Октай завернулся в мягкое полотно и забрался в кровать. Всклокоченный, мокрый птенец.
- Гммм... О, боги... - Эгиль читал не то, чтобы медленно. Но с видимым трудом. Писать- то он умел, считал тоже быстро, а вот с чтением вышла загвоздка. Выводить каллиграфические закорючки было легче, чем понимать написанное другими.
- Кажется, Хан меня завтра к вечеру ждет. Сказано - явиться с оружием.
- Ух, ты! - закопошился "птенец", - Это же замечательно. Значит, тебя больше не будут бить на арене, - Октай высунул голову и стал оглядываться в поисках гребня который он клал на кровать.
- Почему - не будут? - Эгиль сел, вскочил, вытаскивая из-под себя впившийся острыми зубцами в зад гребень, - Да что ж мне так везет сегодня, как утопленнику?
- О! Спасибо, я обыскалась. Потому, что тебе будет учить Хан. Он выбрал тебя для своих целей, - Октай стал разбирать волосы.
- Это еще бабка надвое сказала, учить меня там будут, или сразу умучат. Понимаешь, чахайах, - Эгиль присел поближе и доверительно склонился к Октаю, - я ведь не воин ни разу. Я балаганный боец. То, что я могу убить на арене, еще не значит, что я сумею убить и выжить в настоящем бою. А вот Хан... Хан - воин. И если он возьмется переучивать меня из бойца в воина... Тут даже я тебе не скажу, что может выйти.
Лучше б он этого не говорил. Октай с тех пор только и делал, что слезы лил:  Аксурьяк, и правда, круто за чтохто взялся. Уже задули холодные зимние ветра, а день за днем Эгиль проводил в ставке хана. Что руководило Солнцем Тэренге, знали, разве что, Боги. То ли потому, что хан был страшно одинок, то ли ему нравилось смотреть, как Эгиль постепенно осваивает воинскую премудрость, но, так или иначе, белокожий чужак стал его любимой игрушкой. Мало того. Особым указом, который даже был запечатлен на бирке самого бойца, Эгилю было позволено говорить с Ханом. Этой чести удостаивались вообще единицы. Не все ханские наложницы могли обратиться к своему господину и повелителю прямо, а не через евнуха. Не все советники имели право обратиться к Солнцу Тэренге. Зато упрямый и стойкий мальчишка, а именно мальчишкой Эгиль для Хана и был, это право имел. Хан присутствовал на всех тренировках бойца. И когда наставник чтохто счел, что тот уже умеет держать оружие так, как подобает воину, а не как балаганному бойцу, Аксурьяк однажды сам вышел против Эгиля. Многого от этой схватки не ждали ни Хан, ни чужак. И верно, против опытного воина Эгиль не выстоял и пяти минут. Упал, потеряв один из клинков, замер с острием боевого меча у горла. В ужасе трепетала Хемми, которую схватили за руки, не дав броситься и оттолкнуть. Аксурьяк очень медленно вернул лезвие в ножны и протянул руку:
-Уже хорошо. Работай. А мастеру Малаю скажи, пусть готовится к кочевью. Ставка снимается.

Ставка снималась с места более суток. К тому времени Балаган уже был полностью собран и готов в путь. Конечно, кто бы пустил его вперед? Сначала прошли повозки, кибитки, тяжелые платформы, запряженные не четверками даже, а добрыми десятками волов, на них, неразобранные, стояли ханские юрты. Они и в Ставке стояли на этих же платформах, к которым потом, на особые оси, крепили колеса и упряжь. Позади оставались опустевшие квадраты вымощенных площадей, улицы, сады и огороды, за которыми оставались присматривать особые люди, да небольшой поселок надсмотрщиков и работников на шелковичных плантациях.
- Эгиль-гуай, мне холодно! - выдала Хемми на одной из стоянок. Они шли другими путями, балаганные смотрели во все глаза, потому что дорогу надо было запомнить. Не всю же жизнь они со Ставкой ходить будут. Хотя ханские быки и лошади тащили повозки гораздо резвее балаганных, так они и сильнее были, порода, сразу видать. Эгиль спохватился, хлопнул себя по лбу и усвистал в степь, вместе с Аштургаем. Верхом, прихватив луки. Мужчин не было целый день, да и вернувшись, они не сразу разошлись по кибиткам. Через три дня знакомый уже Хемми скорняк принес что-то, завернутое в плотный шелк. Сделал страшные глаза девушке:
- Отдашь мужу, сама не трожь.
Хемми злобно чихнула в ответ. Она, пользуясь отдыхом в переездах, пыталась выспаться, но даже в шести халатах страшно зябла. Пришел Эгиль, вымотанный очередной тренировкой с Ханом, споткнулся о сверток и радостно оскалился:
- Хемми, иди сюда, цветок мой, будем тебя греть.
- Ура! Ура! Но только не снимая халата, а то я вконец заледенею.
- Не снимай, пока и не надо, - Эгиль хохотнул, сдул с потного лба стремительно отрастающую золотистую челку и развернул шелк. Из него проструилось черно-серебряное сияние мягчайшего лисьего меха. Широкая, с длинными, украшенными серебряными шнурами и пуговицами, рукавами, доха невесомо легла на плечи Хемми.
- Ооооо! - только и смог выдохнуть Октай, - Лиска! Ой, как тепло... - И прижался к Эгилю, целуя его руки.
- Я ведь обещал, да только позабыл, чурбан-чурбаном, за всеми этими тренировками, ты прости, - дарить подарки Хемми ему нравилось так же, как и получать после этого искреннюю благодарность любимой.
- Давай посмотрим, где мы сейчас? - Октай достал из-за пазухи пенал с картами. Эгиль расстелил карту по ковру и сел рядом.
- Хммм, вот, мы вчера прошли Учкудук, вот этот большой оазис. Помнишь три Ханских колодца? Говорят, священное место. А меня еще заставили облиться водой из всех трех, вроде как, благословение небес получил.
- И голову помыл, - поскребся Октай, который страдал без каждодневных купаний.
- Но бритому было куда удобнее, - усмехнулся мужчина, ероша выросший на три пальца золотистый ежик. Волосы у него в сырую погоду завивались крупными кольцами, что для Кхунг и вовсе было странно.
- Мой муж такой красивый. Я самая счастливая, несмотря на клеймо рождения. Эгиль, ты ведь меня не бросишь?
- Дурочка, вот, как есть - дурочка. Ну, зачем ты меня обижаешь такими вопросами? - на самом деле, он вовсе не обижался, прекрасно понимая, почему Хемми такое спрашивает. А еще он видел, какими глазами смотрит его степная птаха на то, как он общается с охраной каравана, с воинами Ханской ставки, с наставником и прочими мужчинами.
- Дурочка, - соглашался Октай, - А меня ханская жена в гости пригласила, как доедем. Представляешь?
- Хемми, поостерегись. Помнишь, что с тобой было? - тревога полоснула по сердцу бойца, будто зимний Дракон-Ветер пробежал по душе ледяными когтистыми лапами.
- А что со мной было? - Октай, разомлевший в тепле поистине ханского одеяния, захлопал подвитыми ресницами.
- Забыл уже змею-сестричку своего неудавшегося жениха, да примет Бездна его беспутную душу и никогда не возвращает? - Эгиль качнул головой, подхватил любимого за пояс и унес на отгороженную теплыми коврами и плотными войлоками половину.
- Забыл. Я  с тобой помню только счастье, - заурчал довольный Октай. Как он любил своего мужа, кто бы знал. Как готов был идти за ним - хоть на край света! Молчать и слушать, покорно исполняя его волю. И только в любви был похож на непокорного степного котенка: брыкался, норовил уползти и смеялся, пока не слышал из уст Эгиля грозный рык. Только тогда замирал под руками, а потом уже льнул к ним, к губам, что вольно бродили по его телу, изыскивая все новые и новые чувствительные местечки. Эгиль, даже после выматывающих тренировок, был в любовной схватке неутомим. Или так казалось оттого, что до пика наслаждения Октая он доводил всегда первым?
- Я хочу больше не бегать от юрты к юрте. Чтобы путешествия и юрта были отдельно. Как у моего отца. У того юрта врастала в землю время от времени, - Октай лежал на его груди, покачиваясь от движения повозки.
- Дай мне время, любимый мой, немного времени. И я постараюсь изменить нашу жизнь так, чтобы путешествовать приходилось лишь по желанию, а не по принуждению. Но пока я ничего не могу поделать, чахайах, - вздыхал боец, ласково проводя мозолистой ладонью по волосам Октая.
- Да я не тороплюсь. Мне же только-только шестнадцать будет. А я уже солидный и пристроенный. Глядишь, скоро тебе вторую жену искать начну. Буду ей командовать и казан пальчиком проверять, чисто ли вымыт, - Октай  сладко зевнул.
- Избави тебя Боги, Октай! - Эгиль и смеялся, и тревожился: доверять женщинам после того, как Юми едва не толкнула Хемми на битые стекла, он стал еще меньше. Куда уж там вторую жену? - Спи, птаха моя степная, перышко пуховое.

Зимняя ставка хана была около серебряных рудников. Природа поражала своей красотой. Обледенелые ручьи и водопады струились с холмов, вращая многочисленные вороты, что двигали горные механизмы. Внутри холмов пламенели рудные печи. А на самих холмах паслись стада коз и баранов, которые из-под снега ели сочные мхи.
Едва Балаган расположился на указанном распорядителями Ставки месте, едва только были поставлены юрты и разожжены первые костры, едва только ученики согрели первый казан воды, а Хемми разделась, с вожделением поглядывая на этот казан с надеждой помыться, в юрту без стука, ворвался Малай. Схватил Эгиля, закинул его себе на плечи и покружился вокруг очага несколько раз. С грохотом улетел в угол таз.
- Мастер, вы что?! - боец от неожиданности даже не сопротивлялся, правда, его скоро поставили на ковры. Октай испуганно выглядывал из одеяла, в которое зарылся по самый нос. Эгиль не счел нужным прикрываться, правда, когда поднял таз, оказался прикрыт им, как большим щитом.
- Эх! - Малай сел к огню: - У меня будет сын.
Тут уж сам боец с улюлюканьем и боевыми воплями подхватил мастера:
- Счастье-то какое! Поздравляю! - и подмигнул Октаю.
- Хозяйка! Ну-ка, давай, накрывай на стол, праздновать будем! - Малай помолодел разом лет на двадцать. - Что ты думаешь? Самая младшая понесла. Она в вашу свадьбу таки осталась ночевать в женском шатре. Говорю же, удачу вы мне приносите.
- Такую удачу грех не отпраздновать.
Угощение собрали в восемь рук - Эгиль помогал ученикам и Хемми накрывать на стол, потом поднял первую пиалу с крепким кумысом:
- Чтоб Наследника родила сильного, как я, и умного, как моя любимая.
- А, что. И то хлеб, - Малай поперхнулся. Он все-таки предпочел бы не проклятого ребенка.
- Ну, так, красотой пусть лучше в отца удастся, - расхохотался Эгиль.
Вскоре новость разнеслась по всему Балагану. И балаганные понесли к юрте Мастера подарки на счастье. Чего только не несли: и медную посуду, и меховые покрывала, и украшения. А старая Харгал, сгибаясь от натуги, приволокла на горбу древнюю, как мир Тэренге, колыбель, вырезанную из цельного куска кости, такой огромной, что должна была принадлежать рыбе-исполину, и так тонко выделанной, что завитки священного узора просвечивали желтовато-янтарным светом насквозь. Прошамкала:
- Дед деда моего деда был рыбаком на Корабле-Солнце. И из уса громадного кита вырезал эту колыбель в форме корабля. Все мои дети в ней спали, да разлетелись кто куда, не стала им нужна старуха. Так пусть у тебя теперь дети спят в ней, долго спят, из поколения в поколение пусть передают.
- А ты, бабка, оставайся в моей юрте. Будете с Шутругаем вместе пестовать. Молодухе-то помощь нужна будет, а как кто сглазит? - и Малай усадил бабку рядом.

- Ну, как? Сойду для ханской жены?- Октай рассматривал себя в зеркало. Ленты из его волос, убранных под женин убор, струились по спине. Звенели браслеты, серебрились меха.
- Красавица, это пусть ханская жена для тебя сойдет, и то еще поглядеть надо будет, достойна ли, - Эгиль поправил драгоценное ожерелье на шейке любимого, жемчуга закрывали ее от подбородка до ключиц, скрывая юношескую угловатость и небольшой кадык.
- Милый, у меня к тебе просьба есть, - Октай показал на сундучок, где лежали его,  танцами заработанные, деньги, - Купи, пожалуйста, серебряных украшений на все.
- На все? Зачем, родной? - опешил боец. Денег у Октая за время его выступлений скопилось порядочно, да не просто медяков и серебра - Хан дарил полюбившейся танцовщице золото, не скупясь.
- Эээ... милый, слитки я на себя нацепить не смогу, если что. А ожерелья да браслеты сподручнее уносить. Плов около очага, простокваша в кувшине, когда буду - не знаю. Наверняка, танцевать заставят.
Эгиль встревожился еще больше. Проводив Хемми к ханским шатрам, он взял все серебро и медь, большую часть золота, нагрузил всем этим добром учеников и направился в ряды ювелиров. Сколько он провел в яростном торге - он не мог бы сказать, но вернулся не менее нагруженный, только уже красивейшими драгоценностями. Кроме серебра, в этом районе добывались еще чистой воды хрусталь и раух-топазы. Из горных разработок привозились топазы и селениты. Эгиль скупил все самое красивое, что только мог найти.
Октай вернулся поздно и не один.
- Вот. Это Лейла-ханум. Любимая жена Аксурьяк-Хана, - прошептала Хемми, вводя с поклоном маленькую плотную женщину с лицом, похожим на луну. Эгиль склонился в низком поклоне, отводя глаза. Простым смертным смотреть на жен Хана было запрещено. Хотя Лейла-ханум закрыла лицо прозрачным платком, он все равно старался не поднимать глаз.
- Счастлива земля, по которой ступает нога супруги Солнца Тэренге.
- Простите за поздний визит, просто очень любопытно было поглядеть на любимчика моего мужа. Он абы кого не пестует.
Лейла царственно села около очага, и Хемми засуетилась, ставя на огонь чайник. Личико ее осунулось, танцевала  - и много.
- Я рад, что государь так мной заинтересовался, что сам выходит против меня на круг. Никогда не думал, что Боги проявят такую милость к чтохто, - Эгиль не знал, о чем говорить с этой женщиной. Болтали, что это ее первенец и единственный сын пошел против отца. Но, если это так, разве оставалась бы она любимейшей женой Хана?
- Вы не стесняйтесь, я сама из ткачих. Половину своей юности, как Хемми, протанцевала, только у станка. Присаживайтесь, чайку с медом попьем. Я сластей привезла.
Лейле было скучно. В гареме жены так и искали повод отравить друг друга. Сын ее был мертв, подруг у ханум не водилось. Эгиль слегка оттаял, правда, разговорчивее от этого не стал. Болтала, в основном, сама Ханум, да Хемми шепотом отвечала, Эгиль же временами спрашивал, переводя разговор с темы на тему. Как-то сама собой беседа свернула на карты и караванные пути. Вот тут и стало понятно, отчего Хан так развеселился, когда Хемми попросила у него карты: Лейла-ханум тоже увлекалась географией Тэренге.
- Вы не поверите, но безопасность у муженька на самом деле - ах! Шаг влево, шаг вправо с караванных путей - и попадете к безбирочным, - Лейла пила чай и уминала рахат-лукум с козинаками, - А еще есть горные тропы, туда вообще никто не ходит. Что там творится, только Богам известно, да монахам.
- А как же Беркуты? Они же охраняют горные перевалы, - удивился Эгиль. Об этом отряде егерей ходили легенды даже среди Воронов и Ястребов, хранителей караванных путей.
- Беркуты! Ты, дорогой мой, давно ли видел Беркута? Я их не видала со времен дедушки Аксу, а это давненько было. Ну, спасибо за хлеб, за соль, да за беседу. Приду еще. Ждите.
Когда Лейла ушла, Октай без сил повалился на постель. Вот тут пришло время Эгилю хлопотать вокруг любимого: растирать уставшие и стертые до кровавых мозолей ноги, поить теплым молоком, закутывать в теплые меха.

Зимняя ставка жила своей жизнью, шумел торг, работали шахты. И так же своим чередом шли тренировки чтохто. Теперь он мог выстоять против Хана не пять минут, а куда больше, и вполне успешно держать удар его страшенной длинной сабли, не спуская его по клинкам, а отбрасывая и атакуя.
- А что, Эгиль, не побиться ли на спор? - одним вечером Аксурьяк был навеселе и в хорошем настроении.
- Государь, это была бы честь для меня, но... - Эгиль посмотрел на столик с пиалами и наполовину пустой кувшин с ракией.
- Давай! Победи меня, получишь другую бирку. Князем вольным станешь. Я хан, что хочу, то и делаю.
- Я обещал моему Мастеру оставаться с ним столько, сколько потребуется, чтобы его наследник вырос, мой государь, - склонился в вежливом поклоне боец, - Но воля Солнца Тэренге - закон для меня.
- А ты если проиграешь, мне свою Хемми отдашь. Ох, запала она в мое сердце. Царицей сделаю!
Синие глаза чтохто сверкнули дико, словно в него вселился пустынный дэв:
- Я не проиграю даже вам, светлейший Хан!
Какой бес подбил Аксурьяк-хана? Чем его так пленила Хемми: то ли танцем своим то ли умом, но благосклонность к Эгилю сразу стала понятна. Погубить борца хан хотел. Но, поскольку был справедлив, то хотел убить его честном бою. Но честно ли было так? Аксурьяк-хан был воином всю свою жизнь, его учили владеть клинком едва ли не с младенчества. Впрочем, и Эгиль был не прост. Ради Хемми он мог все, даже невозможное.
Никто не очерчивал им круг, никто не был судьей в этом поединке.
- Обоеручный бой, государь? - Эгиль тронул навершия своих крисов.
- Давай, - хан привычно крутанул в руках саблю, - Посмотрим, как сладка твоя Хемми.
- Слаще жизни!
Зазвенела сталь, высекая искры, заблестела хищно, требуя кровавого приношения. Эгиль был гибче, быстрее, но Хан был куда опытнее. Казалось, это не бой, а танец, где партнеры все никак не решат, кто же из них ведет. Аксурьяк  наносил ему царапины и приговаривал:
- Ну, давай, покажи, чему я тебя научил!
Боец стиснул зубы и закружился хищной кошкой вокруг хана, будто вокруг вооруженного острейшими рогами дикого буйвола. Свистнули лезвия крисов, обманным финтом скользнув мимо острия сабли, Эгиль достал Хана самыми кончиками остриев. И тут Аксурьяка качнуло вперед. Брызнула фонтанчиком кровь. Эгиль машинально рванул крисы в стороны и в ужасе замер, глядя, как распадается плоть, обрастая алыми потеками. Замер на пару мгновений, и все вокруг замерли, словно в нарисованной безумным художником картинке: охрана, вошедшая в этот момент в шатер Хана Лейла-ханум, евнух. Остальное походило на кошмарный сон. Эгиля схватили, связали и бросили в яму. Потом били и допрашивали, снова били. Потом заковали и растянули на каменной кладке.
 А спустя еще какое-то время к нему в яму спустили и Хемми, ее голова была закрыта в железном бочонке. Девушка как упала, так и не поднималась. Хуже всего было то, что Хемми не отвечала, когда Эгиль ее звал. И не шевелилась, лежа на каменном дне ямы. Сверху яма была закрыта решеткой, через которую временами падал дождь или редкие снежинки. Эгиль отчаянно бился в своих оковах, хотя измочаленное долгими пытками тело протестовало. Он понял, что прошел всего лишь день, только когда стемнело, и наверху, на камнях кладки, заплясали отблески факелов.
Наконец, руки Октая дрогнули и начали слепо шарить по камню. Бочка доставляла ему большие страдания. Было тяжело дышать, он попытался снять ее, но она туго, железным обручем, была стянута на его тонкой шее.
- Хемми, маленькая моя... - Эгиль кусал до крови разбитые губы, пытаясь вывернуть из мокрых от дождя и его крови браслетов запястья, - птичка моя, постарайся, иди ко мне. Тебе нельзя на камнях, Хемми. Ну же...
Поползла и неуверенно встала, и даже зарыдала от облегчения. Страшно боялась, что переломают ноги. По стеночке дошла и прижалась, царапая головой, заточенной в пыточную приспособу.
- Ляг на меня, тебе будет теплее, - как же он ее хотел обнять! Согреть ладонями, хотя сам уже не чувствовал иссеченной кнутами спины.
- Тебе больно? Я сказал, что Малай ничего не знал. И что нори тоже ничего не знали. Балаганных не тронули, - голос Октая звучал очень глухо.
- Тише, тише, маленькая, все хорошо. Все будет хорошо, поверь мне, - влажно чавкнул вывернутый из сустава палец, и Эгиль все-таки сумел освободить одну руку. Вместе с болью от резкого движения пришла алая волна дикой злости на проклятого всеми Богами Хана, на весь этот изувеченный, искалеченный жесткими рамками каст мир. Вторую руку Эгиль выдрал, оставив на металле оков клочья кожи. Вправил выбитые пальцы. Ощупал замок на обруче, стягивающем шею Октая.
- Не шевелись. Потерпи, чахайах.
Никакая сталь не могла устоять перед яростью бойца. Дужку замка перекорежило в его кулаке, как сырое тесто. Эгиль осторожно снял пыточное приспособление с головы любимого, зашипел, видя страшные синяки и ссадины на нежной коже. Октай минут с десять дышал, жадно вдыхая сырой воздух ямы, потом снял с себя один из халатов и попытался подсунуть его под Эгиля. Старался улыбнуться:
- Зато теперь шептать не надо.
- Глупенький мой, - Эгиль сел, держа его на руках. Спину невозможно было согнуть, до того она заледенела, но он почувствовал теплые струйки крови, побежавшие из ран при первом же движении, - Разорвать халат сумеешь? Дай мне. Попробуй перевязать, малыш. А дальше...
А дальше был еле слышный звук краткой борьбы, чей-то стон и звяканье ключей, запирающих решетку. И голоса учеников:
- Учитель! Скорее, учитель! - и по полу зазвенела связка ключей.
- С ума сошли! - Октай рвал тонкий шелк халата, оглядываясь, - Забирайте его и уходите.
- Уходите вы вместе, - вниз упала веревка, и по ней ловко проскользила, спускаясь на дно ямы, женская фигурка. Эгиль разглядел ту нори, которая была похожа статью на Хемми, - Я останусь, госпожа моя старшая сестрица.
- Да они же тебя убьют! Я не могу пойти на это... - Первый аккуратно ударил Октая по голове и поймал, чтобы тот не упал на пол.
- Учитель, мы все придумали. Я вымажусь грязью, нападу на охранников, а на нори мы наденем бочонок Хемми, никто ничего и не заметит.
Второй перекинул Октая через плечо, ловко выбираясь из ямы по веревке, Первый уже натягивал на Эгиля свою теплую одежду.
- Лошади? Припасы? Азарга, - Эгиль остановился, обнял Первого: - ты идешь на смерть. Благословят тебя Джал Победоносный и Арашта Возрождающая.
- Бегите, учитель. Лейла-ханум подкупила стражу, Второй позаботится о вас. Будьте счастливы! - Первый улыбался: нет слаще смерти, чем смерть за любимого человека.
Последнее, что видел Эгиль в круге провала темницы, это две фигуры. Одна лежит на полу, а вторая занесла над ней нож. Милосердно убить нори, не заставлять ее мучиться в лапах ханских дознавателей - вот что решили Азарга и Гуйко. Эгиль мысленно похвалил ученика, моля богов дать ему доброй смерти и светлого пути в Небесные степи.
Как пробрались мимо стражи Ставки, как на краю Балагана Аштургай помогал ему сесть верхом, подавал все еще бесчувственного Октая и крепко напутственно пожал израненную ладонь - Эгиль еще помнил урывками. После все слилось в дикий галоп, без дороги, по степи. Позади, на второй лошади, держа повод заводного коня, Еши благодарил богов за то, что на промерзшей до каменной твердости земле следы их коней не так заметны. Дальше, за их спинами, будто услышав мольбы оставшихся в Балагане Малая, десятника, дорого продававшего свою жизнь Азарги, накрыло Ставку внезапно разыгравшимся ливнем, который, как стая ракшасов, шел по пятам за беглецами и размывал бурными потоками воды все следы.
- Ничего, ничего, Эгиль-гуай! Прорвемся, - Второй, знай, нахлестывал лошадей.

Октай очнулся от треска огня. Они укрылись в скальной пещере. Сколько же времени прошло? Он потрогал лицо и вскрикнул от неожиданности: на щеках явственно кололась не меньше, чем двухдневная щетина.
- Карты, Еши, надеюсь, ты взял? - Эгиль сидел у костерка, сложенного не из привычного кизяка, а из странных, дымно, чадно горящих, но дающих ровный и густой жар камней. Второй отмачивал теплой водой наспех наложенные Октаем бинты, намертво присохшие к исполосованной спине.
- Взял, учитель. Они в бауле, на самом дне. Я достану.
- Позже. Проснулся, чахайах? - Эгиль скривился в лишь отдаленно похожей на улыбку гримасе.
- Какой же я чахайах теперь? Больно, милый? - голова Октая просто раскалывалась, будто от сонного зелья, - Как долго я спал?
- Степной мак, красивый мой, - Эгиль прикрыл глаза, пережидая, пока Еши снимет очередной кусок ткани вместе с клочьями струпьев и отмершей кожи, - Не больно. Прошло три дня, как мы покинули Ставку.
- Ну, конечно, что моему снежному барсу какие-то переломы, - Октай сел. Он был одет в мужское, но сверху закутан в свою лисью шубу. Второй, извиняясь, показал на сумки:
- Я собрал, что успел. Жалко, что столько добра бросить пришлось.
- Зато серебро и золото взял. Хватит, чтоб купить то, что нужно. И бирку твою прихватил, умница, - Эгиль ласково потрепал ученика по обрастающей макушке. Кто бы там брил его, в горячке побега. - Знаешь, Октай, видать, милостью Джала, мне ничего не сломали, прямо, удивительно.
- Просто все в спешке было, после смерти Аксурьяка такое началось! Лейла-ханум балаганных под свое крыло взяла, так что Малаю ничего не грозит. Как он убивался, вы бы видели.
Октай прерывисто вздохнул.
- Мастер мне рассказал, за что преследовали ханские Стервятники Порченых, - задумчиво изрек Эгиль, передохнув после экзекуции, пока Еши промывал ему теплой водой спину и смазывал вспухшие рваные рубцы бальзамом, - Интересно, изменится ли что-то от того, что мы пророчество исполнили?
Октай рылся в сумках:
-Не знаю, милый. Мир вот так сразу не меняется. Еши, какой ты молодец, - он достал свой ларчик с травами и гребень.
- Ты прости, родной, пришлось тебе волосы остричь наполовину, вчера на привале искра от костра попала, едва потушить успели, - виновато опустил глаза Эгиль. И правда, от роскошной косищи Октая осталась едва треть, заплетенные в неровную, растрепанную косу, волосы доставали хорошо, если чуть ниже лопаток. Горе Октая не знало границ, он, правда, старался его скрыть, а Второй не выдержал и рассмеялся:
- Еле ноги унесли, а он по волосам плачет. Хорошо, голова на месте.
- А ежели и бриться не станешь - совсем мужчиной покажешься. Взрослее меня, - усмехнулся Эгиль. У него самого волосы мокрыми сосульками свисали, как иглы у выловленного из колодца дикобраза. Синяки уже пожелтели, хотя и занимали пол лица, о теле и говорить нечего было: все, будто степь осенняя - желто-бурое.
- Не горюй, отрастет твоя косынька, краше прежнего.
- Ха… Нашел тоже мужчину. Мужчиной вырасти надо, а я только и умею, что танцевать, да по дому хлопотать, - Октай подошел и обнял, наконец, своего мужа:
- Как же я испугался. Думал, все. Не свидимся больше.
- Наверное, Тайла Пути Творящая не для ямы и казни наши судьбы спряла, милый мой. А для чего-то большего, нежели одно давнишнее пророчество, которое еще неведомо, было или так, страшные сказки стариков у костра. А знаешь, что? Еши, тебя тоже касается, - Эгиль достал из сумы футлярчик с картами и расстелил самую подробную и большую подальше от костра: - Мы с вами вот тут, в отрогах Гор Святого Отшельника. Отсюда перевалами и тропами можно добраться почти до самого моря. Помнишь, Октай, я показывал, где меня подобрал Мастер? Туда же и мы выйдем. Я подумал: может, нам лодку нанять и уйти за море?
- Как хочешь, милый. Мне уже ничего не страшно. Только обрасти надо чуток… - Октай по-женски оглядел себя в зеркало: - Ужас! Мне не нравится! - смеялись все, даже страдающий от боли Эгиль.
В пещерке они отдыхали еще день и ночь. Еши выбрался на охоту, подстрелил горную козочку и даже умудрился доволочь ее до их убежища, не слишком наследив. Мясо закоптили над костром, наелись, набрали в два бурдюка воды из чистого ледяного ключа, отыскавшегося неподалеку. И после отправились в путь. В горы, поднимаясь все выше, минуя сначала леса, потом разнотравные луга. Отыскивали едва заметные козьи тропы, уводящие в нужном направлении. А через неделю тяжелого пути наткнулись на вполне себе проторенную тропинку, протоптанную явно не звериными ногами, по которой вышли в крохотную долину, со всех сторон сокрытую высоченными пиками. И на деревушку в четыре дома, сложенных из плитняка и крытых дерном. Эгиль так и не понял, что за люди в ней жили: жители не то разбежались со страху, не то попрятались, следя за чужаками. Эгиль с Еши осмотрели хижины, но ничего не тронули, кроме нескольких клубней земляного ореха да малой толики масла, чтобы сдобрить кашу. Оставили на грубо сколоченном столе серебряное обручье, из тех, что подешевле, и отправились дальше. Такие деревушки им попадались еще дважды, и оба раза ни единого горца они не увидели. Путешествие растянулось на полтора месяца. Несколько раз они вынуждены были искать укрытие от снежных бурь, однажды прямо перед ними сошла лавина, кони едва не порвали поводья, взбесившись со страху, но все обошлось. Шли по звездам, давно потеряв первоначальное направление. Через неделю, когда Октай понял, что мыться в походных условиях практически невозможно, разве что в ледяных горных реках, в которых мгновенно теряли чувствительность руки и ноги, он сам попросил Эгиля еще короче обрезать ему волосы. Так что осталась бывшему танцовщику на память о косе лишь густая грива по плечи, которую он собирал полоской кожи на затылке в куцый хвостик. Еши тоже попросил срезать его косичку, что Эгиль и сделал с радостью, нарекши Второго братом. Подросток очень тосковал по Азарге, но старательно делал вид, что все в порядке. Правда, однажды вечером, улучив момент, когда Эгиль отправился поохотиться на горных куропаток, подобрался к Октаю и разревелся ему в плечо, оплакивая старшего друга. Так Октай и узнал, почему Первый его так невзлюбил с самого начала, и почему тот решил пожертвовать собой, дав шанс учителю уйти. Он даже не стал ревновать - к мертвым не ревнуют, а в том, что Азарга мертв, не было сомнений.
Через месяц и две декады они вышли на плато, с которого открылся чудный вид: ступенчато уходящие вниз горы, которые будто сравняли исполинской ладонью, как ребенок равняет ступеньками холмики песка. Это были следы титанического труда тех, кто создавал Тэренге. А дальше, на самой линии горизонта, ртутно поблескивало в туманной дымке море, к которому так рвался Эгиль. Там, у подножия гор, начинались уже жилые места, в ночной темноте с плато стали видны неяркие огни редких становищ. Там же, у озера, образованного запрудившейся случайным обвалом рекой, все трое отмылись от многодневной грязи, постирали одежду, отдохнули. И стали спускаться вниз.
Все трое неустанно возносили благодарственные молитвы попеременно то Тайле Путеводящей, то Джалу Всесокрушающему, то всему пантеону разом за удачу, которая не оставляла их в этом долгом и трудном пути. Спуститься с гор удалось там, где не было становищ, а свежие следы лошадей, с отпечатками подков, клейменых силуэтом Ворона, рассказали, что отряд Стервятников миновал это место не далее, как день-полтора тому. Еши тут же накопал земляных орехов, в отваре которых искупали Эгиля. Золото волос превратилось в непонятный бурый цвет, кожа потемнела, став почти неотличимой по цвету от Кхунг. Глаза только было нечем изменить. Выход нашелся: Эгилю их попросту завязали. А когда Октай еще и помазал ему руки и лицо каким-то настоем мерзко воняющей травы, они покрылись почти настоящими морщинами. "Слепец" с поводырем и служкой отправились дальше по караванному пути, к морю, к торговому городу Ышик-Салим.
Их путь проходил по самому побережью. Кони мерно ступали по утрамбованному ветрами и солеными приливами песку. Еши привстал на стременах, вглядываясь в горизонт:
- Учитель! Там, кажется, лодка!
Эгиль приподнял повязку и всмотрелся. Его пронизала дрожь, схожая с ожиданием чего-то страшного и чудесного и узнаванием давно забытого.
- Это лодья чтохто! Погребальная лодья!
Течение несло суденышко к берегу, будто им управлял опытный кормчий. Вот уже стало возможно разглядеть оснастку мачты и что-то, накрытое плотно закрепленным кожаным или тканевым пологом, на палубе. Вот нос лодьи проскрежетал по гальке, Эгиль бросился вперед, поймал причальный канат, обрубленный когда-то теми, кто отослал почившего иноземца морским богам. Вот мужчина уже на палубе, перерезает веревки, крепящие полог.
Эгиль присвистнул:
- Покойник явно был не из бедняков, ребята. Еши, поднимись сюда. Надо снести его на берег и похоронить, как подобает.
Труп чтохто, явно одного с Эгилем народа, могучего, как медведь, полуседого воина, павшего, очевидно, в стычке с врагом, сохранился на удивление хорошо. Он был, будто выточенный из белого горного ясеня, твердый и сухой, удивительно легкий. Они вырыли яму найденным на лодье ковшом, руками и ножами, долбя еще твердую, промерзшую землю. Мертвеца завернули в отрез чуть подгнившей от морской воды ткани, взятый из его погребальных даров, и опустили в неглубокую яму.
- Земля тебе пухом, неведомый родич. И благодарствуем тебя за лодью, живым она нужнее, - поклонился могиле Эгиль, уложив на небольшой холмик последний камень.
Лодью кое-как втроем отвели в небольшую, скрытую каменной косой, бухточку. Еши с Октаем остались сторожить ее, а Эгиль, проверив маскировку, натянув поглубже на глаза шапку, отправился по дороге в ближнее селение. Там, за пару десятков серебряных обручий и монист и всю оставшуюся у них медь, ему удалось купить два бочонка солонины и почти три пуда сушеной рыбы, свежего хлеба, зелени и муки. А за двух коней - выменять прочные мехи под воду и тележку - волокушу для груза. Назад он возвращался, нахлестывая коня, опасаясь не найти Еши и Октая, или же отыскать их хладные тела, растерзанные Стервятниками. Но обошлось, в который раз.
Через два дня деревенские мальчишки принесли весть, что видели лодку чтохто, только отчего-то не плывущую к берегу, а удаляющуюся от него, да, кроме того, под парусом.

*******
- Отец, ну, отец же! Ну, расскажи еще про чтохто! И про Порченого! - дергает почтенного Мастера Малая за расшитый рукав халата черноглазый мальчонка лет пяти-шести на вид. Тот оглаживает бороду, выбивает трубку о камень, глядя на горизонт, где катит свои вечные волны милосердное Море, и вздыхает:
- Эгиль, разве же я знаю, что сталось с ними в море? Может быть, их подхватил на свою спину могучий Водяной Дракон и унес далеко-далеко, в другие земли. А может, он, разгневавшись на святотатцев, посмевших развернуть погребальную лодью, смял хрупкую скорлупку ее в своих кольцах, и утопил мальчишек...
- Нет, отец! Нет! Не могли они погибнуть! Я не хочу.
Мастер Малай молчит, только вздыхает. Ох, как бы он хотел еще хоть раз увидеть тех, что принесли такие перемены всему миру Тэренге! А на Рукотворном острове многое изменилось за эти пять лет. Лейла-ханум во всеуслышанье заявила перед советниками, что у покойного Аксурьяк-Хана детей не было и быть не могло, что в одной из битв ему повредили мужской корень, а тогда он был еще молод и неженат. А все, якобы, его дети были детьми Уст Солнца Тэренге, его первого советника. И что Анбаргай, сын ее младшей сестры, отныне зачнет новую династию, ибо не осталось корня прежней. Никто не воспротивился. Через три года вышел указ, отменяющий охоту на Порченых. Многие семьи вздохнули свободнее, а вскоре пронесся слух, что Порченые перестали рождаться. Стервятники сначала роптали, а потом подались в разбойники. Да вот только под рукой Анбаргай-Хана, амбициозного и очень хорошо образованного молодого правителя, оказались летучие отряды Беркутов, тех самых легендарных Хранителей Горных Троп. Сама Лейла-ханум готовила смещение старого греховодника-хана, да Эгиль ее опередил нечаянно. Очень скоро, в кровопролитных стычках, были уничтожены отряды разбойного люда и бывшие Вороны. Менялся уклад жизни Тэренге, менялся и его лик: строились города из камня, от Ханского канала вглубь степи рылись арыки под защитой каменных стен.
Мастер Малай молчит, гладя притихшего сына по обритой головенке, вспоминая другого мальчика, не с чернявой косичкой, а с золотой.
- Ой, отец! Глянь, что это?! - мальчик подскакивает с его колен и тычет ручонкой в горизонт. А там, яркими, ало-белыми мазками, все четче вырисовываются паруса чужих лодий. Крутобоких, горделиво выгнувших носы, торговых кораблей чтохто. И кажется старому Малаю, что видит он на носу передней золотой и черный росчерки, будто кто шелковые полотнища расправил. Балаганщик встает с камня, заслоняя глаза ладонью от солнца, долго смотрит, не отнимая руки ото лба. Пока лодьи не пропахивают песок едва ли не у его ног.
- Мастер! Маааастееер! - и навстречу ему, перемахнув борт, несется изрядно подросший, заматеревший, как северный горный лев, золотоволосый чтохто в богатом, расшитом золотом, алом плаще  сверкающей на солнце кольчуге, - Мастер!
Его голос звучит так, будто он отвык говорить на языке Кхунг.
- Мастер, вы не поверите, кого я привез! - а по сходням спускается еще три человека в окружении сурового вида северных варваров, которых Кхунг привыкли видеть лишь мертвыми. Первым идет тонкий, как былинка, черноволосый юноша, в таких же богатых одеждах и с грацией дикой серны. Следом, поддерживаемая под руки, золотоволосая девушка в богатом, подбитом мехами черных волков плаще и мужской одежде, но никакая одежда не может скрыть пышную, будто сдобную, грудь и крутые бедра. Девушка ведет за руку ребенка, лет трех, черноволосого и синеглазого. А еще Малай видит, что она беременна, примерно, на половине срока. Он глядит на все это, будто не верит, пытливо вглядывается в лица, будто не узнает, но сердце уже бьется жарко-радостно, и губы сами собой складываются в улыбку:
- Ай, беспутный чтохто, мало тебе одного супруга было, еще и жену себе нашел? Ай-вэй, вот и увидел я ту, что отучила моего пустынного котенка баб бояться!