Смерть Сталина
Можете себе представить, сколько человек сплюнуло, и как у них радостно забарабанило сердце, когда выплеснулось известие о смерти Сталина! Сколько же семей было обезглавлено, лишь потому, что у Вождя была паранойя, а его верные псы в «Органах» умело играли на ней и проявляли мастерство заплечных дел. А что творилось в лагерях? До этого говорили друг другу: «Из-за тебя меня посадили!». «Как так?». «Да, если бы твоя попытка покушения увенчалась успехом, мне не припаяли мою». И оба смеялись, хорошо понимая, что ни тот, ни другой и не помышлял о покушении, но, если бы не было тирана, то их жизнь была другой. Это был горький смех, так как сроки были нешуточные. А теперь радость захлестнула всех. Тем более что зэки живут надеждой на амнистию, и ждут её к любому празднику и юбилею, а тут «откинул копыта» Сам Главный Деспот. По всей стране поползло: «Грядёт амнистия, скоро свидимся!»
Детская колония для малолетних преступников под Ярославлем (размещавшейся за стенами осквернённого Толгского монастыря). Строжайшая палочная дисциплина. Самые страшные враги маленьких узников – люди в шинелях, их «воспитатели», заменивших им родных родителей. Но всех выше и «роднее» был генералиссимус Сталин, чей портрет (в самой дорогой шинели) висел в кабинете начальника. Именно о Сталине ребятам постоянно твердили, что Он заботится о каждом из них, как и о порядке во всём мире.
5 марта ( Везде, где я говорю о 5 марте, возможно, это было 6-е марта, так как объявлялось, что Сталин «умер после продолжительной и тяжёлой болезни в 9-30 вечера 5 марта») 1953 года колонистов в неказистой и продуваемой униформе вывели на плац. Матерясь напропалую, выстроили каре. Никого не пересчитывали. Долго «тянули резину». Ребята вконец замёрзли. Вышел помятый начальник колонии. Всем приказал снять шапки.
- Сегодня (вчера - ?) в … часов … минут умер отец и учитель всех времён и народов, наш дорогой товарищ …
И тишину разорвало дикое «Ура-а-а!!!». И полетели ввысь шапочки-ушаночки, как птицы рвущиеся на волю.
Насколько же мы, ещё не хлебнувшие лиха, были глупее этих малолетних преступников. Мы, дети «благополучных» родителей.
Рассказывает Тамара Пантелеева, 1943 года рождения. Художник финиф-тяник из Ростова. В 53-ем она училась в третьем классе. Казахстан, Байконур. Полигон ядерных испытаний. Отец погиб на фронте. Мать медик, которая после окончания вуза приехала сюда по распределению из Сочи. Но после обязательных трёх лет работы «у чёрта на куличках» на секретном объекте, обратно к Чёрному морю её не пустили. Тамара помнит, что приезжал из Сочи в Казахстан её дед, что бы нянчиться с нею.
Итак, 5 марта. Одноэтажная школа «типа барак». К учительнице пришла сестра и что-то ей шепнула. Та заплакала, сказала детям, что умер Сталин. Учеников распустили по домам.
Тамара дома включила радио–тарелку и стала подметать пол. Говорили о смерти вождя.
Девочка с веником заплакала.
«Плакала не потому, что не могла представить, как будет идти жизнь даль-ше, а было жаль Сталина».
Тамара добавляет к рассказу нечто иное: первое испытание бомбы было в 49 году, этого она не помнит. А вот в 56 году во время уроков громыхнуло. Подумала, что что-то со здоровьем, так как заложило уши. Но рухнул потолок. Никто не пострадал случайно. Это испытание ядерного оружия запомнилось навсегда. У многих после этого были патологии. Но полное умолчание, и никакой помощи.
Но я отвлёкся. Расскажу как я, ученик шестого класса, воспринял смерть одного из жутчайших людей моего времени. Ещё с пелёнок, а мы все были детьми яселек и детсадов, нам внушали мысль о гениальнейшем из гениальных, герое из героев, за кем, «борясь и побеждая, наш народ … идёт! ». Конечно, за Сталиным мы шли. Без имени Сталина не звучала ни одна песня, ни одно выступление. Сталин был и друг спортсменов, и друг оленеводов. При имени Сталина надо было встать и аплодировать. Нас учили «слогану» «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! ». И, вдруг, эта ужасная весть о том, что Он умер! У нас тоже не было в этот день уроков. Я как особый дар воспринял разрешение стоять в почётном траурном карауле около портрета ушедшего вождя. Этот портрет был на втором этаже нашей 33-ей ярославской школы. Портрет большой, во весь рост, видный и с первого этажа, так как лестничный пролёт упирался в него. Я стоял со слезами на глазах. Но я был старше Тамары, и думал о том, что рушится вся жизнь. Ещё я чувствовал некий неведомый мне ветерок, исходящий не от заплаканных лиц. И тогда твёрдо решил посвятить свою жизнь памяти Великого моего Современника. Я создам партию юных Сталинцев и буду пропагандировать и внедрять его неосуществлённые планы в жизнь. Слёзы мои были искренними, но недолгими. 54-й год оказался годом большой «бериевской» амнистии, после которой всем стало ясно, что вождь народов имел многомиллионную армию рабов-заключённых. Затем «разоблачение» и расстрел самого Берия, Абакумова и иже с ними. Да и сам я взрослел. И вскоре грянула пора «разоблачения культа личности». Но кто разоблачал? Когда в народе прошла байка, что на 20-м Съезде кто-то прямо спросил, выкрикнул, «А вы где были?», то на строгий вопрос Хрущёва: «Кто посмел выкрикнуть? Встаньте!» никто не встал. И тогда-то, мол, Хрущёв заявил: «Боитесь? Вот и мы боялись!» Эта байка только убедила меня, что у всего Политбюро «рыльце-то в пушку»! Да и не мог, по моему твёрдому убеждению, «настоящий» коммунист, выкрикнувший обвинение, трусливо промолчать после этого. Ну, так мы были воспитаны! «Если выставить в музее плачущего большевика, весь день бы в музее торчали ротозеи: ещё бы, такого не увидишь и в века!». Маяковский, обязательный для изучения и заучивания в школе.
Кстати, лавры «Живее всех живых» и «Вечно живой» достались иному сумасброду и кровопийцу. Не пришлось на коммунистическом Олимпе ломать голову над вопросом, кто же всё-таки «живее всех живых». Сталина принесли в жертву. А в Китае дело было сложнее. Ещё при жизни Великого Кормчего Мао Цзэдуна (Не могу забыть:«Даже Мао Дзедеул и тот немножечко всплакнул»,- написал неизвестный для всех, но известный мнительному КГБ, скорбящий поэт, в день смерти Уса) описывались такие сцены: устраивает откормленный Мао Великий заплыв в реке Хуанхэ. (Любил сам плавать и приучал весь народ). С берега крик: сто лет тебе жить товарищ Председатель! И тут же кричавший получает в ухо. Мало сотни лет. Раздаётся: Тысяча лет! И на это – по уху. Тысяча тысяч, миллион лет! Это куда ни шло. Сталину суждено было иное. Его авторитет пытались реанимировать. Через десяток лет после его бесславной кончины, вдруг на лицевых стёклах всех автомашин в Советском Союзе засветились парадные портреты Генералиссимуса. Говорят, что за благополучие на дорогах машин без портрета Сталина никто не мог поручиться. А в кинотеатрах, я сам был свидетелем в конце шестидесятых, весь зал вставал, когда мелькало в хрониках и кинодокументах грузинское лицо деспота.
Вернёмся к долгожданному и невероятному дню смерти Сталина. Никак не пойму, но кажется мне, что по радио передавали бюллетени о состоянии здоровья Вождя (с 3 марта). То ли это всё упаковали в один день (5 марта), потому что под конец стали передавать бюллетени через каждые пять минут, то ли что-то не так с датами и памятью. Надо поднять газеты того времени. По городам на центральных площадях были развешаны громкоговорители. Начало года было богато на скорбные для коммунистов потери. В Кремлёвской стене торжественно «погребались» «видные политические деятели», и траурные мероприятия транслировались на весь мир. Траурная музыка не переставала бередить слух.
Перенесёмся во Владимирский Централ. В камеру, где находился Даниил Леонидович Андреев. Он сам рассказывал мне эту историю. Камера была на четырёх узников. В этой камере уже много лет сидел Даниил Леонидович. Кстати, здесь же сидел (раннее) и император Манчжурии Пуи. Жизнь шла размеренно, ничего не менялось. Сроки у всех были неопределённо долгими. Ни газет, ни радио, ни свиданий. Начальство, охранники, хозобслуга неразговорчивы. Библиотека (я о ней рассказывал в другом месте) богатая, но книги старых лет и изданий. Что творится в стране и мире – только догадывайся, или жди более «свежего» сокамерника. Даже об окончании войны в «крытке» узнали далеко не в первый день «Победы». В марте 53-го в камере были только многолетние знакомые. Сидели умные зэки. Календарь вели. Репродуктор за окном напоминал заевшую граммофонную пластинку. Траурная музыка прерывается речитативом дикторского текста с неразборчивым перечислением фамилий. И снова траурная мелодия, и снова перечисление тех, кто сменял друг друга в почётном карауле. Кто в гробу – непонятно, но ясно, звезда первой величины. Об Усатом Корифее никто и мечтать не смел. Одна лишь мысль об этом могла опалить мозг и вывести разум из строя.
В послеобеденный, так называемый «мёртвый час», когда тюремные внут-ренние звуки почти сходят на нет, сокамерник Андреева, тоже профессор литератор, Опарин, полез «на решку». Этот хрупкий человечек отличался отчаянной дерзостью. Ни во что не ставя возможное наказание, он залез на окно и прижался ухом к форточке. «Намордник» (деревянный щит, из тех, которыми были забраны все окна) мешал что-либо увидеть, но слышимость около него была лучше. Долго висел Опарин на решётке, тщетно пытаясь расслышать что-нибудь определённое. Порывом ветра донесло несколько знакомых имён. Музыка траура и ещё несколько имён. Откуда-то из подсознания полыхнуло, что в перечислении, в той структуре и порядке не хватает законной (?), знакомой сердцевины. Сталин со всеми эпитетами как бы был отделён от прочих не писаным каноном. Он пребывал в иных формах голоса, акцента, придыхания и задержки паузы. А как раз этого не было. Не было. Не-бы-ло! Это сразило профессора на пол. Он рванулся к спящему Даниилу Леонидовичу, схватил за лацканы куртки и затряс. Надо напомнить, что Андреев тоже был профессором (стихосложения) в Московском ли-тературном институте, и его, сугубо штатского человека, под страшными пытками заставили признаться, что он ходил в тир и тренировался (на духовых винтовочках) стрелять, чтобы устроить покушение на Сталина. С этой же целью он часами простаивал на Красной площади, пытаясь составить график выезда правительственных машин из Спасских ворот (Ещё одно вменялось в вину Даниилу Андреевичу: в каких-то списках он фигурировал как претендент на пост министра культуры России после победы фашистов. Как не добавить: я видел горькую усмешку на губах Даниила Андреева, когда ему рассказали, как вёл себя в камере, после уже предсказуемого ареста, тот самый полковник, что избивал его, требуя немыслимых показаний. Полковник и рад был теперь сам признаться во всём, что угодно и кому угодно, но, зная внутреннюю кухню Органов, носился по камере и орал: «Меня расстреляют, я знаю! Расстреляют!!! » Даже тогда его никто не бил в камере. Он сгорал на костре своих воспоминаний и своей совести. Он сам подготовил своё тучное тельце на заклание. И ничто не могло его спасти.) Опарин тряс изо всей силы Даниила Леонидовича. Тот пытался, ничего не понимая, сообразить, значение жестикуляций обезумевшего друга. Опарин, задыхаясь, указывал попеременно то на окно, то на потолок, то судорожно на пол и на пол. Молчаливая сцена продолжалась, пока камеру как бы озарило тысячами солнечных лучей. Андреев восхищённо прошептал: «Неужели?». «Ну, да, да. ОН!!! » – раздалось в ответ. И тут же – объятия. И начался перестук из камеры в камеру. Владимирский Централ наполнился небывалым радостным набатным гудом.
К сожалению, страна как была, так и осталась на долгие десятилетия под властью коммунистической идеологии, культа Ленина, лжи и насилия. СССР как был, так и оставался «Империей Зла».
А вот и Ленинград «колыбель Революции».
О, нет. Лучше я начну этот рассказ с лета 57-го. То есть – прошло четыре года. Хрущёв уже насобирал тысячи своих политзэков. Страна продолжала жить по «Сталинской Конституции». Но теперь, как правило, инкриминировалось не покушение на главу государства, а покушение на, вообще, общественно-политический строй в советской отчизне, на социализм. 58-я статья Уголовного Кодекса имела много подпунктов: от терроризма, диверсий и шпионажа, до простой болтовни, выраженной, к примеру, в письме «на деревню своим родителям». Не дай Бог, если «изобличат», что в интимном письме ты «выступаешь с руганью существующих порядков»! Этим ты обеспечил себя 10-м пунктом 58-й статьи. Он был самым ходовым в те годы. И по нему все мы именовались «болтуны». В лагере было несколько глухонемых. Казалось, им навешивать «болтуна» было бы, по крайней мере, некорректно. Ан, нет. Вот «разговорился» я жестами с одним из таких. Оказывается, он с остервенением выколол глаза на литографии Никите Сергеевичу. Статья 58, пункт 10. «Подрывал авторитет члена Политбюро, Генерального секретаря Партии». А значит, проявил действия направленные против социалистического строительства в стране. В Уголовном кодексе было всё четко прописано «в соответствии с Конституцией». Многие до сих пор считают, что советским людям были даны права невиданной свободы слова, собраний, демонстраций. Это де было чёрным по белому пропечатано в Конституции. И, если, где подвергали наказанию кого-либо, то нарушали этим Конституцию, а справедливость могла быть восстановлена «законными методами». Меня арестовали за то, что я был на демонстрации с неугодным властям Лозунгом.
- А где же мои права?
- Какие? Подрывать основы социалистического строя?
- Но в Конституции …
Принесли тоненькую книжечку Конституции, отпечатанную миллионным тиражом. И ткнули меня носом. Читай: «В соответствии с интересами народа и в целях укрепления и развития социалистического строя, гражданам СССР гарантируются политические свободы – слова, печати, собраний, митингов, уличных шествий и демонстраций …». «В целях…» Это я сейчас выделил уточнение, а тогда, в тексте 120 параграфа всё было напечатано мелким затёртым шрифтом. Ещё, согласно Конституции СССР, «осуществление прав и свобод неразделимо от исполнения гражданином его обязанностей». Всё логично. И может быть доступно разъяснен; тупым. Но, посмотрите, как изобретательно! Установка на подлость работает во всю мощь. Статья Советской Конституции из разрешительной, дарующей свободы, оказывается запрещающей. Запрещается всё, что не в русле их преступной идеологии. А Уголовный кодекс закрепляет эту установку карательными мерами (вплоть до расстрела!).
Так естественно поэтому, что возмущение насилием и нежелательными порядками у людей прорывавшееся в виде нервного срыва - словесной перепалки, публикации в прессе, выступлении на собраниях, да даже в простом обмене информацией в частной переписке, было подсудным делом, потому что запрещено Конституцией. Да какой же статьёй? – Той самой, декларирующей свободы!
Надо напомнить: ещё не наступила эпоха туалетной бумаги. Через несколько лет появятся на улицах городов счастливчики обвешанные рулонами этого прогресса. Повсеместно пользовались газетами и прочей партийной литературой. (Хороши были «Блокноты агитатора»: бумага мягкая и уже нарезана удобным форматом. К тому же блокноты были почти бесплатны. Шли бесплатным приложением ко многим партийным изданиям). Сколько портретов наших вождей были использованы не по назначению. Но прошла пора, когда любого и каждого можно было схватить и судить. И не настало ещё время, когда неугодных можно было хватать и без суда и следствия держать в психбольнице. Но, где коммунисты, там и раскручивается маховик репрессий. У них установка такая: строить на развалинах, на пепелище, на обломках, на крови, на трупах. Вначале, следовательно, надо было подготовить соответствующую почву.
Итак: лето 57-го года. Несколько политзэков в бараке, образовали подобие купе из пространства между двумя вагонками двухэтажных деревянных нар при помощи тощих одеял и другого тряпья и вели очередную дискуссию о путях преобразования существующего государственного порядка. Прибыл новый этап, но никто из нас не пошёл его встречать. Вероятно потому, что это был этап не с воли, а из другого лагпункта, и внутрилагерное «радио» – молва (молниеносно и неведомыми истоками питаемое) не сообщало о прибытии кого-либо из интересных нам людей. Родион Гудзенко, небольшой, худенький художник из Питера неожиданно замер на полуслове, выскочил в проход барака и с объятиями накинулся на огромного верзилу, отыскивающего свободные нары. Тот тоже радостно прижал Родю к себе, отодвинул, любовно посмотрел на него. И они одновременно сказали одну и ту же фразу: «Я был уверен, что встретимся!». Новоприбывший был молодым геологом из того же Питера. Михаил Красильников. Его затащили в наше «купе». Быстро сорганизовали «столик» из тех припасов, что наскребли. И вот история, к которой я подбираюсь.
В марте 53-го, в Ленинграде, к Александрийскому Столпу, что на Дворцовой площади, были прикручены гроздья хоботов с раструбами в разные стороны. Это были громкоговорители, по которым шла информация «о ходе болезни и угасании» «самого человечного человека» Иосифа Виссарионовича Сталина. Наконец было произнесено о смерти. Все оголили головы. А Родион, напротив, нахлобучил шапчонку поглубже и стал подпрыгивать и крутиться в поисках такого же, как и он, радостного человека. И увидел. Далеко это было в толпе. Высокий молодой, бородатый человек обоими руками демонстративно удерживал на голове широкополую велюровую шляпу. И так же как Родион, радостно озирался в поисках того, кто тоже не снял головного убора. Это тогда был поступок. Они пробрались друг к другу. Родные, но незнакомые. Обнялись, и их тут же безжалостно растащила круговерть народа. И вот сейчас они здесь, в лагерном бараке, встретились вторично. Они знали, что встреча будет непременно. И все четыре года хранили память друг о друге, об их первой радостной встрече у Зимнего Дворца. И искали друг друга. Они набросились друг на друга с вопросами, которые были понятны и д;роги тогда только им. А мы впервые, как и Родион Степанович Гудзенко, услышали имя этого светлого, высокого, радостного человека, Миши Красильникова. Не долгая, но славная была дарована Мише жизнь. Для многих он остался в памяти светлым маячком, не в смысле «спасающем», а в – утверждающем правильность выбранного направления.
Лев Николаевич Гумилев, сын знаменитых родителей, Николая Степановича Гумилёва и Анны Андреевны Ахматовой. Не удостоил своим вниманием сам факт смерти Сталина. Он работал над своей книгой, а пришедшим с сообщением о потрясшем весь мир известии, только и сказал: «Идите и скорбите».
А вот мой лагерный друг, ничем не примечательный, разве что недюжинной физической силой, рассудительностью и упорством, Виктор Семёнович Поленов жил в бараках в центре Москвы. Его родители перебрались сюда, бежав из де¬ревни в голодные тридцатые годы. Они были работящи (без этого не выжили бы) и полуграмотны. Для них воспоминания «дореволюционных», даже «довоенных» лет (имеется ввиду – Первая мировая), были более реальны, чем всё, что было после. Сталин для них был очередным временщиком, при котором жилось совсем худо. Всякие там идеологические выкрутасы и политические умопомрачения были за чертой их тяжёлого быта и понимания. И смерть Сталина они встретили ещё равнодушней: никак. Даже кухонных разговоров не было. Сам Виктор, 25-ти лет, отслужив срочную пограничником, работал шофёром в коммунальном хозяй¬стве и считался в бараках человеком, «поднявшимся над остальными». Но и он не видел в этой смерти особого события. Поэтому, как и всегда, в день похорон Ио¬сифа Виссарионовича, совершал свой вечерний моцион от Ваганьковского клад¬бища до Манежа и обратно. В. С. жил на Большой Декабрьской. 7 марта (в ка¬нун похорон) он дошёл до Краснопресненской Заставы. Прошёл Зоопарк. Мино¬вал пл. Восстания. Вышел на Большую Никитскую улицу. (Особняк Берии стоял на Малой Никитской.) Вышел к Никитским Воротам (бульварное Кольцо). Со сто-роны Арбатской площади по направлению к Пушкинской площади шло «в скорб¬ном молчании» много народа. Спросил «Куда?». И его чуть не разорвали за этот вопрос. Видно, могучее телосложение и абсолютно рабочий вид спасли. Но поток захватил и его. Понёс по Бульварному Кольцу. Миновали Пушкинскую площадь, Страстной бульвар. Перешли Петровку. И стали спускаться к Трубной площади. При пересечении Сретенского (Страстного) бульвара и Петровки повернули вниз на Трубную. «Запахло Ходынкой», – вспоминает Виктор Семёнович, о которой он не мог не слышать, живя недалеко от этого несчастного поля. Вышел из толпы. Перескочил ограду Страстного Бульвара. Пошёл спокойно и вышел на угол Труб¬ной площади. Остановился у Гастронома. Милиция направляла толпы народа в узкие бульвар¬ные проходы, Неглинную улицу. На Неглинной, в начале улицы, была запруда и шёл тихий гул. Мимо прошёл огромного роста молодой человек (Виктор Семёно¬вич, сам большой и крепкий, разводит руками, чтобы показать, какой был встреч¬ный), на котором «лица не было». Взъерошенный и белый как смерть. Со спины добротное пальто было разорвано «до креста».
«Ну и ну! » - Подумал Виктор, - «здорово пришлось тебе, выбираясь». И вспомнилось ему не раз слышанное: «Сталин – бандит». Это говорили многие в бараке, где он жил с родителями. Говорили, не очень таясь и без эмоций, как бы отмахиваясь от мухи. А здесь эти слова засвербели. Позднее, когда по Москве по¬ползли слухи о 3 с половиной тысячах задавленных насмерть, рвущихся ко гробу «бандита» (и случайно захваченных стихией), Виктор Семёнович серьёзно заду¬мался над историей и судьбой Отечества. Через несколько лет таких раздумий, что вполне закономерно, «загремел в политлагерь» с группой единомышленников – москвичей, русских националистов. Националистом он остался до сих пор, хотя ему сейчас уже за 80 лет. Он бодр, силён, и бескомпромиссен: не русским пришельцам нечего делать в России. Он всю жизнь голосовал не разумом, а чувствами. Не поднятием руки, а потрясая кулаком. «Я говорю не только о русских, а о коренном населении России. Тем же инородцам, кто приехал после 1991 года, нет у нас места, пусть убираются восвояси» - декларирует Поленов.
Но не только в тюрьмах и лагерях не плакали о тиране - душегубе. И не только бесконечно далёкие от общественной жизни, задавленные бытом и забо-тами о хлебе насущном.
Людмила Зыкина, известная певица, была некогда искренне увлечена комсомолом и, безусловно, верила коммунистам. Затем также сполна прозревшая (как и многие обыватели, когда хлынул поток разоблачений и изобличающих документов), вспоминает, что её родственница спокойно говорила плачущим в марте 53-го: «Что вы плачете, как коровы? Ещё хуже не будет, некуда!». Так думали многие, и ждали от перемен облегчение их личных тягот.
Так уж случилось, что в один день со Сталиным хоронили Сергея Сергеевича Прокофьева. В Москве достать цветы на гроб всемирно известному композитору было невозможно. Всё ушло к гробу Вампира. «И поделом тебе Сергей Сергеевич. Сорока двух лет приехал из-за «рубежа» (в 1933 году), а через 17 лет, в 50-м написал ораторию – панегирик Вождю. Ты был много обласкан Сталиным, многократными его премиями (в 46 году – аж трижды!). Тебе ли быть в обиде?» – слышал я от знакомых позже. Это было в 57 году, когда «бедным» родственникам вручали ещё одну Ленинскую премию (посмертно для самого композитора).