По мотивам: "Канцелярская мазь".
В соавторском зачинании господина Викторио Бульбуляторофф, и скромно в теньке - ВП.
***
- Отсутствие правил, вот главное и единственное правило нашей царской канцелярии! – Запомните друге мои: никаких правил, всё по воле случая, по наитию, вообще аки бог на душу положит, так мы печать-с и прижмём-с.
Опачкин поправил нос под очками, помял его туда и сюда, чихнул трижды прилюдно, поправил голос, отхаркиваясь и помогая себе, левой волосатой рукой пощёлкал кадык.
Опачкин измазал чернилами уйму бумаги, строчил без ума и думы, как велел грозный веречавый начальник, - без руля и стремнин.
Но получалось неважно, скверно получалось – галиматья и глупость так и скакали по листу, проникая через это лист на следующий, и следующий, - и дальше-дальше, - унижая девственность белотелой бумаги, своей жёлтой и жухлой сущностью.
Галиматьи и глупости плескалось много, до краю, но мази не получалось вовсе – не единой капли.
***
Жуть кара-куль-ная выстроилась в глазницах Опачкина иероглифами и знаками.
Раздваиваясь и расплываясь перед глазами, она впилась волшебными перипетиями отражений глубже в зрак, проникая в свежий, неотработанный мозг; уселась там в мягкие, липкие кресла отростков и извилин, и принялась ковыряться в носу.
Опачкин криво чихнул на стол. На колеровку заковырок и тютюшин. Отголосками серого вещества вылетело неизвестное существо кремового цвета.
Оно представилось глупостью Опачкина и вечным гением его.
Опачкин ссутулился, выстроившись в атаку. Поправил упорно рога очков, и крикнув "Сода в Дождь и мопеды и господа" бросился за своей озорливой глупостью догонять.
Дошло всё до бардачной обстановки, до этого отдыхающей в безмерных порядках; и спровоцированный размах беспорядка намолотил в дверь громким тарабаном.
Опачкин открыл дверь и вильнул плечом.
Перед Опачкиным верзился Сэмюэль Отвага - бывший соседский дурошлеп, с которым выпили не один литр крепкого сидра натощак.
Сэмюэль пёрнул в кулачок и протянул другу - Опачкин в ответ рыгнул в свой кулак и они поздаровкались.
Выглянул край солнца.
Сэмюэль вошел в рас-шара-баненную комнату, пульнув носком осколок рюмки, и обрадованно по-турецки уселся на стул, поставив саквояж, на колени, будто напоминая себе, что он хороший и спокойный.
Опачкин возник иначе: встал на одну ногу, другой потянулся к носу Сэмюэля, начал касаться кончика носа, но прозвонил натужным хрипом бас телефона-аппарата и взвешенным концертом ответила труба:
- Алло, Опачкин, вы номинированны на Нобелевскую премию по литературе, будет ли значится в соавторах Ваш друг Сэмюэль Отвага, или нет?..
Опачкин сместил скулу, указывая на суровость воспринятого и категорически отрапортовал: ДА!!!
Потом они с Опачкиным закрыли комнату на засов и всосались в городскую массу.
Где шпилились целых два часа пешком.
Но вылившись грязными и затюканными у Вернадского проспекта, дом 4, манежно закурили.
На Вернадского, дом 4, ими был приобретён отличный белый столб.
В самом центре площади, с который глядели тысячи окон и в два раза больше прожорливых до идей людей.
Каждую неделю Опачкин с Отвагой забирались на этот столб и висели на нём до утра, сочиняя новые нестандартные ходы своих извращенных произведений.
Спешащий народ посапывая разглядывал двух номинантов и уничижительно зевал в них целой грядой непонимания и грусти.
В такие сладкие минуты и рождались шедевры!..
Ура!