Время бежало так, словно выражало недоверие, что я сам смогу промотать свою жизнь. Но к этому моменту оно замедлило свой бег, что странно, ведь мое будущее не предвещало какой-то излишней динамики, перед которой следовало бы взять небольшую передышку.
В этот самый момент я стою перед грязным зеркалом. Со стороны может показаться, что я смотрю сквозь него, перебираю каждый прожитый год, ищу в них какой-то смысл, переживаю былую трагедию или пытаюсь ощутить бесконечность. Но я просто смотрю на то, как мой довольно аккуратный нос пытается оправдаться за все остальные невыразительные части тела: у меня тонкие губы, мелкие глаза и при этом высокий лоб, редкая растительность на лице и голове, а мой рост прекратил свою деятельность на семнадцатом году жизни, составив аккурат сто шестьдесят пять сантиметров, и, к сожалению, мне не хватило ни харизмы, ни обаяния, чтобы к двадцати пяти окружить себя хоть каким-то подобием шарма.
Словно желая извиниться за непреднамеренную остановку, время, будто начинающий водитель общественного транспорта после успешного устранения поломки, резко и стремительно набирает скорость. Время вместе с ворвавшимся в комнату звуком стука, на призрачную долю секунды попытавшегося зацепиться за стеллаж с технической литературой, все-таки достигает меня, окутывает своими объятиями, перезапускает мой мыслительный процесс, наполнив эту минуту той динамикой, в которую я отказывался верить.
Когда я решил, что стоит открыть дверь, стук, начавший свое существование в виде легких ударов с короткими, но ощутимыми интервалами, перерос в некое подобие барабанной дроби, которая к тому же почти заглушала знакомый женский голос, пытавшийся достать меня прямо из за двери. Несколько поворотов ключа в дверном замке приводят к тому, что в мою комнату врывается молодая девушка. Я наблюдаю за тем, как шевелятся ее губы, пытаются произвести какой-то смысл, донести его до меня, некоторое время я слежу за ее энергичной жестикуляцией, но останавливаюсь на том, как, наполняясь кислородом, поднимается ее почти детская неразвитая грудь.
Но это не дополнение к набоковской истории, ей двадцать два, хотя выглядит она гораздо моложе. Любой другой мужчина посчитал бы ее некрасивой: маленький рост, короткая стрижка, узко посаженные глаза и слишком острые скулы. От просмотра черт ее лица по отдельности, я перехожу к целому, мне интересен тот механизм, с помощью которого мы определяем, что есть красиво, а что нет. Когда я начинаю представлять ее лицо в виде набора прямых, проанализировав которые мозг дает нам команду, как классифицировать данный объект, ее грудь продолжает подниматься и опускаться, губы все также шевелятся, ее глаза полны злобы. В это время моя мысль переходит от анализа черт ее лица в область моей профессиональной компетенции (я занимаюсь машинным обучением), мне становится интересно, посчитала бы машина Аню красивой, и какой алгоритм для этого нужно построить, я начинаю думать над этим вопросом, хотя эта проблема для меня не нова, я уже четвертый год занимаюсь искусственным интеллектом.
- Ты меня слушаешь?- повысив голос спросила Аня, проникнув этим вопросом в пространство моих проблем и решений.
- Нет, прости, я задумался.
- Ты задумался?
- Да, я же сказал, задумался, о чем ты говорила?
В довольно сжатой форме она пересказала суть своей тирады, которую я прослушал, увлекшись ее грудью и своей работой:
- Ты мудак!
Я попытался изобразить искреннее удивление, так как свое мнение обо мне она никогда не скрывала, а наоборот всячески его пыталась подчеркнуть своими едкими пренебрежительными высказываниями. Но, к сожалению, способность к лицедейству, которая у некоторых людей имеется наряду с базовыми инстинктами, меня обошла стороной. Аня восприняла мое удивление как попытку свести все к шутке, что ее еще сильнее разозлило. После этого она уронила на мои достаточно хрупкие для мужчины плечи груз вины за то, что я ее больше не интересую как мужчина. Слова сыпались из ее рта бесперебойным потоком оскорблений, точнее обвинений в эректильной дисфункции, жадности, пьянстве, трудоголизме, а также нарциссизме, глупости и неряшливости. Выяснилось, что я не просто мудак, я омерзительный мудак, жизнь с которым "невыносимо угнетающа", также Аня не понимала, как это она так долго могла поддерживать эти отношения. Остановились на том, что ей было жалко меня. Но, если вам интересна авторская трактовка проблемы, могу сказать, что причиной были мои деньги.
Я знал, конечно, что она стерва, но было совершенно неестественно в который раз наблюдать, как из этого маленького тела вырывалось так много слов, было бы куда логичнее для такого хрупкого тела выработать в себе робкий и кроткий характер, а немногословность воспринимать как базовый инстинкт самосохранения.
Ощущение злобы и ненависти, которыми было наполнено пространство моей квартиры, развеялось от оглушительного хлопка дверью, за которой скрылась Аня. Последнее, что я слышал от нее, были ее шаги, еще несколько секунд после поспешного бегства озвучивающие пустоту огромного коридора.
Я сижу в баре и пью Jim Beam, пью давно. Самый распространенный вывод обо мне, который делают обратившие на меня внимание посетители бара, примерно такой: “очередной неудачник, которого бросила женщина”. Клише. Но ведь они правы: меня бросила женщина. Но пью я не из-за этого, я просто люблю пить, и каких-то трагических поводов для этого мне не нужно. Я бы все равно сегодня пришел в этот бар, расположенный от моего дома на максимальном расстоянии, которое я смог бы пройти независимо от степени опьянения, я все равно бы заказал виски и сидел так несколько часов, и выпил бы я ровно столько же.
Где-то ближе к полуночи бар принял свой привычный будничный вид, растеряв добрую половину посетителей. Все они наотрез отказались просыпаться утром с сильным похмельем и идти в таком состоянии на работу, тем самым оказав одолжение постояльцам, уставшим от шума их разговоров. Некоторые из постоянных посетителей, замечая, что какая-нибудь компания собирается уходить, начинали наблюдать за этим процессом как за некоторым ритуалом, а когда те проходили мимо их столика, могло показаться, что некоторые даже одобрительно кивали уходящим. Когда в баре остались только флегматичные мужчины, для которых специально приглушили музыку, чтобы они могли спокойно наслаждаться своими напитками, скрываясь от дождя, начавшегося совсем не вовремя, так как я тоже собирался покинуть данное питейное заведение, в бар зашла женщина и сразу же начала рассматривать посетителей.
Или по воле случая, или руководствуясь лишь ей понятными признаками, она подсела за мой столик и тут же скороговоркой спросила:
-Девочка нужна?
Назвав себя девочкой, она, конечно, польстила себе. Выглядела она на сорок, но ее макияж отчаянно кричал о том, что чувствует она себя лет на десять моложе. На лице у нее не было ни намека на какую-либо былую красоту. Выглядела она помятой и потасканной, но не только предыдущим клиентом, но и всей своей безрадостной жизнью, о чем говорили морщины над переносицей и их отсутствие по бокам губ. Но, должен признать, при всем этом она была достаточно сексуальна. Высокая, сухопарая, не лишенная грации в движениях, с этой неподдельной тоской в глазах, присущей людям, давно смирившимся с утраченным временем, уже не ждущих от каждого нового дня неожиданных сюрпризов, которые круто поменяют их жизнь. В общем, она доживала свой грустный век.
Оценивающе окинув своим тяжелым взглядом мое телосложения, насколько это позволял сделать стол, за которым мы сидели, она, не дождавшись ответа на свой первый вопрос, иронично спросила:
- Ну что, как на счет развлечься, крепыш?
Я продолжал смотреть на нее. Я без спроса заглядывал в ее прошлое, передо мной проносились сотни мужчин, одни платили ей, другие избивали, оставляя ни с чем, я видел аборты, слезы, выпивку, улицы, но, когда заметил, что сейчас, в настоящую секунду, она равнодушно встает, смотря уже на других мужчин в баре, я наконец-то отвечаю:
- Да, почему бы и нет, только давай выпьем сначала?
Она села обратно за стол, я заказал еще порцию бурбона для себя, для нее – мартини с оливками. Одним глотком осушив бокал, она попросила официанта, который немного замешкался после того, как леди осталась без напитка в считанные секунды, принести ей то же, что и мне, бурбон. Посмотрев несколько секунд на уходящего официанта, она повернулась ко мне и спросила:
-Любишь пить?
- Да, моя слабость.
-Судя по тебе, не единственная.
Язык у меня немного заплетался, да и скорость мышления оставляла желать лучшего, поэтому я около минуты молчал, попеременно делал глотки и посматривал на нее. Ей принесли выпивку, она сделала небольшой глоток, после круговыми движениями руки провела себе по животу, как бы пытаясь прогнать еще вчерашнее чувство голода. Когда я заказал ей перекусить, она посмотрела на меня с тщательно, но видимо не достаточно, скрываемым чувством благодарности.
Мы не пошли ко мне, а еще долгое время пили в баре среди этих редких равнодушных мужчин, сидящих к нам спиной. Говорил в основном я, чаще о работе, изредка срываясь на сухие комплименты, которые можно сделать женщине ее профессии и возраста, не прослыв бесстыдным льстецом. И она, конечно, понимала, что я просто заполняю паузы этой ложью о ней, но она все же несколько раз улыбнулась, обнаружив едва заметные ямки на своих впалых щеках. Хотя улыбалась она ни столько из-за комплиментов, сколько в назидание этому яростному миру, который в течение чуть менее полувека безжалостно наносил удар за ударом по этой хрупкой женщине, так и не сломав ее до конца.
Я делал ей комплименты, платил за еду и дорогой алкоголь, я оплатил все то время, что мы находились в баре, как если бы мы провели ночь, не сидя за стульями, а изображая страсть и любовь в кровати. Но делал я это не из-за того, что мне хотелось увидеть улыбку на ее лице, и не из-за филантропии, а из собственной нужды. В тот день мне просто было жизненно необходимо убедиться, что такой социальный институт как деньги все еще на моей стороне.