(почти литературоведение. отрывок)
...мы все больше времени проводили вместе, я потихоньку приучала себя не замечать того, что категорически не принималось мною в наших друзьях поначалу. «Надо просто не пытаться их изменить», - мудро отозвался муж. «Да, с ними мило проводить время», - согласилась я, изо всех сил стараясь перекроить себя под новых приятелей. Именно так – «приятели», потому что «приятно». Исключив на длительный срок какое бы то ни было общение со своими прежними друзьями, я ухватилась за возможность хотя бы имитировать свое присутствие среди людей этими еженедельными походами в баню, чтобы совершенно не замкнуться в себе. Эта семья вполне подходила на роль поплавка – создавалась иллюзия включенности в социум без внутреннего к нему возвращения, чего я с собой уже не смогла бы проделать, даже возымев на то желание. Изменился внутренний строй. Зайти за черту, отделяющую верующего от воцерковленного успела не так далеко, но достаточно, чтобы ощутить неодолимое влечение открывающегося мне волшебно-сказочно-прекрасного мира невидимого и потерять интерес к обыденным составляющим мира видимого. Инна, напротив, исповедует эпикурейство и, подобно воздуху, старается заполнить собой любой предоставленный ей объем, позволяя другим оставаться в тени неузнанными и безмолвными. Когда-то подобным образом мы уже дружили с М. Чем закончилась эта дружба, не успело забыться. И мне мешают эти параллели. Кажется, чтобы не повторить ошибку. На деле же, чтобы не завязать отношений, возможно, ценности не представляющих. Фактически, мы используем наших друзей, чтобы быть в водовороте внешних событий, окружающих нашу с мужем теперь уже довольно тихую, размеренную жизнь. Впрочем, говорю за себя. Муж не формулирует для себя этих вещей. Просто живет, включая интеллект лишь для выхода из экстремальных ситуаций, которые, увы, одна я ему и создаю – как бы я ни пыталась подавить в себе желание все вокруг довести до одной мне ведомого совершенства, мне не удается осадить свою натуру. Не удается справиться с лавиной, которая рано или поздно сокрушит все возводимые мною внутри себя ограничения. Непримиримость с собственным несовершенством, нетерпимость к собственным слабостям, бесконечно терзать и распинать свое собственное нутро, ненавидя себя за слабости и изводясь попытками докопаться до сути и первоисточника всех катаклизмов, происходящих внутри меня. Я не могу ужиться сама с собой, как можно требовать от меня, чтобы я могла уживаться с другими, ведь все, что происходит во мне, все очевидное мне в себе, делает для меня прозрачными других людей, с тем же набором несовершенств и слабостей, уже распознанных мною в себе. И то, что я пытаюсь спрятаться от людей, - бегство от этого ведения и знания. Не хочу судить, но и не хочу не замечать всего, что мешает мне быть счастливой, в себе. А именно этим хочет облагодетельствовать меня общество. «Не копайся в себе, просто живи и наслаждайся жизнью». Как могу согласиться с таким утверждением, если знание о себе уже есть, если вовнутрь себя уже заглянула, если отступить от края с нечистотами, прикрыв их лаврами своих достоинств, означало бы признать себя неспособной вычистить эту яму с дерьмом, навсегда избавив себя от зловония собственных пороков. Может, если б я отступила от края чуть раньше, чем успела взглядом объять собственные глубины, удалось бы дать заговорить себя на «просто жизнь». Увы или к счастью, моё самопознание перечислением собственных достоинств и побед не ограничилось, я влезла на запретную территорию, открыла тайную дверь и поняла, что навсегда рассталась с надеждами на счастливую комфортную жизнь с собой. Два человека – жаждущий жить и противоборствующий этому желанию - договорились истязать друг друга весь земной срок. Я лишь поле битвы этих двух взаимоисключающих или, что, как мне кажется, ближе к смыслу жизни человека на земле, взаимодополняющих сил.
Наверное, так можно объяснить смутное раздражение, которое нет-нет испытывала в связи с попытками ребят обратить нас в свою «веру». Они снисходительно прощали нам наш православный настрой, подспудно взбадривая его колкостями в адрес православных служителей, сводя идеологию к её носителям. Мы старались не замечать их иронии и насмешек, чтобы не поддаться искушению пускаться в болезненные для верующего богословские споры с людьми, не имеющими кроме расхожих банальностей о предмете спора четкого представления. «Пустое», - решили мы с мужем. Можно обратить человека, если он сам ищет встречи с Богом внутри себя. Но если необходимость для его жизни участия Бога отрицается, а именно на это заключение наталкивали вскользь бросаемые ими фразы, зачем громоздить на отсутствующий в душе человека пьедестал ненужных ему богов. Мы не избегали разговоров о вере, но и не давали себя сбить с выбранной нами для себя дороги. Можно спорить и оглушать собеседника аргументами, а можно молчанием обратить в свою веру, если убеждает твоя жизнь.
Переоценила себя. Забыла, что общение с людьми иной конфигурации и устроения рано или поздно, но проникает вглубь тебя отравой и сомнениями в целесообразности бесплодных отношений. Обжигаться и вновь и вновь повторять одну и ту же ошибку. Я не умею просто «дружить». Не умею быть удобной и покладистой, если что-то во внутреннем строе человека мне противоречит. Копится неприятие, все громче звучат тезисы разоблачительной речи, но приличия обязывают к молчанию, и я изо всех сил сдерживаю порывы раз и навсегда расставить знаки препинания. Наверное, все было бы проще, если бы мы не искали в других одобрения и участия. Но почему-то человек испытывает нужду в признании себе подобных, все хотят не просто толерантности, а полного приятия своего мировоззрения. Тщета! Я начала писать двенадцати лет от роду, испытывая тоску по общению. Острая потребность в собеседнике, которому можно абсолютно довериться и которым буду понята, в отсутствие такого друга в моем окружении, вынудило вести дневник и тогда, когда стала взрослой. И даже сегодня моё обращение к этим страницам вызвано той же потребностью – я нуждаюсь в близости, которая просто невозможна на человеческом плане. Даже настроенный на одну волну человек может не совпасть с тобой настроением, и это может быть воспринято как неприятие. Поэтому писать. Так можно договорить свою мысль до конца, не боясь наткнуться на насмешливый взгляд. Насмешка так ранит.
Не стоило проговаривать вслух то, что копилось годами. Раздражение разрушило преграды, меня вытошнило на праздничный стол. Инна, конечно же, совладает с неприязнью и никогда не покажет, насколько глубоко задели её мои слова. И хотя каждое из них выдержано временем, они незначимы, потому что их не услышали. Разразилась гневом в адрес прозы, от которой меня начало подташнивать уже с первых прочитанных строк. Поток самодовольства и самовозношения перекрыла злым «хватит сотрясать воздух», хотя довольно долго терпеливо и с насмешливым приятием внимала этому спектаклю. Не хватило самообладания, чтобы и дальше подыгрывать дурно играющим актерам. Вышла из зала, громко хлопнув дверью, огрызнувшись в адрес оставшихся «позовете, когда повзрослеете»…
Передать наш разговор в лицах, исключив комментарии за кадром, оказалась неспособной сделать это сейчас. Меня переполняют чувства, которым хочется дать возможность выговориться. На сегодня ограничусь этим…
6 сентября 2009 г.
Да-да, сентябрь. Как ни прискорбно, я потеряла без малого полгода, проведя их в заботах о хлебе насущном, то бишь, посвятив их ремонту нашей новой квартиры, дачным хлопотам, прочим хозяйственным нуждам, удалившись и от своей книги, и от Церкви: и то, и другое остается жить в душе. Молилась, сколько хватало рвения, вынашивала строки, отсекая от них свои обиды и привязанности. Одно помогает другому. Настрой на высокие идеалы примиряет с действительностью. Подавление эмоциональных всплесков молитвой и осознанием причины их. Страстность. То, что было чуть ли не главной составляющей прежних «писаний», наконец, осозналось мною как первопричина психологических проблем, как источник моей нетерпимости к людям. Усиливать действие страстей, повторяя и живописуя их в прозе? Я замерла… а зачем я это делаю? Зачем смакую детали своих переживаний? Чтобы избавиться от этого всего в себе? Или чтобы привлечь к себе чье-то внимание? А эти речи об иноческом пути. Не сейчас, когда-нибудь потом, - оставляю себе время для раздумий и сосредоточения на этой мысли? Или просто красуюсь пусть даже в собственных глазах? Поза? Попытка привлечь к себе внимание? Чего больше во всем, что я делаю и о чем пишу?...
Просматриваю фотографии с той фатальной для нашей дружбы поездки. Какой-то щелчок и над ноутбуком появляется грязное облако едкого дыма. Что-то сгорело внутри. Паники никакой. «Во мне проснулся Гоголь, - объявила чуть раньше, рассовывая копии своих книжек по карманам друзей. – Спасайте шедевр классика от него самого».
Это не было позой. Почти не было. Амплитуда внутренних колебаний выровнялась до прямой, и я потеряла интерес к тому, что написано и что могло бы ещё написаться. Мне приходилось принуждать себя к творению, а вымученности фраз я не хотела. Дымок над материнской платой – а именно так определили неисправность умные люди – снял с меня ответственность перед возможным читателем. На «нет», как говорится… Я взяла тайм-аут и в жизни, и в прозе.
Потом был звонок моей Сонечки Абрамовны, поставивший в тупик. В таком-то издательстве готовы напечатать мою книгу. Какая книга?! Кучка разрозненных эпизодов из жизни взбалмошной женщины и многостраничье слез и стенаний, от которых, медленно, но с надеждой выздоравливая, я потихоньку начинаю открещиваться и отмежевываться. А озаботиться книгопечатанием своего творения означает проникнуться значимостью всего сказанного ранее. Я ужаснулась перспективе погрузиться вновь в то, что уже достаточно далеко отодвинула от себя. Правка, редактирование. Лучше, если я сама искромсаю свое детище, чем увидеть растерзанного младенца на помойке человеческих творений. Каждое посещение книжного магазина – я пытаюсь представить свою книгу на этих полках – вызывает безотчетное чувство страха и отвращения. Я люблю своего читателя, мне хочется, чтобы книга в его руках излучала тепло. Я готова испещрить её страницы яркими картинками, совершенно не соответствующими содержанию – лишь бы грели и утешали, как утешилась я сама. И понимая неподъемность взятого на себя, но пока ещё не проговоренного во всеуслышание, обязательства, прячусь в раковину. В лето. В дачные хлопоты. В многочисленные поездки с мужем. В сгоревший компьютер, наконец.
- Так ты звонила по телефону, что я тебе давала?
- Да что я буду звонить, если не знаю, когда вернусь, - нагло привираю я излишне расторопной бабушке, так сократившей мне время на раздумья.
Да, я упускаю шанс, как упустила уже множество шансов выделиться из толпы и заявить о себе. И, похоже, отсидеться, сославшись на нежелание славы и отсутствие интереса к «реализации собственной личности», давно стали моей второй натурой. Чего в этом больше – действительной скромности и нестяжательства или страха перед каким бы то ни было действием ради себя – не знаю. Когда погружаюсь в размышления об этом, теряюсь и запутываюсь ещё больше. Я не человек действия. Я – Обломов. Ходячее рассуждение о целесообразности какого-либо действия.
Но ведь хочется, чтобы читали! А книга – ещё вся в голове. Не пишу, но продолжаю отождествлять себя с писателями, отзвучавшими мощными аккордами каждый в свою эпоху. Такое любопытное чувство отстраненности от происходящего вокруг тебя. Чувство, что странным образом отображаешь собой современников, при этом почти не разделяя их повседневных забот и чаяний, но проживая вслух внутреннюю жизнь, в которой большинство не отдает себе отчета. Отрабатываешь за всех, с избытком принимая разнообразие бед и страданий современного тебе человечества, нащупывая пути спасения для себя, осознающего, и него, поверившего тому, что написано в твоей книге.
- Давайте выпьем за мою жену! – вальяжно предлагает Витек.
- Сколько можно пить за меня, хватит уже, - жеманится именинница.
- За тебя, зайка, я готов пить целые сутки.
- Какие замечательные слова! Инночка, наконец-то я слышу искреннее признание из уст твоего мужа, а не тебя.
- Это вы просто редко с нами встречаетесь, его признания я слушаю с утра до вечера.
- Удивительно. У меня прежде создавалось впечатление, что Витек полностью предоставил тебе право озвучивать его мысли о тебе. Вдвойне приятно, что я ошибалась.
- Да, ты ошибалась.
Река ещё не вышла из берегов.
- Скажи ещё что-нибудь о своей жене хорошее, то, что ТЫ о ней думаешь, а не ОНА о себе от твоего имени.
- Витя говорит, что я недостаточно себя люблю и ценю…
- Я же мужа твоего спрашиваю, а не тебя. Тебя я уже наслушалась сегодня предостаточно.
Шмяк! Остановиться бы вовремя…
- Вить, Ирина сомневается в искренности наших с тобой чувств.
- Не в искренности чувств, а в том, что вы оба думаете об этом одинаково. Я вот Витька почти совсем не слышу.
- Так мне же слова не дают вставить.
- Вот и я об этом. Я наблюдаю вашу пару не первый год и удивляюсь Инне – насколько богатая фантазия у женщины. Я бы никогда из молчаливости своего мужа не сделала бы выводов о его горячей ко мне любви. Пылу не хватило бы поверить в это. А тут – озвучка за двоих.
- Ты просто переносишь свои проблемы на других. Каждый человек счастлив в меру своего собственного убеждения в своем счастье и желания быть счастливым. Тебе хочется видеть себя несчастной, и ты обращаешь внимание лишь на негатив в отношениях. Я хочу быть счастливой – стараюсь отбрасывать от себя всё, что может подорвать мою веру в себя.
- Но до такой степени отрываться от реальности. Вить, поучаствуй. Скажи ещё раз, как счастлив с женой.
- Конечно, счастлив, - почесываясь и зевая, протянул Витек.
- Убедил! Вообще, мне не надо было пить, меня сейчас прорвет правдой.
- По-моему, количество выпитого никогда не являлось критерием твоей искренности, - усмехнулся Витя.
- И все-таки… чувствую, что наговорю много лишнего, но уже подступило, не удержусь.
- Валяй, не стесняйся.
- Да я не о тебе, собственно. Мне об Инниной прозе высказаться хочется давно, но все не решалась.
- Да? Интересно, - подняла красивую бровь подружка.
- Я вот никак не могу понять, за что ты так не любишь своего читателя?
- Я не люблю?! – вполне искренне изумилась она. – И из чего же ты такое заключение вывела?
- Из того, какого пренебрежительного мнения ты об интеллекте читающего, о его способности понять тебя, то, что ты пишешь о себе. Ты ограничиваешься внешними малозначительными штрихами своей жизни и совершенно не пускаешь его в свой внутренний мир. Зачем ты вообще пишешь, если боишься довериться ему?
- Далеко не всем интересно погружаться в душу другого человека. Большинству достаточно того, что есть в нем самом.
- А найти родственную душу? А разделить боль и радость? Странно, что ты ориентируешься на средний интеллект, отказывая себе в удовольствии быть читаемой думающей публикой.
- Почему же, мне очень ценен каждый читатель. И ты не представляешь, какая большая у меня аудитория.
- Я не знаю ни одного, кто прочел бы больше одной-двух страниц. В кругу моих знакомых. Иногда мне кажется, что я единственный читатель, кто добросовестно прочитывает все, что ты пишешь. И то, больше, чтобы понять природу автора.
- Я все поняла, - взволнованно вскрикнула Инна, покрывшись красными пятнами. – тебе не нравится моя проза. Ты больше не получишь ни строчки. Я тебе это обещаю.
- Ты от меня не спрячешься, Интернет позволяет найти иголку в стогу сена. Я все равно буду читать тебя. Пока не отвечу на свои вопросы. Понять хочу. Почему такая яркая, живая, чувствующая женщина в прозе превращает свои мысли и чувства в жвачку. Почему она не доверяет мне, тому, что я могу понять её с полуслова, полувзгляда. Доверься, не разжевывай, не давай готовых рецептов, напиши, что чувствуешь, как мечешься в поисках ответов. Не может быть, чтобы ты пришла в этот мир с готовыми ответами на все вопросы. Мне неинтересно слушать, как хорошо тебе живется на облаке, мне хочется узнать, как тебе удалось туда забраться. Почему в твоей прозе все так однозначно?
- Я не нахожу нужным писать об этом. Все эти метания, сплошная достоевщина, они не нужны, когда знаешь, чего хочешь от жизни.
- Кстати, я не разделяю вашей неприязни к Достоевскому.
- Человек превратил свою жизнь в кошмар и отравил этим кошмаром жизнь близких.
- Никто не говорит, что жить с гением легко. И, прежде всего, тяжело гению ужиться с самим собой.
- Мысль о его гениальности весьма спорная, - вставляет Витя. – Я всегда, прежде чем погружаться во внутренний мир какого бы то ни было автора, предпочитаю ознакомиться с заключениями патологоанатомов о результатах вскрытия его трупа.
- Знакомо. Мол, если умер от рака – значит, шел по ошибочному пути.
- Вот-вот. Так вот в Достоевском отталкивает его психопатическая направленность мыслей и совершенно наплевательское отношение к близким.
- Я не отождествляю личную жизнь писателя с его творением. Мне важно, не то, что он делает на бытовом плане, а то, куда ведут его произведения читателя.
- Ха! И куда же приводит читателя обожаемый тобой Достоевский?
- К Богу!
- Чушь! Он безнравственен в жизни. Провозглашать одну мораль, а самому плавать в грязи собственных поступков.
- В этом трагедия человека, но гениальность писателя. Он преодолевал свою порочность, осознавал несовершенство своей природы, мучился и писал об этом. Поэтому его произведения высокодуховны. Они поднимают планку требований к себе, заставляя мучиться несоответствием нравственному идеалу и все равно стремиться к нему.
- Всё это спорно, - вновь вмешивается Инна, - нельзя заставить себя любить какого-то автора, если тебе не близко то, о чем он пишет. Люди разные. Кому-то нравится копаться в себе и искать повод для страданий, кто-то предпочитает жить в гармонии с собой, минуя это. Мне кажется, талант проявляется как раз в умении сбалансировать внешнюю и внутреннюю составляющие жизни человека. Зачем раздирать себя противоречиями, если можно принять мир как данность, найти свою нишу и заниматься лишь тем, что усиливает чувство комфорта в душе.
- Типа, засветить огонек в душе и греться самому и согревать окружающих?
- Да, именно так.
- И ты считаешь, что тебе это удалось?
- Да.
- Мне кажется, это чревато принять свет гнилушки за истинный свет. Слишком просто. Слишком мало требований предъявляется к самому себе. Принять за данность то, что есть? А как же нравственные идеалы?
- Они искусственны и придуманы, чтобы подчинить человека человеку.
- А может, человека уподобить Богу?
- Кончайте эти богословские прения! Терпеть их не могу.
- Наоборот, мне, наконец, интересно говорить с вами.
- Слушай, если все так ужасно, зачем ты тогда столько времени себя мучаешь нами?
- Говорю же, понять хочу природу своей неприязни к вашему образу мыслей. Я долго не могла понять, почему меня так раздражает твоя, Инна, всегдашняя непробиваемость и благорасположение. Ну не может человек, думала я, так ровно хорошо ко всему относиться. Он или умело скрывает свои чувства, чтобы всем нравиться, или внутри него пустота, неспособная на что-либо реагировать. Потом я убедила себя в том, что не смогу объяснить себе тебя иначе, кроме как собой.
- Вот именно, ты всех пытаешься объяснять собой. А это неправильно. Все люди разные.
- Поэтому я так вчитывалась в твои произведения. Мне хотелось проникнуть в твой внутренний мир и отождествиться с твоим мироощущением. И я не нашла ничего. Пустота! Ты не доверяешь читателю. Я повторяюсь. Почему ты не рассказываешь, как тебе удалось стать такой благополучной – снаружи – ладно, тут все ясно, счастье в труде, а внутри? Откуда в тебе такое непоколебимое чувство собственной значимости? Расскажи об этом.
- Я не собираюсь давать в своих произведениях готовых рецептов. Люди разные, у каждого свой путь.
- Ерунда. Внутри нас типовой суповой набор, душа скроена по одному лекалу. И во все времена человечество задается одними и теми же вопросами.
- Ирин, ты просто очень плохо к себе относишься, - вставляет Витя, - полюби себя.
- Да, Ир, - неожиданно включается до того молчавшая, но с уже повлажневшими от наших прений глазами соседка, Иннина подружка, - тебе надо быть добрее к себе. Ты такой интересный человек. Мы недавно знакомы, но я вижу, что в тебе столько достоинств.
- О своих достоинствах наслышана, но удовлетвориться тем, что уже лежит в основании моего пьедестала, игнорируя то, что заставляет корчиться от боли и стыда, почему-то не получается.
- Это очень похвально, что ты стремишься к самосовершенствованию. Но все же иногда надо давать себе передышку, не передавливать.
- Хорошо, допустим. Но вот у тебя, Ин, получилось. Ты сидишь на облаке, такая вся благополучная и радостная. Мы внизу копошимся и взываем к тебе, но ты глуха к нашим мольбам.
- Каждый проходит свой путь.
- Да ты хоть веревочную лестницу сбрось! О своем пути расскажи.
- Ты неправа, Ирин, - опять эта молчаливая девочка, волнуясь и сбивчиво, - у меня тоже было в жизни… Было так больно, жить не хотелось. Такая депрессия. Одиночество. Я думала все, не выдержу. Инна пишет, что можно быть счастливой, если только захотеть этого. Я поверила. Я очень захотела… Я просто подумала, что могу тоже, как она. Очень тяжело. Но сегодня я живу, я верю. И знаю, что у меня все получится. Мне помогли её книги. Они заставили поверить в то, что я сама могу помочь себе стать счастливой…
- Уговорив себя, что ты уже счастлива и не замечая серых туч над головой? Ты никогда не сможешь стать такой как она, занимаясь таким аутотренингом. Она не дает тебе шанса, потому что скрывает от тебя главное – свой путь. Моя книга – это та самая веревочная лестница. Я не знаю, как надо, но откровенно делюсь всем, что происходит в моей душе..
- Ты называешь мою прозу мертвой, - с плохо сдерживаемой обидой обрывает Инна. – Может, она тебе и кажется такой. Но это не значит, что так думают остальные. Я получаю очень много отзывов, хороших отзывов…
- Они подогревают твоё тщеславие и останавливают твой рост вверх и вглубь.
- Это ты так считаешь!
- Это я пытаюсь тебя разозлить, чтобы ты, наконец, показалась наружу такой, какая ты есть. Слишком много комфорта, слишком искусственная конструкция. Мне тебя живую видеть хочется. Пока что я вижу только комплект банальностей – как в жизни, так и в прозе.
- Так вот, я тоже скажу о твоей прозе. Честно. Я прочла все, что ты написала…
- Ты не прочла и половины, я это слышу по отдельным промелькивающим фразам.
- Хорошо, допустим, но я прочла все, что ты мне давала, - «это всего лишь первые две книги, я так и думала, заглянуть в мой почтовый ящик не утруждала себя», - так вот… Я очень высоко оцениваю твой талант и дар как писателя…
- Я не писатель! - спешу откреститься я, - Моего дара хватает лишь на то, чтобы копаться в собственном дерьме, потому что мне от него тошно.
- …и вот, читая тебя, я ловила себя на том, что мне безумно жаль тебя. Читать то, что ты пишешь, невозможно из-за этого превосходящего всякие мыслимые пределы самокопания. Как можно так не любить себя?! Как можно так не любить жизнь?! Понимаешь? Ты жалка! И мне безумно жаль, что такая умная и глубокая женщина совершенно не умеет находить радости в жизни. Не умеет быть счастливой. Совершенно не хочет настроить себя на позитивное мышление.
- Радоваться? Инночка, я похоронила маму, потом проводила на тот свет близкого друга, когда пережила эти потери, у меня забрали сына. По какому из этих поводов мне предаться веселью? Или может возликовать, что мой муж не любит меня, и мне приходится противостоять унижению жить с человеком, который любит другую женщину? Но не это составляет основу моего мироощущения. Я искала утешения в людях, но нашла его в вере.
- Ты сильная женщина. Зачем тебе это?! Зачем верить в нечто, когда все, что необходимо человеку, он может найти в себе самом. Тем более такая женщина как ты. Ты ведь можешь справляться без этих ухищрений, необходимых лишь слабым.
- Ты искусственно загоняешь себя в рамки религии,- вторит Витек, - ограничивая возможность своего самосовершенствования.
- Совершенствования в чем? В довольстве собой? В удовлетворении достигнутым?
- Если ты не будешь любить самое себя, ты никогда не получишь признания окружающих.
- Люди чаще говорят друг другу то, что хотят слышать от других сами. Я предпочитаю знать о себе правду. Пусть даже она будет звучать из уст меня одной.
- Но зачем создавать такие сложности для себя, зачем так усложнять самоидентификацию, если можно просто жить, не погружаясь в такие дебри.
- Наверное, я исчерпала свой резервуар для «просто жизни». Наверное, мне неинтересно жить своими достоинствами. Наверное, я увидела нечто большее за гранью привычного. Вы говорите, что вера в Бога – позиция слабого. Остальное не хочу повторять, потому что в моем понимании сегодня, ваши слова, повторенные мною, уже будут богохульством. А это – грех. Я тоже поначалу думала так. И даже тогда, когда жизнь прижала меня так, что я стала на колени, думала так же. Я на коленях, значит, меня сломали, значит, вынудили прибегнуть к защите слабого. Но деваться некуда, сил противостоять посыпавшимся бедам не осталось, я истощилась морально и физически. Да, я тупо стала на колени и попросила о помощи. Хотя бы просто, чтобы переждать случившуюся в моей жизни катастрофу..
- Ира, ты могла бы это все пережить и сама, если бы чуть больше верила в себя.
- Ты рассуждаешь с позиции человека, который ничего и никого по-настоящему не терял…
- Я не теряла?! Да если б ты только знала!...
- И не страдал…
- Это я-то не страдала? Нет, слышите, я не страдала! Да что ты знаешь обо мне!
- Только то, о чем ты пишешь в своих произведениях. Ты, может, и страдала, но это страдала уязвленная гордыня. И, защищаясь, ты создала защитную оболочку из мнимых достоинств. Вся эта мишура, это громыхание аплодисментов… зачем тебе, в общем-то, неглупой бабе такие дешевые атрибуты… Не слушай меня. Я пытаюсь обидеть тебя, потому что устала от придуманного тобой образа. Мне хочется парной человеченки, а не мертвечинки. Извини, сама поражаюсь, что меня так несет сегодня. Но, по крайней мере, убедилась, что вас тоже можно вытащить наружу из кокона. Живые. Обижаетесь. На самом деле, я вас люблю, может, потому так безжалостна.
- Я не обижаюсь. Каждый человек имеет право на свое суждение. Ты считаешь так, но это не значит, что именно так оно и есть. Сколько людей, столько мнений. Что до религии, так мне ближе экуменический подход. Человек вправе выбирать себе религию по душе.
- Религия не духовный супермаркет. Это либо связь с Богом в соответствии с Его требованиям к нам, и тогда это слово соответствует своей этимологии Либо то, что исповедуют люди, подстраивая под свои нужды многочисленных мнимых богов, не имеет к «связи с Богом», как переводится это слово, никакого отношения.
- Но почему же я должна отдавать предпочтение какой-то одной религии, тому же православию, например, если я не чувствую своей причастности к тому, что происходит в церкви. Я вообще против всего, что нагромоздили люди вокруг веры – это, по сути, превратилось в систему по выкачке денег из верующих. Или ещё. Когда я хочу ознаменовать себя крестным знамением, почему-то крещусь непроизвольно слева направо, как католичка. Мои предки были католики.
- Может, тебе приятно отождествлять себя с чем-то выдающимся, отличным от привычного? Ты говоришь о равенстве религий, а я пыталась рассказать вам о личном опыте. О том, что пережила в момент своего внутреннего согласия войти в храм целиком. Мне хотелось сопережить с верующими то, что открыто им, и что составляет основу их глубокой веры. Внутренняя убежденность не может подкрепляться одними только самоуговорами. Должно быть ещё что-то сверх того…
- Но разве нельзя просто верить? Вот я верю в Бога, но эта вера всегда при мне, я не хожу в храм, но всегда чувствую – Он есть. – Это опять Иннина подружка.
- Понимаешь, мне это видится как договариваться с лампочкой, чтобы она светила, при этом не вставляя штепсель в розетку. Может, в конце концов, силой своего убеждения ты зажжешь эту лампочку одной только своей верой в то, что можешь это сделать. Но… не проще ли воткнуть штепсель в розетку? Быть вне Церкви и убеждать себя в том, что ты не теряешь связи с Богом, все равно что заставлять лампочку светиться, не подпуская её к естественному источнику энергии. Я приняла правила игры, если можно так назвать отношения внутри Церкви между Богом и людьми, во всей их полноте, со всей внешней атрибутикой и внутренним наполнением, и только тогда, когда стала исполнять все, что требуется по церковному уставу, поняла, о чем вообще говорится в Священном Писании. «Блаженны нищие духом...»
- … Ну, у этой фразы есть масса толкований, - оборвал мои восторженные речи Витя, я осеклась и не закончила мысль: когда признаешь нищенство собственного духа, искренне, со смирением, - приходит помощь свыше в виде благодати и озарения. Об этом не буду говорить здесь. Остановлюсь на штепселе с розеткой.
- Хорошо, Ира. Вот ты нашла успокоение в вере и что? Вот дай мне свою руку, - Инна сжала мою ладонь в своей теплой ладошке, - скажи мне, только честно скажи, ты счастлива?
- ДА!
- Тогда почему же ты плачешь?
Я действительно плачу. Слезы полились неожиданно, когда я вспомнила покойного Серёжку. Не прекращались и потом, когда говорила остальное. Я говорила, спорила, убеждала кого-то, а глаза жили своей мокрой жизнью, не оставляя мне никаких шансов быть понятой ими. Они не плачут. Они счастливы своим умением подкрутить и подстроить под себя окружающий мир так, чтобы он был ещё комфортнее, остановить в себе чувства, вызывающие дискомфорт, отсечь людей, болезненно вторгающихся на территорию комфорта. Зачем они так держатся за нас с Геной, если мы явно «не соответствуем» такой форме. Или так заманчиво обратить вспять душу верующего? Кто стоит за их спинами? Кажется, я догадываюсь, кто.
- Слезы – не признак слабости. Мне грустно, потому что я вспомнила тех, кого любила. Потому что вижу свое бессилие передать вам свои ощущения. Мне хотелось бы чтобы вы просто поверили мне. Потому что вера – это шаг навстречу друг другу человека и Бога. И не дай никому из вас пережить, когда этот первый шаг делает Бог. Потому что первое переживание, первый религиозный опыт я получила в то мгновение, когда мне сообщили о смерти сына. Ничто не выбрасывает тебя из жизни мощнее и дальше, чем смерть твоего ребенка. И пережила её, и сохранила разум и не сошла с ума только потому, что внезапно меня погрузили в Свет такой яркости, дали надежду такой силы, что я поняла сразу – Вера – мой шанс выжить. Но я никогда врагу не пожелаю пережить подобное. Я не о благодати, о смерти ребенка. Потом я многократно переживала эти состояния, но они уже давались по молитвенным трудам. И то не всегда. Трудно исповедоваться. Не потому, что стыдно говорить о своих ошибках, а потому, что нередко чувствуешь, что искушаешь исповедника своими откровениями. Тебя не всегда выслушивают до конца, спешат перебить. Уходишь с ощущением недоисполненности долга.
- И после этого ты продолжаешь верить в то, что они носители Истины? – возмущенно Инна.
- Они, прежде всего, служители Истины, во вторую очередь, люди, со всем набором присущих человеку пороков. Но, в отличие от нас с тобой, с них больше спросится. Они-то знают, что призваны защищать…
Утром проснусь с ощущением страшной тоски. Мне так плохо от всех гадких слов, что я наговорила вчера. Не могу понять, почему. Ведь все сказанное – правда. Или то, что мне кажется правдой. Я очень пристрастна. Потому что меня задели за живое. Меня пытаются вовлечь в игры со словами и понятиями, к которым я испытываю почти благоговейный трепет. Я защищала не себя, а свою Веру. Но защищала зло и без любви к оппоненту. Чем же эта заблудшая душа виновата предо мной? Ей толком никто ничего не рассказывал о Боге в детстве. Впрочем, как и всем нам. Хвалили за учебу, взращивая зерна тщеславия в детской душе, пока она всерьез не уверовала в свои исключительные способности. Мне повезло быть высмеиваемой и порицаемой родителями за малейший промах, за любую неудачу, и даже мои успехи оборачивались ко мне тыльной стороной, потому что ко мне просто повышали требования. Я росла в обстановке повышенной требовательности к себе. С болезненным чувством долга непонятно сколько и непонятно кому. Это было больно, но это не дало прорасти в моей душе тщеславию. О том, что мне дано было больше остальных, я поняла слишком поздно, когда жизнь уже поставила меня на колени…
Мы ещё встречались. Без прежнего тепла и не совсем искренне радуясь друг другу. Витек наивно пытается обратить в свою веру, от которой попахивает масонской всеядностью. Инна улыбается, осторожно обходя в разговорах любые шероховатости, способные вновь пробудить во мне зверя.
Я похоронила собаку Масяня. Амели заболела сразу после нашей перепалки, подхватив где-то энцефалитного клеща. Я дала ей уйти, не привлекая ветеринаров, потому что видеть мучения животного, страдающего эпилептическими припадками, было уже невмоготу. Было жаль её, себя, ремонт в новой квартире… Говорят, животные принимают на себя мощные энергетические нападения на хозяев. Пусть это предположение смирит нас с её уходом.
Масяня оповещать о смерти его любимицы не стала. Не хотелось давать повода для общения. Все уже сказано. Теперь только время может излечить меня окончательно.
На исповеди пыталась облегчить душу раскаянием в том, что обидела людей правдой о них. «Правда, сказанная без любви, - зло». Я согласилась и ушла в себя. Если несовершенство других и несоответствие их моим ожиданиям вызывает во мне столько озлобления, может, все-таки начать с себя?