Воспоминания связаны с переживанием времени. Память – это не только способность сохранять в сознании полученные впечатления от соприкосновения с действительностью. Это – и запасы этих впечатлений, которые хранятся в сознании человека, а, главное, могут передаваться спустя длительное время, а то и всю жизнь.
Запомнить, хранить, передавать то, что ты видел, понял, приобрел какие-то знания – это благо. Но может и так быть, что узнаешь и понимаешь трагедию, не нужную информацию о несчастьях, опасности, о будущих трудностях.
У кого хорошая память, есть способности запомнить новые впечатления и воспроизводить их, невольно запоминает всё происшедшее с ним. Или почти всё. И появляется желание рассказать о случившемся, поведать, как всё было, поделиться пережитым.
В последнее время всё больше людей вспоминают Великую Отечественную Войну, которую вёл советский народ, защищая наше государство. И чем дальше война отходит во времени, тем больше понимаешь, что надо сохранить память о тех событиях, которых мы, жившие в ту эпоху, были свидетелями. И всё больше людей хотят не просто помнить, но и записать то, что их поразило и впечатлило.
Вот меня, например, очень удивил один эпизод. Я уже писала, что в начале войны мы сдали на хранение наш радиоприёмник СИ-235. Теперь мой брат нашёл квитанцию о сдаче и узнал адрес пункта хранения, честно говоря, мало надеясь, что найдёт наш приёмник в целости и сохранности. Мы с братом пошли за приёмником вместе. К нашему большому удивлению, все реквизированные приёмники аккуратно стояли на специальных стеллажах. Наш приёмник нашли очень быстро по нашей квитанции и по их картотеке. Он был в полном порядке, работал как и раньше. Ни годы, ни тяжёлое время никак не повлияли на его сохранность.
Война всё дальше отодвигается от нас, переживших её. Всё меньше остаётся в живых тех, кто жил в Москве во время войны. Выросли, прожили и стали стариками те, кто ребёнком, ещё не понимая, слышал грохот орудий, видел оранжевые отблески на западной стороне московского неба.
А вот подросток? Видел и многое понимал. Нужно ли сейчас нам его понимание? Запас его впечатлений, воссоздание прошлого в настоящем? Нужно ли?
Многие пишут о войне, кто что помнит, как умеют, записывают. Вот недавно читаю: «Мой отец приехал в Москву и увидел её пустой, брошенной, безлюдной…» А я-то, подросток, помню, что оставалось много народу, только мужчин стало меньше на улицах и не было больше шоколадного мороженого. Это две правды? Так не бывает. Это когда же Москва была брошенной и безлюдной? Что-то напутал дяденька. Да, часть населения уехала при эвакуации, но пустой Москва не стала. В городе всё работало, двигалось, обслуживалось, пеклось, привозилось. И брошенной Москва не была, что за чушь?
Эвакуация проходила спокойно, никто не бежал, паники не было. Каждый сам решал – что делать, как поступить. Оставались те, кто не мог уехать и не хотел этого. Как моя мать: «Я уйду с последней тачанкой.»
Я отвечаю за правдивость моих воспоминаний. Всё, что я записала, было со мною и моими близкими.
Долго все мы, дети и взрослые, находились в состоянии радости. Вот она – победа! Мы победили, иначе быть не могло. Мы – великая страна, мы – советские люди, коммунисты, комсомольцы.
Постепенно внешние выражения радости прошли, просто где-то глубоко внутри осталось убеждение, что мы победили в страшной войне.
Я взрослела и постепенно стала понимать, что значит победить в такой войне, чего в действительности стоит эта победа.
Дни шли своим чередом, и каждый из нас стал проживать свою жизнь, следуя своей судьбе.
Сейчас, когда прошли десятилетия, я всё помню и не хочу забывать, так как в моих воспоминаниях стоят живые люди.
Как я забуду молодую девушку, раненную в ногу, которую родные выводили на Покровский бульвар. Мы знали, что она была ранена на фронте в первые дни войны. Или незнакомых мне молодых людей со страшными следами обгоревшей кожи на лице.
В институте, где я училась, был любимец студенток безногий танкист, Геннадий Сергейчик. Как-то раз мы шли с ним по институтским делам (его мотоцикл был в ремонте), надо было перейти улицу, я говорю: «Идём до угла, здесь нет перехода.» Он просто сказал: «Идём, мне можно.» Помню грустный взгляд милиционера: Генка шёл на своих двух протезах, опираясь на палку с одной стороны, на мою руку – с другой.
Не могу забыть десантника Валентина Бубенцова, рослого красавца, всего израненного, нашего комсомольского вожака. Красавец-то он был до войны, я видела его довоенные фотографии, а война снесла ему пол-лица, он перенёс множество операций, чтобы хоть что-нибудь восстановить, тем более, что глаза были целы.
В нашей юридической консультации работали двое фронтовиков-лётчиков, ослепших в результате ранения. Была супружеская пара, фронтовики. Оба имели тяжёлые ранения ног, оба стали незаурядными юристами, о них писали в наших юридических журналах.
Помню пришедшего с фронта без двух рук, молоденького Петра Лисафина. Выучился на юриста, стал адвокатом. Все его товарищи ему трогательно помогали.
Да, много было фронтовиков, инвалидов, с тяжёлыми заболеваниями, но работающих юристами.
В технические вузы фронтовиков, имеющих ранения и инвалидность, не принимали. А вот Московский юридический институт им предоставил льготы – принимали всех фронтовиков, сдавших экзамены без двоек.
Я встречала наших товарищей, работающих юристами, во многих учреждениях Москвы от судов и арбитражей до юрисконсультов и адвокатов.
Я понимаю, что в наше время каждый может написать о войне что хочет, и пишут. Поэтому всех, кто ещё помнит и может писать, каждого правдивого человека, прошу записать всё, что он помнит о том времени.
Я была подростком в годы войны и помню многое. И всё это пережитое никуда не уходит от меня, я помню события, людей, приметы времени, помню о всех тяготах войны, которые продолжались в судьбах оставшихся в живых. Теперь совсем немного уже этих оставшихся. И очень хотелось всё это записать, пока мы, свидетели войны, живы и обо всём помним.
Но надо поторопиться, надо торопиться.