Глава 2
У меня никогда не было творческого кризиса, ни за десять лет, что я был женат, ни сразу после смерти Джоанны. Мне настолько было незнакомо это состояние, что я даже не заметил, как оно прочно обосновалось во мне. Наверно это произошло потому, что в глубине души я считал, что подобное может случиться только с литераторами, которых обсуждают, разносят и игнорируют в Нью-йоркском книжном обозрении.
Моя писательская карьера и мой брак длились примерно одинаковый отрезок времени. Первый вариант своего первого романа «Вдвоем» я закончил вскоре после того, как мы с Джоанной объявили о помолвке (я купил ей кольцо с опалом на безымянный палец за сто десять долларов в ювелирном магазине Дэй. Я тогда неплохо превысил свой бюджет, но Джоанна была, кажется, в полном восторге), а свой последний роман «С самой вершины» я закончил примерно через месяц после ее смерти. Это тот, про убийцу-психопата, который обожал небоскребы. Он был опубликован осенью 1995 года. После этого у меня выходили и другие романы – этот парадокс я не могу объяснить – но в обозримом будущем я почти уверен, что можно не ждать очередного романа Майкла Нунана. Теперь-то я хорошо понимаю, что такое творческий кризис. Куда лучше, чем хотелось бы.
Когда я, стесняясь, показал Джо первый вариант «Вдвоем», она прочла его за один вечер, свернувшись в своем любимом кресле в одних лишь трусиках, маечке с мэнским черным медведем, попивая холодный чай из стакана. Я пошел в гараж (мы снимали дом в Бангоре еще вместе с одной парой, так как наше финансовое положение после того как мы… хотя нет, мы Джо тогда еще не были женаты, несмотря на то, что опаловое кольцо никогда не покидало ее пальца) и стал ходить там взад-вперед, чувствуя себя как персонаж из комиксов Нью-Йоркер, который нервно ходит перед дверью родильной палаты туда-сюда. Помню, я тогда захотел разобраться с набором для постройки скворечника, с которым и ребенок бы разобрался, и чуть не оттяпал себе указательный палец на левой руке. Каждые двадцать минут я ходил назад и смотрел на Джо. Если она и замечала, то не подавала виду. Я счел это хорошим знаком.
Я сидел на задней веранде, смотрел на звезды и курил, когда она вышла, села рядом со мной и положила руку мне на плечи.
– Ну? – спросил я.
– Хорошо, – сказала она. – А теперь почему бы тебе не пойти в дом и не трахнуть меня?
И прежде чем я успел ответить, ее нейлоновые трусики, с легким шорохом упали мне на колени.
Потом, когда мы лежали в кровати и ели апельсины (впоследствии мы перебороли эту страсть), я спросил:
– «Хорошо» в смысле годится для издания?
– Ну, – сказала она, – я не особо знакома с блистательным миром книгоиздания, но я всю жизнь читала ради удовольствия – Любопытный Джордж был моей первой любовью, если хочешь знать…
– Не хочу.
Она наклонилась и засунула мне в рот дольку апельсина. Ее грудь, согревая своим теплом, вызывающе легла на мою руку.
– … и это я тоже прочитала с большим удовольствием. Полагаю, что твоя карьера в качестве репортера в Дерри Ньюс не переживет и испытательного срока. Кажется, я стану женой писателя.
Ее слова взволновали меня, я даже покрылся гусиной кожей. Конечно, она ничего не знала о блистательном мире книгоиздания, но она верила, и я верил… и эта вера оправдала себя. Через своего препода по писательскому мастерству (который оскорбил его слабой похвалой, упомянув о его коммерческом потенциале как о чем-то вроде проказы) я нашел агента, который продал «Вдвоем» первому же увидевшему его издательству Рэндом Хаус.
Джо также не ошиблась насчет моей карьеры в качестве репортера. Четыре месяца я рассказывал о цветочных выставках, автогонках и ужинах в ночлежках за зарплату примерно сто долларов в неделю, прежде чем пришел мой первый чек от «Рэндом хаус» - 27000 долларов после вычета комиссии агента. Я не проработал в журналистике достаточно долго, чтобы получить хотя бы небольшое повышение, но они все равно устроили мне отвальную. Это было в пабе «У Джека», как сейчас помню. Над столами висела растяжка с надписью «УДАЧИ, МАЙК – ПИШИ ЕЩЕ!» Потом, когда мы с Джоанной пришли домой, она сказала, что если бы зависть была кислотой, от меня бы ничего не осталось кроме пряжки ремня да пары зубов.
Позже, когда мы лежали в кровати с выключенным светом, когда последняя апельсинка была съедена, а последняя сигарета выкурена, я сказал: «Его ведь не будут путать с «Взглядом в сторону дома» или «Ангелом»?» Я имел в виду свой роман. Она меня поняла. Также как поняла, что я немного расстроен отзывом моего преподавателя по писательскому мастерству о моем романе.
– Ты же не собираешься вести себя, как непонятый гений? – спросила она, привстав на локте. – Если собираешься, скажи сразу, чтобы я завтра прямо с утра пошла за книжкой «Развод для чайников»
Меня это немного развеселило, но также слегка задело.
– Ты читала первый пресс-релиз «Рэндом хауса»? – я знал, что читала. – Они же практически сказали, что я – Вигджиния Эндрюс, только с членом.
– Ну, – сказала она, слегка прихватив то, о чем я только что упомянул, – член у тебя на месте. А что до того, как они тебя называют… Майк, когда я была в третьем классе, Пэтти Баннинг называла меня какашечной козюлькой. Но я же ей не была.
– Важно ведь восприятие.
– Чушь.
Она весьма сильно сжала в руке мой член. Было больно, но вместе с тем безумно приятно. Моему брючному змию было все равно, что с ним делают, лишь бы делали почаще.
– Важно быть счастливым. Ты счастлив, когда пишешь, Майк?
– Конечно, – она и так это знала.
– А совесть тебя мучает, когда ты пишешь?
– Когда я пишу, я не думаю больше ни о чем на свете, кроме того, что пишу, – сказал я и, перевернувшись на боку, оказался на ней.
– Боже мой, – сказала она высоким напыщенным голосом, от которого я не мог сдержать смеха. – Между нами пенис!
И когда мы занимались любовью, я понял одну чудесную вещь или даже две: ей действительно понравилась моя книга (это было понятно хотя бы по тому, как она читала ее, свернувшись в кресле, подвернув обнаженные ноги под себя, и прядь волос ниспадала ей на бровь), и мне действительно было не стыдно за то, что я написал… по крайней мере перед ней. И еще одно: из ее восприятия в сочетании с моим возникло настоящее бинокулярное видение, которое возможно только в браке, и вот это было важно.
Как хорошо, что ей нравился Моэм.
Десять лет я был Вирджинией Эндрюс с членом… четырнадцать, если считать годы после смерти Джоанны. Первые пять лет мы работали с «Рэндом хаус», потом мой агент получил отличное предложение от «Путнама» и я сменил издательство.
Вы видели мое имя в списках бестселлеров, если конечно в вашей воскресной газете этот список состоял из пятнадцати фамилий, а не из десяти. Я никогда не был как Клэнси, Ладлам или Гришем, но можно сказать, что пару жестких переплетов я отодвинул (Вирджинии Андрюс такое и присниться не могло, сказал мне однажды мой агент Харольд Обловский, она была явлением исключительно из мира мягких обложек), а однажды я даже добрался до пятого места в списке Таймс… это была моя вторая книга «Человек в красной рубашке». Забавно, что одна из книг, которая не дала мне продвинуться дальше, была «Стальная машина» Тэда Бомонта (который писал под псевдонимом Джордж Старк). В те времена у Бомонтов был летний дом в Касл Роке, меньше чем в пятидесяти милях от нашего дома на озере Дарк Скор. Тэд уже мертв. Покончил с собой. Не знаю, был ли причиной этого творческий кризис.
Никогда не вращался в волшебном круге мегабестселлеров, но меня это не огорчало. Когда мне исполнился тридцать один год у нас уже было два дома: старый эдвардианский дом в Дерри и бревенчатый дом у озера на западе Мэна, который вполне можно было назвать коттеджем. Этот дом носил имя Сара Лафс, «Хохочущая Сара», как называли его местные уже больше века. Оба дома были полностью в нашей собственности уже при жизни, и это притом что многие семьи считают, что им повезло, если им удается получить одобрение на ипотеку на первый дом. Мы были здоровы, верны друг другу, с либидо у нас было все в порядке. Я не был Томасом Вульфом (ни даже Томом Вульфом или Тобиасом Вольфом), но мне платили за дело, которое я люблю, а лучше этого в жизни ничего быть не может. Это как если бы я мог легально воровать.
Я был типичным беллетристом средней руки, примерно как все представители подобной литературы в сороковые годы. Критики мною не интересовались, я работал в определенном жанре (в моем случае жанр был «Симпатичная и одинокая встречает потрясающего и загадочного»), но при этом я был вполне доволен жизнью. Наверно, я чувствовал себя примерно также как управляющие публичными домами в Неваде, то есть, я удовлетворял низменные человеческие потребности и, как бы оправдываясь, объяснял это так: «Ну, ведь кто-то же должен этим заниматься». Я занимался этим увлеченно (и иногда при активном участии Джо, если я приходил к особенно сложному сюжетному повороту). Примерно в то же время, когда Джорджа Буша выбрали президентом, наш бухгалтер сообщил нам, что мы стали миллионерами.
Мы не были настолько богаты, чтобы позволить себе собственный самолет (как Гришем) или профессиональную футбольную команду (как Клэнси), но по стандартам городка Дерри в штате Мэн мы считались богачами. Мы тысячи раз занимались любовью, смотрели тысячи фильмов, читали тысячи книг (свои книги Джо достаточно часто оставляла под кроватью со своей стороны). И возможно самое прекрасное во всем этом было то, что мы не знали, как мало времени у нас осталось.
Я часто думал, что творческий кризис мог наступить в результате нарушения ритуала. Днем я отбрасывал эту мысль как суеверную чепуху, но ночью это становилось сложнее. По ночам мысли имеют неприятное обыкновение выскальзывать из своих ошейников и разбегаться кто куда. А если вы большую часть своей жизни занимаетесь писательством, то эти ошейники совсем не тугие и выскользнуть из них еще проще. Кажется, то ли Шоу, то ли Оскар Уайльд сказал, что писатель это человек, который научил хулиганить свои мысли.
И было ли бы логично полагать, что нарушение ритуала могло частично спровоцировать мое внезапное и неожиданное (по крайней мере, для меня) молчание? Когда зарабатываешь на жизнь, постоянно пребывая в мире фантазий, грань между реальным и воображаемым становится гораздо тоньше. Художники иногда не могут писать, не надев определенную шляпу, а бейсболисты, если хорошо отбивают, не меняют носки.
Ритуал начался со второй книги, единственной книги, из-за которой я нервничал. Наверно из-за того, что я сильно волновался из-за всяких суеверий, что первая удача может оказаться единственной. Помню, как лектор по американской литературе говорил, что из современных американских писателей только Харпер Ли смог качественно избежать «провала второй книги».
Когда я заканчивал писать «Человека в красной рубашке» я вдруг остановился. Это было за два года до того, как мы купили эдвардианский дом на Бентон-стрит в Дерри, но Сара Лафс, дом на Дарк Скор, к тому времени уже был наш, хотя тогда он был еще практически не обставлен, и студия Джо еще не была построена, но там было хорошо. В нем мы и жили.
Я отодвинулся от печатной машинки – тогда я все еще работал на старенькой АйБиЭм Селектрик – и пошел на кухню. Была середина сентября, большинство отдыхающих уже разъехались, и крики гагар были невыразимо чудесны. Солнце садилось, отражаясь в неподвижной глади озера, превращая его в огромное необжигающее огненное зеркало. Это одно из моих самых ясных воспоминаний, настольно четких, что иногда мне кажется, я мог бы пережить его снова минуту в минуту. Изменил бы я что-нибудь тогда, и что именно, если бы была возможность? Иногда я об этом думаю.
В тот день я положил в холодильник бутылку Тэтэнже и два бокала для шампанского. Вечером я их вытащил, поставил на оловянный поднос, на котором мы обычно носили холодный чай или Кул-эйд из дома на веранду, и внес его перед собой в гостиную.
Джоанна сидела в глубоком старом кресле и читала книгу (тогда это был не Моэм, а Уильям Денбро, один из ее любимых современных писателей).
– О, – сказала она, заложив закладку. – Шампанское, а что за повод? – Как будто бы она не знала.
– Я закончил, – сказал я. – Mon livre est tout fini.
– Что ж, – сказала она с улыбкой, взяв стакан, когда я наклонился к ней с подносом, – значит, все хорошо, да?
Теперь я понимаю, что сутью ритуала – его частью, в которой заключалась вся его мощь, как настоящее волшебное слово в потоке бессвязной речь – была эта фраза. После этого мы почти всегда пили шампанское, и почти всегда она шла ко мне в кабинет и делала еще кое-что, но не всегда.
Однажды, примерно за пять лет до смерти, она отдыхала с подругой в Ирландии, когда я закончил книгу. В тот раз я сам выпил шампанское и сам ввел последнюю фразу (тогда я уже писал на Макинтоше, из миллиона функций которого я использовал одну единственную) и совершенно не переживал по этому поводу. Но я позвонил ей в гостиницу, где они жили с подругой по имени Брин. Я сказал, что закончил, и услышал, как она произнесла слова, ради которых я позвонил – слова, которые по ирландскому телефонному проводу дошли до микроволнового передатчика, как молитва вознеслись к спутнику связи и затем опустились ко мне в ухо: «Что ж, значит, все хорошо, да?»
Как я сказал, эта традиция началась после второй книги. После того, как мы допили стакан шампанского, а потом еще один, я привел ее к себе в кабинет, где из зеленой машинки все еще торчал лист бумаги. Где-то на озере во тьме крикнула последняя гагара, этот звук мне всегда напоминал нечто скрипящее, поворачивающееся на ветру.
– Ты же сказал, что закончил, – сказала она.
– Все, кроме последней строчки, – ответил я. – Книга, как ты понимаешь, посвящается тебе, и я хочу, чтобы ты напечатала последнюю фразу.
Она не стала смеяться или протестовать, она только посмотрела на меня, как бы убедиться, что я говорю серьезно. Я кивнул в подтверждение, и она села в мое кресло. Незадолго до этого она плавала, и ее волосы были убраны назад и связаны сзади маленькой белой резинкой. Они были мокрыми и на два тона темнее ее обычного рыжего. Я коснулся их. Ощущение было, как будто трогаешь влажный шелк.
– С новой строки? – спросила она с таким серьезным выражением, как будто она была стенографисткой, которая приготовилась записывать за шефом.
Нет, - ответил я, – абзац продолжается. – И я продиктовал ей предложение, которое держал в голове с того самого момента, как открыл шампанское. – «Он поднял цепь над ее головой, и они пошли вместе вниз по ступенькам туда, где их ждала припаркованная машина».
Она напечатала это и выжидающе посмотрела на меня.
– Все, – сказал я. – Теперь наверно можно написать «Конец».
Джо дважды нажала «Ввод», поставила каретку в центр и напечатала «Конец» после последней строчки моей прозы, а машинка моим любимым шрифтом Courier Ball послушно вывела буквы на печать.
– А что за цепь он поднимает над ее головой? – спросила она.
– Тебе придется прочитать книгу, чтобы узнать.
В положении, в котором мы тогда находились, я стоя, а она сидя, ей было очень легко прильнуть лицом ко мне именно там, где она прильнула. Нас разделяла лишь тонкая хлопковая ткань моих трусов.
– Ну, ничеффо, мы састафим тепья гоффоритть, – сказала она.
– Я только на это и надеюсь, – ответил я.
Я, по крайней мере, попытался изобразить ритуал в день, когда я закончил «С самой вершины». Было ощущение неполноты, как будто из ритуала удалили магическую составляющую, но я был к этому готов. Я провел его не из суеверия, а из уважения и любви. Это что-то вроде дани памяти, если хотите. Или, еще можно сказать, это были настоящие проводы Джоанны, спустя месяц после ее похорон.
На моей памяти это было самое жаркое третье сентября, все лето в тот год было ужасно жарким. Все время, что я работал над оставшимся куском книги, меня не покидали грусть из-за мыслей о ней. Но на работу это не влияло. Было еще кое-что: как бы ни было жарко в Дерри, так жарко, что я обычно работал сидя в одних трусах, у меня ни разу не было в мыслях поехать в дом на озере. Как будто само существование Сары Лафс было стерто из моей памяти. Возможно, это было потому, что когда я заканчивал «Вершину», я наконец-то принял правду. В этот раз Джо была не в Ирландии.
Мой кабинет на озере не большой, но из него отличный вид. Кабинет в Дерри длинный, с длинными заставленными книгами полками, но без окон. В тот вечер потолочные вентиляторы, которых всего три, были включены и все вместе месили вязкий воздух. Я вошел, одетый в футболку, трусы и резиновые шлепанцы, в руках у меня был поднос с логотипом кока-колы, на котором стояла бутылка шампанского и два охлажденных бокала. В дальнем конце моего, похожего на вагон, кабинета под антресолью, которая висела так низко, что мне приходилось подниматься из-за стола, практически согнувшись, чтобы не удариться головой (а сколько мне пришлось выслушать от Джо на тему того, что я выбрал самое неудачное место для работы) светился экран моего Макинтоша.
Я думал, что сейчас у меня снова случится приступ слез – может, самый сильный за все время – но все равно пошел компьютеру… наши эмоции способны удивлять, не правда ли? В этот раз не было ни истерики, ни рыдания. Наверно я был уже просто не способен на это. Вместо этого было глубокое чувство ужасной потери – пустое кресло, где она сидела и читала, пустой стол, на который она ставила бокал, всегда слишком близко к краю.
Я налил себе шампанского, подождал, пока осядет пена, и поднял его.
– Я закончил, Джо, – сказал я и сел под работающими вентиляторами. «Что ж, значит, все хорошо, да?»
Ответа не было. В свете того, что будет дальше, я думаю, стоит повторить – ответа не было. Я не почувствовал, как потом, что в комнате, в которой вроде бы больше никого нет, я не один.
Я выпил шампанское, поставил бокал на поднос, затем наполнил второй бокал. Я взял его и пошел к Маку, где бы сидела Джоанна, если бы не всеми любимый милостивый Бог. Никаких рыданий не было, только глаза у меня были на мокром месте. На экране мерцали слова:
А сегодня было не так уж плохо, решила она. Она прошла по траве к машине и увидела маленький квадратик бумаги под лобовым стеклом. Кэм Деланси, который не принимал никакого иного ответа, кроме «Да», приглашал ее на очередную дегустацию вина в четверг вечером. Она взяла листок и собиралась уже порвать его, как вдруг передумала и засунула его в задний карман джинсов.
– Не с красной строки, – сказал я, – абзац продолжается. – И затем я впечатал фразу, которую держал в голове с тех пор, как пошел за шампанским. Ведь ее ждал целый мир. Дегустация у Кэма Деланси вполне подходящее место, чтобы начать.
Я смотрел на мигающий курсор. Слезы все еще пытались пробиться в уголках моих глаз, но, как я говорил, я не чувствовал никакого сквозняка возле лодыжек, или что кто-то проводит невидимыми пальцами у меня по затылку. Я дважды нажал «Ввод», кликнул на значке «Центр», и напечатал «Конец» под последней строчкой своей прозы, а затем поднял бокал в сторону монитора, как бы чокаясь с тем местом, где мог бы быть бокал Джо.
– За тебя, милая, – сказал я. – Жаль, что тебя нет рядом. Если б ты знала, как я скучаю. – На последнем слове мой голос немного дрогнул, но не сломался. Я допил Тэтэнже, сохранил последнюю версию, скопировал всю книгу на дискеты, а затем сделал резервную копию. И за исключением записок, списков покупок и чеков, это было последнее, что я написал за четыре года.