Согласно предписанию, на этапирование беглой спецпереселенки Орловой Анны с младенцем семи месяцев от роду, сопровождающий обязан был доставить конвоируемую до места, указанного в документе и передать с рук на руки следующему и так до конечного пункта назначения. Было установлено семь передаточных пунктов от Каменска до Ирбита: Каменноозёрский, Богдановический, Сухоложский, Красногвардейский, Белослудский, Зайковский и Кирилловский Сельские Советы.
Дорога пролегала между скалами Уральского хребта, поросшими соснами и березняком, местами были видны обнаженные горные породы. Снег шапками лежал на деревьях как будто то весна сюда ещё не заглянула. Накатанный тракт был скользким, кроме того, то и дело приходилась сворачивать на заснеженную обочину, уступая дорогу проезжавшим. Стоптанные, не по размеру ботинки, которыми «одарила» Пирогова, намокли от попадавшего в них снега. Уполномоченный, обутый в новенькие белые бурки с галошами, шёл ходко, изредка поглядывая на отстающую Анну. Не прекращающийся детский плач вынудил его остановиться у поваленной берёзы: «Успокой, ребёнка», – сказал он, присев в отдалении и закурил «Герцеговину Флор». Анна стала жевать хлеб и передавать изо рта в рот дочери, мысленно благодаря каменского милиционера, передавшего ей этот кусок в камере. Девочка немного успокоилась, но изворачивалась и хныкала. Перепеленать на ветру не было никакой возможности. Мать убрала остатки хлеба и поднялась:
– Далёко ещё нам идти? – спросила она.
– Пошли. Не положено разговаривать! – резко оборвал её сопровождающий.
Поздним вечером они добрались до Покровского, одолев двадцать три километра пути. Мужчина громко постучал в окно крайней избы, в доме затеплился свет:
– Ково ищщо чёрт принёс? – донёсся хриплый старческий голос.
– Открывай, уполномоченный из Каменска!
– Полномоооочной… – открыла калитку грузная старуха, – А энто хто с тобой?
– Беглая.
– Беееглаяаа?.. ищщо с дитём… ну, заходи, – посторонилась она, пропуская не прошеных гостей. Не спеша задвинула засов на воротах и, шаркая валенками, стала подниматься на крыльцо. Также неспешно сняла шаль, повесила на одинокий кованый гвоздь, одёрнула кофту и проковыляла к русской печи. Чуть потрясывающими руками взяла ухват и вытащила на шесток небольшой чугунок и закопчённый дымом котелок, – Давайте, отужнайте, чем Бог послал.
Анна огляделась – изба была практически пустой: у стены слева стояла русская печь, напротив – железная кровать, застеленная лоскутным одеялом, лавка, небольшой сундук, да стол – вот и всё убранство. Мужчина снял верхнюю одежду и галоши, потер ладони и уселся к столу. Анна же стояла в нерешительности у порога.
– А ты пошто стоишь? Положь робёнка, вона на голбчик, да садись! – распорядилась старуха. Анна перехватила презрительный взгляд сопровождающего:
– Нет, спасибо, бабушка, – и, устроив малютку на указанном месте, сняла ботинки, фуфайку и принялась разворачивать одеяльце.
Старуха покосилась на уполномоченного, но ничего не сказала. Она положила в глиняную чашку несколько картофелин в мундире, зачерпнула из котелка кружку кипятка и поставила перед мужчиной, и принялась разбирать кровать:
– Тута, стало быть, спать будешь, господин хороший», – сказала она.
– Господ давно нет, бабка! Всех кончили! – ответил он, уже расправившись с ужином. Снял портупею, сунул под подушку, не спеша снял мундир, бурки и разлёгся на кровати. В избе было тепло, и мужчина мгновенно захрапел.
– Есь ли, нету ли, мне всё едино, – под нос пробурчала старуха.
– Садись, касатка, почаёвничаем, – подмигнула она Анне, невесть откуда, достав соль, сахар и хлеб. Точно перепаханное поле, серое морщинистое лицо старой женщины просветлело.
– Мне бы доченьку перепеленать, – робко спросила Анна.
– Пока спит – не тронь, садись. Садись! – шепнула хозяйка, накладывая картошку.
– А где руки помыть можно?
– Да вона, рукомойник за печкой, и рушник тамо, – ответила старуха, разглядывая Анну тусклыми слезящимися глазами, пока та тщательно мыла руки. Острые лопатки торчали из-под тоненькой кофточки, худая, маленького роста женщина казалась подростком. Старуха только покачала головой.
Запах еды выворачивал наизнанку пустой желудок, Анна ничего не ела уже трое суток, но она медленно и осторожно очищала картошку и, отламывая маленькие кусочки, вкладывала в рот. Наслаждаясь вкусом, закрыла глаза, и опомнилась только, когда в чашке осталась одна картофелина.
– Попей, чайку, – подвинула к ней хлеб и кружку сладкого чая старуха.
– Можно, я хлебушек с собой возьму, – спросила Анна и покраснела до корней волос.
– Ешь! – неожиданно приказала старуха, – Ешь, дитё у тя! – сказала она строго, повторив слова Арсения. Вспомнив «старшого», Анна заплакала. Она прихлёбывала чай и смотрела куда-то вдаль сквозь волну слёз струящихся из глаз. «Одна… теперь одна… А ведь дядя Миша говорил, что не стоит домой возвращаться», – горькие думы прервал плач Лизоньки. Анна вскочила и бросилась к дочери.
«Заткни ребёнка! Не то вышвырну обеих на улицу!» – донеслось с кровати, сопровождающий повернулся на бок и снова захрапел. «Тише, махонькая, тише!» – зашептала Анна, целуя и качая девочку. Прямо в одеяле она поднесла её к столу и взялась за чашку, соображая, чем бы размять картофелину. Старуха отняла чашку, достала деревянную ложку, плеснула горячей воды и стала растирать:
– Молока-то нету чё ли?
– Нет, бабушка, пропало, – ответила Анна и опустила глаза, точно была в этом виновата.
– Раздень робёнка, теплынь в избе.
– Потом, бабушка, потом, голодная она, – шептала Анна, с опаской поглядывая на кровать. Лизонька тянула головку к ложке, хватая губами картофельную кашицу, и глотала, глотала, глядя ненасытными глазками в чашку.
– Ишь, ровно галчонок… попои-ка вот, – по изъеденному морщинами лицу старой женщины медленно скользили, пропадая в глубоких складках, мутные капельки, – Это чё же тако делатца…- вздохнула она.
Анна развернула Лизоньку и стала копаться в узелке. Мокрая нижняя юбка смёрзлась, как и другие детские вещи. Выхода не было никакого.
– И мне дать-то тебе нечё, – опечалилась старуха, – У самой токмо перемываха, да смёртное. Полезай-ка на печь, тамо на верёвочке и разбросишь. А я тута, на голбчике, всё одно сна нету. Ну, управилась?
– Да, бабушка, спасибо большое, – ответила Анна.
Анна расстелила одеяльце, сняла с себя кофту и завернула дочку, прижалась спиной к горячей поверхности печи и точно провалилась в глубокий сон – уставший организм требовал отдыха. Когда старуха легонько потрогала её за плечо, женщине показалось, что она только что закрыла глаза. Хозяйка, молча, подала хлеб, кружку с чаем и задёрнула занавеску. В печи весело потрескивали дрова, видимо с вечера приготовленные, было тепло и уютно, почти как дома. Анна прислонилась спиной к трубе, как же не хотелось уходить из тёплой избы на холод…
«Вставай, полномочной, утро уж», – разбудила сопровождающего старуха, Анна слышала, как он оделся и вышел на улицу.
«Слезай, одевайся, горемышная, пока идола-то нету. Да на-ко вот, соску сделай дитю, – протянула она кусок чистой тряпицы, – Размочи хлебушок, али пожуй, и завяжи – вот и еда ёй будёт. Вот эдак!» – ловко соорудила она самодельную соску, видя, что Анна не понимает, о чём речь.
Анна быстро оделась, снова спрятала хлеб на груди и принялась одевать Лизоньку в сухую тёплую одежду. Девочка слабо сосала хлеб, завязанный в тряпицу, и смотрела на мать осоловелыми глазками, впалые щёчки ребёнка были розовыми. Анна не сразу сообразила, что у неё жар, и только когда губами прикоснулась к малышке, поняла это.
– Собирайся! Чего расквасилась! – рявкнул уполномоченный.
– А ты, батюшко, испей пока чайку, – проскрипела старуха, - Не строжись! Пущай робёнка оденет ладом. Жалости-то в тебе совсем чё ли нету? – спросила она, подойдя вплотную к мужчине, и заглянула в глаза. Ему стало не по себе – словно родная мать, по-доброму корила за какой-то проступок…
– Таких, бабка, не жалеть, а давить надо на первом суку, – злобно ответил мужчина, – А за чай – спасибо. И за ночлег тоже, сейчас не каждый в дом пускает. Ты что, совсем никого не боишься? – сел он к столу.
– Да я, соколик, давно уж своё отбоялась. Без малого сто лет топчу землю-матушку, всякого народу повидала. Теперь вот смёртушку жду, да заблудилась она, видать, где-то.
Анна стала обуваться и, почувствовав в ботинках толстые кошомные стельки, с благодарностью глянула на благодетельницу. «Складывай тута вешички, – раскрыла старуха перед ней небольшой мешок с пришитыми лямками. Затем помогла надеть его на плечи и подала Лизоньку, – Айда те, со Христом!»
Она не вышла их провожать, а прилегла у печи на голбчик, сделав последнее в своей жизни доброе дело, и улыбнулась, встретив ту, которую давно ждала.
Рассвет только занимался, бледная заря скупо и нехотя красила восток. Дорога была ещё свободной, большие ботинки не хлябали больше на ногах, было мягко и тепло. «Мир не без добрых людей! – думала Анна, - вон их сколько: Бабушка эта, женщина с керосином, милиционер, тётя Маня, Арсений, монашки из Ирбита, – перечисляла она с благодарностью людей, подаривших ей своё тепло.
Душевная рана, нанесённая предательством мужа, ещё не зажила. Было больно и обидно, совсем не хотелось верить в эту жестокую реальность, но тут же всплывало в памяти злобное лицо Пироговой: «Если дойдёшь!» Анна шагала, почти, не отставая от уполномоченного (много ли надо, хоть истощённому, но молодому организму для отдыха), и упрямо твердила: «Дойду!», – не понимая ещё, что это только начало длинного мученического пути. Когда Лизонька начинала плакать, она останавливалась, не спрашивая на это разрешения, жевала хлеб, завязывала в тряпицу и давала дочери. Тогда мужчина тоже останавливался, поджидая, он больше не кричал и не ругался. Дважды за день он выбирал место, где можно было отдохнуть и, сгорбившись, как старик, садился. Толи совесть пробудила старуха в чёрством сердце, толи сам устал (от Покровского до Каменноозёрского тридцать километров – не шутка). «И на этом спасибо», – думала Анна, радуясь передышке. Состояние девочки беспокоило мать, она прислушивалась к её хриплому дыханию, но помочь в этих условиях ничем не могла. Зачерпывала рукой снег, долго грела во рту и только потом увлажняла губки ребёнка. Когда вдали показались огни селения, в ней затеплилась надежда на отдых.
– Принимай, арестантку, – сказал провожатый, когда они вошли в здание с вывеской «Каменноозерский Сельский Совет».
– Тааак, куда же нам её определить? – озадачился хозяин кабинета.
– Ну, товарищ, это уж твоя забота, я – доставил, ты – принимай.
– Запрём в клубе, – нашёлся сельсоветчик, – А ты, у меня переночуешь, выпьем по маленькой с устатку!
Анну отвели в клуб и закрыли на замок.