©, Алексей ИВИН, автор, 1980 г.
©, сборник «Русское восприятие», г. Александров, 2006 г.
Алексей ИВИН
И НИ О ЧЕМ НЕ ДУМАТЬ
Я еще утром, когда уезжал на сенокос, занятый собаками, которые неотступно преследовали машину, утешался присутствием этой девушки и установил с нею флюидные отношения, как почти всегда водится между людьми приблизительно одного возраста, но противоположного пола. По Фрейду во всей этой катавасии одно сплошное либидо, и может быть, он прав; во всяком случае, умный был человек. Отец ее, председатель сельсовета, даже на сенокос оделся вполне прилично: костюм старенький, но не мятый, на ногах сапожки, едва скрывающие лодыжку, - не эти, обычные здесь, пудовые бродни или тупоносые кирзовики, на голове фетровая шляпа, этаким фертом, - не удержался, чтоб не скаламбурить: даже к финским скалам бурым обращался с каламбуром… как же называется эта рифма? Полная? Консонантная? Ах, причем здесь консонантность, черт знает, чем голова забита, ученым хламом! Нес медведь, шагая к рынку, на продажу меду крынку. Вдруг на мишку – вот напасть! – осы вздумали напасть. Мишка с армией осиной дрался вырванной осиной. Дальше не помню, а случай тот же, та же самая сверхточная каламбурная рифмовка… Так о чем, бишь, я? Об отце. Диалог, повествование, описание, эти три кита классического романа, слишком сковывают, слишком неуклюже выражают всякую мысль и чувство, и я разучился нанизывать правдоподобные слова, чтобы создавать статические застылые сцены и вопиять, перечитав: о, если бы выразить в слове! Или: мысль изреченная есть ложь! Ведь именно потому и ложь, что ложна цель – грубо скомпонованными словами изобразить отрывочную летучесть и странно ассоциативную природу наших мыслей и чувств. Пожалуй, даже так: Лев Толстой по отношению к нам все равно, что Расин по отношению к Виктору Гюго, - безнадежно рационалистичная, стройная, умопострояемая литература. Впрочем, все эти соображения возникли сейчас, а тогда, шагая по лежневке, я чувствовал одно: на меня смотрит о н а. Какую бы личину набросить? Хотя… ну зачем я буду Мельмота-скитальца перед ней разыгрывать или супермена? Плащ висит небрежно, поступь твердая, уверенная, гримаса на лице чуть брезгливая; посвистеть, пожалуй, чтобы вполне себя о б е с п е ч и т ь, - уж эти мне лингвистические трюкачества! – какую-нибудь ариетку… Тю-тю-тю! Нет, этой она не знает, другую: равелевское болеро – мужественно и с моей тяжелой слоновьей поступью гармонирует… Ту-ду-ду, тум-тум, ту-ду-ду! Э, ей что-нибудь из современной эстрады нужно, вроде того, что "я от горечи целую всех, кто молод и хорош". Нет, ну ее к бесу, подумает, дура, что я намекаю, закидоны делаю; нет уж: мне, слава богу, двадцать шесть лет, а ты еще в восьмой класс, небось, ходишь, хотя грудь-то приличная, круглая… ах, канальство! Ничего, ничего, молчание… Да и фигура… какие они все здесь плотные, ядреные, - от того, что деревенские, что ли? Да ведь и ты, если бы до двенадцати лет босиком не бегал да если бы везде тебя леший не носил (матушкина фразеология), откуда бы ты взял здоровья? Радуйся, что не в городе родился, не заморыш вырос. Свитер ей великоват, все формы скрывает; лицо… лицо обыкновенное, не безобразно и не красиво, брови и глаза от матери, она-то явно южанка, а все остальное от отца, великорусское! А! в бровях ли дело! Все – сплошное самонадувательство. Нравственность – не есть ли это ширма, закрывающая наши побуждения от нас самих? Ну и что, хотя бы и так? Ты-то ведь вот сейчас полюбострастничаешь с этой девчонкой втихомолку, по-интеллектуальному, да тем и сыт, а другой человек, попроще и к природе поближе, возьмет да и изнасилует ее (а потом еще и тебя, хе-хе, чтобы ты против нравственности не выступал, ниспровергатель основ). Да я что, я – ничего, пускай все остается как есть – и мораль, и право, и государство, и личность; не мной все это заведено… Ах, голубушка, как она растерялась, словно наседка, из-под которой цыплята удрали. А ведь и повод-то ничтожный – просто я перехватил ее взгляд: изучала меня искоса, пристрастно, жадно, либидозно, увлеклась, подстраховать-то себя забыла, а тут я на нее и взглянул. Истинно – девочка за кражей конфет. А славное все-таки времечко – шестнадцать лет: иллюзий до черта, надежд, сил, порывов… страсти Господни! Кажется, весь мир перевернешь. И я ведь такой же был, а теперь – старик, бормотун, рефлектун, циник… Ну ладно, ну совращу я ее, и получится из нее Тереза Батиста, уставшая воевать. Любопытно, только ли славянская черта – это сладострастие? Ну, уж и обобщил в масштабе всей южной и восточной Европы. Не исключено, что ты один такой монстр, а у прочих людей воображение в норме. Кой черт, не верю я этим нормальным мужчинам! Распущенность – начало патологии. А сдержанность лицемерна. Распущен, зато не извращен, прямо говорю о том, чего хочу, а вы все с вашей моралью изолгались. А ты со своим эгоизмом страшен. Ничего святого за душой, как удачно выразился один рецензент твоей неудачной книги; и слава Богу, что не издали развратителя. Знала бы она, что я писатель (крупный, выдающийся, гениальный, прибавь, присовокупь, не стесняйся, не думай, что если эпитет утаишь, так непременно сбудется, а если произнесешь, так сглазишь). Знала бы, знала бы! Утолить свое больное тщеславие, возбудить к себе интерес во что бы то ни стало – да ведь это видоизмененная форма того же противного ломанья, которое ты так ненавидишь: приходит этакий ломака-хиппи в ресторан и кричит: "Гарсон! Виски, я угощаю, меня весь город знает!" Ну, положим, у меня-то все это прокручивается в сознании, а в поступках почти не выражается: примерка возможностей, жизнь в мечтах, бесконечное соотнесение всего на свете с самим собой – вот чем я занимаюсь…
Я поздоровался с ее родителями и присел поодаль, на кучу сваленных хлыстов (примеряю старо-романный повествовательный стиль). Налево, там, откуда мы ждали появления возвратной машины с лесорубами, лежневка горбилась вверх и проглядывалась всего метров на двести, а направо – опускалась в болотину, в заросли худосочного ивняка. Было тепло, вечерело, пахло пылью с дороги и сеном с пожен. Вскоре мне надоело сидеть неподвижно. И я принялся ковырять палкой ссохшийся песок, чтобы привлечь к себе ее внимание; потом встал и пошел по обочине в кусты, чтобы поискать малинника. Я чувствовал, что она уважает мой многоопытный возраст и дичится меня; мне же хотелось помолодеть, чтобы она вполне заинтересовалась мною. Но, кажется, я безнадежно постарел, потому что, обнаружив по-над кустарником, в буграх, вздыбленных бульдозером, когда прокладывалась лежневка, а теперь оглаженных травой, - обнаружив там россыпи бордовой земляники, присел на корточки и забыл обо всем на свете. Я славно, охотно покосил и радостно попотел, за движением избавился от упорных мыслей, и, Господи, я хочу есть, есть вкусную землянику, сенокосить, спать в шалаше с этой бессловесной румяной деревенской девчонкой и ни о чем, ни о чем не думать.