Она вышла на вокзале в Каменске и немного оторопела: «Куда идти? В какую сторону? Где - то тут, в большом городе, папка живёт». Именно отчима вспомнила Анна, даже не подумав о матери.
Выйдя замуж, она при первой возможности старалась забежать к семье, так как была очень привязана к сестре и брату, но Варвара однажды резко и навсегда прекратила её посещения: «Хватит сюда бегать! Ты теперь замужняя – отрезанный ломоть!»
Трудно сказать, какие чувства в тот момент владели матерью. То ли она не хотела ни с кем делить любовь мужа, который был всегда ласков с Нюронькой, то ли жёсткий характер мешал проявить тепло и материнскую заботу, только больше никогда дочь не переступала порога родного дома, а потом Фёдор Николаевич с семьёй перебрался в Каменск.
Анна направилась к извозчикам, столпившимся около коновязи, чтобы расспросить дорогу до Окуловой и в слабо теплящейся надежде, что найдется человек, который согласится отвезти её домой.
– Дорога не блииизкая… – протянул один мужик, – да и денег-то, поди, у тебя нету, – окинул он прицельным взглядом женщину.
– Нету, – стушевалась было Анна и опустила голову, но скоро нашлась, – На месте муж рассчитается!
– Муууж… – опять протянул мужик, – а что же он тебя одну-то отпустил в такую даль с ребёнком? – Нету у тебя никакого мужика, не ври, пошла отсюда, раз денег нет!
Анна стояла в растерянности, не зная, как быть: «Ну, хоть дорогу подскажите…» – чуть не плача попросила она, умоляюще глядя на мужиков.
– Постой-ка, девка, что-то я тебя не признаю, но вроде что-то знакомое… Да вон же ваши, окуловские, – указал рукой один из них на весёлую компанию.
– Где? – резко повернулась Анна и бросилась в направлении, указанном мужчиной, но тут же остановилась. Ноги, точно пудовые гири, налились свинцовой тяжестью.
Нарядный, как жених, Пётр принародно целовал Наталью. Явно под градусом, её мать – Марфа Пирогова, пританцовывала возле них с бутылкой вина в руках и горланила: «Ээээх, гуляй! Гуляй Росея! Наше времечко пришло!»
Пётр, наконец, оторвался от Натальи и стал усаживать её в расписную кошёвку, Пирогова бесцеремонно оттолкнула его: «Полегче, медведь! Всё же молодуха у нас тяжёлая. Ух, ты моя красота ненаглядная!» – лезла она целоваться к дочери.
«Тяжёлая… – отдалось в голове Анны, – Как тяжёлая?» Она вдруг вспомнила, как однажды они с мужем встретили похорошевшую Наталью, как смутился Пётр, и с каким вызовом она смотрела на Анну в тот момент. Жар бросился в лицо обманутой женщины: «Так он изменял мне… изменял с Натальей! Значит он никогда не любил меня…»
Она стояла, окаменев, точно статуя, гневно глядя на мужа. Пётр почувствовал это жгущий взгляд, встретился с ним, опустил голову и медленно направился к Анне. Ещё не сообразившая в чём дело, Пирогова ухватила его за рукав: «Ты куда, зятёк, лыжи навострил? – и тут увидела Анну, - Ах, вот в чём дело! Марш сейчас же в сани! – вскричала она, как ужаленная, и толкнула его в кошеву, ничуть не заботясь о беременной дочери, хлестнула коня и кинула в руки вожжи.
Скрипя кожаной тужуркой и чеканя шаг, как на параде, она пошла на Анну: «Ах, ты тварь! Ты откуда тут взялась, поганка!»
В глазах преданной мужем и брошенной жены бушевал огонь, Пирогова остановилась, не в силах противостоять этому взгляду и заорала на всю привокзальную площадь: «Милиция! Милиция! Беглая девка тут! Милиция!» На её крик выбежал милиционер:
– Что за крик! Где беглая?
– Вот она, сука! – сквозь зубы злорадно ответила Пирогова, тыча пальцем в стоящую в нескольких шагах Анну, – Весь праздник, сволочь, испортила!
– Кто такая?
– Орлова она, раскулаченная, с месяц назад выслали мы эту вражину в Ирбит, сбежала видать, гадина! Вот, передаю в руки властей! – плескала ядом активистка.
– Разберёмся. Спасибо, товарищ. Благодарю за бдительность! – пожал ей руку милиционер.
Он не смел и не знал, как подступиться к молчаливому изваянию с ребёнком на руках. Взгляд Анны испепелял след активистки, бегущей к стоящей неподалёку кошёвке.
Пётр обернулся и крикнул: «Прости, Нюра!» и сразу получил крепкую затрещину от тёщи. «Не будет тебе прощения… не будет», – прошептали и плотно сжались побелевшие губы несчастной женщины.
«Пройдёмте, гражданочка», – наконец решился милиционер, осторожно тронув Анну. Она, молча, отвела его руку в сторону и медленно пошла к зданию вокзала. «Пропала девка! – сокрушённо сказал мужик, – Теперь только понял кто она. Анна это, Анна Орлова. Господи, что от неё осталось – кожа, да кости, – он достал из-за пазухи чекушку водки, раскружил и выплеснул содержимое в глотку, – Гуляй, Росея… а робить кто будет?» – повис в воздухе его вопрос.
За столом, покрытым зелёным сукном, сидел человек в форме ОГПУ, что-то писал и, не поднимая головы, задавал вопросы:
– Имя, фамилия, отчество?
– Анна Федоровна Орлова, – назвала себя женщина.
– Год и место рождения?
– 9 октября 1909 года, деревня Пирогова, Каменского округа.
– Семейное положение? Замужем, спрашиваю! – повысил он голос, не дождавшись ответа.
– Теперь уже – нет… - сказала она и после паузы добавила, – Венчание видно теперь ничего не значит.
Мужчина поднял взгляд на допрашиваемую. Перед ним стояла маленького роста, истощённая женщина, с потухшим взором, покачивая младенца и глядя куда-то в пространство.
– Откуда сбежала? Почему? Как? Кто помогал? – сыпал он вопросы.
– Из Ирбита, на поезде сама приехала, домой хотела, – отвечала она тихо.
– Но ведь кто-то тебе помог! – закричал он, теряя терпение.
Анна, перевела на уполномоченного туманный взгляд и ответила:
– Дяденька, мне нечего больше сказать.
– Какой я тебе, дяденька, мерзавка! – он что-то ещё кричал, бил кулаком по столу, но Анна его уже не слышала, она медленно стала оседать и свалилась без чувств, ударившись головой о каменный пол. Её вынесли и заперли в подвале.
Сознание медленно возвращалось, сквозь кровавый туман в мозгу, до неё донёсся истошный крик Лизоньки, женщина с трудом открыла глаза: «Доченька, я здесь, – как со стороны услышала она свой голос, – сейчас…» Голова раскалывалась от адской, нестерпимой боли, но Анна встала и подняла девочку. Поспешно освободила грудь и приложила ребёнка. Дочка стала хныкать и терзать прорезавшимися зубками пустую материнскую плоть. «Молоко пропало!... Что же делать! Что делать?» – в отчаянии думала Анна. Она кинулась к узелку, в который в вагоне переложила бутылку молока, но нашла там только осколки, да размокший кусок хлеба. «Сейчас, моя слатенькая, сейчас», – приговаривала женщина, тщательно выбирая с края не тронутые стеклом крошки, бросая их себе в рот. Убедившись, что нет осколков, она вкладывала пережёванный хлеб в раскрытый, как у птенца, ротик.
«Давай-ка переоденемся, доченька» – Анна раскутала ребёнка, одежда на малышке была мокрой, мать быстро сняла её и укрыла девочку своим полушубком. Переодеть было не во что, смена, тоже была мокрой от разлившегося молока, тогда женщина сдернула с себя нижнюю юбку и стала пеленать в неё Лизоньку, стараясь сделать это как можно быстрее, так как младенца била дрожь.
Она попыталась прилечь на деревянный топчан, но в подвале было холодно и сыро, а девочка не переставая плакала, тогда Анна стала ходить по камере, убаюкивая малютку. Каждый шаг отдавался в голове нестерпимой болью, но женщина ходила и ходила, от стены к стене, согревая девочку своим телом.
Она потеряла ощущение времени, не понимая, сколько здесь находится, ночь на дворе или день, и вздрогнула, когда со скрипом отворилась дверь, и знакомый уже милиционер поставил на пол кружку с водой и тонкий ломтик чёрного хлеба: «Съешь, скорее, чтоб не видели. Скоро за тобой придут», – прошептал он и захлопнул камеру. Анна спрятала хлеб под кофточку и стала поить дочь, её тоже мучила жажда, она сделала несколько глотков и вспомнила, как крёстная однажды лечила мать.
Выплеснув на пол воду, Анна взяла зубами край кружки и стала тихонько постукивать пальцами по сосуду, каждое, даже незначительное прикосновение отзывалось страшной болью в голове, но, как ни странно, боль в затылке постепенно утихала. Немного передохнув, она упрямо поднимала кружку зубами, повторяя процедуру вновь и вновь. Правда, тогда мать держала зубами лёгонькое сито, Анне же пришлось удерживать алюминиевую кружку. Однако, результат превзошёл все ожидания, и боль в голове прекратилась. Когда в очередной раз она подняла кружку и ударила по ней, острой боли в голове уже не было.
За этим занятием и застала её Пирогова: «Рехнулась, видать, Нюрка», – пробормотала активистка, и в душе её встрепенулось что-то похожее на жалость, но встретив прямой и непокорный взгляд Анны, она тут же рассвирепела:
– Смотреть не на что, позеленела вся, а ишь как голову держит, паразитка! А ну снимай пимы, и шуба тебе тоже ни к чему, всё одно загнёшься по дороге, тварь! – Она по-хозяйски прошла к топчану и забрала полушубок, которым была прикрыта спящая Лизонька.
– Побойся Бога! – еле сдерживая себя, чтоб не вцепиться в глотку Пироговой сказала Анна.
– Кого? Где он, твой бог-то? Сама подохнешь и вы****ок твой тоже! – расхохоталась краснокосыночница, – Переобувайся! Ну! – замахнулась она на Анну, швырнув ей стоптанные ботинки старый ватник.
Оскорбленная до предела женщина сняла валенки:
– Возьми, богаче ты всё равно не станешь! Как была нищая душой, такой и останешься. Мне жаль тебя, Марфа Петровна!
– А на кой хрен мне твоя жалость, дурочка! Ах, да, совсем забыла, вот тут ремки твоего Пашки, нам чужого не надо! – бросила в неё активистка узелок с детскими вещами.
– Что с ним? – кинулась Анна ей в ноги, цепляясь за подол, – Скажи, где Павлуша? Здоров ли? Умоляю!
– Моя воля – ноги бы его не было в доме! Да Наталье не хочу перечить, – с ухмылкой сказала Марфа, наслаждалась унижением Анны, – И сюда бы, не пришла, коли не она. Глаза бы мои на тебя не глядели, гадина! – отшвырнула Пирогова с ненавистью от себя Анну.
Марфа овдовела рано, муж ушёл в мир иной совсем молодым, и она осталась с маленькой Наташей. Тщедушный мужичонка был ленив и любил крепко выпить, так и помер в пьяном угаре где-то под забором.
Когда умерла жена Фёдора Николаевича, Марфа стала вынашивать надежду, что он к ней посватается, так как часто приглашал и в доме убраться, и по хозяйству помочь. Она из кожи вылезала, чтоб угодить ему, однако тот неожиданно женился на матери Анны. Варвара с дочерью жили в богатстве и сытости – как сыр в масле катались, тогда как Марфа вынуждена была работать с утра до ночи, чтоб обеспечить боле менее достойную жизнь Наталье. Это её место заняла ненавистная Нюрка, считала женщина и всеми фибрами души её ненавидела. Ну, а уж когда Анну выдали за Петра, которого Наталья безумно любила, Марфа потеряла контроль над собой. Каждая слезинка дочери, падая на её тёмную душу, сжигала дотла остатки человечности.
Зависть опасна не только для окружающих, но и для самого человека, позволившего ей взять над собой власть, так как подталкивает на совершение гнусных поступков и преступлений. «Собирайся, гадюка, чтоб даже духу твоего здесь не было!» – в ярости прокричала Марфа и вышла из камеры.
Анна поднесла к лицу одежду сына, припала к ней, окунувшись в родной запах: «Павлик… сыночка… солнышко моё…» – повторяла она, раскачиваясь из стороны в сторону.
– Пора, собирайся, – осторожно напомнил милиционер, распахнув дверь.
– Сейчас, сейчас, доченьку только заверну, – заторопилась Анна, она была благодарна этому незнакомому мужчине, единственному, кто не смотрел здесь на неё с ненавистью, – Спасибо Вам!
Мужчина посторонился в дверях, когда Анна выходила на крыльцо комендатуры, и незаметно для других опустил в карман монеты, она это почувствовала, но не успела поблагодарить. Мартовское солнце ударило в лицо, после тёмного подвала, глаза не сразу привыкали к свету. Анна поскользнулась на мокром крыльце, но устояла, ухватившись за перила.
«Давай, завались тут ещё, корова! – процедила сквозь зубы Марфа, - Накаталась уже на паровозе. Пешком пойдёшь до Ирбита. Если дойдёшь!» – добавила язвительно Пирогова.
Анна не удостоила активистку даже взглядом. В сопровождении конвоира, осторожно ступая и обходя грязные лужи, она уходила, навсегда оставив надежду на прежнюю жизнь.