Я не помню точно, сколько мне было лет, когда мама рассказала мне притчу, которую, ещё в своём детстве, слышала от своей матери.
Она рассказывала мне эту историю, не отрываясь от шитья, на коленях её была материя, которую она сначала разглаживала руками, а затем пришивала к ней тонкую тесемку. Она шила мне новую рубашку. Я помогал ей вдевать нитку в иголку. Иногда удавалось это сделать сразу, но чаще приходилось вновь и вновь, скручивать конец нитки и, прищурившись, нацеливать её в ушко иголки. Вдев таким образом нитку, я тянул её во всю длину своей руки. Мама улыбалась в ответ и ласково гладила меня по голове. Сколько же мне тогда было лет? Наверное, лет восемь или около этого. А сейчас, намного, намного больше…
Но, дело не во мне, хотя, как сказать, ведь запомнилась эта, рассказанная мамой история, будто только вчера её слышал. Вот и сейчас о ней, наверное, совсем и неслучайно я вспомнил.
Так вот, что касается той истории, рассказанной мне, когда я был таким же, как сегодня мой самый младший сын.
СЫНОВНИЙ ДОЛГ.
Произошло это в одном высокогорном дагестанском ауле в те далекие годы, когда вместо электричества саклю горца освещал в вечернюю пору огонь чирага, это такой светильник, сделанный из глины, напоминающий по форме, что-то похожее на туфельку с загнутым носиком. В светильник вкладывали промасленный жгутик, зажигали его и ставили на полку возле двери.
Да, вот такое это было время. Привычные сейчас для нас электрические лампы не свисали с потолка. Не было ни телевизоров, ни компьютеров, ни мобильных телефонов. Одним словом, очень и очень давно, это было.
Широкий деревянный топчан, устланный коврами, служил и кроватью и обеденным столом. В потолке небольшое отверстие, через которое тянулся дым из очага, в котором потрескивали дрова. Над очагом, вместительный котел, в котором варилась еда. В общем, жить можно. Есть где укрыться от непогоды, есть, где сесть, чтобы перекусить, наполняя миску горячим бульоном, а после еды, есть место, где можно было прилечь, укрывшись широкой и тёплой буркой
В те далёкие годы, женщины спускались к роднику за водой, удерживая на своих плечах вместительные кувшины. На отполированной до зеркального блеска, поверхности кувшина, отражалось небо с цепочкой облаков. Казалось, вот-вот заденут они острые вершины скал и порвутся на лёгкие белые лоскуточки, которые унесёт в далёкую даль быстрый ветер.
В том ауле, о котором идёт речь, дома, сложенные из камней, возвышались один над другим. В одном таком доме, а попросту говоря, в маленькой сакле, которую продували все ветры, потому что стояла она на самом краю крутого склона, жила женщина, которая после смерти мужа осталась одна с маленьким своим сыном. Сакля её, без твердой мужской руки, была самой бедной в ауле. Скрипела, будто на что-то жалуясь, дверь, которая, то и дело, распахивалась от сквозняка, словно, раздумывая, впускать кого-то в дом, или захлопнуться, как говорится, перед самым его носом.
Да только никого на пороге дома и не было, кроме ветра озорного и непутёвого, который только и знал, что дёрнет за ручку двери, и тут же в сторону окна кидается, будто посмотреть хочет, что там, в том доме делается. Окно, затянутое морщинистой слюдой, еле-еле пропускает свет, отчего в доме, даже ясным днём, полумрак, так что ничего ветер, толком и не разглядел. Покрутился ветер возле двери и окна, и пополз к амбару, который был таким низким, что в полный рост в него и не войдёшь. В амбаре этом, из всех припасов, всего-то и было, пол мешка серой муки, кусок сушеного мяса подвешенного к потолку, немного фасоли в деревянной миске и несколько пучков высушенных трав.
Патимат, так звали женщину, о которой идёт рассказ, своей земли не имела оттого и работала она на чужих полях и, таким образом, пыталась хоть как-то сводить концы с концами в трудной своей жизни. В тридцать лет, выглядела она на все пятьдесят, худая, изможденная, в платье, сплошь состоящем из заплат, с проседью в волосах, которые выбивались из-под туго повязанного платка, с постоянной печатью усталости на лице. И только в те минуты, когда маленький её сынишка тянулся к ней своими ручонками и весело смеялся, была она по-настоящему счастливой и глаза ее, почти всегда грустные, светились радостью.
Сын был смыслом всей ее жизни. Накормить, одеть его, уберечь от всего недоброго, – только этим и были заполнены её дни. Итак, год за годом. До двадцати лет растила, не чая души в нем, постаревшая раньше времени мать.
А когда исполнилось сыну двадцать лет, неожиданно сразила женщину болезнь. Все тело её сковал тяжёлый недуг. Патимат ни подняться, ни рукой пошевелить не могла. Пришла теперь очередь сына за матерью ухаживать. Ровно двадцать лет, с того дня, как она слегла, ни на шаг не отходил он от неё.
Утром выносил на руках во двор, кутал в теплые одеяла, буквально с ложки её кормил. Всю работу по дому делал. Убирал, чинил, готовил. И все старался подольше возле матери быть. Так прошли сначала эти двадцать лет, а затем и другие годы. Сколько раз за это время, весёлые девичьи голоса за окном, заставляли учащенно биться его сердце, сколько раз на их зов подходил он к порогу, но, услышав, как тяжело дышит и стонет его мать, возвращался к её постели, садился рядом и, желая хоть как-то облегчить её боль, гладил тонкие высохшие руки.
-Аслан, сыночек мой, - звала она порой сквозь сон.
-Здесь я, мама, - отвечал он.
Патимат, услышав его голос, просыпалась, смотрела на сына сквозь слезы и спрашивала у Всевышнего, за какие провинности послал он ей это мученье, когда она ни встать, ни двигаться не может, и даже на то, чтобы обнять сына, нет у неё сил. Тяжело смотреть матери как день за днем ухаживает за ней Аслан, лишая себя всего, чем живут его ровесники. Многие из них давно уже поженились, детей растят, а её Аслан так и остается все время дома, рядом с ней.
Сколько раз просила она его, оставить её, о себе подумать, ведь годы проходят. Иногда он отшучивался: - Что, разве надоел я тебе. Куда ты меня все время из дома гонишь?
Другой раз, словно сердясь, произнесёт: - Мама, чтобы я больше от тебя этого не слышал.
Чаще ничего не скажет, только возьмет её за руку, прижмется щекой к её ладони и чувствует она сердцем своим материнским как больно ему видеть её беспомощной и слабой.
Сегодня, когда под вечер, занес Аслан мать в дом после того, как целый час, словно младенца держал её на руках во дворе, она, пристально глядя ему в лицо, спросила:
-Ты чем-то опечален сын, скажи мне, что случилось?
Впервые за все эти годы не сдержался Аслан и резко ответил: - А, что у нас может случиться, что вчерашний день, что завтрашний, что сегодня - всё, одно и то же…
-Прости меня, сынок, тихо произнесла Патимат, - тяжелой обузой стала я для тебя. И то правда, сколько же можно, вот так со мной возиться и почему только Аллах смерти мне никак не дает.
-Опять ты за своё. Я что, разве упрекнул тебя в чем-нибудь?
-Нет, не упрекнул, но сердце моё всё чувствует. Ты уж прости меня.
-А плакать-то зачем, - в голосе Аслана звучало раздражение: - Если кому и плакать, так это мне нужно. Уже сорок лет исполнилось, а жизнь, вон, как она прошла.
-Прости ты меня сынок, - снова повторяла мать; - Прости, что душа ещё держится в немощном моём теле. Прости, что живу я ещё, и боль тебе причиняю.
Голова матери запрокинулась на смятой подушке, тело её вздрагивало от беззвучных рыданий, а по худому морщинистому лицу текли и текли слезы.
- Не могу, не могу я всего этого слышать. - в полный голос крикнул Аслан. - Замолчишь ты, наконец, или нет?
- Хорошо, хорошо, - всхлипывая, ответила ему мать: - я замолчу, только ты не расставайся так, себя пожалей.
Солнце уже закатилось за горизонт и комнату все плотнее заполняли сумрачные тени
В воцарившейся тишине слышалось лишь тяжелое дыхание прикованной к постели Патимат.
Аслан, положив бурку на пол, лег рядом и долго не мог заснуть, терзая себя уже в который раз одной и той же мыслью: - Двадцать лет меня растила мать, ровно двадцать лет я ухаживал за ней, разве не вернул я сполна свой сыновний долг. Разве не имею право пожить теперь для себя?
Поначалу гнал он от себя эти мрачные мысли, но снова, будто какой-то неведомый голос повторял ему вновь и вновь без конца: - Полностью отдал ты свой сыновний долг, до последнего дня расплатился ты с матерью, теперь и о себе можешь подумать.
Как-то под вечер, дождался Аслан, когда мать заснет, накрыл её тёплым покрывалом и тихо вышел из дому. Он направлялся в соседний аул, где жил один очень древний старик. О возрасте его седые аксакалы говорили, что даже в пору их молодости старец этот считался одним из долгожителей. Шли к нему люди из разных сел, шли, чтобы получить благословение, узнать свою судьбу, шли, веря, что одним словом или прикосновением своей руки может он вернуть здоровье, принести удачу.
К нему и пошел Аслан, чтобы получить ответ на беспокоивший его вопрос.
В село, где жил ясновидящий, он пришел за полночь, постучал в дверь первого попавшего дома, спросил, как найти старца. Удивился, когда сказали, что живет он у самой вершины горы и что жилище его скорее напоминает пещеру, чем дом.
Пошел Аслан по указанному пути, поднялся к вершине горы и увидел там при лунном свете в расщелине между двух отвесных скал, каменное убежище, где в полном одиночестве жил старик. Из небольшого отверстия, которое служило окном, пробивался в каменное логово колеблющийся свет, Переступив порог, Аслан увидел перед собой маленького роста человека, с седой бородой достающей почти до пояса
Он сидел, склонив голову над большой книгой, страницы которой сами собой медленно переворачивались. Аслан стоял на пороге, не зная, как объяснить цель своего визита. Но ему не пришлось этого делать. Сразу, как только он произнес приветствие, старец кивнул ему головой и, не отрывая взгляд от книги, сказал:
-Долго же ты шел ко мне, чтобы услышать ответ на свой вопрос.
-Так вы знаете, зачем я к вам пришел, - не в силах скрыть удивление спросил Аслан.
-Садись, указал он на место рядом с собой, - рассказывай, какая помощь тебе нужна.
Аслан смутился, ему сейчас стало стыдно за те мысли, которые привели его сюда, он был уже готов подняться и уйти, вернуться к своей матери, но вместо этого, помимо своей воли, произнес: - Скажи мне старик, все говорят, что мудрее тебя нет в нашем краю человека, ответь мне, сполна ли отдал я сыновний долг своей матери, которая с рождения и до того дня, когда мне исполнилось двадцать лет, лелеяла, растила меня. И вот, ровно двадцать лет с тех пор как она заболела, я ухаживаю за ней как за ребенком. Двадцать лет она отдала мне, двадцать лет своей жизни посвятил ей я, разве не рассчитался я с ней полностью?
Сказал Аслан и застыл в ожидании ответа, но не спешил давать его старик, снова склонился он над книгой и снова, хоть и не прикасался к ней, сами собой стали медленно переворачиваться страницы.
-Эта книга судеб людских, - пояснил он, - на все вопросы здесь можно найти ответ. Есть он и на твой вопрос.
Напряженная тишина воцарилась в каменном жилище, слышно было только, как шумит ветер за окном, теребя ветви деревьев. Наконец, прочитав что-то в книге судеб, старик вымолвил: - Да, ты вернул матери свой сыновний долг…
Сказав это, сделал небольшую паузу, затем добавил: - За одну ночь, когда ты появился на этот свет, когда укачивала она тебя на руках, а затем осторожно клала рядом с собой в постель и не успевала глаза сомкнуть, как ты снова начинал плакать, и снова брала она тебя на руки, прижимала к груди и напевала колыбельную песню. Итак, всю эту ночь. За неё, за эту бессонную ночь ты смог полностью расплатиться со своей матерью.
К утру вернулся домой Аслан, тихо зашел в комнату, поправил на матери одеяло, сел рядом. В раскрытое окно тихо скользнули первые солнечные лучи, теплыми своими ладонями прикоснулись они к лицу старой горянки, вздрогнули ресницы на её глазах, медленно раскрылись они. Увидев Аслана у изголовья, она вздохнула: - Сыночек мой, солнышко ты мое, - произнесла тихо, легким шевелением губ и тут, случилось невероятное, мать приподнялась и протянула к Аслану свои руки.
-Мама! Вскрикнул Аслан, твои руки…. Они слушаются тебя.
В тот же день Патимат поднялась с постели, сама, без помощи сына. Аслан стоял рядом готовый придти к ней на помощь, и был по-настоящему счастлив, видя как мать сначала очень осторожно и нерешительно, затем все уверенней и уверенней дошла до порога дома.
Вот, такая, история произошла в одном высокогорном ауле очень и очень давно, - сказала, завершая свой рассказ, моя мама.
-А что было дальше? – спросил я у неё. Дальше? - задумалась она, - наверное, всё было хорошо, Аслан, я думаю, женился, появилась в доме еще одна хозяйка, помощница Патимат, потом зазвучали детские голоса, в общем, счастье и благополучие поселились под крышей их дома.
-Мама, - снова спросил я, - а то, что она наконец-то стала двигаться, поднялась и пошла, в этом ей помог тот старик, так ведь?
-И старик, и сын, и она сама, потому что никогда не покидала её вера и надежда,- ответила тогда моя мама и дала мне примерить новую рубашку, которую, только что, за этим разговором, успела она дошить.
Давно уже нет моей мамы Бунавар, рассказавшей мне эту историю, которую, в своё время она услышала от своей матери, а та, помнила о ней из своего детства. Возможно, очень возможно, что всё так оно и было.
Где-то, на склонах этих гор, когда-то стояли, возвышаясь один над другим, сложенные из камней сакли древнего аула, от которого, до сей поры сохранились лишь следы старых развалин, поросших густым кустарником.
Я вижу гладкую, покрытую асфальтом дорогу, по которой куда-то торопятся машины. Возможно, именно здесь пролегала тропа, что вела из одного села в другое, и, возможно, именно по ней шёл Аслан, сын Патимат, искать ответ на непростой свой вопрос, о сыновнем долге.
Скалистые горы, которые всё знают и обо всём помнят, молчат, они всё также устремились в небо, как и много сотен и тысяч лет назад.
Эти горы, они могли бы многое рассказать, проследить путь каждого из нас, из века компьютерного, в далёкое, очень далёкое наше прошлое.
Где не было и в помине ни мобильных телефонов, ни спутниковой связи, ни интернета, ни реактивных самолётов и космических ракет, ни всего того, что сегодня окружает нас, и без чего мы, порой, не можем представить свою жизнь. Но было, и осталась главное, что отличает во все времена ЧЕЛОВЕКА, - любовь матери дающей жизнь, улыбка матери, тепло материнских рук, добрый свет материнских глаз, вера и надежда в своих детей, которая помогает им на жизненном их пути.
Я смотрю на фотографию, где изображена моя мама, смотрю в её глаза. Знаю, что это невозможно, но мне бы очень хотелось, чтобы, минуя замкнутый круг ВРЕМЕНИ, прошлое могло прикоснуться взглядом к будущему. Пусть, лишь на долю мгновения, из прошлого в будущее. А может, это всё-таки возможно?
И мне хочется верить, что самый дорогой мне человек, перед которым мне не хватило всей моей жизни, чтобы исполнить до конца перед ней свой сыновний долг, сможет взглянуть в глаза человека, дороже которого у меня сегодня нет ничего в жизни. Мне хочется верить, что, то, далёкое прошлое, незримо присутствует рядом с нами и сегодня, в наши дни. Мне хочется верить, что добрый свет материнских глаз, который я всё время ощущал и ощущаю на себе, с такой же теплотой прикоснётся и к маленькому человеку, которому в апреле этого года исполнилось ВОСЕМЬ лет.
И, как и те же скалистые вершины, я смотрю в небо и вижу, как проплывают над нами, теряя свои очертания облака. И в светлой этой тишине, я слышу отчётливо три главных слова, с которых берёт начало эра человечества, берёт начало всё самое доброе в человеке: - Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!
Мать, прижимающая к груди тёплый комочек жизни, произносит эти, три главных слова на земле. Девушка, бегущая навстречу солнечному рассвету, трепетно повторяет их снова и снова. Женщина, в узорчатом платке, сползающем на плечи, храня память о том, что было и зная, что уже ничего нельзя вернуть, всё равно, говорит, эти слова. Три главных слова, произнесённых в безвременном просторе между небом и землёй.
Но, это уже начало другой истории. Придёт время и ты, мой повзрослевший сын, прочтёшь о ней на страницах моей рукописи, которая, я верю в это, дойдёт до тебя, минуя все преграды на своём пути.
А пока, я дарю тебе, в этот день твоего рождения, другие, более тебе знакомые истории. Каждая из них, была написана, можно сказать, с тобой вместе.
Иногда, когда я делал эти наброски, ты сидел рядом, на моих коленях. Иногда, что-то мне подсказывал, над чем-то смеялся. Иногда, поверх стихов о тебе, ты рисовал ярким фломастером, то, вечного твоего спутника, человека-паука, то самолёт, летящий в небе, то плывущий в море большой корабль.
Иногда, ты рисовал кистью, на приколотом к твоему мольберту листе, как идут по земле, два взрослых человека и держат за руки маленького человечка, в котором можно узнать тебя. Папа у тебя получался квадратным и ершистым, с большим носом, похожим на спелую грушу, а мама, всегда красивая и стройная, на высоких каблуках, и почему-то с точащими в разные стороны косичками.
Помню дни, ты тогда ещё ходил в детский садик, когда мы с тобой, из старого поломанного стула, конструировали самую, что ни есть, настоящую, машину времени.
Я очень многое помню и, порой кажется, что живу с тобой на этой земле уже не одно столетие. Ты тоже, помни об этом. И пусть ВРЕМЯ будет у нас с тобой в долгу.
А теперь, давай перевернём страницу в этой, первой подаренной тебе на день твоего рождения книги и вспомним, год за годом, что было когда-то пройдено и пережито.
Начнём с твоего детского садика, где вначале ты был в самой младшей группе. Есть несколько фотографий и записанных на диске моментов, где ты кажешься мне, таким беззащитным и слабеньким. Помню день, когда дети из более старшей группы, играли в мяч и кидали его друг другу, а когда он достался тебе, этот оранжевый мяч, ты ухватил его своими ручонками, прижал к себе и не хотел отпускать. Ты смотрел на всех удивлённо своими выразительными глазами, не понимая, зачем все хотят забрать у тебя этот мяч.
Была в том садике такая горка, на которую нужно было взбираться с одной стороны по ступенькам лестницы, а с другой стороны, скатываться с неё прямо в песочницу. И ещё, из воспоминаний того времени, когда ты был очень маленьким, помню тебя разглядывающего как ползут перед тобой по земле длинной цепочкой муравьи. Ты внимательно следишь за ними и тех муравьёв, которые, на твой взгляд, отстали от других, подталкиваешь тоненькой соломинкой. Этот детский садик, под номером 88 - ой, был небольшим, но очень уютным домом, где ты многому научился.
ДОМ ДЛЯ МАЛЫШАТ.
Где, взрослея с каждым днём,
Был ты раньше малышом?
Не умел надеть пижаму,
Звал на помощь тётю - маму.
Только год один прошёл,
Стал ты - взрослым малышом.
Этот дом для малышат,
Называют: - Детский сад
.
Где, на полках спят игрушки,
Руки, спрятав под подушки?
Где из кубиков дома,
Быстро строит детвора?
Где, с добавкой на обед,
На тарелке пять котлет?
Дом уютный для ребят,
Называют: - Детский сад.
Где, умеют веселиться,
Взявшись за руки кружиться?
Сидя дружно за столом,
Разукрасили альбом.
Ибрагим раскрасил горы,
Магомед кораблик в море.
Дом, где учат рисовать,
Называют: - Детский сад.
В этом детском садике, под номером 88, я видел на стене твои рисунки. Яркое красное солнышко в синем небе. Видел выставленные на стенде твои поделки. Несколько фотографий, сделанных приглашенным фотографом, где ты стоишь с красивым белым самолётом в руках, где ты на новогоднем утреннике. И ещё одна фотография, в моём семейном альбоме, ты в одежде самого настоящего ковбоя с большими пистолетами на поясе. Круто!
Я - ФОТОГРАФ
.
К нам недавно в детский сад.
Дядя приходил, фотограф.
У него фотоаппарат,
Я его успел потрогать.
Он снимает всё подряд,
И не просто так снимает,
Что успеешь загадать,
Тут же в снимок превращает.
Я, доверившись мечте,
Летчиком себя представил,
Раз, и вот, в моей руке,
Серебристый белый лайнер.
За минутою минута,
Новый снимок и одежда.
Я - ковбой из Голливуда,
Улыбаюсь всем с портрета.
То я снова на коне,
То над облаком летаю,
Этой ночью снилось мне,
Что я всё вокруг снимаю
Маму с папой за столом,
Снял я чудо аппаратом.
Как цветным карандашом,
Мы рисуем вместе с братом.
Занавески на окне,
Три прищепки на балконе.
Всех мальчишек во дворе,
Всех девчонок в нашем доме.
Я теперь ни кто ни будь,
Я - фотограф самый главный,
Только так меня зовут,
В один голос папа с мамой.
Не буду предугадывать события и загадывать будущее, но, почему-то, надеюсь, что тяга к прекрасному, особенно к живописи, будет преобладать среди твоих увлечений. И это ничего, что сейчас в твоих рисунках, всё больше на военную тему. Стреляющий танк, пикирующий истребитель, солдат с автоматом в руке. Всё мальчишки через это прошли. Вспоминаю, как моя сестра укоризненно покачивала головой, когда видела мои рисунки:
- Один бежит с автоматом в руке, другой, с автоматом, его догоняет, тоже мне, художник.
Так она реагировала на то, что я всё время, что-то рисовал, и чаще всего в школьной тетради. Уже потом, будучи подростком, и по-прежнему мечтая стать художником, я понял главное, что сначала нужно научиться, правильно держать в руке карандаш. Я тебе недавно показывал, как его делать.
Представь, что ты держишь двумя пальцами птицу за шею. Держать нужно не сильно, чтобы она не задохнулась, но, вместе с тем, крепко, чтобы она не выпорхнула из твоей руки, а ладонью, в которую упирается карандаш, и всеми остальными пальцами руки, придавать ему движение. Сразу это не получится, но, тренируясь, раз за разом, ты это освоишь. И, поверь мне, у тебя у самого возникнет за себя гордость, что ты держишь карандаш в руке, когда, что-то рисуешь, точно также как все великие Мастера живописи.
Прояви терпение, выводя, казалось бы, простую линию, которая может быть и лёгкой, почти невидимой и, вновь и вновь, повторяясь, приобретёт чёткие очертания. Это не такое и простое дело, научится рисовать. Но, когда, ты постигнешь тайну рождения, казалось бы, обычного штриха, ты постигнешь скрытую от других тайну истины, которая откроет тебе многие другие тайны, ты прикоснёшься к миру прекрасного.
Но только для этого тебе нужно забыть про фломастеры и мягкие цветные карандаши. Научись владеть простым карандашом и оставь в стороне, все эти рисунки на компьютере, которые выглядят заманчиво, но не дадут тебе главного, видеть свет и тень. И только через это, ты постигнешь ещё одну тайну, которая делает человека настоящим художником, какой бы он путь в жизни затем не избрал, будь он поэтом или писателем, лётчиком или космонавтом, водителем или строителем. Ты поймёшь, что каждый цвет может быть и холодным и тёплым, задумчивым или печальным, добрым или мрачным. И это будет, пожалуй, одной из самых главных тайн разноцветья нашей жизни.
Не каждому дано прикоснуться к ней. Многие так и живут, из года в год, до самой глубокой старости, так и не узнав, какого цвета рассвет, который рано утром тихо прикоснулся к зелёному склону горы. И, отчего у закатных лучей такие неестественно прямые линии света. Быть художником, это значит, стать ЧЕЛОВЕКОМ, а это, поверь мне, очень и очень трудно.
МОЛЬБЕРТ.
Он в квартире занял своё место,
Настоящий, как у мастера, мольберт.
Мой малыш, к нему придвинув кресло,
Сел и начал рисовать портрет.
Обозначил и глаза и уши,
Ноги снизу, руки по бокам,
Нос, похожий на большую грушу,
Поместил в раскрашенный овал.
Он рисует, не вдаваясь в мысли,
Почему всё так, а не иначе.
В чём, несоразмерность линий жизни,
На лице и на листе бумаги.
Взрослым не понять, они взрослее,
Истины, доступной малышу.
На мольберте в красочной аллее,
Взявшись с сыном за руки, иду.