Как хорошо от сентября и свежего, взлетающего листьями ветра, протаскивающего по мокрой спине холод. Я лежу на чердаке здания, дремлющего всем тяжелым тёмным кирпичом, недалеко от места, где в Nollendorfplatz врезается Motzstrasse. Всего тридцать лет назад здесь двигалась боем часть Белорусского фронта - а теперь весь район захвачен жирующими фашистами. Сверху мне видна часть площади, и по рассказам отца именно там он лежал в траншее и била рядом жутко тридцатьчетверка и с тугим, гулким звуком лохматил землю фугас; белый круг на его рукаве пропитывался кровью. Как хорошо, что он умер и не увидел меня на стороне Советов, старый эсэсовец. Только мать как-то застала за расклейкой листовок с красной звездой и автоматом MP-5, но сделала вид, что не узнала, и прошла мимо, быстро исчезнув в темноте подворотни.
Я вижу, как по крепко сбитой в монолит плитке, разгоняя голубей, идет женщина с коляской, и мне в ней мерещится то ли Ульриха Майнхофф, везущая через плац автомат, пряча лицо, то ли моя несбывшаяся жена и нерожденный сын.
А ведь у меня были хорошие шансы на сытый и тихий путь. Было тепло, по-другому, когда последняя кроха берлинского снега стала каплей, отгремели злые, но радостные майские грозы, и победа нового света над тьмой нам стала более чем очевидна. Кажется, так давно, а на самом деле недавно, мы лежали на трещащих от крахмала простынях и были одним, и говорили, а за окном распускалась весна и всё текло и множилось зеленью воскресающего мира. Я настырно расспрашивал ее о прошлом, со мной такое было впервые (обычно мои контакты с другими людьми тонут в спорах и разглагольствованиях). Спрашивал ее всегда с интересом, правда, тут же отвлекаясь на её ключицы и плечи.
Хорошо было весной, летом же приходила смерть - улов фашистов был самым большим в теплые деньки, и нам виделась в том странная закономерность. Специфический стиль - рассеивающие свет занавески, коричневые плащи, очки в роговой оправе, черный силуэт пришедшего за тобой. Тем июлем смерть пришла и к нам - бойцы рассказывали мне, что когда у Грэтхен нашли агитки RAF, она просто сказала "Простите, нынче больше нечего читать". И посадили ее, знаю, в те самые камеры. Тюремная камера сенсорной депривации - тебя заживо похоронили в охраняемом гробу, где иногда включают свет.
С такими как я - слова либо блекнут со временем, тускнеют и теряют значение, либо выливаются из страниц, наполняя улицу битым стеклом и жидким огнем. Она не хотела, чтобы я убивал, но и не противилась моим речам, надеясь, видимо, что через годы моя страсть пожелтеет и рассыплется. Лежа на чердаке с ружьем, я куда спокойнее себя обычного, будничного, серого. Начинает темнеть, и закатные, бурые тучи похожи на вату, которой пытались продезинфицировать грязную рану. Небо этих тонов иногда накрывало войну.
У меня схватывает дыхание, когда я проговариваю это про себя. Мы армия цвета крови, цвета заката, цвета злобы, цвета, вселявшего ужас в сердца наших отцов.
Наши враги думают, что можно усложнить нам жизнь, сделав условия игры невыносимыми. Патрули проверяют каждый угол в студенческих общежитиях. Все продавцы оружия давно ходят под фашистами. Они знают, как мы выглядим, наши имена и адреса, но я почему-то по-прежнему лежу с винтовкой напротив входа в элитный ресторан и жду, пока покажется цель. Они говорят, будто желают нам добра, хотят мира и благополучия, но я знаю, что они могут дать его даже меньшему числу, чем я, а меня благополучие не волнует. Далеко внизу, через дорогу, расположено заведение "Жареная свинья", и я уже жалею, что выбрал ружье, а не зажигательную смесь, акция была бы красива. Но так надежней.
Смешно, конечно, получилось с местом. Я мог бы зажарить свинью Карла-Хайнца. Нас тоже, в сущности, кормят на убой. Если животное кормить достаточно обильно и долго, его желудок растянется и будет требовать все больше пищи и воды. Если лишить его лакомства - со временем оно будет требовать все меньше и перестанет страдать от его недостатка. Именно тотальный откорм превратил немецкую молодежь в самодовольных хряков. Мы принадлежим к тем поколениям, которые не несут ответственность за то, что на нашей Родине царит капитализм, и в то же время мы более других тронуты его ржавчиной.
У меня затекла нога: икру обожгло иглами по коже.
Меня пару раз спрашивали о пределах дозволенного в борьбе. Есть грань, переходя которую, ты остаешься стоять один против цунами. Ты знаешь, что вода сметёт тебя и перемелет между остовами машин, дверными проёмами, кусками асфальта, кораблями и крышами, но ты стоишь - крепко, гордо, помня, что небесный свод лежит на твоих плечах. Я давно перешел эту черту и был поглощен волной. Рэйган, ковбой и скотина, плейбой и сукин сын, вбухал миллиарды в свои звездные войны и втянул туда Германию, а наши герои тут же кинулись целовать его звездно-полосатую жопу. Эта сволочь, Карл-Хайнц, капиталист, негодяй, предатель, в ответе за то, что наши ученые трудятся на Пентагон и лично на Рэйгана. У него есть дети, но как легко во всем прикрываться детьми, семьей, их душевными травмами. Когда его дети вырастут, разве одобрят они желание отца работать на империю зла? И если да - они наши враги и должны отправиться вслед за ним, а если нет - они нас поймут. Почему мы, RAF, узнавая о прошлом наших пап и мам, могли восхищаться подвигами советских солдат, а дети мертвых толстосумов не пойдут вслед за нами?
А если пойдут - наверное, смогут и убивать.
Мы не сразу дошли до убийств. Сначала студенты взяли камни. Камни отскакивали от щитов как теннисные мячи, не нанося спецподразделениям вреда. Нас разгоняли водой, дубинками, палками, резиновыми пулями, гранатами, блокировали, сажали. Мы достали стволы только тогда, когда они достали свои, за все время борьбы мы ни разу не были радикальнее немецкой полиции. Я был подростком, когда Баадер шпарил по встречной, стреляя в воздух, за несколько часов до ареста. Мы пересели на "BMW" - и, вслед за нами, полицаи пересели на БТРы. В позерстве Андреаса, стрелявшего в воздух при езде по встречной вечером церковного праздника, наверное, не было глупости или пустой бравады. Иногда безумие - единственный способ заклеймить их страхом.
На мгновение отведя взгляд на треснувшее косое стекло в рассохшейся раме, я увидел за своей спиной высокий расплывчатый силуэт. Я резко обернулся, но на чердаке никого не было. Поскрипывали балки, сияла взбитая пыль, и только. Не верю в то, чего не вижу, но мне нравятся потусторонние образы, злые и суровые. Сам всегда представляю себе себя как угли, мерцающие из-под черных бровей.
Веко, правое веко чуть дергается.
Дело справедливости может победить, главное жать, давить. Я идеалист и верю, что каждый человек - человек, а значит, ему можно помочь, даже если он пал. Мы должны двигать трухлявую Историю, но если ее не удается спилить - приходится жечь. Глубокий вдох. Помни только, что пепел ее пойдет на удобрение почвы для новых ростков, не разжигай костра понапрасну. Всё лучше, чем быть законопослушным гадом.
Вот я закуриваю - и знаю, что меня могут найти по слепку зубов, но все равно оставляю окурок здесь - они давно знают кто я, моих друзей, родных, приятелей. Я не могу показаться ни в одном месте, где уже был, и меня могут узнать в лицо. В их кабинетах, на толстых, темного дерева столах лежат списки, копии моей медицинской карты. Они знают, что я прихрамываю, если долго хожу - врожденное заболевание суставов. Знают, что я курю, хотя медики запретили. Как прекрасно чувствуешь себя, когда тебе нечего скрывать, потому что нечего скрыть.
Как-то сильно потеют руки - волнуюсь, что ли?
Лежу и задумчиво вычерчиваю пальцем в пыли пятиконечную звезду. Чуть ниже чердачного окна, на остро-покатой крыше трутся гибкими шеями два мокрых, ощетинившихся в мир слипшимися перьями голубя. Входная дверь ресторана открывается, я выдыхаю и задерживаю дыхание, чтобы не трясло руки. Мерно разваливаясь, оттуда выплывает Карл-Хайнц, похожий на пузырь, обтянутый шикарным костюмом-тройкой. Он быстро семенит, сука, мне никак не удается прицелиться, его охранник все время закрывает лысого толстячка широкой фигурой - да он знает, знает, что я тут.
- "Провидец херов." - подытожил я сквозь зубы.
Авто, новёхонькая "BMW", припарковано прямо под рестораном, и он легко проскальзывает в него за водителем. Сегодня явно не мой день. Я стреляю неплохо, но, боюсь, было бы слишком самонадеянно ожидать от главы концерна небронированного авто и стекол. Карл-Хайнц развалился на заднем сидении и с любопытством разглядывал группу студенток выше по улице. Что-то сказал шоферу, кивнул в их сторону, машина завелась.
Следующая секунда хлестнула перепонки ударной волной.
Мое лицо обожгло звуком, отшвырнуло, стекло стаей осколков влетело в комнату из закрытых створок, я откатился и замер, ожидая второго взрыва. Мысль была одна - "Боже мой!" - думал я - "Боже мой! Кто?!". Внизу царил хаос. Разбегались люди, около дороги полз раненый, оставляя на камнях красный след. Овощной прилавок перекосился, заваленный камнями из мостовой. Там, где стояла машина Карла-Хайнца, красным скелетом полыхал остов. Даже не кричала, а выла женщина. Вырванный бордюр торчал из погнутого придорожного фонаря. Здание напротив смотрело на все это пустыми проемами окон.
Меня привел в чувство размашистый звук сирен. Господи, что делать? Так, как и планировал, поехали. Отогнуть половую доску, просунуть в образовавшуюся полость ружье. Дальше - шарф, очки, плащ - туда же. Бегу вниз по широкой и светлой лестнице, но стены всё равно давят, сжимаются, как будто пытаются меня отжать. За дверью меня ждали вой сирен, крики, вонь горелого металла, пластика и мяса.
Я быстро шел вверх по Motzstrasse. Видимо, не только RAF не нравилось участие Германии в СОИ. Совпадение, блин, кто же знал, но я же, я же не спустил курок? Я хотел, я мог, но я же не спустил? Давно готовясь, я убедил себя, что без этой мрази нашей Родине будет лучше, а сейчас, сейчас не знаю, но мне как-то легче. Легче.
Присел на лавочке в парке и закурил. Это было фиаско. Я наследил, как мог, дебил, потому что не думал уходить живым, был готов умереть, а теперь мне страшно. Теперь мне страшно. Почему все так криво? И кто, кто это сделал? - думал я, не мигая глядя на ноги проходящих людей. Сигарета в губах размокла, неподкуренная. Наши? Одна из "серых" ячеек? Нет, они не могли, даже они не подвергнут обычных горожан опасности. Охранник - цепной пес, он знал, на что шел, но они бы не стали рисковать жизнями прохожих. Тупо, как все тупо. Я поднес к сигарете огонь, вобрал в себя жесткий дым и зашелся кашлем. Так нельзя, это невозможно. Конкуренты? Что делать? Почему пошел я? Вызывались Хосе и Гюнтер и другие, какого же хрена я полез?
Мимо прошел бюргер с лабрадором и пес оскалил зубы, зарычал, полез. Он чует страх. Облетала осень, кроны уже были отлиты из золота, я жевал губами окурок и только сейчас почувствовал, что ноги стоят в луже и насквозь промокли. Только я встал, собираясь уйти, как на мое плечо легла тяжелая рука, а на запястье щелкнул наручник.