1.
Лето закончилось, но первого сентября 1941 года школы в Москве не открылись.
Большинство детей были эвакуированы, а дети, оставшиеся в Москве, в школы первого сентября не попали. Москва становилась прифронтовым городом.
А я первого сентября пришла в школу, но в городе Владимире, где я жила у родственников, приехав к ним, как думали, на лето. Там школы открылись. Детей эвакуированных было очень много. Но всех определили по школам, хотя некоторые школы были отданы под госпитали. Так была закрыта школа рядом с домом, где мы жили. Уже в августе там было полно раненых. Выздоравливающие выходили в школьный сад и радовались тёплой погоде.
Меня определили в какую-то школу на другом конце города, далеко от дома, в третью смену. Класс был битком набит учениками, чуть ли не по трое на парте. Занятия проходили сумбурно. По началу учителя не справлялись с таким нашествием детей. Я никого не знала, меня тоже никто не знал. У меня было чувство одиночества и удивление той разницей с московскими довоенными школами. К тому же, мы сидели без учебников, без тетрадей.
Возвращаться домой приходилось поздно плохо освещёнными и малолюдными улицами. Страха не было, но интуитивно я чувствовала, что всё делается как-то не так и для меня будет какая-то перемена. Вскоре я дома заявила, что в школу больше не пойду, чем очень рассердила свою родственницу, учительницу.
Конечно, я тогда не понимала, что большим достижением владимирских руководителей и педагогов, было усадить за парты всех детей, свалившихся к ним из Москвы и Подмосковья. Обстановка была тяжёлая. Немцы наступали на Москву, а Владимир был не так уж далеко. Правда, при мне налётов не было, но стёкла окон тоже были заклеены крест-накрест, как и в Москве. Один раз по радио я услышала объявление о воздушной тревоге. Испуганный не дикторский мужской голос торопливо говорил: «Граждане, воздушная тревога!». Его местный говорок с «оканьем» и чётким «е» меня насмешил. Думаю, что взрослые не смеялись, а думали о более серьёзных делах. В том районе, где мы жили, дома были частные, одноэтажные, старинные. Каждое семейство обязано было вырыть бомбоубежище в саду, или в огороде, в виде так называемой «щели» (канавы). Там можно было укрыться при налётах, или взрывах. В «моё» время во Владимире ни налётов, ни взрывов не было, но щели были вырыты.
Вскоре мама устроила моё возвращение в Москву через знакомого московского адвоката, приехавшего во Владимир для участия в уголовном процессе. В Москву впускали только по спецпропускам. Адвокат сумел провести меня, как дочь, а бабушке пришлось остаться. Уже позже её привёз на военной машине Георгий Александрович, чей полк стоял недалеко от Владимира, в Ундоле.
Моя жизнь во Владимире, хоть и непродолжительная, была первой жизненной школой, довольно суровой, голодной, безденежной, когда я почувствовала, что я уже не мамина дочка, а подросток, и выкручиваться мне надо самой. Бабушка, наивная, добрая, была не приспособлена к такой жизни. Работать она не могла из-за больного сердца. Наши продукты, которые мы привезли из Москвы, кончились, родственники не собирались нас кормить, денег у нас не было. Я писала маме отчаянные письма, просила прислать деньги, взять нас отсюда. Но у неё денег тоже не было. Она отвечала: «Продавайте что хотите.» Мы с бабушкой ходили на рынок и пытались продать мои летние платья, ведь ничего другого мы не взяли, уезжали «на лето». Помню одна женщина, осмотрев моё платьице, строго спросила: «А это не с умершей ли девочки?» Я ей горячо отвечаю: «Нет, это моё, моё платье!» А сама думаю: «Хоть бы не купила, а то - что я буду носить?» Если что-то удавалось продать, то покупали в основном хлеб и картошку. Карточек тогда во Владимире ещё не было.
2.
Когда я вернулась в Москву, братья ещё не уехали со своей спецшколой. Они меня не узнали, не по виду, нет, они не узнали меня из-за перемены, которая произошла со мной. Они знали меня капризной младшей сестрёнкой, чуть что – в слёзы, росшей с нянями, прислугами, обласканной всеми, а вдруг появилась перед ними девочка-подросток, худющая, серьёзная, которая сразу начала хозяйничать, готовить, убираться. Ребята побежали к маме: «Мам, что с Лилькой-то творится? Она готовит обед…»
Но вот братья уехали в Прокопьевск, куда перевели их артиллеристскую спецшколу. Мама работала в юридической консультации секретарём-кассиром. Заработная плата – самая маленькая. Подрабатывала печатанием на машинке всяких жалоб и заявлений. Кроме того, училась в двухгодичной юридической школе. В стране не хватало юристов, особенно с высшим образованием. Часто судьи, прокуроры, следователи и даже адвокаты не имели высшего юридического образования. У многих были навыки какой-либо административной работы, профсоюзной или партийной, работы с людьми. Таких активных и политически развитых выдвигали на юридическую работу. Для них, чтобы дать им хотя бы начала правовых знаний, и были созданы вечерние юридические школы. Преподавали там хорошие специалисты из юридических вузов. Мама скорее всего попала бы в прокуратуру, но к окончанию школы она уже ждала ребёнка, посему распределению не подлежала…
Вскоре мама и меня приспособила к машинке. Я часто бегала к ней в консультацию и быстро научилась печатать сначала двумя пальцами. У мамы было много дел по работе, она отлучалась в банк, ей редко удавалось печатать, поэтому адвокаты просили меня: «Лилечка, напечатай…» Я тюкала, и всё быстрее и быстрее. Кроме того, печатала грамотно, как и мама. Была рада, что удавалось немного подработать. Всё, конечно, отдавала маме. Мне доставалась только конфетка.
Я много читала, у нас была прекрасная библиотека, собранная мамой. Свободного времени особенно не было. Много дел было по дому. Наша домработница Паша ушла в начале войны. Всех молодых девушек, работавших в Москве домработницами, обязали работать на предприятиях. Правда, Паша сумела устроиться в магазин, о чём мы узнали через несколько лет. Конечно, много делала и бабушка, наша Муля, Муличка, как мы все её звали. Но стояние за продуктами, стирка, уборка и другие дела – это было на мне.
К каждому празднику, общему, или семейному, проводилась «генеральная уборка», в основном, мною. Я научилась начищать полы, мазать сначала мастикой, потом натирать до блеска специальными щётками. Мама и бабушка были очень чистоплотными и аккуратными и меня научили наводить порядок в наших огромных двух комнатах с множеством мебели, картин, книг и другими нужными и ненужными вещами, делавшими наше жилище уютным и красивым.
Как-то мамина подруга Лиза (Елизавета Николаевна Соколова) достала два билета в Большой театр на «Севильского цирюльника» для меня и одного из своих сыновей-близнецов Юры. Не помню, когда это было, но зимой, так как стоял такой холод, что в театре разрешили не раздеваться, публика сидела в шубах и пальто. Актриса, певшая Розину, была одета согласно действию оперы, в лёгкое платьице. Она поминутно сморкалась, не выпуская платочек из рук, голос чуть-чуть осипший, но публика была всем довольна. Я на всю жизнь запомнила уверенную и весёлую Розину в открытом летнем платьице.
Квартира в доме на Покровском бульваре, в которой мы жили во время войны, располагалась на пятом, последнем этаже. Зимой наваливало много снега, а убирать его дворников не было. Весной снег таял и протекал сквозь дырки в крыше сначала на чердак, а потом к нам в квартиру. Поэтому, ещё до таяния, мне приходилось лазить на чердак, потом на крышу счищать снег. Он был плотный, лопате не поддавался, приходилось раскалывать его ломом. Из-за неопытности к такой работе нередко пробивалось старое железо, покрывавшее крышу, что конечно увеличивало протечки. В комнатах, в период таяния снега, или летом во время дождей постоянно протекала вода и стояли вёдра, тазы, корыто, и пр. О серьёзном ремонте в военное время не могло быть и речи.
Однажды потолок в одной из комнат провалился. Откололся большой кусок, завалил половину комнаты. К счастью, дома никого не было. Какое-то время мы прожили с проваленным потолком, но потом мама сумела с кем-то договориться, и потолок нам восстановили.
Чердак и крыша были частью нашей жизни. Мы дежурили на чердаке во время тревог и налётов, поддерживали там порядок. После отбоя мы вылезали на крышу и смотрели, нет ли последствий после налёта. Только один раз я видела, как горело здание в центре, где были дома ЦК партии. Огонь не был большим, его быстро потушили.
Ещё были разговоры, что небольшая бомба упала на территорию Покровских казарм, но я ничего не видела, не знаю. Я всегда считала, что мы в Москве от бомбёжек не пострадали, но после войны довелось разговориться с одной женщиной, которая жила где-то на западе Москвы, она рассказывала, что там были разрушения и даже гибли люди. Проходит время и появляются новые рассказы о разрушениях в Москве, но в тот период, когда были тревоги и наша мать со своими детьми дежурила на чердаке, ничего серьёзного не было.