1.
Я узнала в какой школе я буду учиться в восьмом классе. Школа была где-то в наших переулках, возможно – в Старосадском. Класс был полон. Я никого не знала, ни мальчишек, ни девчонок.
Уж не помню – сколько дней прошло, но не больше недели, к нам в класс вошла завуч и заявила, что мы, восьмиклассники, все призываемся в ФЗО, должны пройти медицинскую комиссию. Завтра будет осмотр. И кто здоров, отправят на завод учиться и работать. Нам уже было известно, что ФЗО – это фабрично-заводское обучение. Есть ещё РУ – ремесленные училища. В них отправляют тех ребят, которые учиться не хотели, плохо себя вели. Ремесленников брали на полное государственное обеспечение. Их одевали, кормили и может быть предоставляли общежитие. Не знаю, но ФЗО казалось чем-то выше, вроде начала техникума. Это так мы думали.
На другой день в школе занятий не было, медосмотр. Я свидетельствую, что при мне только одну девочку признали больной, что-то с сердцем. А остальные все здоровы, все пригодны. Нам дали предписание: через несколько дней явиться на завод №45 в отдел кадров. Адрес: Мейеровский проезд (ныне проспект Буденного).
Дома была только бабушка, мама – в отъезде. Мы с бабушкой позвонили маминой подруге Инге Георгиевне, адвокатессе, умной женщине, как её все считали. «А если я не пойду на завод?», – спросила я. «Что ты, что ты, – в тревоге ответила Инга, – знаешь, сейчас ремесленников судят за прогулы, считают, что это – побег. Ведь идёт война…» Тогда я не отметила, что она сказала про «ремесленников», а не «фэзэошников».
Пока я ждала дня, когда идти на завод, запоем читала и радовалась, что можно валяться на диване, ничего не делать и читать, читать… Маме я написала письмо, что меня из школы забирают в ФЗО. Она весело ответила: «Хорошо! Ты научишься чинить замки. У нас будет свой слесарь…» Она тоже не представляла – что меня ждёт.
Завод №45 находился на окраине Москвы с восточной стороны. То, что завод был на востоке Москвы, до какой-то степени охраняло его от налётов авиации. За время, что я работала на заводе (с сентября 1942 по июнь 1943 года), не разу ни одна бомба не попала на территорию завода. Когда были тревоги, то из цеха мы не уходили ни в какие бомбоубежища, хотя знали, что они были на территории.
Завод не был эвакуирован и не готовился к этому, как другие заводы. Завод работал, все знали, что он – авиационный. Шум от запуска авиадвигателя раздавался постоянно, днём и ночью. О том, что выпускали только двигатели, я узнала значительно позже.
Завод был громадный, раскинут на огромной площади. Цеха, всякие службы, проезды, агрегаты, мы, подростки, не могли охватить этого производства. Напротив завода, на другой стороне Мейеровского проезда, стояло несколько кирпичных зданий, в том числе, заводская фабрика-кухня, где нас, фэзэошников, кормили обедами. В остальном же это была типичная городская окраина: деревенские одноэтажные домики с участками, огородами, некоторые ещё держали коров. Какие-то строения, бараки.
Но вот наступил назначенный день: я явилась на завод. В отделе кадров я встретила двух девочек, больше никого. Из нашего класса – никого, из других школ – только три девочки. Молодой человек, деловой и приветливый, отметил нас в каком-то списке и попросил помочь ему. Надо было чего-то переписать. Мы уселись и дня три чего-то ему переписывали, составляли какие-то списки. Он нас рано отпускал. Всё казалось лёгким и интересным. Но вот наступило время нас определить в цех. «Какой вы хотите цех?» Мы уже знали, что есть токарный цех. Звучало заманчиво, престижно: я – токарь. Настоящая рабочая специальность. Наш руководитель удивился: «Но это трудная, тяжёлая работа. Я предлагаю вам сборочный цех.» Но откуда мы, три дурочки из интеллигентных семей, не имеющих понятия о заводской жизни, о труде токаря, слесаря, других рабочих специальностях, могли знать, что такое токарь, что такое цех, что мы будем делать. Мы заупрямились: «Нет, только в токарный…» «Ну, что ж, – сказал наш наставник, – пойдёмте», и отвёл нас в токарный цех.
Цех находился недалеко от входа на завод. Нам выдали пропуска, которые мы должны были сдавать при выходе с завода. Он привёл нас в токарный цех. Там руководство: начальник цеха, его заместитель и бригадир, очень молодой человек, красивый, деловой. Все они имели бронь, освобождающие их от армии, и огромную ответственность за работу своего цеха. Наше появление не вызвало никакой радости, только удивление: «ФЗО? Обучать?» И не поговорив с нами, не расспросив, подвели каждую из нас к одной из работниц, уже работающей на токарном станке: «Вот, учи, тебе ученица.»
2.
Моя первая наставница Надя, весёлая, приветливая легкомысленная деваха. Помню другую девушку, Валю Шуленину, она была серьёзная, любила читать. Надя показала – что делать: на токарный станок вставлялась деталь, втулка. (Один знакомый лётчик потом мне сказал, что он знает где эта втулка работает в двигатели самолёта.) Потом нужен резец. Его вставляет мастер, или бригадир. Это не просто, т. к. резец проводит тонкую работу: он снимает с втулки краешек, который отделяется в виде металлического обруча. Мне нравились эти «обручи», когда они не прерывались. Я приносила их домой. Один из них у меня сохранился до сих пор. Сняли ободок, втулку – в ящик, вставляй другую. И так целый день. Мои подружки, Валя и Лиза, тоже прикреплены были к опытным работницам и работали на токарных станках. Всем нам было по пятнадцать лет, и никто нам не сказал, что по трудовому законодательству мы были обязаны работать только по шесть часов и только в дневную смену. Мы же работали, как взрослые, по двенадцать часов и выходили в ночную смену.
Но не это было самым тяжёлым испытанием. Жизнь обрушила на нас другие тяготы, которых могло не быть, и война здесь не при чём. Нас оторвали от школы, мы работали на заводе в тяжёлых условиях, мы понимали, что это надо и добросовестно относились к своему долгу. Работали, как взрослые и никаких претензий к нашей работе со стороны наших начальников, никогда не было. Что касается человеческих отношений, они были непонятными и несправедливыми.
Цех наш был огромным, холодным. Зимой работали в зимней одежде. Нередко бывало, что не было деталей. Токарные станки простаивали, иногда часами. Мы стояли у станков, ничего не делали. Сесть было некуда, пол холодный, грязный и влажный. Мы доставали книжки и начинали читать. Сразу подскакивали или бригадир, или заместитель начальника цеха, кричали, чтобы убрали книги. Почему? Мы же никому не мешаем… Здесь не читальня! Но нет же работы… Стой и жди! И норовят вырвать книгу из рук. Всё это с такой ненавистью, неприязнью. Надя рассказывала со смехом: «Они говорят про вас: стоят и смотрят своими глазищами, что одна, что другая (это про меня и Валю), стоят и смотрят…» Это их раздражало. Если найдёшь какой ящичек, чтобы присесть, тут же его выхватят и вышвырнут: нельзя сидеть! Но работы же нет. Стой и жди. Взрослые работницы тоже стояли, но если найдут ящичек, то их не сгоняли. И у Вали Шулениной книги не отнимали, если она в перерывах читала.
Простои особенно тяжело давались ночью. Когда работаешь, спать не хочется, надо следить за работой станка. А когда простой, то сон неумолимо наваливался. И мы, и взрослые пытались устроиться в умывальной комнате. Садились на пол, подкладывали кусок фанеры, картона, или газету. Но время от времени врывались начальники и выгоняли всех в цех. Но деталей нет, простой. Жди. Тогда женщины запирались в уборную. Там, конечно, смрад и сесть совсем некуда, мокро, грязно. Но туда начальство не заходило.
Как-то нас и нескольких женщин во время простоя выволокли из уборной, отобрали пропуска и сказали, что после работы все пойдут к высокому начальству и там решат нашу участь. В восемь часов, когда ночная смена закончилась, мы пошли куда-то, где надо было ждать начальника. Приёмная его было большой, чистой, стоял низкий стол и несколько стульев. Все мы уселись: кто – на этот стол, кто – на стулья, и сладко заснули. Пришёл начальник и увидел странную картину: в его приёмной на стульях и на столе вповалку спали женщины. Он, видимо, был умный человек. Нас разбудили, отдали пропуска и отпустили без всяких нотаций. Действительно, мы же не от работы отлынивали. Простой.
Нам, «фэзэошникам», положен был обед. Получали талоны и шли в заводскую столовую на фабрику-кухню через дорогу от завода. Съедали обед, получали хлеб. Тут же ремесленники, голодные, озорные, старались хлеб отнять. Мы, как могли, хлеб прятали, отбивались.
Здесь же обедали и взрослые рабочие, не знаю – за деньги, или им положено было дополнительное питание. Но я видела, как поедали они свой обед и до сих пор, спустя десятилетия, вижу я эти голодные, широко раскрытые глаза и торопливые движения руки ко рту, как будто бы они боялись, что кто-то отнимет. И они голодали, как и весь народ, хоть и работали, хоть и выпускали продукцию, необходимую Армии.
Сейчас чествуют ветеранов, работавших в годы войны, и мужчин, и женщин. Их труд был тяжек, на полуголодном существовании. Называют их «труженики тыла». Из мужчин, тружеников тыла, имевших бронь и работавших в тылу, много ли осталось в живых? Вот и наши начальники тоже были из числа этих тружеников тыла. Усталые, голодные, без отпусков и выходных, отвечающие за всё: за выпуск, за качество.
3.
Люди всё понимали, что идёт тяжёлая война, отстояли столицу, но конца войны пока не видно. Работали изо всех сил, свою усталость и раздражение срывали где только возможно. И на нас срывали, которых они считали лишними, какими-то чужими, пришедшими из другого мира. Двадцать пять лет после революции не сроднили рабочих и интеллигентов.
Был случай в трамвае. Я ездила на завод на трамвае от Покровских ворот до Мейеровского проезда. Трамваи ходили редко и были всегда переполнены. Влезть в трамвай было трудно. Всё забито народом. Однажды я с трудом вошла и стала протискиваться в глубь, но кто-то из пожилых мужчин взял меня за руку и вытащил обратно на мостовую, и с такой ненавистью. Я ничего не могла понять, обратно влезть я уже не смогла, всё было забито людьми. Пришлось опять стоять, ждать следующего. Я только спрашивала себя: «За что? Почему?».
Мои подружки, Валя и Лиза, вскоре ушли с завода. У Вали родители работали в высоком учреждении. Видимо, они поняли, что их дочке лучше продолжать учиться в школе. А Лиза была очень болезненной девочкой, думаю, что её освободили от учёбы в ФЗО «по состоянию здоровья». У меня не было её адреса и телефона, я не могла ничего узнать про неё, просто она перестала приходить на работу. У меня осталась её книжка «Что делать?» Чернышевского, которую она дала почитать, а я не смогла вернуть. Вскоре в наш цех пришла другая девочка, такая же пятнадцатилетняя, худенькая, маленького роста. Мы подружились.
Иногда удавалось, когда не было работы, пройтись по цеху и посмотреть на другие станки. В другом конце от нас стояли шлифовальные станки, их было немного. В них непрерывно лилась эмульсия, белая густая жидкость, которая как-то помогала шлифовке. У одного станка работала женщина, которая была известна как ударница. К ней было особое отношение, и сама она была не похожа на наших работниц у токарного. Она почему-то всегда была нарядно одета, туфли на каблуках, лицо ухожено, подкрашено. Наши работницы, Валя и Надя, к ней относились с неприязнью, подсмеивались над нею.
Однажды меня и ещё какого-то мальчишку, где он работал – не знаю, послали за деталями в какие-то дальние цеха. К нам «приставили» пожилого дядьку. Он был откуда-то из Средней Азии, по-русски говорил плохо. Мы везли пустую тележку, переходили из одного цеха в другой.
В некоторых цехах было очень интересно. Диковинные механизмы, странные станки. В одном цеху мы с мальчишкой остановились, разинув рты. Там какая-то огнедышащая печь выплёвывала наши детали, но они были чёрные, совсем ещё не обработанные. К нам-то попадали чистые, блестящие. Мы бы стояли долго, но к нам подбежал наш азиатский дядька, который потерял нас, т. к. мы отстали, и закричал: «Вы что здесь стоите? Работа ждёт! Так-то вы помогаете товарищу Сталину громить врага?!» Это было первый раз, когда кто-то напомнил нам о высокой ответственности за работу. До этого в нашем цехе никогда никакой агитации, идеологических призывов, никаких митингов и прочей пропаганды не было. При мне не было.
Мы устыдились, быстро нашли цех, где нам загрузили тележку, и поволокли её обратно.
Но считаю, что, если бы такая идеологическая работа велась, то не случилось бы такого безобразия, как в нашем цехе. Наши работницы свои детали складывали в общие ящики. Были случаи, когда они детали запарывали. Это случалось, когда резец был не правильно поставлен. Как установлен резец – за этим должен был следить бригадир. Нам установка резца не доверялась. Если деталь оказывалась бракованной, то её должны были учитывать при определении качества работы. Мы узнали, что взрослые работницы всех токарных станков нашего цеха, не желая обнародовать брак, потихоньку выносили испорченные детали из цеха и выбрасывали. Особенно много было выброшено зимой, так как в снегу легче было их скрыть. По просьбе взрослых работниц мы тоже выбрасывали их бракованные детали. Но вот наступила весна, снег растаял, и всё обнаружилось. Поднялся скандал. Начальство заявило, что соберёт эти детали и определит: с какого станка деталь была запорота. Ругались, ругали всех, грозили, но ничего определить было невозможно, да и кто бы этим занимался?
Работа на токарном станке не была очень тяжёлой, но требовала внимания и аккуратности. Когда станок работал, то иногда отлетали обрезки, кусочки металла. Ограждений никаких не было. Однажды при работе моего станка отлетел металлический осколочек и поранил правую скулу. К счастью, не попал в глаз. Полилась кровь. Меня отправили в медпункт. Там промыли, смазали чем-то и отправили опять в цех. Но ранка оставалась открытой и загноилась. Долго она у меня не заживала, я, конечно, к врачам не обращалась. Когда же она зажила, то остался небольшой шрам, потом через несколько лет он рассосался и стал еле заметен.
За всё время работы на заводе, я ни разу не болела. Если я себя плохо чувствовала, то мне и в голову не приходило обратиться к врачу, попросить больничный. Я и не знала – как и куда обращаться.
Ещё до работы на заводе, я слышала разговор моей мамы с соседкой по дому. Та заболела и вызвала врача, что-то с сердцем. Врач выписала лекарство, но сказала: «Оснований дать вам больничный лист нет.» Соседка ответила: «Мне не нужен больничный, я не работаю.» Врач обрадовалась: «Ах, вы не работаете?» И уходя, в дверях: «Так вы полёживайте, полёживайте…» Мама засмеялась, а я поняла и запомнила, к врачам не обращалась…
Надька, к которой меня прикрепили обучаться, часто брала бюллетень, её товарки прямо говорили, что она пьёт ледяное молоко из погреба, и тут же воспаляется горло, что у них есть корова. Надька была хорошей весёлой девкой. Но мы были очень разными. Слишком разную жизнь мы вели. Это выражалось и в манере общения, и в интересах, и в отношениях к людям.
4.
Прошло четыре месяца моего обучения в ФЗО. Мне объявили, что я теперь не учащаяся, а работница, но меня с токарной работы переводят на слесарку. В нашем же огромном цехе, в дальней части стояли большие широкие столы. За ними сидели слесари. Их работа заключалась в том, что они напильниками сглаживали острые зазубрины после резца. Работы было много, т. к. детали поступали со всех токарных станков нашего цеха.
Работа была сидячая. Меня представили двум пожилым дядькам, усадили за стол, дали напильник, показали, как действовать, и больше не обращали на меня никакого внимания. Кроме нас троих ещё был один мальчишка-ремесленник, худой, грязный, одежда рваная. Вообще-то он ничего не делал, так что-нибудь поднесёт, унесёт. Большей частью он забирался под столы и спал.
Ну, а я добросовестно взялась за работу, и выполняла её с охотой. Мне нравилось, что я действую самостоятельно: беру деталь, всю оглаживаю напильником, проверяю – не остались ли заусенцы, и откладываю в ящик готовых. Мне сказали, что оплата сдельная, сколько обработаю деталей, столько и получу. Наверное, эти взрослые слесари проверяли мою работу, но никто мне никаких замечаний не делал, и мои детали уходили с их деталями в общем ящике. Значит, я делаю правильно. Но вот наступил день, когда меня позвали в бухгалтерию за зарплатой. Я уже имела представление о тарифах и знала, сколько я сдала деталей. Деньги мне были очень нужны, дома денег не было, еле хватало на самое необходимое. Бабушка получала пенсию девяносто рублей (до войны – сорок пять рублей), я рассчитывала получить рублей семьсот. Оба слесаря, с которыми я работала, вернувшись из бухгалтерии обсуждали размеры своих заработков. Я слышала, что они получили каждый больше, чем по тысяче рублей. Но вот я подошла к кассиру, и мне она выдаёт примерно сто сорок рублей. Я была ошарашена. «Почему так мало?», – возмутилась я. Работницы бухгалтерии мне ответили: «Сколько ты сделала деталей, столько и заработала.» «Но я сделала почти столько же деталей, сколько каждый из слесарей.» «Мы тебе платим за столько, сколько они тебе выписали.» Одна из работниц бухгалтерии сердито сказала: «Обманули девчонку, её работу приписали себе.» Посоветовали: «Ты следи, сама записывай.»
Я вернулась на рабочее место и возмущённо сказала своим «сотоварищам»: «Что же вы мою работу себе приписали? Мне деньги за работу не заплатили. Я же сидела с вами, не вставая, я работала не меньше вас…» Они, двое пожилых мужчин, серьёзных, не лодырей, не пьяниц, не имевших ко мне никаких претензий, ничего мне не ответили. Один из них промычал невразумительно. На меня оба не смотрели, отвернулись, думаю, что в глубине души им было стыдно.
Я понимала, что мне идти не к кому. Моими старшими были эти два бесчестных человека. Профсоюз, администрация – это было всё так далеко от девочки-подростка. И потом, вся атмосфера военного времени, напряжённость, понимание тяжёлой обстановки, не способствовали желанию что-то выяснять, заниматься своим личным делом. Я только решила «отомстить» этим двум дядькам. Я сказала им: «Не буду на вас работать, объявляю забастовку!» Стала болтаться по цеху, ничего не делала. И вот они сдались мне. Часа через два-три один не выдержал и стал меня просить: «Ну, ладно, Лиз, подсоби…» Этим они признали, что я им серьёзно помогала.
Так мне снова не удалась «смычка с рабочим классом».
Через некоторое время мне кто-то разъяснил, что несовершеннолетние в возрасте до шестнадцати лет, могут работать не свыше шести часов в смену и запрещено их привлекать на работу в ночную смену. Подсказали, к кому обратиться. Тут же было дано указание о сокращении моего рабочего дня до шести часов и отменялась ночная смена. Эти льготы для несовершеннолетних запоздали. Если бы сразу нам определили законный порядок работы! Что толку, что нас с начала обучения ставили к токарным станкам? Сами направлять резцы мы не могли, нам их устанавливал бригадир, или заместитель начальника цеха. Кстати, резцы устанавливали и опытным работницам. Зачем мы были нужны в этом токарном цехе? Уж если призвали нас на помощь заводу, то надо было бы использовать как-то разумнее, чему-то обучить нас.
Теперь я думаю, что в том токарном цехе мы, четыре девчонки-школьницы, не были и нужны-то. Нас им навязали: обучайте, следите, воспитывайте. У них же для этого не было ни лишнего времени, ни методики, ни желания. Может быть поэтому нас так ненавидели бригадир и заместитель начальника цеха. И срывали на нас своё недовольство, свою усталость, свою ответственность. Работы взрослым работницам не хватало, простои были часты. Я отработала у токарного станка четыре месяца, а когда закончилось ФЗО, то меня не оставили токарем, а отправили на слесарку. Никто не отметил окончание нашего «фабрично-заводского обучения», никто не спросил о результатах обучения, не выдали никакого документа. Был ли приказ об окончании ФЗО и переводе на слесарную работу? У меня таких документов нет и пропадает мой рабочий стаж во время войны.
5.
Весной 1943 года я увидела объявление о приёме в металлургический техникум. Нужно было семилетнее образование, оно у меня было. Работающим на заводе предоставлялись льготы при приёме. Я уже готовилась подавать документы, как в мою судьбу вмешалась моя мама.
Я уже знала, что она была, как тогда говорили, «в положении», мама родила братишку в марте 1943 года под Ярославлем, собиралась возвращаться в Москву. Отчим готовился к вылету своего учебного авиаполка на фронт. В Москве, кроме больной старой бабушки, помочь было некому. Сама мама тоже была не здорова. Она обратилась на завод, где я работала, с просьбой разрешить мне увольнение с завода по семейным обстоятельствам, с тем, что я вернусь на учёбу в среднюю школу. Заодно подала заявление об увольнении моя подружка, с которой я работала в одном цехе. Нам обеим разрешили уволиться.
Я бегала по цеху и разным отделам с «бегунком», так называли лист, где всякие начальники ставили подписи, что не возражают против моего ухода, а задолженностей у меня нет. Мои бывшие начальники из цеха ехидно спросили: «Что, Сара, в булочную пойдёшь работать?» Я только позже поняла, почему «Сара», почему «в булочную». Я наивно отвечала: «Почему – в булочную? Я буду учиться в восьмом классе.» Все, кто находился рядом ехидно засмеялись.
Так проявлялся антисемитизм, который мы, бабушка, мама и я, три русских, православных, крещёных женщины, испытывали на себе почти всю жизнь за красивые глаза, кудрявые волосы и носы с горбинкой. Честно говоря, за время войны, я не разу не видела ни в одном магазине, где покупала продукты, ни одной продавщицы-еврейки.
Между прочим, позже я узнала, что из восьмого класса той школы, которая так энергично отправила меня на завод, никто больше на завод не пошёл. Посидели мои одноклассники дома недели две, вернулись в школу и начали заниматься, как ни в чём не бывало. Война войной, но порядка в некоторых случаях не было.
В это время Москве уже ничего не угрожало. Я даже не помню, что в 1943 году были тревоги. Затемнения, комендантский час, очереди, голодное существование, многое другое – всё осталось позади. Жизнь в Москве перестала быть прифронтовой. Мы знали: война, всё для фронта, всё для победы, но опасность, смерть, разлука от меня и моих близких были далеко. Я сужу по своим детским впечатлениям.
Появились дерзкие шуточки. Если что-нибудь случалось по вине властей, кто-нибудь обязательно съязвит: «Что хотите? Война. За войну всё спишется…» Песни – чудесные, горькие, любимые, вдруг перевёртывались в грубые пошлые, как в «Тёмной ночи»: «И у детской кроватки тайком ты другого ласкаешь.» Или в «Огоньке»: «На крылечке у девушки уж другой паренёк.», и т. п.