Арсений торопил людей со строительством новых бараков, выматывая последние силы, народ не роптал, поскольку все понимали, что в такой скученности жить невозможно. Начальство было довольно расторопностью и деловой хваткой «старшого», и полностью ему доверяло, не часто наведываясь в кулацкий посёлок. Тогда, как в других районах, то и дело возникали массовые выступления, и вспыхивали бунты раскулаченных, которые властям приходилось подавлять вооружёнными отрядами, в Ирбите было относительно спокойно. «Старшой» докладывал, что люди высказывают пожелания завести какую-либо животину – коз или коров, и неплохо бы было по весне, нарезать землицы под огороды. Словом, настроение ирбитских поселенцев можно было считать в полнее здоровым. Комендатуру особо не интересовали внутренние порядки, установленными «старшим». Ему была предоставлена полная свобода передвижения по городу и даже за его пределами. Пользуясь этим, он вольно разъезжал по сёлам на казённом рысаке, поторапливая нерадивых поставщиков продуктов и строительных материалов для бараков.
Каждый день Арсений оставлял в бараке несколько женщин, выбирая более обессилевших, для приготовления пищи и присмотра за детьми, он же предложил объединить скудные пайки в общий котёл. «Зарплату неизвестно когда платить будут, а вместе-то больше надёжи выжить. Бог даст, и перебьёмся как-нибудь, хотя я вас не неволю, сами решайте», – сказал он, как всегда хмуря брови. Хоть и не хотелось расставаться с долгожданным пайком, все уже наголодались за этот месяц, получая только 300 грамм хлеба в сутки, но победила крестьянская рассудительность, на том и порешили.
Арсений ежедневно доставлял продукты, причём часто среди них появлялось сало и молоко, не предусмотренные пайком, где он добывал эти продукты, одному Господу было ведомо, но благодаря ценной добавке еда была более сытной.
Анна тоже выходила на работу по строительству бараков и на законном основании могла рассчитывать на свою чашку похлёбки. Ещё день-два и новые жилища должны были быть полностью готовы. Мужчины и женщины работали на износ, но Арсений торопил: «Шевелись! – подгонял он, – Ладом трамбуй! Ладом! Промерзать стены будут!» – выхватывал пест из рук нерадивого работника и принимался, изо всех сил, уплотнять опил между досками. То подбегал к плотникам и кричал: «Твою мать! Кто так молоток держит? Что ты как бабу по заднице гладишь! Вот так бей – с оттяжкой!» – и гвоздь заходил в доску, как нож в масло – легко, практически с одного-двух ударов.
– Тётя Маня, что же он так лютует? Странный какой-то, как два человека в нём живут. И добрый вроде, как мой папка и злой, как чёрт…загонял совсем, – нагребая опил в вёдра, проговорила запыхавшаяся Анна.
– Надо так, Нюронька! Надо! – А ты бегом-то не бегай, дочка, устанешь быстро, – ответила задумчиво Мария.
– Ой, напугал… чёрт бородатый! Как ты тихо подходишь всегда, только что, кажись, материл мужиков, – обратилась она тут же к Арсению.
– За вами не глядеть, так уснёте на ходу! – злобно процедил старшой, и уже мягче добавил, – Завтра свезу вас с ребятишками в больницу, хворая совсем дочка у Анны, да и Ванятка шибко кашляет, – и снова вскипел, – Чего расселись! Работайте!
Наутро он отправил Михаила с Андреем за гвоздями в город, а сам запряг рысака и подкатил к бараку: «Ну, долго ищо ждать! Барыни, твою мать! Живей нельзя было?!» – закричал он на женщин, сверкая глазами.
Анна с Марией и детьми спешно уселись в кошевку, он в сердцах, стеганул коня и промчал мимо охранника. Снег на мартовской дороге местами был уже проеден тёплыми солнечными лучами, и кое-где проглядывала земля или булыжники, которыми были вымощены улочки Ирбита. Полозья скрипели отдаваясь по зубам болью, попадая на проталинки, но мощный рысак в яблоках, летел как будто у него выросли крылья, а Арсений, подстёгивая, гнал его по тусклому утреннему городу. Кривые улочки и переулки сменялись с быстротой молнии.
– Совсем ошалел, куда он так гонит-то? – спросила Анна, укрывая лицо и Лизоньку от снега и осколков льда, что сыпались из-под копыт рысака.
– Молчи, доченька, молчи! – шёпотом ответила Мария.
Рысак свернул в глухой переулок и проскочил во двор, высокие дубовые ворота которого сразу же захлопнулись. Чьи-то сильные руки подхватили Анну с малышкой и понесли в дом. Ворота вновь отворились и резвый конь, управляемый рукой другого возницы снова помчался по городу. У больницы кучер привернул поводья к коновязи и потерялся среди серых домов.
Просторное помещение было слабо освещено лампой, да лампадкой, тлеющей у одинокой иконы Божьей Матери, потому Анна не сразу разглядела за большим добротным столом Михаила и Андрея.
«Проходите, милости прошу! Присаживайтесь к столу, почуйтесь, чем Бог послал. Дай-ка, девонька, мне ребёночка», – ровным голосом произнесла женщина одетая, словно монахиня, во всё чёрное, и Анна сразу прониклась к ней доверием, вспомнив свою добродушную и весёлую монашку тётку Дарью. «Как же давно это было, словно в другой жизни…» – подумала женщина, передавая ей Лизоньку и, не снимая одежды, присела на краешек лавки рядом с Марией. Другая женщина, также одетая в чёрное, молча, поставила на стол кринку молока и разложила на расшитом замысловатым узором рушнике, большие ломти белого хлеба. Тёплый дом, и хлеб, и рушник на чистом столе, появившиеся, как в сказке, показались сейчас сном о прежней жизни, красивым сном…
– Закусим маленько, и в путь, рассиживаться некогда, – отвлёк её от мыслей непривычно ласковый голос Арсения, и Анна почувствовала в нём радость и некоторую долю волнения. Глаза всегда хмурого, а порой и откровенно злого человека, излучали тепло.
– Куда же мы теперь? – робко спросила Анна, не переставая удивляться переменам настроения и интонации его голоса.
– Тайга большая, найдём место. Нам бы только из города выбраться, а там – ищи ветра в поле! – подключился к разговору Михаил, – Я думаю тебе, Аннушка, нас держаться надо. Чует моё сердце – не стоит тебе на родину возвращаться. Ты прости, дочка, но у меня нету надёжи на твоего мужика.
– Нет, дядя Миша! Сынок у меня… – голос её задрожал и оборвался.
– Ну, вольному – воля. Раз твёрдо решила, пусть так и будет, – переглянулся с Михаилом Арсений.
«Благодарствуем, за угощенье, хозяюшки ласковые! – поднялся он и, перекрестившись на образа, поклонился. Мария подошла к Анне и обняла:
– Доченька! Может всё же с нами?
Анна в ответ, решительно покачала головой:
– Нет!
Через некоторое время двое саней, выехали из ворот неприметного дома и направились в разные стороны. Одни, тяжело гружённые мешками, управляемые монашкой, направилась по Алапаевскому тракту, а другие, которыми правила, такая же женщиной в чёрном, почти налегке потянулись на Екатеринбург. Монахиня, не понукала коня, и он медленно тащил сани. Никто из встречающихся редких прохожих не мог и заподозрить, что под грудой мешков притаились беглецы.
Первый возница недолго ехал по Алапаевскому тракту, потом свернул и продолжил путь лесом. Сосны и величавые кедры приветно покачивали лапами и щедро сыпали искристую изморозь. Около низенькой избушки, притулившейся к огромному, в три обхвата дереву, женщина остановила коня, навстречу вышел крепкий старик и поклонился ей в пояс:
– Ладно ли всё получилось, матушка?
– Ладно, Митрофан, ладно! Веди, не мешкая, до скита нашими тропами, как договаривались, – приказала женщина, помогая Марии высвободиться из мешка. «Ну, прощайте!» – оглядев собравшихся, сказала она, трижды перекрестила и тронула вожжи. Послушный конь рысцой побежал по лесной дороге в обратную сторону. Путники встали на лыжи, и тайга поглотила их.
– Вылазь, милая, не бойся! – откинула тулуп, прикрывавший Анну с младенцем, другая женщина в чёрном, – Далёко мы уж от города, небось, затекли ноженьки.
– В какую хоть сторону-то мы едем? – осведомилась беглянка.
– Да на Екатеринбург – Свердловск по нынешнему. Пока до Зайково, а там сменим лошадь и дальше до станции. Ты не волнуйся, голубка! Доберёшься до Каменска! – спокойно и уверенно произнесла женщина, – Кем Арсений-то тебе приходится?
– Никем, дядя Арсений старшим у нас был, – ответила Анна, и ей стало грустно и одиноко, словно рассталась с родным человеком.
Она вдруг остро ощутила отсутствие той заботы, которой Арсений по-отцовски окружал её в посёлке. Когда она оставалась в бараке, готовить еду на артель, он улучал минутку, когда никого рядом не было, протягивал ей кружку молока и говорил: «Пей! Помни что у тебя дитё!», или доставал из необъятных карманов сдобную булочку и совал с теми же словами. Он был строг, как бывает строг к детям любящий отец. Иногда, чувствуя его доброе отношение, хотелось подойти к нему и прижаться к колену, как когда-то она подходила к отчиму. Припомнились капельки слез стекающих по его курчавой бороде в первый день в бараке и полный боли взгляд. Тоска, глухая как ночь, охватила душу молодой женщины. «Может и правда надо было с ними, – засомневалась, было, Анна, но сразу же одумалась, – Нет, нет! Надо домой, там Павлик!»
– Хваткий мужик! Заботливый! Настоящий хозяин хоть и молодой ещё! – прервала её мысли монашка.
– Что-то Лизонька всё спит, – стараясь сменить тему разговора, наклонилась к дочери Анна.
– Не волнуйся, девонька. Я её покормила на дорожку и травяного настоя дала, она долго теперь спать будет. Укутайтесь хорошенько, дыхание у неё хриплое, простужена видать… – и она надолго замолчала.
Пригревшись под тёплым тулупом, Анна впервые за последнее время крепко заснула и очнулась от того, что «монашка» трясла её за плечи: «Просыпайся, голубушка, пора». Заиндевевший конь стоял в глухом лесу на узкой, но накатанной дороге. «Значит давно тут стоим», – отметила Анна и обернулась на фырканье лошади позади себя. «Пересаживайся, сердешная, – забирая у неё Лизоньку, торопила женщина, – И ничего не бойся! Человек свой! Проверенный! – усадив Анну рядом с угрюмым мужчиной, и старательно укутав их с дочкой тулупом, скороговоркой сказала она и сунула за пазуху бутылку молока и небольшой узелок, – Поглубже спрячь, чтоб не шибко холодное было. Ну, с Богом!»
Конь рванул с места и помчался, а женщина в чёрном всё стояла, шепча молитвы, пока сани не скрылись из вида. Ещё не раз менялись кони и молчаливые извозчики, пока Анна не добралась до станции. Весь путь, в течение целого дня, был продуман и организован так, что нигде не приходилось ждать подолгу. И она вновь с благодарностью подумала об Арсении: «Сколько же времени и труда ему стоило, чтоб задействовать всех этих людей. Где он теперь… Ванятка, тётя Маня…»
Как током ударило, когда сани остановились, и она прочитала «Егоршино». Болью в сердце отозвались воспоминания: теплушка, заплаканный Павлик, Пётр, его слова - «Беги скорей ко мне, сынок», всё это разом промелькнуло перед глазами.
– С тобой, дочка, всё хорошо? – склонился над ней мужчина.
– Хорошо, дяденька, – опомнившись, ответила Анна.
– Ну, будьте тут, а я за билетом схожу, скоро поезд – и направился к вокзалу.
Он посадил её в вагон, не прощаясь и не оборачиваясь, ушёл. «Домой… домой» – стучали колёса и сердце женщины.