Моей сестре
Устюжаниной Маргарите Васильевне
посвящаю.
Толстый плюшевый шмель, потревоженный на клеверной головке, сердито ворча, тяжело перелетел на другой стебель. Но и там он покоя не обрёл и вынужден был взлетать снова. Едва он успевал подобраться к сладкому соцветью другого клеверного бутона, как его опять тревожили.
Так длилось уже достаточно долго, намного дольше терпения трудолюбивого насекомого. Старательный труженик уже не в первый раз подумывал о серьёзных мерах защиты.
А по замежью клеверного поля, мешая и досаждая шмелю, пригибаясь над редкими стебельками, передвигались двое мальчишек. Восьмилетний Володька, тащил за собой плетёную из еловой дранки корзину. Четырехлетний Сенька, был на подхвате. Они срывали клеверные головки и бросали в ненасытное чрево корзины. Сколько раз они это проделывали, не сочтешь.
Проще и скорее было наполнить корзину на клеверище. Но, туда нога любого человека не ступит. Там, за межой, поле было колхозное. Завернуть туда, даже подумать не смей. За любую вольность на артельных полях так взыщут с родителей, что и врагу не пожелаешь. Даже Борьке Ксенину.
Соседа Борьку,он не взлюбил с той самой поры, когда он мучил любимого кота Ярку, ухватив за хвост и удерживая так на высоте своего рыжего чуба. Кот плакал от обиды и боли. Извивался, зависал вниз головой и жалобно взглядывал на Сеньку, ища у него хотя бы какой-нибудь защиты. Но что мог сделать с этой орясиной четырехлетний ребёнок? Он тискал изверга, колотил его кулачёнками и от бессилия плакал вместе с котом.
Солнце припекало все сильнее. Уже мягкими лапками разнеженного котенка переминалось по голым спинам. Лучи его, словно приклеивались к побуревшей от загара коже. И продолжали жечь до появления озноба.
«Сейчас бы искупаться – горестно вздохнул, Сенька, заметив на дальнем крае выгона рыжий вихор Борьки Ксенина. Конечно, на Крутые Берега бежит. Куда же еще ему семенить в такую жару? – Борьке можно было позволить себе роскошь сбегать на речку. Едоков у тетки - Ксении, трое. Одна сестра старше Борьки, другая младше. Они, наверное, ярушники едят из чистого хлеба?! – мечтательно подумал Сенька Таисьин.
За Таисьин стол, едва она успевала подоить и выпустить на выгон корову, набивалось пятеро едоков. Сенька был самым младшим, ему уже исполнилось четыре года. Он помнил свой день рождения, когда мама за обедом положила на стол всем по печеному яичку! Царскую щедрость этого дня он запомнил на всю жизнь.
Поскрёбыш – так не броско окрестили Сеньку соседки, заворачивавшие в их дом за какой-нибудь мелочью. У него были две сестры и два брата, и все были старше его. На их плечи ложились дела более серьезные, более трудные и строгие.
Вернувшись из школы и принимаются таскать воду, мести пол, чистить двор, готовить дрова. Никто никого не подгоняет, каждый знает что маме одной не управиться. С работы идет - ветром качает.
Ещё каждому ученику надо успеть выучить уроки. А потому "гонять собак" по улице времени почти не оставалось. Володя, средний из братьев, опередил Сеньку на четыре года. В школу ещё не ходил. Ему скоро исполнится восемь лет.
К серьезным делам младшего не допускали. Им с Володькой клевер по замежьям собирать. И хотя это была кроха, капелька тех дел, что ложились на плечи старших братьев и сестер, Сенька считал и себя причастным к заботам большой семьи.
Вот и сегодня старший брат с сестрами готовят сено на сенокосе. Сушат. Гребут Собирают в копны.
Как же мама на его именины снова скопит гостинцы? Но это будет. Он это знал точно, потому, что их маама -- самая заботливая, добрая и родная. До именин старшего брата Жени и сестер Нади и Риты, ждать немыслимо долго. Все они, на горе младшего братишки, родились зимой.
А сегодня на его и Володину долю снова выпала забота, запасти корзину клеверных головок. Работа обоим братцам по силам, но очень нудная и надоедливая.
За обеденным столом дети сидели всегда тихо. Молча выгладывали, чего сегодня мама поставит на стол. Глупых фантазий никто не питал. Откуда было взяться чему-то этакому, небывалому? Дай бог, чтобы не было хуже вчерашнего. Сеньке, чтобы прожить, еды нужно было немного. Да где ее и немного взять? Придется на клеверных лепешках выживать.
А старшим братьям и сестрам во много раз труднее. Они - то как? А виду не подают. Терпят. Это они нарочно, чтобы младший не хныкал. Мама так научила. Чтобы голод меньше донимал, о еде не "вякать". Наверное кому - то помогает...
Боги строго и отрешенно смотрели с двух икон, устроенных в красном углу горницы. Они словно спрашивали людей – достаточно ли каждый из них потрудился, усаживаясь за скудную, послевоенной поры, трапезу. Словно ещё раз напоминали о том, чтобы всякий человек хлеб свой добыл в трудах праведных.
Мореную в печи картошку дети прикусывали чёрными лепёшками, испеченными тоже в печи, на сковороде перед огнем жарко полыхающих поленьев и запивали молоком. Эти лепешки все взрослые называли почему-то кукольными. Они были черными, жесткими и горькими. И ничего похожего на слово кукла – в них не было. Но, если взрослые так называли, значит, так надо было и повторять. Взрослые не правильно не скажут.
Запасы клевера для этих скверных лепёшек сейчас братишки и собирали, сразу на два дня.
Однажды, когда братья еще не обвыклись с этим тягостным для обоих, поручением, они придумали способ выкроить время, чтобы успеть сбегать на речку. В тот день они рвали головки и осторожно укладывали в корзину, оставляя вольно лежать в ее бездонной глубине. Тогда корзина была наполнена намного быстрее и они, также бережно принесли ее домой, устроив на скамейке в сенях у клети, и в припрыжку пустились купаться.
Речка была едва ли больше обыкновенного ручья. Крутыми берегами – ее звали потому, что текла по лощине, дно которой было постелено крепкой глиной. Струя воды за многие годы прорезала в этом месте канаву. Иногда, после щедрого ливня, поток воды в канаве напирал с такой силой, что не редко выплёскивался из берегов. Наверное, потому и получил имя настоящей реки.
Мостов через речку никто построить не придумал, и коровам приходилось переходить ее в брод, где им вздумается. Крепкие копыта буренок крушили откосы берегов, вытаптывали широкие и пологие омуты, а следующие ливни уносили растоптанный грунт вниз по течению и эти места становились омутами пригодными для купания деревенской детворы. Вода в отмутках была светлая, а потому иногда и крестьяне, сморенные сенокосным угаром и умытые потом, не брезговали ополоснуться в проточных ее водах.
Мужики, не спеша заходили в воду от берега. С удовольствием погружая в прохладу воды распаренное тело. Приседали, сколько позволяла глубина лужи, и, обмочив плечи блаженно покряхтывали, чувствуя как с тела, вместе с потом, скатывается угарная тяжесть. Молодые парни с берега прыгали на средину купели.
Женщины и девчата стыдливо топтались на берегу, с неподдельной завистью поглядывали на блаженство мужиков. Так продолжалось до той поры, пока кто-то из мужчин не сталкивал в воду одну или несколько молодиц. Визг и смех освеженных водой людей плескался далеко за берегами невеликой речки. Затем и девчонки прыгали в купель, а за ними залезали и остальные бабы. Парни проказничали над девчатами и фонтаны брызг фейерверками рассыпались над омутом, зажигая над водой радужные сполохи.
А пацаны, без которых ничего и нигде не случается, захлёбывались от восторга.
Но наступал час обеда, а его встретить не за столом, было немыслимо.
После обеда мама взяла корзину и положила руку на ворох клевера. Рука утонула до нижней дранки.
– К вечеру, чтобы была полная… – сухо сказала она и окинула притихших братцев незнакомым взглядом. Больше они никогда не хитрили, а на речку бегали, если успевали выполнить задание – как полагалось.
Из-за межи, с клеверища, наносило сладкой испариной клеверного аромата. Клевер там рос широко, высоко и густо. В глазах пестрило от крупных сочных головок. Если бы какой-то волшебник разрешил им зайти только на самый край поля, то и тогда бы они мигом нарвали бы эту ненасытную корзину. И ошалевшие от счастья, бросались бы купаться.
Но, за межой были владения колхоза. А это значило, что межу пересекать никому нельзя ни лошадям, ни коровам, ни людям. А если такое случится, тогда случится самое страшное – взрослые будут долго и горячо говорить и размахивать руками. Даже могут сорваться на крик. Прибежит бригадир, придёт председатель колхоза и, могут вызвать, из района уполномоченного.
От деревни, до района – всего два километра. Бригадира и председателя все знали в лицо. Бригадира звали по имени. Председателя по имени и отчеству, а имени и отчества уполномоченного никто не знал. Но от этого он всем казался еще страшнее. И, не только страх селился в сердцах людей при одном только упоминании его должности. Об этом человеке взрослые говорили тихим голосом. И ещё с опаской оглядывались.
Сенька однажды видел его своими глазами. Не близко, а на проселочной дороге, петляющей по выгону в сторону лесной деревеньки со странным названием – Огородовская. Сначала на полевой дороге, разбитой копытами лошадей и колёсами телег, появилось облако пыли. Затем из облака вынырнула голова лошади, запряженной в сенную телегу с покатым дном и торчащими впереди и сзади лесенками стоек.
И только потом, стал ясно различим сидящий в телеге незнаккомый дядя. На голове его была надета военная фуражка с красным околышем. Левая нога покоилась на телеге, а правая свешивалась за борт и вольно покачивалась, когда телегу встряхивало на выбоинах. Через плечо дяденьки был перекинут узкий ремень полевой кожаной сумки. Какова была лошадь - Сенька не запомнил, а уполномоченный остался в памяти оробевшего мальчишки на всю жизнь.
И пока страх не стегнул его властным кнутом, успел рассмотреть его подробно. А когда понял, кто проезжает по загуменью, кинулся в избу, забрался под самую дальнюю кровать и, ежась от ужаса, сидел там до прихода мамы.
Мама усадила на колени и, поглаживая стриженую, старшим братом, головку, мягко утешала его: « Не надо пугаться незнакомых людей, таким малышам они ничего плохого не сделают ». Руки мамы были тёплые и ласковые. И самые родные. Как у мамы.
А когда Сенька был еще совсем младенцем, когда он на этом свете прожил всего месяц, нянчила их с четырехлетним братишкой Володькой, старшая сестра Рита. Рите было десять лет. Старшей сестре Наде двенадцать, а самому старшему брату Жене четырнвадцать. Но они с Надей, как самые старшие в семье помошники, сушили, гребли и копнали сено для коровы.
Летом мама работала в колхозном поле. В войну декретных отпусков роженицам не давали. И вот, нынче трудно представить, худенькая десятилетняя девчушка пеленает месячного ребенка и несет его на руках в поле пососить у мамки. Четырехлетний братишка семенит следом.
Жарко. Вовка пищит. Овод донимаает обоих. Бредут километр или два. Смотря на какое сегодня поле вывели бригаду. Тяжело. Ребенок оттягивает детские рученки. Сил нет, а не бросишь.
Потом мама научила подвязывать братишку на полотенце. На цыганский манер. Стало легче.
Сенька появился на свет за год до окончания войны. Случай редкий. Все от того, что отец Сеньки зимой сорок третьего года из под Ржева был отправлен в госпиталь города Рыбинска. А от-туда, после операции на ноге, и долгого лечения был назначен на военный завод. А по пути на завод был отпущен на неделю домой.
С работы мама возвращалась вечером. Привычно управлялась со скотом и кормила детей. Потом приносила, ненавистную Сеньке, корзину и рассыпала клеверные головки на противни. Задвигала их до утра на под русской печи, где на загнете, под белесыми лоскутами пепла ещё теплился жар углей.
Летом печь топили короткими полешками, наколотыми из дорожных чурбаков, выброшенных на обочину, во время ремонта большака.
Дорога эта проходила по главной улице деревни и тянулась куда-то очень далеко, через несколько сёл и множество деревень к большой реке Ветлуге. Река эта была очень широкая и глубокая. От одного берега, до другого было так же далеко, как до дома Вовки - Катиного.
А в омутах глубина была почти как в море. Дядя - Илья рассказывал, как однажды мужики захотели смерить глубину реки и опустили с лодки вожжи. Дна они не достали, и пришлось им навязывать вторые, а это – очень глубоко…
Водились в Ветлуге очень крупные рыбы. Однажды там поймали огромную щуку. Больше роста человека. Сенька, слушая эти рассказы, невольно сглатывал слюнки, представляя как славно полакомились наваристой ухой рыбаки.
Дорога была широкая и от края и до края сплошь уставлена короткими деревянными чурбанчиками. Эти чурбанчики все взрослые ещё называли – шашками. Не теми, которыми старшие мальчишки играют в войну.
И не теми, которыми дядя Миша играл по праздникам с дядей Сергеем. Когда дорогу ремонтировали, негодные шашки выкидывали на обочину. Их старший брат – Женя раскалывал на поленья и получались дрова. Надя с Ритой их таскали домой, а мама топила печь. По дорожным шашкам катили машины именуемые полуторками и трехтонками.
А чтобы шашки не расползлись по сторонам и колеса машин не утонули, в размытой осенними дождями насыпи, по обочине дороги были проложены длинные и крепкие, тесаные с двух сторон, бревна.
Когда дорога была исправна, не частые в ту пору машины, катили по ней вольно и весело. Без труда выезжали на крутогор в конце деревни и словно на прощание проурчав моторами скрывались за поворотом, откуда ещё долгое время доносилось протяжное завывание шестерёнок.
По этой дроге, старший брат – Женя, возил почту. Возил далеко, в соседний район. Когда совсем не по силам маме стало всех прокормить, оставил старший брат школу в шестом классе и пошёл работать. Многие мальчишки в ту пору поступали так же, помогая матерям прокормить оставшиеся без кормильцев семьи.
Все лошади в деревне состояли на военном учёте и строевого коня, парнишке не доверили, а выделили быка. Вот на этой-то тяге он и возил письма и посылки в другой район, за шестнадцать километров.
На рассвете запрягал и на закате выпрягал тихохода. Норов у бугая спокойный, но упрям он был – до безобразия. В жаркую пору задумает в придорожном ручье полежать, никакими силами на дороге не удержишь.
Стащит телегу под насыпь и прямо в оглоблях и ярме влезет в ручей. Лежит. Тешится. Понукать и плакать, занятие бесполезное. Бык – скотина толстокожая, к прутьям и слезам не чувствительная. Не малых мук и страданий стоило научиться удерживать его на дороге. Нарвет Женя вкусной травы и на задок телеги бросит.
Как достигнут рокового места, пучок травы – быку под нос, да смотри, чтобы на первый укус все не выхватил, а то прожует угощение и опять в ручей полезет. Так, всякий раз, и отманивал…
А прошлой осенью уехал брат в Сибирь. Объявили набор подростков в железнодорожное училище. Выдавали за согласие два пуда зерна и три литра постного масла. Он узнал об этом и на другой день принес домой и отдал маме котомку ячменя и четверть масла. Мама не хотела брать. Уговаривала вернуть все назад и не ездить в ФЗО, но он остановил ее:
– Ты только посмотри, на сколько всего этого добра нам хватит! Мальчишки из села поедут. Я с ними не пропаду. – А через три дня его провожали всей семьей за околицей нашей деревни. Мама плакала горше всех…
После отъезда старшего брата в доме стало пусто. Братишки и сестренки все время ждали, что Женя скоро вернется, как обещал. Только никто кроме мамы не знал, когда наступит это скоро. Оно наступило через девять лет, когда он, отслужив в армии и выстроив на окраине Омска собственный дом, приехал в отпуск с женой и дочкой…
Сенька завидовал мальчишкам, чьи дома стояли на главной улице деревни, как у Герки Сюниного. Можно было в любое время, сколько захочешь, смотреть из окна на пробегавшие машины. А Сенькин дом стоял на улице - односторонке, прилепившемся за усадьбами главной улицы. И ему, чтобы попасть на большую дорогу, всякий раз надо было бежать по прогону, до самого дома Михаила Никифоровича.
Все машины он разделял на – хорошие и плохие. У хороших машин дым из трубы клубился синий, а запах его был сладкий, бензиновый. А у плохих машин дым был черный и горький, как в черной бане, куда Сенька, из-за этого дыма и запаха – ходил как за провинность. Взрослые дяди почему-то называли эти машины – газгенами /газогенераторы/.
Хорошие машины катились по деревне без остановок. А плохие иногда тормозили и, съехав на край дороги, останавливались. Шофер выходил из деревянной кабинки, залезал в кузов, открывал грязную и дымную бочку. Железной клюшкой шуровал в ее утробе. Из бочки выбивался горький, едкий дым и заволакивал половину улицы.
Шофер говорил нехорошие слова, а потом набирал из ящика корзину сухих березовых чурок и высыпал их в зловонную бочку. Плотно закрывал ее, завинчивал гайки. И только потом садился в кабину и двигал свою досаду дальше.
Утром мама приносила из клети плошку яровой муки, вынимала из печи противень сушёного клевера и растирала его головки в ладонях. Просеивала ворох на крупном решете и, смешав с горсткой муки, замешивала лепёшки и на черных сковородах ставила в печь. Опрокинув в большое блюдо пару сковородок горячих лепёшек, будила детей. Два раза звать никого не приходилось.
Ватага живо управляла все нехитрые утренние хлопоты и занимала место за столом. Сенька и сейчас подробно помнит эти трапезы.
Ему вручали белую фарфоровую кружку. На боку, которой была нарисована красная ягодка-земляника; на тонком стебельке она свешивалась к двум зеленым листочкам. В кружку, круто падающей мягкой струйкой, наливали парное молоко. Сенька любил смотреть, как струйка теплого молока ударялась о дно кружки, заполняла всю его глубину, а встревоженная парная пена поднималась по краям.
Там где струя упиралась в молоко, образовывалась мягкая ямка, по краям которой выплёскивались на верх мягкие бархатные волны пены. Потом ему давали лепешку. Она жгла пальцы. Цветом она походила на мясную котлету, но зажаренную рассеянной хозяйкой. А вкус ее был горек.
Он был даже намного горче той жизни, в какой оказались люди тех тяжелых послевоенных лет. Мама, на минуту отрываясь от печки, приговаривала: «Ешь проворнее, сынок. Остынет, затвердеет — не откусишь». Старших учить не приходилось.
Огонь из печи, словно из опрокинутого ведра, вытекал не сверху вниз, а снизу вверх. Малиновыми языками он поднимался над поленьями, растекался по поду печи на всю его ширину и, багровея, выплёскивался в широкую горловину кожуха.
Темнел еще больше, подёргивался сажей, чернел, завивался клубами и скрывался в темном провале трубы.
Сенька кусал лепешку и, давясь ее прогорклостью, щедро запивал молоком. Опростав кружку и кое-как, прикусив ненавистную лепёшку, он был почти сыт. Сыт до той степени чтобы можно уже было выходить из-за стола. Вторую кружку наливать, всё равно не полагалось.
Старшие, конечно же, ели добросовестнее его. Но, тогда он ещё не понимал, что каждому из них было намного труднее терпеть голод. Есть хотелось почти сразу же, как только дети выходили из-за стола. Голод напоминал о себе постоянно. Надоедал. Мучил. Морил.
Ребятишки спасались от него всеми доступными способами.
Лакомством считалось заполучить на ферме кусок выбоя (жмыха). Круги его коричнево-черного цвета, словно закопченные сковородки, грудой лежали в санях. Его привозили откуда-то со станции железной дороги, выгружали на скотном дворе и взрослые иногда, давали ребятишкам небольшие обломки этого коровьего лакомства.
Вкусом он напоминал старательно вымоченную и высушенную халву. А про халву настоящую тогда никто из ребят и помечтать не умел, а многие и не слыхали…
Уже ранней весной, когда в небе рассыпалась трель жаворонков, на ржищах высовывали головки ранние хвощи. В деревне их звали просто - пестами. Они были съедобны. Сырыми они держали вкус только до конца второго десятка. А следующие пестики начинали отдавать горечью, а тушенные в горшке – уплетались за милую душу.
Как только наступали первые летние дни, и деревья одевались ранней листвой, мальчишки убегали в рощу, опушка которой была сразу за поскотиной и сенокосом. Искали липу, рвали и жевали её молодые листочки.
Почти никакого вкуса в них не было, но не было и горечи. Наоборот они доносили едва осязаемый аромат чего-то хлебного. Ребятишки старательно заставляли себя верить этому приятному заблуждению. А когда поспевали перые ягодки земляники, ее можно было завертывать в листочки и жевать, как сладкие пирожки.
В средине лета вырастали красные грибы -- подосиновики и обабки – подберезовики. Их вся деревенская ребятня собирала с особым старанием. За ужином на стол выставлялась большая сковорода жареных грибов, ложки весело побрякивали по краям сковородки.
Ближе к осени вызревали на грядках овощи. Еды становилось много. Воля была похрустеть морковкой или огурцом. Но не хватало главного – хлеба. Без него любая еда – затея почти напрасная, сколько ни хрусти огурцами, сколько ни утешай себя репой – голод не обманешь. Он продолжал преследовать всех, не разбирая возраста.
В деревне все знали про всех, кто какой хлеб испек сегодня или вчера, сколько кто добавляет в муку клевера. И если кто-то приглашал на работу соседа, он про оплату деньгами разговора не заводил, а спрашивал – каким хлебом накормят?
Трудно жили и голодно, а мама умела и в этих условиях устроить детям праздник. Тогда на стол выставлялось блюдо побольше обычного. В него наливалось молоко, и высыпалась горсть чистой яровой муки. Всё это тщательно и сноровисто взбалтывалось – и праздник готов...
Ложки ребят установленной чередой шли по кругу, старательно вычерпывали похлебку со дна, где могли притаиться комочки муки, и не задерживались на краю, а, только подтирали снизу капельку болтанки, стремительно мчались к распахнутым, словно у голодных кукушат – ртам.
Однажды, за ужином, Надя и Рита рассказали, что тётка Мавринья, печет хлеб из липы.
– Как это из липы? – Не поняла Таисия.
– Пилят липу на опилки, сушат, мелют и пекут. Пополам с мукой. –Объяснила Надя.
– Чего же из этого получается? – Недоверчиво проговорила мать.
– Говорят, что не хуже клевера. Хлеб белый, словно настоящий. Сегодня Верка рассказывала. – Поддержала сестру Рита.
– Клевера больше не осталось. А без него, не дотянуть. Завтра зайду к Мавринье, узнаю. А где сухой липы возьмем? – Спохватилась она, соглашаясь переводить семью на небывалый прикорм.
– А мы из рощи принесем, – с готовностью разом откликнулись Надя и Рита. – И опилок напилим. В печи высохнут. –
На другой день сёстры едва вернулись из школы, взяли пилу и отправились в рощу. Вернулись домой с липовым брёвнышком, какое смогли поднять хрупкие девчоночьи плечи. Наскоро перекусив, снова взялись за работу.
Сняли с липы кору. Уложили на дровяные козлы. Постелили под бревнышком скатерть и стали отпиливать от его тонкие кружочки, такие тонкие, чтобы пила не вырывалась из прореза, а опилок получалось как можно больше.
При каждом рывке пилы, из дерева, выбрызгивала тонкая белая струйка опилок. Опилки сыпались на скатерть, собирались светлой, бархатной горкой. Грудились.
Дети еще не знали, какая беда посстигла людей отведавших хлеба с липовыми опилками... Непригодная пища спекалась и застревала в кишечном тракте. Останавливалась. Ценой немыслимых истязаний и не без кровавых последствий удавалось человеку избавиться от нее.
Сенька пытался, как умел, помогать сестрам, пробовал подгребать опилки в кучку. Но они, боясь, что несмышленыш сунет пальцы под пилу, усадили его поодаль, накрепко наказав ближе не подходить. А в утешение, Надя принесла ему отпиленных кружочков – катай, на здоровье.
Вечером мама высыпала опилки на противни и поставила сушить в печь. Завтра их можно будет досушить и пробовать молоть. Жернова были у дяди Андрияна. Что-то получится?
Надя и Рита, сидя за столом вокруг керосиновой лампы, учили уроки. Задачки и примеры по арифметике писали на полях газет, где оставалось свободное место.
Спать, в этот вечер, семья укладывалась ожиданием завтрашнего дня. Ребята уже посапывали во сне; кто-то уткнулся носом в подушку, кто-то разметался по лежанке. Таисье, не смотря на усталость – этим вечером не спалось.
Скоро должен вернуться с заработков Василий. После фронта, госпиталя и нескольких лет трудармии / работа военном заводе, в восьмидессяти километрах от дома /, он приехал домой и целое лето зарабатывал хлеб, подрядившись в чужой стороне на кузнечные работы.
Как-то все сложится? Не обманут ли с расчётом? Ребятишки совсем отощали. Одни глаза на лице остались. Папку ждут…
Не успела она задремать, как по окнам избы ударил ослепительно яркий свет. Кресты оконных переплетов рам отпечатались на стене, опрометью побежали в угол, ярко полыхнули на стене печи и сбегая в узкие полоски потерялись в проеме кухонной двери.
Они всей стайкой выбежали на улицу и сбились вокруг мамы, словно цыплята возле наседки. Мать порывисто поглаживала каждого по головке и смотрела, как отец невыносимо долго отпирал кузов полуторки.
Наконец окованный железом борт шевельнулся, заскрипел и стал поворачиваться на петлях, откидываясь назад. Открылась чрево кузова.
В кузове полуторки лежал хлеб.
Он поместился в четырех мешках, которые невеликой горкой потерялись в огромном кузове грузовика. Но это был хлеб. Чистый хлеб. И его было много…
А это значило, что в доме снова будет светло, тепло и уютно. И они не будут смотреть друг на друга голодными глазами…
Фото из семейного альбома.