Почти десять лет наша семья ежегодно отдыхала в Сухуми.
Кто знаком с географией этого волшебного места, конечно, знает о существовании Сухумского дендрария. Так вот, в дендрарии мы не жили – на его территории был расположен Дом отдыха Совета Министров Грузинской ССР, и солидные граждане в пижамных штанах, майках и шляпах спускались фуникулером к воротам и подземным переходом шли на пляж.
Если встать спиной к морю, то слева следующим примечательным местом был лагерь Сухумской турбазы, которой принадлежал пляж, примыкаемый к совминовскому, но отделенный от него сеткой, уходящей метров на десять в море –чтобы бактерии не проникали. В турбазе мы не жили тоже, поскольку уже свое оттурбазили, поднимаясь во время оно на Эльбрус, а также переходя из Баксанского ущелья через Донгуз-Орун в Грузию. Первое место по яркости тамошних впечатлений делили эльбрусские ледники, рододендроны и так называемый кофе, сваренный на турбазе. Как выяснилось, кофе не хватило, и директор велел досыпать в чан чай третьего потребления. Отпаивались мы нарзаном из местных источников. В отличие от турбазы «Эльбрус», Сухумская угощала не просто хорошим – изумительным кофе, который варил у пляжных ворот суровый армянин Каро. Несколькими годами раньше он занимался тем же благородным делом возле Дома правительства, был подсижен национальным кадром и переместился к туристам. Несмотря на качество напитка, в Сухумской турбазе мы все-таки не жили, но ходили туда часто, ибо под развесистым дубом всегда сидел кульмассовик Георгиади, организовывавший экскурсии то на Рицу, то в Эшеры, то в Афон. Однажды он вывесил плакатик: «Культпоход в Сухумский Республиканский Театр на пьесу по еврейской нации». Когда я спросил, что это за пьеса, он вытащил из ветхой папки программку. Оказалось – «Венецианский купец».
Еще левее по Тбилисскому шоссе имело место шестиэтажное здание, исполненное в стиле комсомольского модерна. Увы, и там мы не жили – это был Дом творчества Союза Композиторов СССР, куда, предавая Каро, мы ходили пить кофе по турецки, варимое абхазской женщиной с настойчиво печальными глазами и русским именем Галя. Кофе был посредственный, но оправдывался тем, что, во-первых, Каро свято соблюдал двухчасовой обеденный перерыв, а во-вторых – в композиторской кофейне можно было запросто побалакать с ставшим уже знаменитым Гией Канчели, послушать эмоциональный семейный диалог Майи Михайловны с Родионом Константиновичем, устраивавшим домашний театр с завидной регулярностью или, на худой конец, полюбоваться красавцем Микаэлом Таривердиевым, пренебрегавшим разговорами с нижеотдыхающими, но обожавшим выделываться перед ними, демонстрируя белые шорты, белые же туфли, опять же белую рубашку-апаш и теннисную ракетку. Играющим его не видел никто, но ходили слухи, что он спортсмен завзятый.
А вот уж после композиторов находилась и наша отпускная малая родина – Дом Творчества Грузинского Театрального Общества, куда жена моя по профессиональной принадлежности получала путевки.
Сам Дом архитектурой напоминал пионерлагерь с трехэтажным основным корпусом, отдельно стоящими столовой и... чуть не написал: «красным уголком», на самом деле – баром, он же кинозал. Тылом дом притулился к нехилой горке, на которую с воплем: «Я – чайка!» - однажды вспорхнула идиотка из Смоленского драмтеатра. Снимали ее пожарные.
Вообще, дом был битком набит колоритными личностями: брехунами, позерами, гениями, клоунами, героями, богатырями, одним словом: - актерами, каждый из которых играл бесконечный сольный спектакль. В первый же наш приезд, когда я мирно курил во дворе, осматривая похожую на самовар пальму, ко мне подскочила особа лет тридцати. На лице ее был написан неуемный восторг. «Боже! – вскричала она – Это вы! Как мы вами восхищаемся! Как значительно вы работаете!»
Я уже знал эти штучки, этот безотказный инструмент творческой интеллигенции... К вам подходил творческий интеллигент, которому, в лучшем случае, нужно было безразлично с кем пообщаться, и для зачина начинал громко восхищаться вами. Для установления контактов. Однажды в баре ЦДЛ за столик, где я в одиночестве употреблял «Двойное Золотое», сел бурят с хорошо развитым диаметром лица и стаканом водки в руке. «Читаем! Учим наизусть! Гордимся!» - обрадовал меня он и без разгона стал обзывать монголов говном. Честно говоря, я уж и не понял, что они там не поделили: То ли Чингис был бурятом, а его монголы сперли, то ли обида на то, что монголы прыгнули из феодализма в социализм хоть и на привязи, да наособицу, а бурятам довелось прыгать пристяжными. Но перед каждым глотком вздымал инженер бурятских душ очи горе и рычал: «Ой, говно!» Допив пиво, я ушел, но собеседник этого не заметил и продолжал извергать инвективы, обращаясь непосредственно к автопортрету Херлуфа Бидструпа, намалеванному на стенке.
Хуже было, когда просили два рубля до позавчера.
Поскольку творческая интеллигентка, подошедшая ко мне, не была похожа на возможную просительницу пары рваных, то я доброжелательно покивал ей, заметив: «Стараюсь!» - и замолчал. Она потопталась и решилась: «Простите, лицо такое знакомое, а как зовут вылетело из головы». «Иннокентий Смоктуновский, - светло улыбнулся я, - но вы можете звать меня Витя». «Почему – Витя?» - изумилась она. Других поводов для изумления у нее не возникло. «А это в честь адмирала Ушакова Николая Степановича, я его роль в фильме «Мичурин» играл». Дико посмотрев, она отбежала к какой-то женщине, стоявшей невдалеке и стала что-то шептать, горячо жестикулируя. Та, покрутив пальцем у виска, направилась ко мне. «Зачем вы мою подругу разыгрываете?» - грозно спросила она и, не выдержав, прыснула. «А она первая начала!» - интеллигентно ответил я.
Так произошло знакомство с Мананой и Лианой, актрисами неглавного Тбилисского театра, ежегодно приезжавшими в Сухуми. Потом мы познакомились с их главным режиссером – фатом и болтуном, и с его женой, чье происхождение было замарано армянскими генами, и с другими, и еще с другими, а потом к жене приехала из Тбилиси ее подруга, которая объяснила прочим, что мы – свои, и мы стали своими и в пирах, и в болтовне.
О, какая это была болтовня! В дополнение к основным зданиям, на территории стояла беседка, увитая плющом, в которой после обеда собирался контингент, чтобы от души почесать языками, давая время желудку успокоиться после пищи.
Кормили ужасающе. Директор Дома на пару с поваром воровали в открытую: переполовинивали мясо, лучшую часть меняли за доплату на мороженные старые кости, из которых варился суп, а из худшей половины готовилось второе. Отвар из костей с томатным соусом и рисом назывался харчо, с томатным соусом, капустой и картошкой – борщом, без томатного соуса с капустой и картошкой – овощным супом. Вторые блюда тоже чередовались. Обрезки жира и жил прокручивались через мясорубку с луком, смешивались один к одному с хлебом и жарились до цвета пакгаузного кирпича. Это называлось – котлеты. То же, но с пучком небрежно воткнутых внутрь трав – люля-кебаб. Обрезки и жилы, миновавшие мясорубку и тушенные с томатной пастой – гуляш. Несколько раз мне снился мой желудок. Заламывая кишечник и роняя слезы из язв, он вопрошал: «За что?» А вот за это, милый. За тягучую печаль южного вечера. За воду, первым же прикосновением напоминающую, что мы вышли из нее и спасибо, что заглянули в гости. За чачу, жадно заедамую кусочком мамалыги с копченым мясом. За и черт с ним, какой у Гали кофе, а зато – люди? За вот этих самых послеполуденных собеседников, перемывающих кости всему театральному миру. За... за... заткнись, брюхо!
Светским языком грузинской интеллигенции в то время был как раз русский. Он исполнял роль французского в российских дворянских семьях и служил признаком отдельности. То есть, если бы «Войну и мир» написал не Толстой, а Чавчавадзе, то Анна Павловна Шерер(вашидзе) открывала действие словами: «Вах, эристави...» записанными на самом что ни есть русском.
Кроме постоянных сидельцев в беседку заглядывали и многочисленные гости с привезенными из Тбилиси свежими поцелуями. К своей подруге приезжал единственный в СССР обладатель сразу двух званий: доктора искусствоведения и вора в законе. Приезжали и остановились на недельку два забавнейших гражданина, не имевших отношения к театру, зато уважаемых директором Дома. Один из них с частотой раз в три-четыре минуты странно поводил челюстью. Другой рассказал, что они въехали в овечью отару и застряли в ней, а товарищ решил, раз уж такое дело, спереть барашка. Он приоткрыл дверцу «Жигулей» и вслепую втянул объект в салон. Очнулся через три дня в больнице – барашек оказался крайне удивленным бесцеремонностью волкодавом. Но уже ничего, раньше товарищ еще и заикался, и производил дикие звуки, а сейчас только вот... может, и это пройдет. Деловар Миша, появившийся из ниоткуда и вскоре исчезнувший в нигде, пригласил народ на хлеб-соль, оказавшийся классным банкетом: «Пировать будем!», а наутро слезно выспрашивал, кому он вчера в бессознательном состоянии подарил перстень с бриллиантом. «Фамильный! – скулил он. – От покойной мамочки достался!» А через пять минут, забыв о старушке, скулил еще горше: «Волгу» за него отдал! Новую!»
И так продолжалось из года в год под тем же солнцем, в той же беседке, и казалось, что милые разговоры о необходимости отмены Георгиевского трактата, о реформировании Театра им. Марджанишвили, о том, что двоюродный брат того самого доктора в законе не вернется из Парижа, потому что его благословила сама Жирардо – все это так и останется милыми разговорами навсегда. Забавно, что свои реплики Лиана всегда заканчивала: «Правда, Манана?» И Манана всегда отвечала: «Правда».
Меж тем, незаметно подошли новые времена. Разрешили ругать Сталина. Почти разрешили хвалить Мандельштама. Граждане в шляпах – а мы на птичьих правах пользовались их пляжем – засуетились и даже стали здороваться. До перестройки и поголовной демократизации еще дело не дошло, но разговоры стали смелее.
В это время как раз в Сухуми снимался фильм из фашистской жизни, и исполнитель главной в нем роли народный артист Литовской ССР для обобщения назовем его, к примеру, Альгирдас Козюлис, был заселен в Дом. К тому времени Альгирдас поднялся высоко в эсэсовской киноиерархии, играя чины уж никак не ниже бригадефюрера, а в основном – группенфюрера. В отличие от Броневого, отыгравшего Мюллера, и никогда более не надевавшего черный мундир, Козюлис лепил своих героев многократно, охотно и с любовью. Я не знаю, как это согласуется с теорией Трофима Денисовича Лысенко о приобретенных признаках, но в Козюлиса эти приобретенные признаки вросли намертво. Он немигающе уставлялся в собеседника, кривил угол рта, цедил короткие фразы и даже постукивал себя веточкой по голени – как бы стеком как бы по сапогу. То есть вел себя как и подобает правильному советскому фашисту.
Однажды после обеда речь зашла о только что вышедших мемуарах коменданта Большого театра Рыбина «Рядом со Сталиным». Грузинская интеллигенция, в отличие от шоферов и сапожников, к Сталину относилась отвратительно. Вот и в этот раз пошли мягкие намеки, что вождь был в общем не очень-то грузин, а, скорее, осетин, потому что фамилия Джугашвили у грузин как бы и не существовала, а Джугаев как раз была. И все это текло... и переходило на абхазов и мингрелов, мол, в одной семье старший сын записался абхазцем, а младший мингрелом, и заворачивалось на мусульманство аджарцев, как вдруг народный артист Литовской ССР поднял глаза и внятно произнес: «Если фамилия у кого-то сделанная, то он – еврей. И Сталин – еврей, и этот Рыбин – еврей...» «Ну почему же, - возразил кто-то – Рыбин – русская фамилия, мы все еврейские фамилии в Грузии знаем, две с половиной тысячи лет вместе живем, как не знать...» «Евреи, евреи! – упрямо продолжил артист и в глазах его заплескались серые волны Ванзее, - Они везде пролезут, любую фамилию возьмут, хоть Сталин, хоть Берия. Тоже же еврей!» Это уже могло показаться смешным: село Мерхеули, где родился Лаврентий Павлович, находилось очень недалеко от Сухуми. Народ ездил туда за чачей, выдержанной в акациевых бочках и мягким мерхеульским сыром. Двоюродная сестра Берии Нателла работала уборщицей в доме. Короче, опростоволосился группенфюрер, и я ожидал, что его поднимут на смех. Но вместо того вскочила Лиана, глаза у нее горели: «Мы такие разговоры НЕ поддерживаем! – выпалила она, глядя в упор на Козюлиса – Мы такие разговоры НЕ одобряем, и людей, которые так говорят мы НЕ одобряем тоже!»
Козюлис тяжело поднялся и, не глядя ни на кого, вышел из беседки. «Какой плохой человек! – убежденно сказала Лиана – Разве можно так говорить? Среди евреев тоже бывают хорошие люди. Правда, Манана?» «Правда, Лиана!» – ответила Манана.