В отличие от ямской, железнодорожная станция огромна. Даже, наверное, громадна. На яме построек – по пальцам перечтешь: постоялый двор, трактир, конюшня с амбарами, да ограда с резными воротами… Вот и вся станция.
А на станции железнодорожной – края не видать. Из конца в конец на версту тянется. А может быть, и еще дальше? Это для взрослых. А босоногой ребятне, чьи ноги еще и на половину не выросли все намного дальше.
И хотя это была не станция а полустанок № 756 – Супротивный, с четырьмя нитками разъездов – построек в нем, как в настоящем городе. И даже есть двухэтажный дом. Высокий-высокий. Посмотришь на крышу, шапку потеряешь. А еще вокзал, магазин, казармы и всякие другие строения.
Но самое главное это, конечно рельсовое полотно, по которому ходят паровозы. Почему-то взрослые о паровозах говорят, что они ходят? Взрослым перечить – дело неблагодарное, но ходить принято на ногах. А у паровозов – колеса. И у вагонов, которые они тянут громадными составами, тоже колеса. Тогда как? Неохота, но, видимо, вслед за взрослыми придется повторять – поезда ходят. Потому, что и во всех песнях у взрослых поезда ходят.
Иногда – убегают или уносят кого-то очень далеко. Кстати и корабли у взрослых почему-то не плавают, а тоже ходят? Наверное уроки в школе плохо учили? И совсем несуразное о часах. Ну куда же уйдут часы, если они на стене гвоздем приколочены??! А тоже – ходят…
Даже прозвище. раньше было – ходики... Но вернемся на полустанок. Рельсы на железной дороге уложены двумя рядами. Где они начинаются и где оканчиваются – никто не видел. Взрослые говорят, что начинаются они в Москве и тянутся до города Владивостока, что стоит на другом краю земли, на берегу Тихого океана. А это немыслимо далеко.
Пешком туда за целый год не добраться. А поезд достигает берега океана, говорят, всего за две недели.
Любая железная дорога – это опрокинутая на землю бесконечная лестница. Только вместо жердей у нее рельсы, а вместо перекладин – шпалы. Шпалы – это толстые еловые брусья, к которым огромными гвоздями-костылями прибиты рельсы. Вот по таким путевым полотнам и катили после войны поезда.
Чтобы состав не опрокинулся на косогорах и ямах, под шпалы грудят насыпь из земли и балласта. Выравнивают ее поверхность так, чтобы поезд и на быстром ходу не раскачивался и не нырял в колеях, как на разбитом проселке.
Если на пути попадет крутой взгорок или холм, на нем бульдозерами вырезают огромную траншею, и дорога ложится в эту выемку. А если в земле низина или впадина, устраивают насыпь.
Насыпи бывают иногда очень высокие. На сколько метров просела низина, на столько метров возвышают насыпь. И поезда бегут по таким местам, как по огромному гребню. Именно по такой насыпи и были уложены все четыре рельсовые пути на полустанке.
Между путями было широкое пространство, засыпанное крупным речным песком с мелкими камушками.
Это было самое сухое и самое любимое место всей поселковой ребятни. И хотя гоняли пацанов с путей постоянно, но ноги сами несли ребят на насыпь. А все оттого, что поселок, который железная дорога делила на южную и северную стороны, лежал в низине.
Лужайки и улицы были три времени года в сырости и грязи. А на путях снег стаивал быстрее, луж не было, пройтись или пробежаться по междупутью было одно удовольствие.
Да что пацаны, влюбленные не редко вечерами прогуливались ранней весной и осенью по насыпи, как по приморскому бульвару курортного города.
Но самыми интересными для Сеньки были на полустанке светофоры. Днем их, кроме машинистов паровозов, редко кто заметит. Но вечером…
Дом стоял от насыпи меньше сотни шагов. Сенька в первое время, когда его пятилетнего привезли из деревни, где кроме керосиновой лампы и фонаря: «Летучая мышь », ничего по вечерам не светилось, подбирался к самому краю запретного для него места и заворожено смотрел на огни светофоров.
Они были установлены по правую сторону каждого железнодорожного пути. Четыре в одном конце разъезда и столько же в другом. Огни эти были ярки, сочны и завораживающе - красивы. Они не слепили глаза, а разноцветными звездами сияли в сумраке густеющего вечера.
На главном пути полустанка светофор был устроен на высоком железном столбе и зеленым изумрудом рдел на фоне вечернего неба. Посылал в ночь зеленый сигнал, если путь был свободен.
На боковых путях светофоры были «карликовые», огни на них были посажены ниже человеческого роста. Светились они яркими рубинами, словно вызревали клюквой-ягодой из таинственных глубин северных болот. Это означало, что трогать с места поезд на этом пути нельзя.
А если светофор посылал в сумрак синий сигнал – значит можно было проводить формирование состава и паровоз двигался взад-вперед, растасовывая вагоны поезда как карты в колоде.
Желтый сигнал светофора разрешал движение только малой скоростью.
Но, когда на полустанке скапливались составы поездов и загораживали своей громадой огни светофоров, Сенька с немалым сожалением возвращался домой. А на другой вечер с новым воодушевлением взирал на сигнальные огни полустанка.
Светофоры нужно было наблюдать не только ради развлечения. Когда требовалось попасть «за линию», все кто собирался преодолеть ряды вагонов, первым делом смотрели на светофоры.
Если горел красный свет, можно спокойно переходить на другую сторону по тормозной площадке вагона, или подлезать под вагон, на четвереньках минуя рельсы. Но тогда нужно было напряженно слушать – не раздастся ли гудок паровоза. А это означало, что поезд двинется с места и лезть на рельсы опасно.
Случались лихачи, которые при случае не брезговали похвалиться, что одолели перелаз перед самыми колесами вагона. А если бы в этот момент нога за что-то запнулась?
На полустанке жить было гораздо интереснее, чем в деревне. Хотя там тоже было не скучно и по главной улице ходили машины в другой район и обратно.
Плохо было то, что Сеньке всякий раз с боковой улицы приходилось бегать на дорогу, чтобы посмотреть на рыдающие на колдобинах полуторки. Тоскливые всхлипы шестеренок провожали грузовики далеко за деревню.
А здесь садись у окна и смотри на поезда, сколько хочешь. И не надо ожидать Володьку, когда он вернется с улицы и пожалует одни на двоих валенки. Здесь и валенки были у каждого свои. Новые.
На разъезде было все крупнее а события интереснее. Паровозы были во много раз больше автомашин. Нещадно дымили, пускали клубы пара, гремели буферами вагонов, пугали по ночам пронзительными, с непривычки, гудками.
Черные паровозы тянули составы грузовые. А зеленые паровозы, с большими красными колесами, везли пассажирские, скорые и курьерские поезда.
Чего только не передвигалось по этой дороге! Каких только мыслимых и немыслимых машин повидал Сенька! Он за пять прожитых лет и подумать не смел, что столько всего и такого могут сотворить на заводах и фабриках руки людей! Перечислять нет смысла, поскольку в магазине не хватит бумаги все поименовать!
А вот людей возили не только в пассажирских вагонах. Не редко на разъезде останавливались воинские эшелоны. Состав теплушек замедлял бег еще перед стрелками полустанка и скрипя тормозами эшелон «причаливал» на боковой путь.
Гремела, откатываясь на роликах тяжелая вагонная дверь и на насыпь густой гурьбой выскакивали бравые парни. Гимнастерки плотно облегали литые плечи. Грудь бойцов украшали ряды воинских наград и отличий.
На плечах каждого воина ловко подогнанные погоны с нашивками и звездочками. В средине эшелона дымила закопченной трубой походная кухня, расточая по разъезду сытый дух крутой солдатской каши, щедро сдобренной отменной тушеной говядиной.
Однажды Сеньку, случившегося неподалеку, очень добрый и очень усатый дядя-солдат угостил такой кашей. Вкусно-ти-щ-а-а...!
Не редко вагоны воинских составов были украшены ветками хвои, а весной охапками цветущей черемухи. В таких эшелонах, наверное, в каждом вагоне была гармошка, баян или аккордеон. А может быть и не по одному? На остановках над составом взвивался целый рой наигрышей и мелодий.
Песни и частушки неслись следом, обгоняя друг друга и сливаясь в неслыханное на полустанке многоголосие. Некоторые дяденьки-солдаты прижимали к губам и дули в обитые красивой блестящей жестью небольшие брусочки. Это были губные гармошки. Оказывается, бывают и такие…
Но вот раздавался звонкий и повелительный голос походной трубы и солдаты со всех, кто каких успел достигнуть мест, сбегались к составу. В вагоны они вскакивали так же проворно, как и выпрыгивали из них.
Вскоре с головы состава доносился протяжный гудок паровоза и эшелон, лязгая сцепками и буферами, вытягивался с полустанка. На последнем вагоне обязательно стоял на тормозной площадке поездной кондуктор, а рядом с ним военный.
Шумные воинские эшелоны шли по разъезду в обе стороны.
В одном направлении, в Сибирь шли эшелоны хмурые. Таинственные. Угрюмые. Они словно крадучись вползали на полустанок и молча останавливались. Наглухо задраенные двери вагонов и теплушек не открывались. На тормозных площадках, какие были едва ли не на каждом вагоне, стояли вооруженные люди. Иногда с собаками. По бокам площадок были приколочены брусья и на них висели прожектора, которые ночью светили по стенам и крышам вагонов состава.
На некоторых площадках особо глазастые пацаны разглядели пулеметы. А кое-где была напутана колючая проволока.
Вдоль состава расхаживали такие же вооруженные дяди и никого из местных жителей не пускали переходить на другую сторону поезда. Наоборот всех гнали прочь от состава. Лица этих людей были отрешенными.
Отчужденными. Каменными. Жестокими.
Только иногда кому-то удавалось услышать из вагона глухой надрывный кашель…
На останки пассажиров ли, не такого ли состава? Наткнулся однажды Сенька в густом ельнике всего в двух сотнях метров от линии?
Как-то летом они с мальчишками под вечер играли в пристанционном лесу в прятки. А так как Сенька был самым младшим из ватаги, то его почти всегда находили первым и ему снова надо было водить. И вот он решил упрятаться в густой еловый куст, приютившийся на краю поляны. Преимуществ было три: куст густой и его не скоро найдут, уже смеркалось и это повышало его шансы и то, что не каждый с охотой полезет в густой ельник.
Ныряя в куст, он закрыл глаза, а когда продрался через заросли иголок, посмотрел под ноги. То, что он увидел – выбросило его из куста подобно поплавку из проруби. Он с воплями убегал по поляне, отчаянно махал, отмахивался руками и таращил глаза, с ужасом оглядываясь назад. Старший на четыре года брат Володька поймал его уже на другом конце поляны, прижал к себе и стал успокаивать. Сенька перестал завывать и только икал и таращил глаза на страшный теперь куст. Онемев от страха, махал в сторону страшного куста рукой.
Мальчишки повыскакивали из своих схоронов и стали подбираться к кусту. То, что они увидели в густом ельнике, подернуло бы ознобом спину и взрослого человека. Посреди елок лежала груда человеческих костей. Посреди сгущающихся сумерек эти кости белели зловеще и страшно. Это были кости не одного человека, поскольку на кучке лежал не один череп.
Сколько их было всего – Сеньке не хватило духу посмотреть. К этому кусту он никогда больше не приближался. Говорили, что взрослые захоронили их где-то неподалеку, но побороть страх и заглянуть в зловещий куст Сенька себя заставить не мог.
Однажды на полустанок прибыл очень необычный эшелон. Таких мальчишки еще никогда не видели. Вагоны были те же самые, что и в других составах, но украшены они были очень щедро и пестро. Если на воинских эшелонах было несколько портретов руководителей страны, и столько же красивых плакатов, то на этом поезде все это было развешено на каждом вагоне. Бросалось в глаза ярко-красное солнце из угла рисунка разбрасывающее лучи по всему полотну.
– Японцы. – Бесцветным голосом проговорил сосед дядя-Саша, заряжая на обращенном к станции крылечке их дома патроны для своего ружья.
Двери вагонов и этого состава дружно открылись и обнаженные до пояса японцы посыпались на насыпь. Скатывались под откос. Ручейками растекались между штабелями собранных на отгрузку бревен.
А потом выбрались на свободное от штабелей пространство, построились шеренгами и принялись делать гимнастику. Делали долго. Мускулистые тела свивались пружинами и упруго распрямлялись. Сотни рук в едином порыве вскидывались над головами и молниеносным броском летели вниз. Над головами людей словно порыв ветра проносился упругий выдох: « Х-х-у-к…»
Приземистые тела склонялись к земле и резким толчком сотен ног вся эта стая вдруг взлетала на высоту человеческого роста. Мальчишки, потеряв нижнюю челюсть, оторопело смотрели на эту невидаль.
Тетя Маруся вышла на крыльцо с тазиком выстиранного белья, да так и застыла на ступеньках завороженная невиданным зрелищем.
– Этакую силу принесло… – проговорила она в замешательстве, взирая на распластанную в очередном кульбите стаю полуголых людей.
– Японцы. – Снова отрешенно, не глянув на физкультурников, уронил дядя-Саша.
Наконец красный огонь светофора перемигнул на зеленый свет и разом у всех вагонов заверещали резкие и настойчивые трели переливистых свистков.
Японцы разом выдохнули последнее: « Х-х-у-к…» и бросились в вагоны. В считанные мгновения вся эта орава была уже на своих местах. Поезд медленно убыстряя ход поплыл к выходным стрелкам полустанка. Со стен каждого вагона лучилось по приуральским лесам ярко красное японское солнце.
А когда осенью на станцию приходил состав с новобранцами-рекрутами тете Рае, продавцу станционного магазина, заранее приходило специальное сообщение. Она спешила запереть двери магазина на замок, а сама шла в комнату дежурного по станции.
В эту комнату никому, кроме дежурного, билетного кассира и тети Раи заходить не разрешалось. Наверное, и тетю Раю не пустили бы, если бы она не работала в магазине?
В этой комнате было самое интересное. Там стоял комод, на лицевой стенке которого был помещен игрушечный полустанок.
Со всеми игрушечными путями разъезда и светофорами. Блестящими линиями на нем были обозначены рельсовые пути. Яркими разноцветными пуговками горели глазки светофоров. Подходить к этому «комоду» и переключать огоньки можно было только дежурному по полустанку и только после телефонного звонка какого -то дяденьки.
А увидеть это чудо техники посторонним можно было только из зала ожидания, заглядывая в окошечко билетной кассы. Это случалось не часто, перед приходом пассажирского поезда и когда все пассажиры купят билеты и отойдут от кассы. Вот тогда и можно было и пацанам заглянуть, подивиться на эту чудо-игрушку взрослых. Добрейшая тетя-Нина, билетный кассир, заметив втиснутый в кассу нос, отодвигалась в сторону и добродушно приговаривала:
– Ну, посмотри, посмотри, касатик… –
Касатик во все глаза смотрел на эту невидаль, пока хватало силы и терпения его товарища, удерживающего счастливца на своей спине.
Жаль, что пассажирские поезда останавливались на разъезде только рано утром и поздно вечером. А остальное время окошечко кассы было закрыто. Плохо было и то, что Сеньке было строго запрещено ходить на станцию. Пройдет еще не один год, когда и он стоя на своих ногах, заглянет в это заветное окошечко.
Фото автора 1961год.