Дань Коле Гоголю
Человек моего времени… Забитый, запуганный, замкнутый, злобный, зеленовато-золотушный…
Спешит по узким набережным, скользит по заледенелым тротуарам, перелетает через узкие мостики.
Кутается в дрянное пальтишко, этакое новомодное шинелишко, спотыкается, оскальзывается, оступается, падает, снова встаёт, снова скользит-летит-бежит-спешит, даже не отряхнув чёрную чачу с полуплечий.
Человек моего города… Ссутуленный, сгорбленный, уже положенный во гроб, в его голове - рой дотошных, неуклюжих мыслишек, а сверху падает мокрый снег. Ныряет в метро – затеряться-затеряться-затеряться. А сверху сыплет мокрый снег.
Человек мой: человек-я, человек-он, человек-она, человек-мы. Потерянный, агрессивный, несамостоятельный, инфантильный. Усердно жалеемый мною, жалеемый нежно, упрямо, наивно, но безответно.
Человек-вне-дома с детства, от родителей, от жены, от детей. Из дома-из дома-из дома.
Человек близорукий, не видящий ничего дальше собственного пупа, не различающий стрелок на циферблате, замкнутый на своём пространстве и свёрнутый в спираль.
Человек-улитка.
Человек-никто, человек-толпа, но всё-таки, Человек.
А посреди города – Дворцовая площадь – лежит, распласталась, словно выпала с первым осенним снегом, стаяла и снова заледенела, накрепко впаянная морозным огнём в продрогшую почву. Покрытая тонкой корочкой льда, изморози, которая слишком спешит жить. А мимо огоньки новогодней гирлянды – тысячи-тысячи-тысячи, протянулись от Аничкова моста к Петропавловской крепости – едут-едут-едут-озаряют.
И в этом странном механизме, пожалуй, в часах на колокольной башне, где-то давно и далеко, суетится-суетится, присыпаемый снегом, Новый Вид Человека. Человека- не-гордящегося-тем-что-человек. Человека ради жить.
Прошло двести лет, а маленький человек не вырос.