Цикл «НЕЗНАЧИТЕЛЬНЫЕ РАССКАЗЫ». Рассказы, притчи, эссе, наброски написаны в 1970-1976 годах, частично опубликованы в коллективном сборнике «РУССКОЕ ВОСПРИЯТИЕ» (г. Александров, 2006 г.) и в газетах.
Проповедь (проповедь)
Удача (рассказ, опубликован в сб. «Русское восприятие»)
Старухи (рассказ)
Мост (зарисовка, опубликована в сб. «Русское восприятие»)
И ни о чем не думать (эссе, опубликовано в сб. «Русское восприятие»)
Дорога (притча, опубликована в сб. «Русское восприятие»)
Как же быть? (притча, опубликована в сб. «Русское восприятие»)
Анализ и синтез (рассказ)
Рыбалка (рассказ)
Заживо погребенный (притча, опубликована в сб. «Русское восприятие»)
Зов (притча, опубликована в сб. «Русское восприятие»)
Манифестация Кузьмы Абанина (рассказ, опубликован в сб. «Русское восприятие»)
Любящие сердца (рассказ, опубликован в сб. «Русское восприятие»)
Роман в письмах (рассказ, опубликован в сб. «Русское восприятие»)
©, Алексей ИВИН, автор, 1972 г.
Алексей ИВИН
ПРОПОВЕДЬ
проповедь
Едва начинается день и на востоке пламенеют краски рассвета, когда еще все люди спят, я поднимаюсь. Я хожу по избе, куда вторгается с улицы слабый свет, любуюсь зарей из распахнутого окна, и слушаю звуки утра, и вдыхаю его свежесть и ароматы, и в душе моей разливается умиление. Я люблю этот час, ибо я совершенно один, а потому так счастлив, а потому так улыбаюсь восстающему из пламени, могучему, щедрому солнцу; в этот ранний час я слушаю пение птиц, доносящееся из чистого леса, умытого росами, я слушаю их звонкое щебетание, - о, какое это счастье, какую силу обретают слабые мои мышцы, как жаждет подвига облагороженное сердце, каким румянцем горит чахоточное лицо! Словно вор, изнемогая от соблазна украсть этот расцветающий день, выбегаю я на улицу, в поле, по росистой траве скользя босыми ногами. Как благородное божество, бросает тогда мне свои лучи свободное солнце; я благоговею перед ним, ибо солнце светит мне и не требует благодарности. Я говорю: "О солнце, давай, я исполню твои просьбы. Я люблю тебя, солнце… Ведь ты для меня светишь, не правда ли?"
Солнце, всесильное добрейшее солнце хочет ответить мне… но, гремя и скрежеща, изрыгая в благовоние утра удушливый, зловонный газ, ответ солнца заглушает мчащийся грузовик, и дикая песнь мотора, вакхическая пляска железных звуков, грохот и лязг разрушают гармонию. Оглушенный и пристыженный, я встаю с коленей, скорбный взгляд мой устремляется на тусклое солнце, опозоренное и оскверненное. Оно плачет, и я бреду домой, понурив голову, а в душе – отвращение и омерзение: мне противно слышать речи людей, видеть их созидание, их суетливость, из-за которой никто не понимают, зачем живет. Я возвращаюсь, и проснувшаяся мать, впервые в этот день и тысячекратно в течение жизни моей, бросает мне слова упрека, которые, услышанные в тысячный раз, приобретают особый оттенок утонченного злодейства. Мне гадок запах молока, но я пью его, ибо впереди бесконечно длинный рабочий день. Я огрызаюсь на брань отца. Взяв косу, я выбираюсь из угарного дома с мыслью, что сегодня мне надо трудиться, чтобы жить: я думаю, почему бы мне не жить так, как живут звери, как живут птицы, как живут все, кого произвела природа, ибо – думаю я, – они живут правильно, не нарушая целомудрия природы, не покушаясь на нее.
Мои элегические размышления не ослабевают, когда я сажусь в кузов машины и еду туда, где каждый извлекает себе необходимый атрибут жизни – деньги… Я вижу веселых, грубых и простых людей, чье имя – рабочие, и думаю, праведна ли их жизнь? Я не чуждаюсь их, но инстинктивно боюсь, так как знаю, что их мозолистые руки дают мне все, требуя взамен лишь одного – беспрекословного подчинения. Потому-то, угнетаемый тяжелыми думами, непроизвольно ловя одним ухом – соленый анекдот, а другим – мат, потому-то я так угрюм, печален и замкнут.
Но видел ли кто, как косят сено? То-то поучительная картина! Обыкновенно старики, женщины и дети с косами и граблями расходятся по пожням. О, сенокос – это хорошо!
Дойдя до шалаша, который обычно устраивается каждой семьей на ее пожне, я беру старый закопченный чайник, ставлю его кипятиться, засыпаю заварку. Содеяв это, снимаю рубашку, завязываю ее на животе кушаком и, замирая от предвкушения, беру косу. Ого, я счастлив, я один с природой! С одной стороны меня овевает зефир, с другой – дым костра; длинные травы касаются обнаженного тела и ласкают; бесчисленные цветы, яркие, как радуга, красные, голубые, желтые; жужжат пчелы, летая от цветка к цветку; надо мной опрокинулся блистающий, смеющийся, безмерный купол бледно-голубого неба с раскаленным диском золотого солнца. Я чувствую себя первобытным человеком, медведем; хочется опереться на все четыре лапы и мчаться в лесные мглистые дебри, утопая во мху; но мне жалко моих ультрасовременных штанов… Ого, я счастлив! Я заправски отбиваю косу – ну, держись, трава! Ты поляжешь, как единая, травинка ко травиночке! Вжик, вжик! Каков размах, а? Какова удаль?!
Это потому, что я один; это оттого, что я чувствую себя свободным, как птица; да, да, я никому не должен, никто не льстит, никто не дерется со мной. Я счастлив отделаться от всего, что получаю в обществе людей, - я удрал от людей; хотя и недостает, чтобы кто-нибудь любовался мною, да это сущие пустяки: я сам собой любуюсь…
Солнце жарит вовсю. Пот льется полноводной рекой со спины и со лба. Испить бы водицы, Боже… Пойду выпью кружечку… ну ее к черту, эту работу! Сам дьявол не в состоянии вынести такую жару. Пойду-ка лучше перекурю…
Пошатываясь, я иду к шалашу. Мой чайник давно вскипел, и костер потух; только слабый душный ветерок шевелит пепел, раздувает и гасит искры…
Приятно после утомительной работы предаться чревоугодию и наполнить чем бог пошлет вместилище, из-за которого должны мы денно и нощно работать. Я-то заведомо знаю, что плотно покушать всегда полезно, а потому, не медля ни минуты, устраиваю такую богатую трапезу, что ей мог бы позавидовать любой средневековый монах, которые были не дураки поесть. Небесполезно также, думаю я, после обеда часок-другой вздремнуть: расслабленные члены все равно не способны к труду. Рассуждая так, удобнее устраиваюсь в шалаше на охапке сена и начинаю думать о бренности всего мирского. А что, если бы все время так жить, - то ведь и хорошо бы? Это ерунда, что иногда приходится делать по три захода к преподавателю, чтобы оный, наконец, соблаговолил поставить зачет. Жить-то все-таки преотлично, в особенности, когда ты один и никто не ворвется в твое обиталище со своими страхами, сомнениями, рассуждениями и опасениями, которые надо разделить. А коли все хорошо, то не мешает и поспать…
Кажется, не успел я смежить усталых век, как сотряслись небо и земля от громовых раскатов. Я мгновенно проснулся и, помянувши всех чертей, увидел, что сегодня не спасти сено от дождя, что вот-вот разразится ливень… Я всплеснул руками, бросился к сену, начал сгребать его в валы, набирать охапки и класть в копну; из лиловой, быстро надвигающейся тучи на непокрытую голову иногда падали крупные капли. Через пять минут дождь пошел, и кстати, ибо не будь его – я бы с душой распростился. Взмокший до нитки, я снова залез в шалаш и уткнулся лицом в сухое пахучее сено. Первой мыслью было: "До чего доводит беспечность. Опять родители станут браниться…"
В тот день, у которого нет четких границ и в котором совмещены все мои летние дни в деревне, - в тот день, предчувствуя, что дождь не скоро кончится, я прихватил косу и пошел домой. Я едва ли был более сух, чем пловец, и вряд ли менее мокр, чем мокрая курица. Вид мой был жалок: волосы спутались и слиплись, по ним стекала вода; кирзовые сапоги набухли, отяжелев, как пудовые гири; в одежде, как верхней, так и нижней, не было сухой нитки; на ресницах, на носу, на лбу – везде вода. Но таков мой изменчивый и противоречивый характер: я ничуть не был угнетен своим состоянием, а напротив – дрожа всем телом, шел и улыбался; я то насвистывал и шагал твердой деловитой поступью, разбрызгивая лужи, то бежал, испуская воинственные вопли и размахивая тонким березовым прутом. Во мне играло детство, я чувствовал, как молодею. К черту флегматичность и здравомыслие! Да здравствует ребячество, озорство и непосредственность в поступках и мыслях, которая все заставляет делать по велению сердца, а не по холодному распоряжению разума! Блаженство охватило меня. То был экстаз; то было исцеляющее слияние души с природой; подобного я не испытывал в обществе. Я не противился этому чувству, ибо знал, что оно пройдет, отодвинутое мелкими ощущениями, пошлыми и низкими.
Дождь кончился. За спиной еще глухо ворчал гром, но лес уже вышел из послегрозового оцепенения: звонко заливались птицы; крупные капли то и дело срывались с ветвей, так что в лесу стоял сплошной шум; дерзкий ветер пронесся в кронах, срывая с листьев дождинки; солнце пробилось сквозь нагромождения туч и ярким лучом осветило дорогу, по которой я шагал; из леса терпко пахло; стало свежее и прохладнее; по дороге с журчанием неслись мутные ручьи, унося лесной сор. Впереди висела и надвигалась новая туча.
Я снял мокрую рубашку, выжал и свободно накинул на плечи, чтобы ветер мог высушить. Я подумал, что сейчас на земле нет человека счастливее меня, и с удивлением обнаружил, как мало для этого надо: для этого вовсе не обязательно доброе человеческое слово и согласие, но для этого нужно лишь напутствие Природы, ее священнодействие. Я пришел к выводу, что для сохранения чистоты душевной, мудрости и доброты надо единственно созерцать природу и понимать ее чувственно, но отнюдь не пытаться что-либо совершить ей вопреки, ибо тогда – деградация, разрушение, смерть. И я восклицаю как проповедник:
Люди! Не посягайте на Природу, ибо только в ней источник всех наших радостей!