Брат Егор, племянник Ефим и его жена Анна, родственники Михаила Романова, прибыли в Ивановку до начала события.
- Ну и воздух в деревне! - не сдержал восхищения Ефим. - Продавать можно. За глоток брать рублей сто… Фасовать в бутылки. Выставить на торги.
- Может, сейчас и начнёшь? - съязвила Анна.
- Нечего сарказничать в мою сторону, - обиделся Ефим. - Без тебя знаю, зачем приехал.
- Да будет вам! Успокойтесь… - подал голос Егор. - Что вас мир не берёт?
Приезжим пришлось плутать по деревенским улицам, потому что основная примета дома - голубой, оказалась не совсем правильной. Почти все дома в деревне были выкрашены в этот цвет.
Правда, дом Михаила всё-таки имел особенность. Голубые ворота раскрывались радугой. Давно известно, кто под радугой пройдёт, от грехов очистится. С этой мыслью вошли. В доме всё, как у людей. Только удивили необыкновенные потолки цвета неба с плывущими по нему пушистыми облаками. На оконном стекле, хорошо промытом осенним дождём, яркие бабочки неземной красоты, голубочки. В тёмных углах - декоративные цветы с необыкновенными листьями.
- Не опоздали? - поинтересовался у жены Михаила Егор. - Сам-то где?
- В спальне он, в спальне… - заторопилась Мария, пряча руки в карманы передника. - Уснул. Не будем беспокоить.
- Опять в той же кофте, что и пять лет назад, - подумала Анна, кольнув хозяйку недружелюбным взглядом.
- Усну-ул? Симулянт, - возмутился Егор.
- Так мы рано приехали? Зачем надо было вызывать? Будто нам делать нечего… - не сдержалась Анна.
- К столу, к столу. Проголодались, наверно… Мойте руки и к столу, - не поднимая глаз, с полотенцем в руках суетилась Мария.
А Михаил не спал.
- Опять сосед Игнатьич пришёл доски просить, - подумал он, услышав голоса в соседней комнате. - Накося, выкуси. Отдам - ещё один голубой дом в деревне появится.
Он любил цвет неба. Но лётчиком стал, чтобы заткнуть за пояс одноклассников, не признающих его исключительность. Пришло время, и самолёт, на котором он служил верой и правдой сельскому хозяйству, списали, а следом списали и Михаила. Тогда он перестроил купленный в деревне дом и покрасил его в голубой цвет.
Совсем недавно в шортах, майке и лётчицкой фуражке Михаил, вооружённый принципом «если не я, то кто же?», делал ямочный ремонт дороги напротив своего дома.
- Четыреста метров дороги вздохнули… - объяснил он результат подвига равнодушным старухам, сидевшим на лавочке.
Те закивали головами. Михаилу хотелось праздника. Но и от скромного одобрения со стороны грудь распирало от счастья. И вот на тебе: на следующий день слёг и, как видно, надолго.
Бледный, худой, он уже месяц находился в плену своей немощи. Лёгонькое высохшее тело Михаила теперь не тонуло в мягкой перине. Безвольные, искорёженные ревматизмом руки скрестились на впалой груди… Труп, пока ещё живой труп.
Тоскливыми потухшими глазами Михаил смотрел в окно и, наконец, заметил, что осень, недавно волновавшая его необычными танцами падающих листьев, находится на грани жизни и смерти.
- На берёзке под окном осталось несколько жёлтых листочков… Срывает их ветер один за другим, как будто мои грехи отпускает. Вчера, рискуя жизнью, расцвели оранжевым солнышком мои любимые ноготки. Согрели душу. А сегодня смотрят они на меня каким-то странным потусторонним взглядом. Исчезли серебристые нити паутин. Скоро хлынут дожди... - с грустью думал он, прислушиваясь к хриплому кашлю забитого опавшими листьями фонтана.
Этот фонтан он сделал по своему проекту. Пришлось повозиться. Но соблазн удивлять был настолько велик, что Михаил на какое-то время забыл обо всём. Получилось! Целый месяц односельчане ходили любоваться на чудо. Хвалили. Но похвала, как дым, растворилась в воздухе, исчезла.
Память по крупинкам возвращала Михаилу радостные мгновения жизни. Как-то сделал он в своём дворе диво дивное - альпийскую горку. И опять надолго завладел вниманием односельчан. Правда, вскоре горка заросла хреном и превратилась в Хреновую. Об этом в деревне, смеясь, тоже поговорили с удовольствием и забыли.
- Не едут родственники, зови - не зови … - вернулся он к больной теме. - Вместе будем выть, когда наши избы разом запылают. Дождаться бы их. Вон… даже птицы собрались, чтобы вместе обсудить полёт в тёплые страны. Настоящее вече устроили. Шумят и шумят… Видно, нет у них согласия, как и у нас, людей… - тяжёлые веки прикрыли уставшие от напряжения глаза, словно кто-то, очень жалостливый, решил поберечь его последние силы.
Пригрезилось? Или это было на самом деле? В кресле, стоящем в дальнем углу, в венке, белом платье, лицо скрыто густой вуалью, сидела женщина и читала стихи, его стихи о мужестве, о доблести, о славе… Тихо звучала музыка.
- Ты кто? - взволнованно спросил он, когда женщина замолчала.
- Я - твоё тщеславие… - не сразу ответила она.
- Я не знаком с тобой… Зачем пришла? - испугался он.
- Зато я тебя хорошо знаю и пришла наградить. Ты в стремлении к славе не заметил, как положил к моим ногам жизнь, здоровье, семью… Усилия прилагал нечеловеческие. Не терпел конкуренции, соперничества. Ты первый и единственный, тебя интересует только собственная персона. У тебя нет друзей, потому что окружающие далеко не французы. Ты презираешь жену за то, что она равнодушна к нарядам и не стала учить по твоему требованию иностранный язык. Твой сын не приезжает много лет. С тобой трудно общаться, ты любишь учить и наставлять. Вокруг тебя пустота! Ты добился славы, тщетной славы и достоин награды! - торжественно закончила она и положила на грудь медный крест Славы.
- Наконец-то признали! - обрадовался он, но крест был настолько тяжёл, что Михаил почувствовал стеснение в груди, проснулся, закашлял и в страхе осенил себя крестным знамением.
Исчезло видение. Ночь попросила рассвет не будить её. Он не согласился и опрокинул на ослабевшего человека обманный свет кем-то встревоженных звёзд. Казалось, вспорхнули бабочки, заворковали голуби, нарисованные на стёклах окон… В душе Михаила затеплилась робкая надежда:
- Есть в этом мире справедливость, есть… Я болен, оттого что грустен. Вот родственники приедут… Откроется второе дыхание. К людям мне надо, к людям.
Он снова услышал в соседней комнате голоса. Рассматривая фотографии, какие-то люди длинно и зло говорили о жизни вообще и о Михаиле, в частности. Подписи к фотографиям они читали вслух: «Я с мамой» (мама - ветеран), «Письмо с Родины пришлось читать прямо у самолёта», «Сам удивляюсь: в 20 лет государство доверяло командовать эскадрильей», «На построении комдив поздравил с очередным воинским званием ( см. погоны в левой руке), «Два лучших гармониста в деревне», «Два Михаила». Для сравнения: « На мне форма лётная, а на нём - спортивная».
Некоторое время в гостиной обвиняла Правда:
- Сплошное самолюбование!
- Ах, как ему хочется хорошо выглядеть в глазах других…
- На всех фото только он, любимый…
- Тщеславие - великий грех!
- Тщеславным людям Бог - не помощник.
- Да, все мы тщеславны… Может быть, только в разной степени, - возразил кто-то.
- А лекарство от этого греха есть?
- Лечение? Трудно тщеславие распознать, потому что любит оно маскироваться под добродетели. Одно могу сказать: уклоняйтесь от людских одобрений, не почитайте себя за нечто… Похвала - дело не безопасное. Постепенно возникает самомнение, высокомерие… А отсюда проистекают холодность, раздражительность, ненависть, жадность, мстительность… Тщеславие разрушает человека, - объяснил незнакомый мужчина.
С берёзы под окном ветер сорвал последний лист.
- Как последний мой грех, - мелькнуло в сознании Михаила.
Он закашлялся, хватая губами воздух. Все поспешили в спальню. На лице умирающего полное смятение… Из сухих напряжённых глаз ускользала последняя мысль…
- Миша, Миша, подожди, не умирай… - тормошила жена. - Скажи, отдать Игнатьичу доски? - пыталась она поймать ответ на остывающих губах мужа.
Сосед Игнатьич вышел на крыльцо. Старухи, не покидающие в светлое время суток скамейку у ворот, встретили его немым вопросом.
- Умер, - едва слышно пробормотал он, ломая руками козырёк видавшего виды картуза.
- Так отдал он тебе доски, ай, нет? - не удержалась от любопытства бабка Ульяна.