ЖИЗНЬ ПРОЖИТЬ — НЕ ПОЛЕ ПЕРЕЙТИ
Как только в нашем доме все утихает и погружается в глубокий сон, я вместо того, чтобы тоже спать, как мой старый муж и непутевый сын, чей храп доносится из соседней комнаты, предаюсь воспоминаниям о моей жизни, движущейся к закату… В последнее время я, как малый ребенок, путаю день с ночью, днем сплю под бубнеж телевизора, а ночью слоняюсь, как и сейчас, по дорогам памяти, а память-то у меня крепкая, всем на удивление. То о чем-то сожалею, то чему-то радуюсь. Я не боюсь смерти, даже призываю ее в минуты особенно острой боли, но пока она не спешит ко мне…
Однажды, лет пятнадцать назад, я уже побывала на пороге вечности, но щелкнули неведомые счеты, я услышала словно произнесенные откуда-то слова: «Еще не время!» — и полетела кувырком назад, в огромном темном лабиринте.
Я не боюсь смерти, потому что верю, что за последней чертой встречусь со своими близкими людьми, ушедшими раньше меня. Смерть не обойти, не избежать, так зачем ее бояться? Смерть может стать началом новой жизни, как утверждает мой внук Саша.
Помню, много лет тому назад, я как-то пришла на кладбище и склонилась над могилой матери, у ее портрета. Вдруг меня ударил и отбросил в сторону мощный поток энергии, идущий из-под земли… В последующие посещения могилы я устраивалась в ногах покойной, пересказывала свои новости, плакала и горевала… Всю жизнь я уверена, что причиной моей горемычной жизни является то, что я рано лишилась матери. В народе давно приметили, что если судьба матери несчастливая, то судьба дочери тоже вряд ли сложится удачно. Если бы кто-то в сиротские годы сказал мне, что мать ждет меня где-то, даже на краю света, я, не раздумывая, пошла бы к ней. «Жизнь прожить — не поле перейти!» — говаривала часто мама и это истинная правда.
Моя мать, Прасковья Моисеевна, родилась в семье богатого Колыванского купца — Андреева Моисея, имевшего собственное дело, торговую лавку и большой кирпичный дом о двух подъездах: один для хозяев, а другой — для прислуги. В старые добрые времена он возил по Московскому тракту в столицу кожу, мех, сало, свечи и поделки сибирских мастеров.
Дед Моисея прибыл в эти места с Урала. В прошлом он был старателем. В начале 19 века по Сенатскому Указу деловым людям на Урале было разрешено искать и разрабатывать золотые и серебряные руды с непременными платежами подати в казну. В окрестностях Невьянского завода золото находили повсюду. Старатели, наехавшие сюда из разных мест, хозяину прииска сдавали только часть добытого золота, а кое-что продавали скупщику, потому что знали, что хозяин им много не доплачивает… Кто-то из старателей вырученные деньги тратил на пропой, а дед Моисея был человеком основательным, бережливым, он на дух не переносил запах табака и спиртного. Все купленные вещи он хранил в обитых жестью сундуках. Семью имел большую, двенадцать душ детей, и когда решил уехать из поселка старателей, никому из товарищей не сказал об этом. Нажитое добро погрузил на три подводы, детей одел «в ремки», куда зашил золото. Дети выглядели так жалко, что никто не стал досматривать их на заставе, переворошили только вещи. Таким образом дед Моисея заимел свой первый капитал, который по прибытии в сибирский город пустил в дело. Дети приумножили его богатства.
Моисей для воспитания детей средств не жалел, нанял гувернантку из столицы и Прасковья знала письмо и счет, свободно читала Библию на латыни, была кроткой и богобоязненной девушкой. Как сравнялось дочери восемнадцать лет, отец выдал ее замуж за вдового купца, своего товарища, у которого было две дочери, ровесницы молодой жены. Натерпелась от них Прасковья горького до слез и с тех пор всегда говорила, что лучше положить посреди комнаты большой камень и натыкаться на него, чем иметь в доме лишних людей…
С мужем Прасковья нажила двоих детей — Нюру и Михаила. Но тут наступили большие перемены, в их дом пришла беда. Их семью разорили борцы с частной собственностью. До этого горестного события в воздухе уже витала и ощущалась явственно угроза…
К началу 1918 года в Сибири повсеместно установилась Советская власть, а к 1920-му бои Красной Армии с остатками Сибирских казачьих полков полностью прекратились, но новая власть как будто вошла во вкус борьбы, повсеместно насаждалась военная пропаганда, поиски врагов Советской власти. Класс собственников стал чужд и враждебен новой власти. Возникли гонения и на свободную торговлю…
Отец Прасковьи умер от сердечного удара, его имущество полностью конфисковали, а мужа ее объявили пособником Колчака и расстреляли на главной городской площади…
В городе и области тогда действовали красные отряды — по сути, банды, провозглашавшие революционную справедливость, а на деле — грабили и расстреливали зажиточных людей. Иногда командиров таких отрядов новая власть привлекала к ответу, но они зачастую уходили от возмездия благодаря помощи сочувствующих из партийного аппарата. В Сибири было развернуто широкомасштабное наступление на кулака. Людей выбрасывали из домов на улицу буквально в чем мать родила. Священники под угрозой расправы призывали верующих в храме к коллективизации. Царило беззаконие и страх. Советская власть разделывалась с классовым врагом, ссылала его в Нарым, страшное место в Сибири, которого все боялись как огня. Туда отправляли многих без возврата…
Накануне страшных событий Прасковья, чуя беду, сделала две закладки позади усадьбы. В первую она сложила теплые вещи, белье, посуду, иконы и кой-какие книги, а в другую — особо ценные вещи и деньги. Вторая оказалась разрытой, когда Прасковья к ней спустя некоторое время вернулась. Видно, какая-то черная душа за ней тогда проследила…
Когда грянула беда, Прасковья не осталась с другими родственниками жить в бане, по поводу чего их обидчики немало потешались, а решила скрыться. Кто-то из бывшей челяди шепнул доброй и щедрой в прошлом хозяйке о скорой перспективе ее высылки в Нарым, а детей ее планировали отправить в детский дом. Их тогда по стране много расплодилось… В разграбленном доме Прасковьи разместилась какая-то советская контора.
Прасковья не стала ждать ареста. Собрав детей и кой-какую одежонку, она бежала в близлежащий город в надежде затеряться там. Она шла ночами, как преступница, а днем пряталась в лесу, опасаясь преследования. Добравшись до города, Прасковья поселилась с детьми до времени на квартире подруги детства и, чтобы как-то прокормиться, устроилась работать на фабрику кукол. Она трудилась не покладая рук, но постоянно жила в страхе, что ее найдут, осудят, сошлют неведомо куда, а детей отнимут. От этих страхов, видимо, сердце ее начало сдавать…
Прасковья, несмотря на жестокие испытания, выглядела очень привлекательно. Ее нельзя было назвать неотразимой, но все в ее облике говорило о том, что она добра, покладиста и милосердна. С ее портрета смотрят на меня васильковые глаза, подбадривающие и мудрые, и в то же время щемящие и грустные…
Мать не рассказывала мне подробности ее встречи с Семеном, моим отцом, но от родни я знала, что был он военным, в звании майора. Он был высоким, красивым, колоритным человеком, немного шумным, но добрым и простым…
Первый брак моей матери был церковным, второй — зарегистрировали по новой форме, но мама сохранила свою девичью фамилию — Русскина, а отец мой был Артемьев. Он участвовал в неудачной финской компании, был тяжело ранен. Умер, когда мне было всего два года…
Какое-то время мама жила одна, ей было крайне трудно содержать и воспитывать детей. Она все так же снимала углы и кое-как сводила концы с концами. Нюра рано вышла замуж и жила уже отдельно. Нас с Михаилом часто люди просили у мамы «в дети»: мы оба были красивые, кудрявые, но мама всем отказывала, несмотря на то, что время было голодное и злое. Она страдала оттого, что мы обижены судьбой и не имеем надежной крыши над головой…
Бывало, как уйдет мать на работу, так нас с братом хозяева тут же выгонят на улицу и не пускают в дом до вечера, пока она к нам не вернется… Мне было тогда четыре года, а брат на шесть лет старше. Мама оставляла нам кое-что поесть, но часто мы ничего в доме не находили и нам приходилось побираться, чтобы продержаться до вечера. Вдвоем с братом мы ходили в хлебный магазин поблизости и просили милостыню, Христа ради. Продавцы нам давали хлеб, а иногда и прохожие… Я, как на грех, заболела тифом и болела так долго, что мама потеряла надежду на мое выздоровление и подписала в больнице документ, согласно которому не имела бы к врачам претензий, если я умру. Я выжила, только от болезни мои кудрявые волосы вылезли и в дальнейшем росли только прямые…
Мама время от времени возвращалась к своей закладке и меняла привезенные вещи на хлеб. Три года мы прожили на съемной квартире, одно время жили и в цеху, где мама работала, но там было неудобно, сыро и холодно. Маме пришлось выйти замуж за мужчину с квартирой, но и тут нам не повезло: у отчима было две дочери от первого брака, мы с ними всегда дрались и друг друга ненавидели. Отчим не любил нас с братом и, когда напивался, выгонял из дому, не смотря на погоду…
Брат мой рано ушел в самостоятельную жизнь, а я осталась с мамой. Помню, однажды зимой, пьяный отчим вытолкал меня, босую и раздетую, из квартиры в холодный коридор. Я убежала, забилась в темный угол на лестничной площадке и сильно плакала от обиды и боли в плече, но больше всего беспокоилась о маме. Отчим часто срывал на ней зло. Каким-то образом он вызнал, каких она кровей и пользовался ее страхом и беспомощностью…
В коридоре бетонные стены окружали меня с двух сторон, под ногами холодный каменный пол, а на улице сорок градусов мороза. Я приготовилась умереть, но тут как будто чьи-то горячие руки стали поглаживать меня, все тело охватило приятным теплом… Спустя довольно продолжительное время вырвавшаяся из рук отчима мать нашла меня в углу и увела в квартиру. Она все сетовала на судьбу и опасалась, что я заболею, но я даже не простудилась! Мама говорила потом, что это меня «хозяин дома» спас, он жалел меня и берег. Когда я утром просыпалась, то мои волосы бывали часто заплетенными в три, пять косичек…
Вскорости началась война, отчима призвали на фронт и спустя некоторое время мы получили на него похоронку…
А его дочери нас с мамой обокрали, подогнали машину, когда нас не было дома, и вывезли все: и свое, и наше… Мама сказала, что это не пойдет им в прок. Так оно и получилось. Спустя полгода они вернулись к нам просить прощения, все промотали… Мать их простила, приняла обратно, но они нас снова обворовали и нам пришлось переехать из города в пригородную деревню. Мама влезла в долги, но приобрела маленький домик с большим участком земли. Жили мы очень бедно. У мамы уже тогда сильно болело сердце. Пришлось мне в одиннадцать лет пойти работать в колхоз, а мама управлялась по хозяйству. Она копалась в огороде, собирала в лесу сухие сосновые шишки, которыми потом топила печь в долгую, суровую сибирскую зиму…
Я в колхозе и пахала, и сеяла, и жала… Нас — подростков неделями не отпусками домой к родителям. Мы спали в овине, где придется, благо лето в Сибири теплое, каждый кустик ночевать пустит. Наш хромой бригадир лютовал: утром поднимал нас на работу вожжами. Как, бывало, оттянет вдоль хребта — так соскочишь и не знаешь спросонья, на каком ты свете! С тринадцати лет я пошла в доярки. За мной было пятнадцать коров, и доила я их вручную. Летом приходилось доить три раза в день! Часто я от усталости плакала…
Страшные были годы, поесть досыта было большой радостью. Мы ели «драники» из гнилой мороженной картошки, летом подъедались тем, что давала мать-природа. Деревенские мужики ушли на фронт, остались только старики, женщины и дети… Несколько раз меня премировали за доблестный труд, вручали похвальные грамоты, я ездила в город на слет молодых рабочих. В город тогда были эвакуированы многие заводы из центральных районов страны, открыты госпитали для поступающих с фронта раненых. Было в городе много военнопленных, работавших на стройках и предприятиях. Городское население кормила все та же деревня…
Летом я возила на лошадиной упряжке молоко на молокозавод, в город. Вставала в четыре часа утра, а в шесть уже выезжала. Мою серая лошадка Мышка была готова тянуть тяжелую поклажу только с песнями, и мне приходилось распевать их всю дорогу. Лошадь меня очень любила, никому не давалась запрягать, если меня не было рядом. Бывало, выйду я в поле, позову ее… Как заслышит Мышка мой голос, весело бежит мне навстречу. Если же я засыпала в дороге, она будила меня тревожным ржанием…
Однажды Мышка спасла меня от бандитов. Как-то два дюжих мужика остановили на горе мою телегу и попытались меня согнать, а Мышка одного из них так лягнула, что тот упал, а другого сильно укусила — он закричал и отпрянул в сторону, а лошадь стрелой припустила по дороге, только фляги побрякивали… Когда я рассказала эту историю матери, она долго плакала и говорила, что мне надо еще в куклы играть, а я работаю, как взрослая…
Зимой мы возили дрова: сами пилили, сами таскали на сани. Разное бывало… Однажды в зимнюю пору я везла сено на подводе. Нас было четыре ездока, а я — крайняя. На самой горе моя лошадь пала. Все уехали, а я одна осталась в поле на ночь глядя. Что было делать? Пошла пешком пять километров до конторы, доложила дежурному о случившемся. Он меня сильно отругал, как будто я была виновата. А лошадь-то была старая и больная. Но мясо этой лошади не пропало даром — его раздали работникам колхоза в счет трудодней…
Был случай, ночью, зимой, я встретилась нос к носу с волком! Во время войны волки осмелели и запросто заходили в деревню. Я не сразу поняла, чьи желтые глаза светятся передо мной во мраке. Слава богу, волк, видимо, оказался сытым и не напал на меня!
В свободное от работы время я косила сено, чтобы потом продать его и купить себе одежду. Моя мама часто с горечью говорила, что если бы ее семью не разорили, то детям и внукам всего бы хватило на всю их жизнь…
Я работала в колхозе четыре с половиной года и всякий раз, как только могла, бежала домой за семь километров, чтобы проведать свою матушку. Она уже очень сильно болела. Она часто плакала, жалела меня, говорила, что мне самой надо есть, а я ей несу. Время от времени в нашем доме появлялся брат-ветрогон, чтобы снова уйти искать неуловимое счастье…
Однажды, дело было летом, шла через нашу деревню вереница цыган и одна цыганка-сербиянка постучалась в наш дом. Мать, боялась всего на свете и крикнула мне с кровати, чтобы я не разговаривала с ней. Но я открыла цыганке дверь, дала большую кружку подслащенного кваса с горбушкой хлеба и предложила присесть на табуретку.
— Ты, я вижу, хорошая, добрая девочка, — сказала старая цыганка, — хочешь, я научу тебя ворожить на картах?
— Нет, нет, не надо, — подала голос мать из спальни.
Цыганка вышла в сени, сделав мне знак рукой.
— Прибегай попозже ко мне за околицу, — шепнула она и, поправив платок на голове, ушла.
Я посидела еще немного с матерью и поспешила на встречу с цыганкой. Гадалка раскинула передо мной колоду карт, поведала, что означает каждая из них сама по себе и в сочетании с другими. Я цепкой детской памятью все запомнила.
Прошло какое-то время, пришла в наш дом соседка и посетовала, что от мужа с фронта давно нет вестей. Я, ни минуты не раздумывая, предложила:
— Тетка Пелагея, хотите, я вам на картах погадаю?
— А ты можешь? — усомнилась она.
Мать заворчала, что я все же ослушалась ее и говорила с цыганкой, да дело было уже прошлое…
Я разложила перед соседкой карты и сказала, что через десять дней она получит от мужа весть и вскоре он сам домой вернется живой, но не совсем здоровый. Гадание в точности исполнилось, и пошла по деревне молва о моих талантах: я могла на картах даже цифры отгадывать. В наш дом потянулись бабы, кто в благодарность за гадание мешочек муки с собой принесет, кто яиц лукошко прихватит… Мама просящим составляла разные бумаги, подсказывала, как быть в том или ином случае, так мы с ней и жили, потихонечку…
Я очень любила мать, боялась ее потерять. Знала, что без нее никому не буду нужна. Так и получилось. Когда мама умерла, мне было пятнадцать лет. Брат где-то бродил, свое счастье искал, а я осталась одна-одинешенька. Я затосковала по матери и часто в слезах ночевала на ее могиле… Придя немного в себя, поехала к сводной сестре Нюре, в соседнюю деревню. У нее было уже трое детей. Я стала их нянчить, но как-то раз, укладываясь спать, ее старшенький сынишка назвал меня обузой.
— Кто тебе это сказал? — замерев, спросила я.
— Мама, — ответил несмышленыш.
Проплакав всю ночь, я рано утром собрала свои нехитрые пожитки и ушла из дома, ни с кем не попрощавшись…
Пока я ездила к сестре, Агафья, старшая дочь Матвея, первого мужа матери, продала мой домик. Новые хозяева выгнали меня на улицу, как бездомную собаку, не посмотрев на мой еще юный возраст. Что мне было делать, кому жаловаться? Каждый в то страшное время выживал, как мог. Я пошла на квартиру к своей подруге, а там как раз гостила ее бабушка. Она позвала меня к себе жить, сказала, что все, что у меня незаконно отняли, пойдет прахом и Бог сурово накажет того, кто так жестоко обошелся с сиротой. Эта добрая женщина научила меня многому и впоследствии я приезжала к ней за добрым советом и поддержкой.
Моя обидчица поселилась тут же, в деревне, на соседней улице. Она вышла замуж за состоятельного вдовца, жила в большом доме, на подворье которого было полно скотины, она продавала людям молоко. Я часто ходила мимо ее окон по три дня голодная, она делала вид, что меня не замечает и однажды я услышала, как она на вопрос соседа, не являюсь ли я ее родственницей, твердо ответила: «Нет!»
Когда умер ее муж, дети выставили мачеху из дома. Она поехала к своей родной дочери, жившей в городе, но и там случилась трагедия: мужчина, с которым жила дочь, нашел себе другую, и молодая женщина не смогла пережить этого горя, она повесилась… Пришлось Агафье ехать к другим родственникам и жить приживалкою долгие годы. Она появилась передо мной буквально на пороге смерти, когда моя жизнь более-менее наладилась. Она просила прощения, но мне было трудно с нею даже разговаривать… Вот как бывает в жизни: не наживайся на чужом несчастье, не рой другому яму, сам можешь угодить в нее!
В те годы я была так беззащитна и придавлена горем, что не помнила зла, и спустя некоторое время поехала снова к сводной сестре Нюре, но недолго я у нее загостилась. Они с мужем по-своему решили посодействовать моей судьбе — пристроить меня замуж. Устроив «запой», они спровадили меня жить к взрослому мужику, некоему Смирнову, жившему неподалеку со своей матерью.
О, как горько жилось мне в их доме! Злая свекровь тиранила меня, а «муж», хватив лишнего, любил надо мной покуражиться! Он знал, что за меня никто не вступится. Я сбежала от них в город на попутной машине, беременная…
В городе я устроилась работать на фабрику, на которой когда-то трудилась мама и квартировала у живущей неподалеку одинокой женщины. Та меня жалела… Я обливалась горючими слезами, когда представляла, что ждет меня в скором будущем… Но тут произошла неожиданная перемена в моей горемычной судьбе. Я встретила Ивана…
Фронтовик, молодой, статный, красивый, он только что вернулся в Сибирь с Западной Украины. Что он во мне приметил, я не знаю, но с трамвайной остановки, на которой мы познакомились, он пошел меня провожать до дому, а потом и навещать начал. Я ему честно о себе все рассказала, но это не отпугнуло храброго солдата, он сделал мне предложение руки и сердца…
Была у меня тогда подруга — Маша, дочь состоятельных родителей, она отговаривала Ивана жениться на мне, говорила: «Зачем тебе нужна эта голодранка?!» Но Иван не откликнулся на ее щедрые посулы…
Родители Ивана мечтали, что их сын женится на богатой, меня они сразу невзлюбили и старались нас поссорить. Мы с Иваном уехали из города жить в село, в строящийся совхоз, для начала поставили там саманный домик и жили при свечах. Мою беременность мы от его родных скрыли…
Надумала я все же, будучи почти на сносях, поехать в деревню и показать родне, что не пропала в невзгоде, а даже нашла себе доброго мужа. На обратной дороге, а было это глубокой осенью, пришли роды, притом скоротечные. Пришлось мне рожать в стоге сена у дороги, помогал муж… Невдалеке располагалась деревня, куда мы с новорожденной девочкой вскоре направились. Мы стучались во многие двери, но открыла перед нами ветхие ворота только одна пожилая вдова, жившая на краю деревни, да и она не пустила нас с ребенком в горницу, а бросила ветошь в угол холодных сеней, где я смогла немного прийти в себя от пережитого… Пришедшая по просьбе хозяйки дома повитуха, взглянув на младенца, горестно сказала: «Не жилец он на белом свете, у него глаза пустые…»
Кое-как довез Иван меня тогда, всю простуженную, с ребенком до города, а потом и до нашей саманухи…
Жили мы с ним крайне бедно. У меня было одно-единственное платье, которое я стирала, заранее растопив печку, чтобы сразу высушить свою одежонку. Иван стал ездить на заработки, он был хорошим печником и плотником. Всякая работа спорилась в его руках. Мы мечтали уехать из совхоза в город, но на это средств не было, к тому же часто болела дочка, которую мы назвали Ниночкой…
Но вот однажды к нам зашли бездетные богатые соседи и спросили, до каких пор мы будем маяться?! Они предложили оставить им на время нашего ребенка, пока мы прочно не обоснуемся в городе. Мы так и сделали. На выделенном фронтовику участке земли довольно быстро вырос новый дом. Мы с мужем поехали в совхоз за оставленным ребенком, но вместо Ниночки увидели только маленький холмик на местном кладбище. Моя маленькая девочка, имея от рождения слабые бронхи, умерла от воспаления легких… Я потом четыре года не могла иметь детей, что еще больше злило свекров, которые остались в неведении, что я уже была матерью…
Когда Иван уезжал работать по договорам и не хотел оставлять меня одну, я жила с ними общим домом. Об этом времени у меня остались самые тягостные воспоминания. В отсутствие Ивана его родители нагружали меня непосильной работой, надеясь видимо, что бесприданница не выдержит и уйдет из дома, а мне некуда было деваться, я терпела и со временем привыкла все терпеть… Свекровь в сердцах могла схватить меня за косу, а свекор заставлял поднимать тяжелые брусья, потому я надорвалась. Он подряжался ставить людям срубы и брал меня с собой. В обеденное время он молча уходил со стройки к хозяйке дома и та его кормила, не зная, что на срубе с ним трудится его сноха. Он возвращался сытый и довольный, а я не чаяла, как дождаться вечера, чтобы получить из рук свекрови миску молока с хлебом…
Отец Ивана происходил из семьи священника, настоятеля храма в сельской местности, имел дом-пятистенок и три поля с избушкой на каждом, от непогоды. Дед Ивана прибыл в Сибирь из Челябинской епархии. Пастырь душ человеческих, он имел жену, три сына и дочь. Все трудились в поте лица в домашнем хозяйстве. Только на время сбора урожая семья нанимала сезонных работников.
Несмотря на то, что в двадцатые годы церковь заявила о своей лояльности Советской власти, гонения на священнослужителей были не редкостью. Активисты комсомольских ячеек ходили с оружием, и у них буквально руки чесались пустить свое оружие в дело. Они нападали на священников, срывали церковные службы. Иванова деда обвинили в антисоветской агитации и в том, что имущество свое неправедно нажил, да сослали в Нарым, на верную гибель. Дом его конфисковали, устроили там общежитие для бедняков деревни, а те впоследствии дедов дом «по пьяной лавочке» и спалили. Церковь отдали под Дом культуры. Матушка ушла жить к родне, в соседнее село, а выросшие к тому времени дети перебрались в город.
Иосиф, отец Ивана, в военное время сделал все возможное, чтобы избежать призыва на фронт. В кругу родных и близких он заявил, что не желает отдавать свою жизнь за страну, которая его всего лишила. Он на всю жизнь сохранил ненависть к Советской власти.
Иван в детстве был смышленым, способным мальчиком. Он мог из дерева смастерить велосипед. У него был превосходный слух и память. В молодые годы он делал мандолины, на слух настраивал музыкальные инструменты, играл на гитаре и аккордеоне, сочинял стихи. Он поступил в городскую музыкальную школу, но проучился там всего полгода. Его оттуда выгнали, когда узнали, что он из семьи раскулаченного. И так Ивана отовсюду гнали, пока не грянула война. Тогда молодой человек оказался родине нужен, его призвали на службу в Красную Армию. Через всю войну Иван прошел солдатом, многому научился и многое понял. Он считал, что остался жив только потому, что командир его не бросался людьми ради славы, как другие…
Во время войны отношение властей к церкви изменилось, даже открылись новые приходы…
После войны жизнь в стране еще долго была очень тяжелой, но постепенно, ценой неимоверных усилий простых тружеников, она в целом наладилась.
Я подлечилась и родила погодков — мальчиков, а потом и девочку. Мы жили уже в просторной доме, который сами построили на окраине города. Я завела рыжую корову Марту и на свежем молоке мои дети росли здоровыми. Дом и хозяйство охраняла сибирская лайка Жучка, очень умная собака. Ее впоследствии отравила квартирантка, жившая одно время на нашей усадьбе в летнем домике. Жучка мешала ей водить к себе поздних кавалеров…
Я хотела остановиться на троих детях и начала грешить — делать аборты, которые в то время были запрещены по распоряжению Сталина, правда, потом их разрешили, но производили без обезболивания. В очередной раз я совсем было надумала прервать беременность, но накануне увидела во сне моего отца Семена. Он шел по высокой насыпи, а я бежала низом и пыталась с ним заговорить. Когда я догнала его, он оттолкнул меня, назвал преступницей… Я проснулась вся в слезах, в тревоге и сомнении, и оставила все как есть. Но во время беременности я переболела краснухой, и врачи сказали мне, что ребенок может родиться с изъяном. Так и случилось. Мой младшенький сынишка был в детстве болезненным и слабым, и не только телом, но и умом. С ним у меня всю жизнь было много хлопот…
Временами в наш дом приезжали свекры. Бабушка совала по конфете старшему и младшему внуку, они были похожи на отца. Маленькая Танечка подходила к бабушке и просила тоже конфетку, та на нее шипела и называла внучку «змеей подколодной». Девочка лицом была похожа на меня. Мне горько было это слышать…
У Ивана со временем характер изменился к худшему. Ему все время надо было «давать леща» — уступать во всем, иначе он страшно злился. Меня он называл «всепрощенкой» и говорил, что мы живем в стране дураков. Я на многое смотрела сквозь пальцы, никого не обижала, предпочитала быть сама обиженной. Моей большой радостью были дети, я любила их до самозабвения! Как-то подросшая Таня меня спросила:
— Мама, а зачем ты нас так много народила?
— Я нарожала себе родственников, — ответила я и это была истинная правда.
Мне приятно вспомнить, как дружно мы собирались за большим столом и под разговоры обо всем на свете лепили пельмени, как хором возделывали огород, как всей семьей ходили в лес по грибы и ягоды, как трудились на картофельном поле… Наш дом был просторным, теплым и открытым. Часто к нам приходили друзья детей. Я предпочитала, чтобы дети были у меня на глазах, а не болтались неизвестно где. Готовила, пекла всего побольше, чтобы всем хватало. Чайник с плиты не убирался. По осени мы делали много заготовок на зиму. Наш дом был полной чашей…
Иван, кроме основной работы, постоянно что-то мастерил по дому. У него были золотые руки. Он делал красивую, нестандартную мебель, различную утварь. Смастерил для семьи машину, но власти не разрешили ему ее зарегистрировать. За свою жизнь он построил пять домов, потому что по разным причинам нам приходилось менять места жительства. Иван ничего хорошего не ждал от государства и не хотел от него зависеть. Детей воспитывал своим примером…
Первым женился Анатолий, за ним Николаша. С Танюшей я пережила вторую молодость, и с нею мне особенно не хотелось расставаться. Но она уехала с мужем в другой, далекий город. Я с радостью водилась со всеми своими внуками. Только у нашего последыша не сложилась семейная жизнь, остался он с нами, стариками, звезд с неба не хватал и со временем привык ни о чем не беспокоиться…
Все было более-менее спокойно, мы жили «как все», но внезапное горе перевернуло нашу жизнь. Со старшим сыном произошел какой-то темный «несчастный случай». Его положили в больницу, где он вскоре скончался. Вот тогда-то мое сердце и остановилось. Врачи вернули мое тело к жизни, но душа — умерла. Белый свет померк в моих глазах, все стало черным… Я хотела ничего не чувствовать, уйти и спрятаться куда-нибудь, чтобы все оставили меня в покое… Дети не должны умирать вперед своих родителей, это несправедливо! Я без конца вспоминала любимого сына, какой он был при жизни разумный, добрый и щедрый… Когда он знакомил меня с кем-нибудь из друзей, то говорил при этом гордо: «Познакомьтесь, это моя мама — Нина Семеновна!»
Он был хозяином жизни. Когда стал материально независимым, старался поддерживать меня и баловать своим вниманием. Бывало, взглянет на меня и скажет: «Мама, какая-то ты стала бледная и сумка у тебя староватая!» И привезет мне другую сумочку, крем для лица… Он был всегда моей опорой, старшим сыном. Не раз я просила его уйти из органов, говорила, что эта служба может выйти боком… Но он отвечал: «Мы еще поборемся!» И вот итог борьбы — его не стало…
Плохо, что люди моего поколения мало верят в Бога. В религии есть немалый смысл. Верующий человек в подобной ситуации сказал бы: «Бог дал, Бог взял» и смирился бы с горем. Я постоянно мыслями возвращалась в прошлое и не могла смотреть в будущее. Денно и нощно меня жгла испепеляющая боль утраты. Я стала разговаривать с сыном во сне… Однажды муж проснулся ночью оттого, что услышал, как я засмеялась.
— Что ты, Нина? — спросил.
— Толик на портрете корчит мне гримасы, — ответила я.
Муж испугался, предложил мне развеяться, навестить дочь, что я стала ездить к ней — трижды в год…
Смерть человека кругами расходится по его родным и близким… Моя дочь тоже страдала от утраты. Она водила меня по врачам, делала уколы, но я потеряла устойчивость в жизни, мое горе не вышло наружу — я тяжело заболела и постепенно превратилась в «лежалое яблоко»… Переживания о несчастной судьбе младшего сына еще более подтачивали мое здоровье, я жила, как в сумерках…
Оглядываясь на прожитую жизнь, я чувствую от нее усталость. Говорят, что нашему поколению, так называемым «людям старой закалки» не повезло родиться в такое страшное время, когда жизнь человека обесценилась для жестоких правителей, самовольно взявших на себя право испытывать людей на прочность, тогда как их прямой долг — заботиться о благе страны и народа…
Горестные события прошлых лет все же не ожесточили мою душу, хотя мне трудно вспомнить что-то особенно хорошее… Я была счастлива лишь тогда, когда дети мои были маленькими и нуждались в моей любви. Их ответная любовь делала меня сильнее.
Теперь наступили новые времена… Вот, казалось бы, только-только, жизнь стала полегче, так она кончается. Приходящее в негодность тело уже не реагирует на лечение, значит, пришло время умирать…
Я прошла свой трудный путь и жду смерти, как избавления. Надеюсь, близкие будут со мной в мой последний, смертный час, окажут мне помощь и поддержку…
Господи, милосердный Господи! Отпусти мою душу на волю!