«Женщины и волчицы родственны по своей природе: они пытливы, наделены огромной выносливостью и физической силой… Они искусно приспосабливаются к непрерывно меняющимся обстоятельствам, бывают неистовы в своей верности и необычайно отважны»
(Бегущая с волками. Ларисса Пинкола Эстес.)
Уединённая речная долина, где в заслоне стояли полки Дорожа, была столь пустынна и холодна, что казалась безжизненной. Глубокое безмолвие царило кругом, ни звука не раздавалось в заиндевевшем воздухе. Не ощущалось никакого движения. Однако враг был, похоже, уже где-то поблизости.
— Сейчас покажутся! – предупредил Андрей и рассмеялся, безусловно, радуясь самой возможности поучаствовать в настоящем бою.
Его мать, булгарская полонянка из Ошеля, родила Ратшу (Ратислава), в крещении Андрея (булгарск. Унтри), в год смерти великого князя владимирского Константина. Этот год был ознаменован лютым голодом во всей Северо-Восточной Руси, вызванным неурожаями предыдущих лет: «Того же лъта бысть глад велик по всей земли Суздальской, и многа зла сътворися… овии бо ъдяху доубовоую кору, а инии мохъ, а инии соломоу тлъкоуче, а инии кониноу ъдяхуть и в великое говъние и много людии тогда изомроша от глада…». Тогда же скончался от ран, полученных в братоубийственной Липицкой битве, его отец, «княжий муж» (дружинник) Тороп. А когда Ратиславу пошёл пятый год, ко двору великого князя Юрия Всеволодовича, успешно воевавшего с волжскими булгарами, явилось посольство от них с дарами и просьбой о мире, и Князь, прежде дважды отклонявший их предложения, на сей раз согласился. Из Булгара были присланы поручители (заложники) — несколько знатных булгарских людей во главе с известным воеводой Бакыром (от «Бу-Кара» — «Господин Волк»), дядей Ратши, который, будучи таким образом отлучён от ратных дел, с энтузиазмом взялся за его воспитание…
Уроки старого воина были трудны, но, тем не менее, Ратислав полюбил холодные туманные рассветы, когда под неусыпным надзором его без устали бегал по буреломам и падям, носил тяжёлые кадки с водой, рубил дрова, а когда исполнился срок — скакал на трёхлетнем коньке, рискуя разбиться насмерть. Что касается конька того, то его, буланого, с тёмной полосой по хребту, Бакыр присмотрел в княжеских табунах по одному ему известным приметам. Невысокий в холке, с грубой, словно вытесанной, головой, короткой шеей, с крепкими костистыми ногами, он, конечно, был менее красив, чем иные, зато скакал без устали и на пересечённых пространствах постепенно обгонял всех. Он не боялся морозов и умел находить для себя корм под снегом, а чтобы управлять им, не требовалось узды, но лишь лёгкие усилия коленей, которыми можно было заставить его «трогаться с места, поворачиваться и бежать прямо», что было удобно для прицельной стрельбы из лука. Именно на нём и ворвался Андрей в пору своего возмужания, предвкушая час, когда и ему, сыну къняжьего гридня, будет дозволено бить челом Кънязю и присягнуть ему на верность, став таким образом равным среди прочих отроков. А до того старый воин учил его обращаться с оружием, в особенности метко стрелять из лука — прежде из привычного, что был в обиходе у залесских племён, а после и из составного, с четверным изгибом, состоявшего из нескольких кусков дерева, усиленного пластинами из кости и чутко реагировавшего на малейшее натяжение. Стрелы, из него выпущенные, со ста саженей добротно пробивали стальную кольчугу. Эти луки несли с собой геты — порубежные воины метрополии, которые в силе тяжкой скапливались за Иттилём и верховодили в половецких степях, готовя набег на благодатные страны Венеи.
Обучение Ратши между тем проходило успешно, хотя Бакыр понарошку или всерьёз никогда не был удовлетворён, вновь и вновь заставляя его проделывать сложнейшие упражнения и преодолевать трудности, казавшиеся со стороны совершенно немыслимыми, причём он не отходил от него ни на шаг, присматриваясь к походке, дыханию, движениям тела и даже отдельных мышц.
— Эй, Унтри, покажи-ка, что и ты — настоящий мужчина! — потягивая кумыс из вызолоченного черепа-чаши, зачастую взывал он. И тот, задерживая дыхание, пускал уже не первую длинную стрелу в установленный в трёх сотнях шагов круглый щит.
— Не так! — комментировал Бакыр, придирчиво окидывая взглядом ладную, крепко скроенную фигуру племянника. — Мышцы напряжены — расслабься!
И Андрей/Ратислав вновь (в который уж раз!) поднимал тяжёлый свой лук и натягивал до уха упругую тетиву…
— Не так! — вновь звучал голос наставника, и резким, неуловимым каким-то движением тот толкал подвешенное между двух тополей бревно, а Ратша, лишь какое-то мгновение пробалансировав на нём, безуспешно пытаясь сохранить равновесие, валился в уже изрядно примятую им траву.
— Не так! — раз за разом повторял Ак-Бакыр.
— А как? — утратив терпение, наконец, осведомился горе-стрелок. — Покажи, как надо!
Усмехнулся старый воин, покачал с укоризной седой уже главой, принял лук и стрелы и, прежде всего, осмотрел тетиву.
— Врага нужно видеть не столько глазами, — сказал он, — как чувствовать! На мгновение даже нужно стать им. А целиться долго нельзя: почувствовал биение его сердца — стреляй, иначе промахнёшься! — Он легко, будто став невесомым, взлетел на бревно, которое даже не покачнулось. (Андрей наблюдал бездыханно.) — Стреляй, когда все четыре копыта коня в воздухе!.. Ну, толкай! — приказал.
Андрей раскачал бревно, и, когда оно набрало амплитуду, старый воин пустил прежде одну стрелу, как показалось, даже не целясь, потом … одну за другой три оставшиеся, каждый раз плавно, но молниеносно доставая очередную из тула, накладывая на цевьё, поднимая лук и пуская. Разумеется, все поразили цель.
— Когда учишься стрелять на скаку, поначалу трудно справляться с конём и прицеливаться, — предупредил он. — Но обязательно придёт день, когда перестаёшь замечать свои действия, конь станет послушным, а цель … не требующей напряжённого внимания. И так во всём. Тренировка умения происходит как бы помимо тебя, а обучение неотличимо от повседневной жизни… — Без всяких видимых усилий он спрыгнул наземь и вернул Ратше лук. — И ещё. Если ты намерен постичь ремесло воина, не поддавайся слабости и помни, что себя нужно превзойти! В конце концов, то, что казалось невозможным вчера, станет доступным сегодня, понеже дорогу осилит идущий. Тому, кто в пути, не страшна смерть!..
А вечерами, когда сполохи заката один за другим тонули в массивах меняющих свой цвет муромских лесов, когда в них образовывались чёрные провалы, вскоре сливавшиеся с наступающей тьмой, Ак-Бакыр рассказывал Ратше об обычаях своего народа, о войнах и облавных охотах, о древних булгарских (идельских) богах, наиболее почитаемыми из которых были дух солнца Ут, женский дух Первозданного Океана Вселенной (Ра), дух любви Туран (дочь Ра), дух речной воды Су-Анасы, дух света Мардукан (Рождённый Солнцем), а также альп Волк (тотем идельцев). Последний был духом охоты, дарителем славы, победы и власти и носил ещё множество имён: Магал, Булг (Чёрный, Тёмный), Синби, Синдиу, Айчин (Лунный Чин), Хон (Хин), Кур (Гур), Бури (Буре), а его женская ипостась — Ай-Бури (Лунная Волчица)…
— В чём смысл жизни? — заканчивая всякий раз свой рассказ, вопрошал Ак-Бакыр. И отвечал сам не без пафоса: — Сражаться, чтобы преодолеть смерть, продлить жизнь!
Между тем преодолеть смерть на Руси становилось всё сложнее, так как не только мор выкашивал людей, как траву, но и беспрестанные къняжеские разборки, которым намеревалась, да всё никак не могла положить конец метрополия, целиком поглощённая войной с Цинь (Китаем). И даже жестокий урок, преподанный ею на Калке, не положил им конец.
— Смерть не страшна, — наперекор всему учил Ак-Бакыр, — страшнее утратить свободу!
Именно её (свободу) он и решил защищать, когда внезапно засобирался в дорогу. (Стало известно, что булгары запросили у Кънязя помощи против объявившихся на их границах гетов (савиров), и тот, «помня заповедь Господа о любви не только к ближним, но и к врагам», отпустил поручителей и отправил с ними десятитысячный корпус под началом своего сына Всеволода вкупе с кънязьями рязанским и муромским.) На прощание он подарил Ратиславу чешуйчатый панцирь и полное вооружение: длинный однолезвийный меч с ножнами, инкрустированными затейливым орнаментом, боевой кинжал с широким клиновидным лезвием для поражения защищённого доспехом противника в рукопашной, шлем с маской-забралом для защиты лица и небольшой выпуклый круглый щит.
— Это оружие лёгкого конного воина, — пояснил он. — Оно придётся тебе в пору, когда придёт час, а добрый конь и лук у тебя уже есть.
Взволнованный Ратислав, внезапно забыв о подарке, бросился к дяде и порывисто обнял его. Бек, прислонившись спиной к тёплой печи (ночи были уже холодными), представил, будто он сам, в прошлом великий воин, возродился в этом юном теле для новых битв. Он повернул к себе его лицо и долго смотрел в голубые, как весеннее небо-Тенгри, глаза:
— Теперь тебе необходимо решить: пойдёшь ли ты на службу к Кънязю, чтобы стать гриднем, или останешься с матерью.
— Останусь с матерью, — не раздумывая, ответствовал Ратша. — Ведь если я стану гриднем, мне, может статься, придётся сражаться с народом булгар. Но ведь тогда ты проклянёшь меня!
— Родину защищать — долг воина, — с усилием, но твёрдо сказал Бек. — А где она — каждый решает для себя сам.
Удивлённый парень отпрянул, но рука старика удержала его.
— Я исполнил обещание, данное твоей матери! — сказал он. — Теперь ты вступаешь в самостоятельную жизнь, а я удаляюсь в славный город Сувар, где живут со своими мужьями мои дочери. Но, если случится война, ты услышишь обо мне. (Ратислав действительно услышал о нём. В последующих боях с савирами «курсыбай», то есть «волчий» конный корпус булгарского войска, которым командовал Ак-Бакыр, опираясь на засечные черты, сражался отчаянно и полёг целиком на руинах Биляра.)
На горячие просьбы он лишь отрицательно качал головой. Много слов было сказано Ратшей, пока он не понял, что такое решение было обусловлено стремлением старого воина в тяжкую годину быть со своим народом.
— Когда сходятся добро и зло, — под конец пояснил он, — важно, чтобы исход противостояния решала СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Вот потому, устремляясь к победе, полагайся лишь на собственные силы, честность стали и … удачу — этакую неуловимую Белую Волчицу, которая живёт в самых дремучих лесах, у Ручья Надежды.
— Белую Волчицу? — не поверив собственным ушам, переспросил Ратислав.
— Да, — подтвердил Ак-Бакыр. — Она — тотем нашего Рода, зверь кровожадный и гордый. Худому с ней встретиться — горе, но и доброму — счастья мало. Но, если сражаться за справедливость, она неизбежно подарит победу. Главное — не изменить себе, не сомкнуть глаз, чтобы не пропустить мгновения, когда она стремительно вырвется из лесной чащи, промчится рядом и, даря надежду, вновь сольётся с голубой кромкой леса. Иного нет…
Возмужав, Ратислав стал «лицом красен, очами светел, грозен взором и паче меры храбр». Умом же пока не набравшись, дважды ходил с ушкуйниками на разбой, но вовремя понял, что, как учил Ак-Бакыр, сражаться стоит только за справедливость.
Он нашёл для себя иное занятие. Да и то сказать, в Северо-Восточной Руси не совсем хорошо родит хлеб, зато в лесах полно дичи, и жители, зачастую не имея ни скота, ни пашен, изымают лишь единственный доход — от охоты. А потому почти все они, от мала до велика, умеют пройти потаёнными тропами и, уловив движение в сумраке леса, послать стрелу точно в цель. И Ратша в охоте был искушён, как никто, благо обучен был тому с детства, что, в конце концов, и спасло ему жизнь. А произошло вот что…
После устойчиво морозной погоды из кипчакских степей подул ветер, началась позёмка, а когда вновь установилось безветрие, снег на открытых местах уплотнился, в то время как близ кустов и деревьев оставался рыхлым, как каша. Однако ни сам наст, на котором следы обычно отчётливо видны, ни мелкозернистая крупка или опавшая с деревьев кухта повреждены не были — следов нигде не было. Никаких. Не было даже намёка на присутствие зверя. Глубокие, чистые, лежали сугробы, над которыми кружевными белыми арками сгибались под тяжестью снега ветви голубых елей.
Осторожно, крадучись, изредка останавливаясь и прислушиваясь, он двигался вдоль опушки. Тишина стояла такая, что само его присутствие казалось чересчур громким. Всем своим естеством он ощущал в лесной чаще чьё-то грозное присутствие и даже поступь мягких, упругих лап, будто неведомый зверь крался за ним по пятам, изготавливаясь к атаке, так что казалось, удары его собственного сердца отсчитывали последние мгновения жизни, а порывы ветра, обдувая лицо, пробовали на вкус капли липкого страха. И лишь нашарив на поясе меч, он, в конце концов, взял себя в руки — в такие минуты он становился силён и отважен, как гладиатор…
Но, стараясь ступать осторожно, он всё-таки оступился — нога провалилась по щиколотку. Хрустнули связки, боль пронизала тело. А потом… Потом всё завертелось в стремительной коловерти. Откуда-то снизу донеслось до слуха глухое ворчание, перешедшее в угрожающий рёв, и тяжёлое зловоние достигло ноздрей — раскидав валежник, разбуженный медведь высунул из берлоги взлохмаченную башку и разинул пасть с чудовищными клыками, потом вылез сам — огромный, яростный…
Андрей отступил — боль ещё раз дала о себе знать. Он упал. А Топтыгин, узрев, наконец, врага, встал на дыбы — в мерцающем свете звёзд он увидел нависшую над собой огромную косматую тушу на кривых лапах, а поодаль, на склоне холма, на котором он только что был, ещё одного зверя — столь же огромного, светлой масти, сходного видом с волком, но гораздо более крупного в сравнении с теми, каких когда-либо приходилось ему встречать. Это чудовище, низко опустив голову и сверкая горящими глазами, неотрывно наблюдало за происходящим…
По поверьям булгар-идельцев, в канун зимы некое существо в образе молодой женщины, находило потаённое лесное урочище, куда не проникал ни один человеческий взгляд, а последующие снегопады заметали следы. Оно впадало в спячку и спало до тех пор, пока зима с холодными ветрами и стужей не вступала в полную силу, а после … затвердевший наст взрывался — и она, Ай-Бури (Лунная или Белая волчица), «с пронизывающим взглядом янтарных глаз, жестокая и коварная, огромных размеров, с необыкновенно сильными лапами, пушистым хвостом и густой длинной шерстью, с шеей широкой и мощной, с белыми зубами, вспарывающими живую плоть, как нож масло», поднималась из сугробов и отправлялась на поиски добычи… Наверное, именно она терпеливо выслеживала его, когда он торопливо шёл, почти бежал по едва угадывающейся тропке, ожидая, когда страх лишит его возможности сопротивляться. Однако, когда жертва оказалась во власти другого охотника, поспешила на выручку… Едва касаясь наста мягкими лапами, она сорвалась с места и с глухим рычанием вцепилась в ляжку Топтыгина, который по-человечески охнул и сел задом в снег. Какое-то время он отбивался передними лапами, пока со стороны опушки не раздалось звучание турьего рога и ржание коней. Между тем кровь в жилах Андрея застыла, а сердце уж и не билось — трепетало в груди, как пойманная птица. Тем не менее он взял себя в руки и, прежде чем страх, подобно крепкому мёду, окончательно не вскружил голову, обнажил меч и вонзил остро отточенное лезвие в медвежью грудь. Всё было кончено. Но, когда он поднял голову и оглядел опушку, волчицы уже след простыл, лишь ветер кружил на склоне холма облачко сверкающей снежной пыли, а лес — непостижимый в своём мрачном величии — продолжал хранить тайну. (Видно, не пробил ещё час его последней охоты!!)
Ведя коней на поводу, подоспел слуга-булгарин Курбат с его сводным братом, къняжьим гриднем.
— Быстро ты шёл, брате, — сказал Изяслав, — едва догнали!
— Главное, вовремя, — морщась от боли, отозвался тот.
Пока Изяслав с отроками свежевал тушу, а Курбат его врачевал, стало совсем темно — ночь вступила в полную силу. Вал темноты до краёв затопил буреломы и пади. Гридни развели костёр. В его неверном мерцающем свете Курбат снял с Ратислава обувку, осторожно развернул шерстяной онуч и осмотрел ногу. Ступня никуда не годилась. Очевидно, провалившись, он повредил связки. Впрочем, старик знал толк в лечении — больная ступня была заключена в лубки из коры и перемотана лыком.
— Вот и всё. Будешь здрав, воин! — усмехнулся булгарин. — Однако придётся, милок, пару седьмиц на печи полежать, — назидательно добавил он.
— Да что же, и не жить эту пару седьмиц, что ль? — возмутился Андрей.
— Мог бы и не жить доле, — проворчал Изяслав, — каб не мы. И то сказать: какого зверя поднял! С таким одному встретиться — смерть неминучая! – И, осматривая тушу, похвалил брата: — Хорошо ты его угостил — прямо в сердце!
Тот глянул на свой меч, покрытый смёрзшейся кровью, и пожал плечами:
— Так помощничек добрый был, — сказал, — да вот куда подевался — не ведаю…
Чёрная морозная ночь вконец окончательно погасила бледный свет короткого тусклого дня. Уснули молодые воины, завернувшись в овчинные полушубки. Однако Ратислав не мог сомкнуть глаз: он не снимал шкуры, не пробовал сладкого медвежьего мяса — его угнетало странное предчувствие, будто некая беда должна была вот-вот случиться или, может, уже случилась… Прошёл ещё час-другой, а после в окружающей тишине прозвучал отдалённый волчий вой. Он стремительно взвился вверх, достиг самой высокой ноты, задержался на ней, дрожа, но не ослабевая, а потом оборвался так же внезапно, как и возник. Потом послышался вновь, но уже с другой стороны. Проснулся Курбат, прислушался и понимающе кивнул Ратиславу. Подбросив сухих сучьев в костёр, указал пальцем во тьму:
— Помощничек твой был оттуда? — спросил.
Ратша кивнул.
— Добычи у них нет, — предположил булгарин. — Вот уже несколько дней я не видел ни одного следа, будто повымерло всё зверьё…
Вновь раздавшийся вой не дал ему договорить — принюхиваясь, на опушку лёгкой скользящей рысцой внезапно выбежал всё тот же зверь. Мягкие лапы, покрытые белым мехом, бесшумно ступали по снегу. Кони, досель мирно жующие в торбах овёс, заволновались…
Курбат негромко позвал Ратислава. Тот обернулся — зверь замер, вытянув морду, втягивая вздрагивающими ноздрями доносившиеся до него запахи, словно стремясь определить, кто ему, собственно, нужен. По-видимому, он умел хорошо скрываться, если хотел, но теперь, наверное, больше всего хотел, чтобы кто-то узнал о его присутствии.
— Волчица, — произнёс вдруг Курбат. — Лучше бы она повстречала зайца или оленя и оставила нас в покое…
— Посмотри, — перебил его Ратша, — не совсем обычная масть для волка: чересчур светлая, в наших лесах редкая. К тому же, кони её совсем не боятся.
Он ошибся. Шерсть у неё была настоящая, волчья. Только преобладал в ней не серый, а белый ворс, то теряющийся в неверном лунном свете, то вспыхивающий серебром. Да и кони их от испуга будто вросли в землю.
— Думал, ты испугаешься, — отозвался старик, на что Ратислав ответил неодобрительным взглядом. Он присвистнул и погрозил ей, однако та не выказала ни малейшего страха. Её глаза, в которых полыхало жёлтое пламя, будто изучали его, подстерегая малейшее движение.
— Вот-вот хвостом завиляет! — рассмеялся он и потянул из-за плеча лук — с такого расстояния он бы не промахнулся. Но Курбат отвёл его в сторону.
— Не надо. Этот лес — её вотчина, а мы здесь в гостях, — предостерёг он.
Призывный дружный вой, обращённый то ли к волчице, то ли к огромной полной луне, возвестил о приближении стаи, разбудив дремлющее на деревьях вороньё.
Ратислав недоумённо взглянул на Курбата, а тот, сунув под покрытые инеем усы заскорузлые пальцы, свистнул так, что зверь, не торопясь и не оставляя надежды ещё раз увидеть себя, вновь слился с голубой кромкой леса. И лишь орехово-зелёные глаза напоследок яростно блеснули во тьме чащи.
— «В каждом человеке идёт борьба, — сказал тот, — очень похожая на борьбу двух волков. Один представляет зло (зависть, ревность, сожаление, эгоизм, амбиции, ложь), другой — добро (мир, любовь, надежду, истину, верность)».
— «Какой же из двух это был?» — задумался Ратша.
— Это зверь, которого ты кормишь своими страхами, — словно прочитав его мысли, пояснил старик…
Как-то быстро минули зима, весна и жаркое лето, и подкралась грустная осень — печаль родных полей…
Шёл дождь — мелкий, промозглый… осенний. Дали и ближний план были окрашены в синевато-серо-жёлтые тона. Было сыро и холодно. Тем не менее белопенный храм выглядел на их фоне особенно выразительно. К нему и держал путь Ратислав, чтобы в день Покрова обратиться к Пресвятой Богородице, которая, расстилая над землёй свою незримую фату, охраняла её от всякого зла.
Оказавшись под молчаливыми сводами храма, он поклонился образам святых и распятому Иисусу и, окунув пальцы в святую воду, заученно перекрестился. Пресвитер (иерей) — невысокий сухопарый старик с румяным, как у младенца, лицом — одобрительно улыбнулся.
— Как мать? — с участием осведомился он.
— Хвора, — сказал Ратислав. — Видно, помре скоро…
— Ничего. Бог даст, поправится. Поклон ей… Да слыхал я, что ты в къняжью дружину собрался?
— Собрался.
— Русь святую и людишек её от ворога охранять — дело богоугодное, — молвил иерей, — да уж больно горяч ты. Смотри, чтоб в первой же битве главы не сложить! — И, незаметно перекрестившись, посетовал: — Ох, лихо! Бог поделом нас, многогрешных, карает. Между кънязьями согласия нет, кровь час от часу рекой льётся… Покаешься?
— Я матери обещал, — сказал Ратислав и вспомнил, как она провожала его, уже совсем старенькая, с выцветшими, а некогда голубыми глазами, в стареньком застиранном сарафане, наверняка понимая, что прощается с ним НАВСЕГДА. Провожала его до самой околицы, стараясь поспевать за ним, всё убыстрявшим шаг, будто стремясь догнать даже не его, а свою безвозвратно ушедшую молодость…
Он вспомнил, как, оглянувшись, увидел её, одиноко стоящей на пустынной дороге, и … сердце его дрогнуло от внезапной тоски.
— Что, успел нагрешить? — предположил иерей, заметив, как вдруг посуровело лицо отрока. — Ну, добре. Твоё дело нелёгкое. Воином къняжьим станешь — узнаешь. Давай, причащу! Господь наш, Иисус, милостив — он простит нам грехи и очистит от всякой неправды…
Под конец Ратислав, принимая благословение, приложился губами к тонкой руке иерея. На сердце отлегло. Сдержав слово, данное матери, и обратившись к грядущему лицом и душой, он улыбнулся, веря, что Богородица теперь-то охранит его от всякой напасти. Потом медленно возвращался по уже успевшей раскиснуть дороге, а дождь продолжал моросить — мелкий, промозглый… осенний…
Он шагал размашисто и легко, и весь мир лежал перед ним, как на ладони, а когда оглянулся — храм уже пропал из виду, будто растаяв в неверном, пробивавшемся сквозь дырявый покров облаков свете, подобно лучистой безмолвной звезде, уплывшей в бесконечность…
Когда он достиг зарослей вереска, обозначивших берег Клязьмы, солнце уже садилось. До слуха донёсся малиновый благовест церквей Боголюбова. Но до стольного Владимира осталось ещё несколько вёрст, и нужно было спешить, чтобы достичь его затемно.
Андрей присел на обочине, подкрепился тем, что положила в его суму мать, и двинулся дальше, как внезапно послышался дробный топот конских копыт и голоса. Он оглянулся и увидел, как по идущей под уклон дороге, разбрызгивая грязь, несётся отряд всадников. На рослом вороном жеребце впереди скакал грузный мужчина в распахнутом на груди кафтане, в опушенной соболем шапке, с окладистой седой бородой. Он ловко пригибался в седле и при каждом скачке вздёргивал плечами, будто приподнимая коня. На левом боку его висел длинный меч, а в руке он держал шестопёр. Следом, по двое в ряд, скакали всадники, одетые в разноцветные щёгольские кафтаны. По обветренным грубым лицам их можно было заключить, что это, скорее всего, воины.
Андрей отпрянул с дороги, и в тот же миг они промчалась мимо, причём никто даже не взглянул в его сторону. Они проскакали по глинистому откосу, с грохотом перемахнули через деревянный мост и стали удаляться.
— «Ишь, какие гордые!» — подумал он, с восхищением глядя в след.
Рядом затрещал вереск, густой запах конского пота ударил в лицо…
— Что же ты, смерд, воеводе не кланяешься? Кто ты есть, что, как волк, по кустам рыскаешь? — прозвучал над ним зычный глас. Молодой десятник махнул рукой двум сопровождавшим его воинам, и те, повернув коней, подъехали почти вплотную.
— По какому праву оружие носишь? — грозно спросил один из них, указывая перстом на меч — подарок дяди.
— Я — сын къняжьего мужа, — смущённо сказал Ратислав, видя перед собой лишь частокол конских ног.
— Некогда с ним разговаривать! Берите его и вяжите, опосля разберёмся! — приказал десятник. И доложил исподволь подъехавшему воеводе, спрыгнув со взмыленного коня и ухватив Ратшу за полу кафтана: — Поймал вора! Это точно тот самый, кого мы разыскиваем. Я узнал его по отметине. (Он указал на шрам на его щеке — след медвежьего когтя.). Где верёвки, Путята?.. Так. Свяжи-ка ему руки — видно, настал его час!..
— Погоди, постой, Олексич! — остановил того Дорож и обратился к Андрею: — Ты правду молвишь? Кто твой отец?
Андрей ответил.
— Ну, коли так, то скажи, какую печатку носил он на среднем пальце?
— Я был ещё мал, когда он от ран помер, но, помню, среднего пальца у него не было…
Воевода даже крякнул от удовольствия.
— Воистину так!
— Ещё скажу, что мой названный брат Изяслав — сотник в къняжей дружине…
— Постой, так тебя не Андреем ли кличут?
— Это моё имя в крещении…
— Так, так. А куда ныне путь держишь?
— В стольный Владимир иду, ко двору кънязя Юрия Всеволодовича, челом бить.
— И о чём же просить хочешь?
— Хочу к брату, в дружину…
Послышался смех воев. Рассмеялся и воевода.
— Не так-то скоро, — пряча улыбку в степенной своей бороде, сказал тот. — Воевать — дело трудное, не любому оно по плечу. В ратном деле, вьюнош, и хитрость, и разум, и сила, и глаз верный, и сердце хороброе надобны. Руси правдой служить — честь великая, но и ноша тяжкая!
— Возьми его, Дорофей, — не пожалеешь! — вступился за сродника откуда-невесть взявшийся Изяслав. — Среди отроков ему равных нет.
— А что, во Христа, вьюнош, веруешь?
— Верую! — ответствовал Ратислав и перекрестился.
— Ну, коли так, — намётанным взором воевода окинул ладную, крепко скроенную фигуру его и кивнул, — сади, Дрон, его на коня, а как приедем домой — испытаем, есть ли в нём настоящая крепость! Лепей, конечно, было бы ему подрасти, силы-опыта набраться… — Потом повернулся к Олексичу: — Да грех, право, преграды чинить таким молодцам — ведь сейчас каждый кметъ дорог…
В продымленной тесной избе на окраине Владимира отряд расположился на ночлег. При скудном свете чадящей лучины, Ратислав пил крепкий мёд из ходившей по кругу братины и вслушивался в воркующий говорок Изяслава.
— Ох, лихо над Русью!.. — говорил тот. — Булгарского союзника Пургаса мы разгромили, но уже объявился в землях тех куда более страшный враг… Выходит, победили себе в тягость! Говорят, беда неминучая вот-вот разразится над нами. Говорят, лютый враг тот стоит, немного «не дошедше Великого града Больгарского». Чаю, после за нас примется… Кънязь Юрий мечется, как загнанный волк, чует страх и скорбь великую, да поделом ему! — строго хмурил брови дружинник. — Сказывали ведь, что нужно булгарам помочь, иначе худо будет. К тому и идёт ныне. А за нашу самочинную допомогу Кънязь жалованье давать не велит. Вишь, казны ему жалко! А случись что, так и казна пропадёт!..
— Беда от твоего воровства, Изяслав! Кабы не был бы ты Кънязем привечен, довелось бы тебе, кум, испытать скорбь великую, — заметил Олексич.
— Я-то сполна послужил, кровь свою пролил обильно. А вот ты кто есть, скажи на милость?.. Помнится, къняжьим ловчим был, охоты устраивал, петли-силки расставлял…
— Невелика честь ратовищем махать! — перебил его десятник. — Прежде я ловчим Кънязю служил, а ныне призван умом-разумом послужить, остеречь его от безрассудства, на которое иные толкают его…
— Когда же Кънязь станет войско рядить? — осведомился немало поражённый такими речами Андрей.
— Когда время придёт, так и станет! — огрызнулся Олексич, досадуя, что парень бесцеремонно встрял в разговор.
— Так ведь замятня грядёт, а мы тут!!
— Одни мы тут, что ли? Вон сколько народу во Владимире, Ростове да по весям баклуши бьёт! А станет Кънязь полки снаряжать — призовёт нас, уж будь покоен! Так что ещё послужишь!
— Эх, только не опоздать бы!..
А была осень, не за горами — зима (1237-го года), и ещё были невредимы многие русские грады, которым вскоре суждено быть разграбленными и сожжёнными дотла, и ещё были живы многие тысячи русских людей, которым суждено было пасть в жесточайшей междоусобице, вошедшей в летописи под названием татаро-монгольского ига. Ещё крепка была вера предков и не было на Руси Яровой ни данников, ни «рабов божьих», но … тайный замысел Ярослава (Бату, Бати), брата великого князя Юрия, уже начинал воплощаться…
«И ГРЯНУЛ ГРОМ»!..
По пути на Сить Андрей не раз, отыскивая место для ночлега, натыкался на заброшенные жилища. Люди бежали от накатывающейся подобно снежной лавине беды — и мёртвые, опустевшие деревни встречали его кладбищенской тишиной. Ветер трепал и раздувал во все стороны соломенные крыши покинутых изб, а голодные псы с подтянутыми животами скалились на людей, как волки, и остервенело грызлись между собой…
Неподалёку от Ярославля ему повстречался обоз — лицо лежащего на розвальнях воина показалось знакомым. Кивнув Курбату, чтобы «на час» задержался, он спешился и склонился над раненым. Это был Изяслав…
— Слава богу, помру дома, — тихо сказал тот, узнав брата. — Кънязь где?
— Жив. Уж, наверное, на Сити.
— А Владимир как? Держится?
— О том не ведаю, брате, — солгал Ратислав, и горькая слеза непроизвольно скатилась по его обветренной щеке.
— Не плачь! От слёз помирать не легче…
— Да ты не помрёшь, — с жаром возразил он, — коль сама Богоматерь с тобой: знать, Господь и услышит!.. — и с надеждой кивнул на икону, которую держала в озябших руках белобрысая девчушка. (Дева Мария с младенцем Иисусом была припорошена снегом, и от того лик её казался печальным.)
— Помру, брате, — сказал Изяслав и закрыл глаза, будто устал даже от столь краткой беседы. — Не хочу, а помру… — Глубокие тени лежали у него под глазами, некогда румяные щёки ввалились, а сложенные на груди руки казались восковыми.
Андрею стало его нестерпимо жаль, ведь он оставался последним родным человеком на всём белом свете.
— Господи, — прошептал он, до хруста в суставах сжав рукоять меча, — не дай нам погибнуть!
Спешился и Курбат, склонился над раненым, осмотрел бегло. Распрямившись, показал со вздохом: – «Не жилец, видно». А Андрей вдруг припомнил, что брат до похода к Коломне собирался постричься в монахи, да вот прискакали татары (булгары), и он нарушил обет — вместо монастыря отправился на войну.
— «Вот за то, видать, — заключил он, — и наказание!..»
На прощание он поцеловал Изяслава и, уверенный, что никогда более его не увидит, в печали тронул коня…
Отдохнув в Угличе, уже покинутом кънязем и дружиной, далее следовали по накатанному зимнику, пока внезапно не столкнулись с татарами, нос к носу. Это было тем более неожиданно, что, по слухам, их главные силы в это самое время обложили Тверь. Тем не менее это произошло, и встречный бой был внезапным и яростным — татар порубили, конечно, потеряв, правда, двух своих. И далее, чтобы, не дай Бог, не нарваться на другие разъезды, свернули в лес. Двигаться теперь, без риска сломать коням ноги, приходилось ещё медленней, след-в-след, как волкам, по местам совершенно глухим, что ни есть самым волчьим, но зато и путь оказался короче…
Дня через два, обойдя село Кой и болота, прибыли к месту сбора…
Боевой стан на Сити — это затерянная среди лесов деревенька из нескольких десятков приземистых, под камышовыми крышами изб и наспех сооружённых куреней, до отказа забитых ратными людьми. На правом, высоком, берегу был насыпан вал с тыном и расставлены стражи. Неподвижные, как припорошенные снегом деревья, длинноусые гридни, не смыкая очей, всматривались в сторону Бежецкого Верха, а там, докуда достигал взор, простирались леса да леса. До самого горизонта…
Опознав по знамёнам с великокняжеским леопардом штабной курень, Андрей отворил низкую дверь и, согнувшись, вошёл в просторное, в рост, убежище, наполненное теплом и духом железа (оружие и доспехи здесь были повсюду), с земляными нарами, уютно застланными соломой, и земляным столом, покрытым красным сукном, за которым сидел Дорож со своими начальными. Войдя с мороза, он в клубах пара не сразу его и признал. Седовласый воевода поднялся навстречу, при всех обнял и поблагодарил за «подмогу» в числе трёх сотен отроков-добровольцев.
— Вот, хотим супротив татар встать, — сказал Андрей.
На сей раз Дорож не рассмеялся. Он похлопал его по плечу, поднёс братину горячего сбитня, а после поманил за собой.
— Вот, посмотри, — сказал он, когда они вышли наружу, и указал в сторону стоявшего, как частокол, леса, — ничего не видишь вон там… да, чуть левее?
Андрей внимательно всмотрелся в туманную хмарь, оглядел опушку, долину реки до того места, где она изгибалась наподобие лука и исчезала из виду, и перевёл недоумённый взгляд на воеводу.
— Ну, видишь?? — дрогнувшим голосом осведомился тот.
— Нет, ничего…
Дорож зачерпнул полную пригоршню снега и растёр неестественно бледное лицо своё.
— Твои люди устали, — внезапно сказал он, — да и ты, как я погляжу, тоже. Отдохни, сходи в баньку и… поезжай отсель! И как можно скорее! Довольно будет с меня до смерти израненного воина Изяслава…
— Я хочу понять тебя, отче!
— А тут и понимать нечего. Видишь, слева от березняка дымок? Это сигнал — знать, обошли нас уже татарове. Вот, навалятся теперь в силе тяжкой — будем здесь смерть принимать. Ты-то, я знаю, последний мужик в роду…
— Я пришёл с погаными биться, так укажи, где стать!
Воевода зябко передёрнул плечами — вислоусый гридень подскочил и расторопно накинул на него овчинную шубу.
— Тишь несусветная, — вдруг сказал он, — даже волки не воют… — И умолк, подыскивая нужные слова, а потом уже совершенно чужим, глухим голосом пояснил: — Когда волки перестают выть, их вожак даёт каждому знать, куда идти искать добычу и всё такое. Вот так и Батя-волк облавой тщится обложить Кънязя с войском, чтобы потом уничтожить. Да только его, ясна сокола, с нами нет. Слышь-ка, он совсем в другом месте стоит, силы копит!
Андрей догадался, что здесь, в Божне, был выставлен один корпус Дорожа, и, стало быть, враг, уверенный, что застал врасплох всё къняжье войско, обрушится на них всей силой, а условный сигнал означал, что он окончательно в проскоки (заблуждение) введён…
— Главные силы татар непременно ударят от Бежецка, так что прежде бой здесь предстоит, — сказал воевода. — Однако берега здесь круты, засеки плотные, так что воев своих положат во множестве, прежде чем до нас доберутся. Но вот незадача — есть ещё один отряд… Погляди-ка, — сказал он, — овраг с ручьём видишь? Вот оттуда подход в наш фланг добрый, скрытный!
Ручей сей, петлявший между холмов, на которых стояли высокие сосны, брал начало из бескрайних трясин Болотеи, которые не замерзали даже в самые лютые морозы, и, впадая в Сить, как бы разрезал естественную линию обороны.
— Вот здесь и стань со своими, коль живота не жалко. Будешь нам фланг прикрывать…
— Как надолго?
— Пока догоревшее солнце не упадёт с небес! — невесело пошутил Дорофей. Он с трудом, по-стариковски, присел на торчащий из сугроба пень и, указав шестопёром куда-то на юг, сказал так тихо, что взволнованный Андрей едва разобрал: — Обычно булгары атакуют в развёрнутом конном строю. Однако здесь им не развернуться. Так что не горячись и не лезь на рожон. С холмов не сходи и засыпай их стрелами. Отступишь по гатям, когда совсем туго придётся… Фронт укрепи тыном, а подмогу я дам, какая ни есть…
И пока отроки с одержимой поспешностью укрепляли крутой склон холма, валили сосны для засеки и обустраивали стан, явилась обещанная Дорожем подмога…
Порывами дул северный ветер, омрачая чёрное небо облаками, казавшимися буйными зимними духами, шествующими одетыми в волчьи шкуры. В волчьи шкуры были одеты и те (назвать их воинами не поворачивался язык), что нестройной толпой подошли к стану.
— Бувайте здоровы, православные! — поприветствовал их Кривуля, разгорячённый и мокрый от пота.
— Будьте здоровы и вы, — отвечали те в разнобой.
— Не робей, братове: бог не выдаст — свинья не съест! — весело гаркнул Путята, вместе с Кривулей долбивший заступом мёрзлую глину. Клубы пара поднимались над ними, как в бане.
— Не так-то громко, молодец. Лучше-ка облачись во всё чистое да исповедуйся! — подал голос молодой чернец, осеняя их крёстным знамением.
— Мы сюда не исповедоваться пришли — рать держать! — напомнил Андрей, также разгорячённый работой. А потом, приглядевшись к прибывшим, спросил: — Что вы за люди такие?
— Мы — влекодлаци, воины Георгия Хороброго, — отрекомендовался молодой воин, что был на голову выше прочих, а могучую грудь обнажил, словно назло морозу.
— Они — сицкари, волкодлаки — чёртовы оборотни! — пояснил чернец, зябко кутаясь в рясу, и добавил, что волкодлаки — Род «Облачённых в волчьи шкуры», искренне верящих, что волки являются их прародителями. Надевая волчьи шкуры и маски, они, танцуя вокруг костра, учатся превращаться в волков для отпугивания врагов и злых духов, а женщины их — почти все ведьмы, каждая из которых хотя бы однажды становится волчицей на несколько дней, а после вновь возвращается в прежнее состояние.
— Глядя на них, — поделился своим впечатлением Путята, — испытываешь ужас от мысли, что они, наверное, как настоящие волки, пьют кровь убиенных врагов!
— Ох, время содомское, племя бесовское! — в тон ему возгласил чернец.
— Что ж, наверное, настало и их время, — подытожил Андрей, заметив среди сицкарей несколько женщин.
— Тоже мне… воины! — усмехнулся Кривуля.
— Слышал я, — вспомнил Путята, — что специальные обряды позволяют им быть неистовыми и неуязвимыми в битве. Словно заговорённые, бросаются они в гущу сечи и выходят из неё невредимыми. Но… секреты эти сохраняются в тайне, никому не дано узнать об их искусстве…
— Обучение воина — тайна для простаков, — возразил Андрей. — Любой нормальный человек её легко разгадает. Но, помимо тайны, есть ещё тяжёлый ежедневный труд. Мало труда — нужно время. Взрослого научить хорошо сражаться нельзя. Учиться нужно с раннего детства, потому что только начальный этап длится лет десять. Десять лет упорного труда, чтобы подготовить отрока к первой битве!..
— Десять лет! — протянул озадаченный инок.
— Не меньше. А так… впервые взявших в руки оружие вражеские воины будут душить голыми руками, и тут уж никакие таинства не помогут!
— Церковь таинства признаёт, — подтвердил чернец, — однако воинов-колдунов причисляет к силам бесовским.
— Тем не менее, — вновь усмехнулся Кривуля, — волк (волкодлак) у соседа коней покрадёт, барашков сведёт, а сойдутся — помирятся. А бывает такой, как поганые. Те нападут — ни детей, ни женщин не пощадят, всё разграбят, а что увезти не смогут — огню предадут!
При упоминании об извечных врагах отроки помрачнели. Глаза их заполыхали злобой.
— Говорят, они бесподобные воины, а кони их, когда нет корма, могут доставать траву из-под снега, питаться корой и кореньями, несмотря ни на что сохраняя силы и проворство, — напомнил чернец.
— Говорят, говорят! — усмехнулся Кривуля. — По мне, так и мы — воины справные. Вишь-ка, засаду устроили и стоять будем здесь хоть до весны…
До весны, конечно, стоять не пришлось…
К вечеру подморозило. А в той стороне, откуда приближалось НЕИЗБЕЖНОЕ, растекалось по небосклону багряное зарево, тревожным светом своим озаряя потные лица людей, без устали вгрызавшихся в промёрзшую, твёрдую, как камень, землю. Трудились с неким бездумным ожесточением, поскольку было ясно, что враг на подходе. Однако работа продвигалась ни шатко, ни валко, а снег валил и валил не переставая, тотчас же покрывая комья рыжего суглинка, выброшенного из «волчьих» ям, и вновь возводимый тын из свежесваленных сосен.
— Поторррапливайся, братове! Бог не выдаст — свинья не съест! — то и дело раздавался ободряющий глас Путяты.
Андрей трудился с упорством деревенского ратая, несчётное число раз повторяя одни и те же нехитрые движения и не отдавая себе отчёт в том, сколько землицы уже перелопатил. Его лицо раскраснелось от мороза, брови и борода заиндевели, пот на ветру мгновенно превращался в ледяную маску, а под взопревшей рубахой шершавыми змейками полз озноб. То и дело он с жадностью глотал снег, но почти сразу пересыхало во рту и вновь мучила жажда.
— Больно часто снег глотаешь, старшой, — заметил Путята. — Гляди, не застудись! Снег — не питьё, обман один.
— Надо бы, — проронил тот сквозь зубы, — спуститься к реке да воды всем принесть.
— Сперва обсушиться бы надо, — подал голос Курбат. — Отдохнуть. Ведь, почитай, вторые сутки без отдыха!
— Будет мне вечный сон, коль татар провороним, — отозвался Андрей, тем не менее распорядился выставить стражу и располагаться на ночлег, а сам вдвоём с Кривулей, ведя коней на поводу, спустились по оледенелому склону и двинулись вверх, вдоль ручья…
В одночасье будто кто-то окликнул его — так, что никак не мог он истолковать после, что за новое чувство им овладело — какое-то странное волнение, неведомое ему досель; он оглянулся — на пригорке, как туман белый, вроде бы женщина какая-то стояла. Потом никого не стало. Потом она вновь показалась, но чуть дальше…
— Господи, вот напасть-то, ей-богу!
Мышастый трёхлеток его, поводя блестящими от изморози боками, нетерпеливо потянулся к воде, фыркнул, шарахнулся и пошёл, пританцовывая, боком.
— Стой ты, ражной! — удержал его тот.
Между тем Кривуля подметил, что, хотя забереги уже льдом прихватило, стержень струит живой, так что в брод можно «чеснока» накидать на случай внезапного подхода татар. Андрей лишь плечами пожал — коварство в любом деле было для него неприемлемо. Потом они отъехали ещё на полверсты вверх, причём он приотстал, чтобы напиться. Наполнив походную сулею из ручья, пил долго, пока его ровно кто-то в бок не толкнул — подняв голову, он увидел, что у поваленного дерева девица незнакомая стоит и будто глядит на него пристально. Росту небольшого такая да вся из себя ладная, что трудно взгляд отвести было, но вместе с тем что-то в ней было не так, что даже конь его всхрапнул, раздувая ноздри и косясь на неё злым красным глазом. Какое-то время они так и смотрели друг на друга — в упор, глаза в глаза — и во взгляде её полыхало жёлто-зелёное пламя. (Это был взгляд зверя перед смертельным броском, который никакое оружие — ни копьё, ни стрела — остановить уже не могли.)
— Пошто обомлел, воин? — услышал он шёпот красивых, строго очерченных губ. — Не робей — не обижу!
Навряд ли он оробел, но то, что испытал в одночасье, видит Бог, страхом не было — скорее, объявшим его равнодушием жертвы, оказавшейся во власти хищника: — «Я не был, я был, и нет меня. И нет у меня желаний!» — как ветер, пронеслось в его голове, в то время как она сама показалась ему воплощением некоей подспудной силы — отнюдь не светлой, не божеской, но будто рождённой самой Пустотой, в сравнении с которой он поневоле ощущал себя слабаком.
— Что же ты, Унтри, на девичью красу даром глядишь? Подойди-ка поближе, просьба есть, — сказала она, глядя на него столь обезоруживающе искренне, что он превозмог подспудные свои опасения и устыдился — негоже было мужчине/воину пасовать перед девкой!
Бросив меч в ножны и распахнув полушубок, чтобы был виден серебряный леопард, держащий в лапах крест — герб великих владимирских князей, он поднял руку в приветствии и … в одночасье узрел позади неё пацана лет пяти и девчушку постарше. Их волосы были словно посыпаны серебром.
— Ну, коль, вижу, ты не сробел, помоги деткам моим перебраться на тот берег! — попросила она.
— Не досуг мне, — отвечал было он, наперёд зная, что не откажет. — Без того припозднился — спешить надо.
Усмехнулась она и говорит:
— Да будет тебе притворяться!
Ему, конечно, совестно стало, что жёнка над ним насмехается да ещё упрекает в малодушии.
— Ну, хорошо, коли надо, — вздохнул он и подумал, что когда-нибудь всё-таки ошибётся. Быть может, такое случится не скоро, но, так или иначе, он будет похоронен без почестей.
— Вот и ладно, — обрадовалась она. — А меня, если приглянусь, может, ещё в жёны возьмёшь…
— Да что ты, какой я жених — мне подрасти надо!
— А я подожду. Придёт время — сам сватать станешь, — было сказано.
Тем не менее, стремясь, наверное, не выглядеть, но быть мужчиной, одной рукой он подхватил девчушку, другой — пацана … и, как в детстве, испытал то же чувство, когда брал щенков — тёплых, беззащитных, пахнущих молоком…
На середине ручья он оступился (дала знать о себе травмированная нога) и, не дай Бог уронить, прижал их обоих покрепче — девчушка всхрапнула только, а пацан заскулил, ну совсем как щенок, и, изловчившись, попытался его укусить.
— Ах ты, шельмец! — беззлобно ругнулся Андрей.
Шаг за шагом, ломая некрепкий ещё лёд, он выбрался на берег, опустил детей и вернулся обратно, чтобы помочь самой незнакомке.
— Сильная стужа грядёт, — предупредила она. — Боюсь, обморозишься…
Он лишь рукой отмахнулся, но она, передёрнув плечами, одним движением сбросила с плеч полушубок и, оставаясь в одной холщовой рубахе, усадила Андрея, извлекла из его ножен меч, разрезала оборы, которые так замёрзли, что скрипели и визжали под лезвием, а лапти и тяжёлые онучи успели обледенеть, и принялась растирать его ступни до тех пор, пока кожа не стала красной. А после долго любовалась мечом, глядя, как пылает и искрится в мятущемся свете смертоносная сталь.
— Тебе нравится оружие? — с удивлением осведомился он.
Она вновь одарила его белозубой улыбкой.
— Я могла бы убить тебя и без него.
Как ни странно, он ей поверил. Сразу и безусловно.
— Убить не сложно, — произнёс он, — но женщина не должна быть убийцей!
— Да, — подтвердила она, — но при условии, если мужчина способен её защитить. Если нет — она может сама о себе позаботиться, так как гораздо злее и хитрее его.
Андрей покачал головой.
— А ты сама из каких будешь? Не из тех ли, что сами могут о себе позаботиться? — осведомился он.
Незнакомка пожала плечами.
— В пору совершеннолетия мы приносим богу Велесу клятву сделаться «зверем, познавшим молитвы (…) зверем, сожравшим отраву любви», чтобы он после смерти по слепкам счастья ввёл нас в новые жизни!
— Так ты из свиты Велеса, — догадался Андрей, — то есть из тех, что боятся огня!
— Мы не боимся огня — он нам просто не нужен.
Тряхнув головой, она сняла кирбасий, и ветер тотчас же разметал по плечам её густые, седые, как у старухи, пряди. Собранная, властная, с неподвижным, но в то же время по-своему прекрасным лицом, она представлялась воплощением некоей подспудной силы, словно сотканной из силы ветра, жизненной силы леса, силы течения воды, силы пространства/холода и силы тишины тоже. Да, наконец, понял он, она, безусловно, являла собой силу зверя, воплощая саму его суть — красоту в беге, порыве, покое и ярости — такое вечное и грозное присутствие в окружающем мире, да и выглядела настолько притягательной и одновременно таящей в себе угрозу, как добротно сработанный клинок, наполовину извлечённый из ножен.
— Говорят, вы недобрые?
— Доброта/любовь в воине — отрава, верная гибель, — возразила она, — и потому мы не бываем ни добрыми, ни злыми.
— Я слышал об этом.
— От кого?
— Мать рассказала. Ведь я из рода Ай-Бури.
— А как же твой бог? Ты же крещённый!
— Наши епископы призывают каяться и готовиться обрести царствие небесное, а я сражаться хочу!
— Ты хочешь сражаться? Ты умеешь сражаться??.. А если я скажу, что наутро твоё мёртвое тело будет деревенеть на морозе?
— Всё равно. Иного нет! — Его, как и всех собравшихся под знамёна Великого кънязя, переполняла решимость противостоять врагу «егда возможем».
— Ну что ж, придётся оберегать тебя в обоих мирах, если что, — сказала она.
Он уже знал, что пала Тверь, сдался Углич, и понимал, что спасения от такой силы нет. А сила эта была совершенно иной природы — не божеской, а будто рождённая самой Пустотой, в сравнении с которой даже её сила — сила волчьей стаи — и сила собственно русских ратей представлялась ничтожной…
— Где ж твои детки? — под конец спохватился Андрей.
— Так поди уже дома!
— Где ж?
— А там, — спокойно сказала она, неопределенно махнув рукой в сторону глухо шумящего леса.
— До жилья далеко, а наши, поди, уж кулеш варят…
— Тебе пора, — напомнила. — Только обо мне НИКОМУ не сказывай! Это тебе испытание будет. — А у самой глаза будто дымкой подёрнулись. И ещё сказала, что настоящий воин, не будь он негодяем или глупцом, живёт с надеждой, что лес всегда будет местом, где позволено обитать только храбрым сердцам, любящим женщинам и волчьей стае.
Вернулся донельзя уставший Кривуля.
— Всё в порядке, старшой. Дальше — теснина, такое узкое место, что проехать можно лишь по ручью, а в зимней воде долго не пробудешь! Пора возвращаться.
Незнакомку он будто и не замечал.
— Пора и мне, — тихо сказала она и, махнув на прощанье рукой, ушла по глубокому снегу в ночь. И только тогда он приметил на снегу следы её босых (это в такой-то мороз!) ног рядом с волчьими…
Из дозора они вернулись уж за полночь, и Андрей, не снимая брони, мгновенно забылся в тяжёлом сне без сновидений. Пробуждение же было внезапным…
Лёгкое, почти невесомое прикосновение мгновенно отозвалось в нём острым чувством тревоги – он проснулся. Небо над лесом уже зловеще пылало. Гигантское огненное полотнище утренней зари – багряное, пурпурное, алое – широко разостлалось над долиной реки…
– Что случилось? – поначалу не мог взять в толк он, нащупывая в потёмках оружие, а потом, окончательно разбуженный хлынувшим из распахнутых настежь дверей куреня морозным дыханием, вскочил, как зверь, готовый бежать, грызть, рвать…
– Тихо! Тихо! – Курбат приложил к его губам палец. А ему между тем уже чудились смешанные звуки движущейся конской массы и лязг оружия — неужели движения вышедшего им в тыл булгарского корпуса?
По вырубленным в откосе ступеням он поднялся наверх и опять из-за разлитой кругом тишины (слышно было только как хрустел снег под ногами воинов, без лишней суеты и разговоров занимавших свои места) остро ощутил безмолвное присутствие несчастья. Сверху открывался вид на все четыре стороны, на угрюмую хмарь неоглядных болот и леса, за которыми багряным заревом догорала многострадальная Тверь, и его сполохи да ещё первые проблески утренней зари на востоке причудливыми узорами расписывали белое полотнище ситцкой долины и бледные лица людей.
– Вот-вот покажутся! – предупредил Андрей.
Внезапно налетел шквал… зашумели деревья, иссиня-чёрные, сказочно огромные в полумраке, а от кромки леса донёсся трепетный, но стремительно нарастающий звук. Тартары показались внезапно, с ног до головы запорошенные снегом, и двигались бесшумно, сплошной массой, будто сорвавшаяся снежная лавина, будто некая непреодолимая сила неудержимо влекла их прямо на затаившихся до поры воинов Дорожа, которые в проблеске чуть приподнявшегося над заречными лесами солнца, в морозной дымке над широкой заснеженной поймой неподвижно и безмолвно стояли в ожидании напуска, а боевые кони храпели и грызли удила…
Разбрызгивая сверкающий серебром снег, подъехал сам воевода. Он был оживлён, даже весел.
– Ну что, вьюнош, помстимся сегодня за матушку Русь? – живо осведомился он и указал на ручей. – Смотри, если булгары пройдут по нему, нам конец. Лучшей дороги для панцирной конницы не сыскать!
– Дело есть дело, – ответил Андрей и … умолк. У него больше слов не нашлось, потому что, глядя на передовые отряды врагов, выезжавших на белоснежную скатерть долины, он понял, что спасения от такой силы нет, но одновременно понял и то, что всё, что происходило с ним до того, было, по сути, прелюдией (даже побег из дома, обучение воинской науке и участие в разбойной дружине «воинов-псов») – прелюдией к скорбному, звёздному часу, когда добро и зло сойдутся в самой что ни на есть бескомпромиссной схватке… и ощущение неотвратимости судьбы, необходимости жертвы накатило на него с непреодолимой силой!
Тяжело было у него на душе, как, наверное, у всех прочих собравшихся под великокняжеским пардусом, но одновременно их переполняла решимость противостоять врагу «егда возможем».
– Не робей, братове! Бог не выдаст – свинья не съест!! – громкий, как всегда, голос Путяты прозвучал бесшабашно и весело.
Отроки рассмеялись.
– Бог-то не выдаст, – проворчал Андриан, – да, видать, крепко измена сидит среди нас: ведь эвон куды нехристи забрались!
В полуверсте передовые остановились, в то время как из-за их спин выезжали всё новые всадники, теснясь и растекаясь широким полукругом. Несмотря на то, что в предыдущих боях их полегло немало, их число показалось несметным, и можно было лишь дивиться тому, как удалось им скрытно пройти по глухим лесным тропам, где порой мудрено пройти и одному.
Прозвучал одинокий охотничий рог – и через мгновение, которое вновь оглушило своей тишиной, раздался лязг, будто несколько сот кузнецов ударили по своим наковальням. Потом звук повторился раз, ещё и ещё – то дружинники Дорожа ударили мечами о щиты, изготавливаясь к битве. В унисон пропело ещё несколько десятков рожков, и их мажорное звучание порадовало слух, как самая сладкая музыка, а в ответ донёсся яростный рёв тартар. Этот рёв да ржание испуганных коней на какое-то время перекрыли все прочие звуки…
Не раздумывая особенно долго, тартары/булгары силой примерно одного тумена с неудержимостью горного обвала атаковали растянутый вдоль реки фронт щитников. Погоняя своих малорослых, но выносливых коней, они неслись вперёд, сотрясая воздух атакующим криком, от которого даже у бывалых воинов кровь стыла в жилах.
Враг, наверное, намеревался с ходу прорвать русские ряды. Расстояние между ними стремительно сокращалось. Однако вылететь со льда реки на обрывистый правый берег оказалось не просто, тем паче, что щитники (в нарушение обычая воевода поставил вперёд не испытанных воинов, а ополченцев) не сошли с места – они стояли, как вкопанные, словно зачарованные видом приближавшихся, как сама смерть, всадников. Стояли, надо сказать, как стена, а конница – не таран, чтобы бить в стену. И вот уже те из тартар, что находились на острие мчащейся конной лавы, стали отворачивать, в то время как те, что следовали позади, продолжали напирать. Образовалась сумятица. И тогда, по команде Дорожа, ударили стреломёты, которые своими полутораметровыми стрелами, вонзавшимися в мохнатую кишащую груду, пронзали двоих-троих сразу…
Бесформенная, на первый взгляд, эта груда, однако, быстро рассыпалась, разделившись на отдельные группы и одиночных всадников, которые скакали взад и вперёд по всему фронту, стреляя из луков, в то время как менее удачливые, скорее всего, уже не в силах остановиться, продолжали катиться вперёд и напарывались на рогатины, установленные в искусно замаскированных «волчьих» ямах, или тонули в прорубях. Многих поражали копьями русские ратники, но … по телам павших рвались вперёд новые и … тоже гибли. Воины Дорожа стояли насмерть!
Впрочем, вновь собравшись воедино серая колышущаяся масса покрыла всё пространство перед шеренгами русских и, наконец, соприкоснулась с ними. И началось!.. Клубы сверкающей снежной пыли поднялись там, где падали, как подкошенные, кони и люди, где щит ударялся о щит, а меч о меч…
Сражались отчаянно, и чаша весов ещё не склонилась в пользу ни одной из сторон, когда выдвинувшиеся из Углича булгары и нижегородцы, наконец, подошли по ручью к месту битвы. Облачённые в чешуйчатые панцири, они двигались по двое, плечом к плечу, как один человек…
– Пора и нам! – сказал Андрей и подал условленный знак. Вновь раздался звук рожков…
Он не спешил, ибо время уже не имело значения. Он медленно надел шлем с бармицей, опустил личину, вздохнул полной грудью и тронул коня. Конница младшей дружины, ломая невысокий кустарник, рванулась с холма.
– Поостерегись там! – крикнул вдогонку Кривуля.
В сверкающем серебром ореоле отряд с ходу врезался в колонну ничего не подозревавших булгар. Как во сне, замелькали перед взором его оскаленные лошадиные морды, искажённые лица с чёрными дырами кричащих ртов, с глазами, вылезшими из орбит, и, как во сне, доносился до слуха его несмолкающий звон мечей и посвист стрел, сливавшийся в один протяжный звук, а иногда в сумятице боя успевал уловить он за взмахом чужого меча взгляд врага, короткий и яростный, как вспышка, и, прежде чем он угасал, ощутить, как поддаётся его удару живая плоть. О том, что нужно уцелеть в своём первом бою, он сразу забыл и вспомнил на миг лишь тогда, когда уже лежал на подплывшем от крови снегу и видел над собой лишь лес конских ног да край багряного солнца, поднявшегося над лесом…
Нет, он не умер и даже не думал о смерти…
Погребённый под грудой навалившихся сверху тел (что его и спасло), он ещё был в сознании, но уже ничего не ощущал и не слышал. Не слышал он ликующего крика булгар: Дорофей Семёнов, в конце концов, был окружён и порублен мечами (ещё живому, ему отрубил голову булгарский нукер Нарык).
В конце концов, когда солнце озарило поле битвы, а снег заискрился, засверкал в его свете багряными блёстками, всё, в основном, было кончено. Русские были разбиты. Основная их сила – старшая дружина – полегла почти целиком, а те, что ещё были живы, небольшими группами и поодиночке отступали по гатям вглубь Болотеи. В чём был их долг? – Умереть. И он был исполнен. А победа, одержанная врагом, оказалась не радостная, не бескровная…
Подъехавший Бурундай (Берендей) изменился в лице. Вряд ли его, бывалого воителя, могла поразить открывшаяся картина кровавой бойни, а тем паче десяток полуголых урусутов, вопреки всему продолжавших рубиться на грудах убитых ими врагов, но вид топтавшихся вокруг них в суеверном ужасе и опасавшихся атаковать воинов произвёл на него небывалое впечатление.
Он призвал тургаудов.
– Раз мои нукеры не могут справиться с горсткой урусутских храбрецов, поразите их стрелами – я больше не намерен терять своих людей! – приказал он и отвернулся.
В помятых доспехах подъехал Нарык и бросил на снег голову Дорожа, которая покатилась к копытам коня, криво щерясь окровавленным ртом. Вороной, известный в Орде не меньше, чем сам полководец, всхрапнул и шарахнулся. Темник в ярости лягнул его пяткой.
– Ты привёз известия, и, конечно же, нехорошие? – вкрадчиво осведомился он, даже не взглянув на трофей.
– Бури подошёл с севера, но урусутов не встретил, – неуверенно сообщил нукер.
– И что же? – почуяв недоброе, нахмурился Бурундай.
– Несколько сотен прорвались и ушли по гатям… – замялся тот, но, в конце концов, произнёс: – Но главного войска конязя Гюрджи здесь нет!
Грозный темник не проронил ни слова, но в одночасье не по себе стало булгарину, ибо лицо воителя исказила гримаса, как если бы в тёмной, бездонной, как омут, душе его всколыхнулось всё зло мира, и холодом повеяло от него, как от заснеженных окрестных просторов…
Приказав сломать спину тысяцкому, давшему урусам уйти, он послал вдогон тургаудов. Но … их кони проваливались в трясину, а поневоле спешившиеся воины отчаянно цеплялись за чахлые кустики, пытаясь спастись, но … немногие из них, обмороженные, потерявшие оружие, вернулись назад. Голов сицкарей он так и не дождался.
Между тем ветер подул из-за Иттиля, снегом запорошило убитых, всколыхнулись заиндевевшие сосны. Эхо пошло гулять по чащобам…
Андрей лежал долго…
Давно закончился бой и миновал день. Погас в мёртвом конском глазу последний сполох заката, перестал подтаивать почерневший от крови снег, от груд мёртвых тел уже не исходил пар и … плыл над долиной нескончаемый волчий вой.
Шёл снег. Небо – хмурое, густо-лиловое, сияющее с неким победным торжеством – изливало наземь пронизывающий до костей холод.
Снежинки, падавшие на лицо, уж и не таяли, и он был уверен, что умер, потому что будто перестал обладать какой-либо природой вообще, будто всё его существо испарилось, подобно капле воды. Он будто лишился тела из плоти и крови и осознавал себя лишь в теле неосознанных желаний, которые проявлялись как мир образов, ибо достаточно было подумать о чём-либо, как образ рождался сам собой. Странствуя среди звёзд, он, тем не менее, продолжал верить в исключительность собственной судьбы, пока не погасли сами звёзды, а вера не растворилась в безмерной глубине покоя и мрака, без центра и границ. А уж после не было совсем ничего – ни пространства, ни времени…
К полуночи снегопад прекратился. Однако мороз разразился нешуточный, так что Андрей наверняка бы замёрз, если б не столько надежда, не пресловутая воля к жизни поддерживали в нём её самоё, а некое божество, что ли, согревавшее его своим телом. И он выжил. Полумёртвого, обмороженного, его подобрал конный булгарский разъезд, принявший его за одного из своих по доспехам и байсе.
Волчий вой раздался совсем близко…
Первое, что он почувствовал, приходя в себя, – это дымок…
Лёжа с закрытыми глазами, он жадно раздувал ноздри, втягивая тёплый на морозе, горький запах горящего хвороста вкупе с острым запахом кизяка, лошадиного пота и давно немытых человеческих тел. Сквозь полуприкрытые веки он увидел солнце, кромку тревожно шумящего леса, разделённую надвое воткнувшейся наискось сулицей, а у самых глаз – мёртвую руку, сжимавшую рукоять сабли.
Яркое солнце сияло над лесом. Рядом горел костёр, а сбоку от него, так близко, что он мог рукой дотянуться, сидел Берсен, имильдеши, держащий в руках вызолоченный изнутри череп. Булгарин сидел на разостланном тюфяке и с недоброй усмешкой поглядывал на Андрея.
– Давно я не пробовал кумыса, – облизнув губы, негромко сказал тот.
– И конины, наверное, тоже, – заметил булгарин. – Вон, худой, как кощей!
– Устал что-то я, – подтвердил тот.
Берсен понимающе кивнул и передал ему чашу.
– Урусы совсем страх потеряли, – сообщил он. – Субудай свои тьмы вспять повернул, тысяцкие Кадан и Бури ещё раньше в степи ушли, а урусы кинулись заводить лошадей. Однако коняз Олекса и с места не тронулся – он, вишь, жениться надумал, а коняз Ярослав молится Иешуа и уже стол в Ульдемире под себя мерит…
– А Юрий?
– Коняз Гюрджи-то? – Берсен усмехнулся. – Этот, говорят, отправился за реку Черемшен (был убит)…
Андрей не поверил. Во-первых, потому что Князь был для него тем единственным и подспудно огромным, что именовалось Русью Яра и что утратить означало лишиться точки опоры. (Он и на самом деле был насквозь Русью.) А во-вторых – потому что он сам побывал в такой страшной сече и, несмотря ни на что, остался в живых!
– Хорошо, что нашли тебя мои люди, – между прочим заметил Берсен. – Хорошо, что байсу нашли при тебе. Эмир Барадж приказал пленных не брать. Да и то верно – обуза!
– И не брали?
– Куда ж с ними! Но я приказал не всех резать. Многие сами помёрзли, иные от ран померли… – Он снял рукавицу и прищёлкнул пальцами. Расторопный нукер подтащил на аркане ободранного, словно его рвали собаки, инока. Сквозь прорехи рясы проглядывало почерневшее, в струпьях тело, лицо было распухшим, а непокрытые власы смёрзлись и висели сосульками.
– Это, – представил Берсен, – слуга урусского бога. В падали прятался – думал моих нукеров обмануть. Как бы не так! Теперь рабом будет…
– Яви милость, батыр, ради бога! – захныкал чернец, которого Андрей признал не без труда.
Булгарин покачал головой.
– Вишь, как за жизнь цепляется, – презрительно скривил губы, – которая не имеет никакой цены, кроме той, какую он сам за себя назначает, и, конечно, он её переоценивает. Но ты ведь знаешь (этому учил его Ак-Бакыр), подобно тому, как мы снимаем с себя одежду с наступлением ночи, так и душа освобождается от тела в смертный час – смерти нет!
– Ну так подари ему одежду и … жизнь, какой бы никчёмной она ни была! – вступился за монаха Андрей.
Берсен кивнул.
– Будь по-твоему, пусть живёт. Тем паче, эмир велел не чинить зла слугам урусутского бога. А вот что с тобой делать? – Он сделал красноречивый жест поперёк шеи и вопросительно взглянул на Андрея. Подскочивший чауш с готовностью обнажил саблю. – Нет, – подумав недолго, заявил он. – Ныне мы с урусутами не воюем: отомстили Гюрджи – вот и будет! Теперь возвращаемся… С нами поедешь?
Андрей понял, что, если откажется, будет убит. Он сделал изрядный глоток кумыса и вернул чашу.
– Я ведь из рода Ай-Бури, ты знаешь…
– Все мы – и урусуты, и булгары – потомки сакланов…
– Чачак (Цветок), наверное, красавицей стала? – вспомнил он соседскую девочку из Биляра.
Берсен тяжело вздохнул и задумался.
– В то время как многие встали под знамёна эмира, – сообщил он, – она сказала, что будет дожидаться, когда я тебя приведу, а если не приведу – поклялась Тенгри, что отдаст всё, что имеет, наймёт тьму храбрых воинов и сама отправится на Русь, чтобы вытряхнуть душу из конязя Гюрджи…
Андрей кивнул и молча протянул ему руку:
– Идём! – сказал он.
– Не так скоро, – с опаской заметил булгарин, – ведь ты слаб, как чага!
– Идём! – повторил Ратша. – Я не могу ждать. Идём! Там, на высоком берегу Иттиля, стоит славный город Биляр (он ещё не знал, что того уже нет) – может быть, Чачак ждёт меня там. Но всё равно, где бы она мне не встретилась, я узнаю её. Не спеши только – я слишком устал! – Сказав так, он закрыл глаза…
А неподалёку от места, где его нашли, обнаружились следы неведомого зверя, крупнее волчьих…
ПРОШЛОЕ – ТАКОЕ, КАКИМ МЫ ХОТИМ ВИДЕТЬ ЕГО.
У владимирских Златых врат Андрей остановился надолго, пытаясь представить себе лютый февраль 1238-го года, когда орды Батыя (Бати) подошли к его стенам, обнесли тыном, «начаша туры рядити», «пороки ставити от утра до вечера» и «меташа камение в град велие, ими же множество людей избиша». Он даже поднялся на сохранившийся вал и долго глядел под ноги – вроде бы и земля здесь была как земля (сквозь изрядно вытоптанную туристами траву проглядывал буроватый суглинок), однако, скорее, именно здесь, на этом самом месте, татары, проломив стену, по трупам своих и чужих ворвались внутрь, и, наверное, где-то здесь пролилась кровь юного княжича, казнённого Батыем как претендента на великокняжеский престол. Он также пытался представить сам штурм, но … образ не возникал.
– Андрей! – позвали его. Видно, друзья заждались, несколько раз обойдя и осмотрев врата с храмом…
Перед Успенским собором он почувствовал странное смятение, и сердце его встрепенулось, как пойманная птица. Ему вдруг почудились … нет, нет, скорее, он ощутил прозвучавшие из сокровенных душевных родников торжественные аккорды, а чёткий абрис собора, обозначенный уходящими ввысь вертикалями, стал вдруг расплываться, поглощаемый всплесками пурпура и багрянца…
– Что с тобой? – участливо спросила Блондинка, трогая его за руку.
– Всё в порядке, – отвечал он, замедляя шаг и испытывая неодолимое желание уединиться…
Под высокими сводами царил полумрак, старинные фрески сохраняли многозначительное молчание, и Андрей, благоговея перед светлой памятью Князя, прикоснулся к его святым мощам, но … он спал вечным сном, прижимая к груди меч (!), и не ответил на горячий призыв его сердца…
Он застыл в странном, похожем на сон, оцепенении. Ему привиделось багряное солнце, величаво и медленно поднимавшееся над островерхими соснами, и лиловое небо, цеплявшееся за них, и снегом припорошенные лесные массивы, и будто бы тихий, слышный лишь сердцу прозвучал голос – шёпот красивых, чётко очерченных губ: «Возвращайся!»
Возвращаться? Но куда?..
И вот он уж на Сити…
Наступивший день – новый, вещий – выдался по-осеннему мрачным, дождливым. Давно рассвело, однако солнце скрывалось за тучами. Дали и ближний план были покрыты туманом. Густым туманом. Было сыро и холодно.
Река неторопливо несла мимо него свои воды, а вокруг раскинулся типично русский пейзаж – заброшенные поля, убогие сёла и леса, леса. Неторопливо плыли над ней облака, накрапывал дождь – мелкий, промозглый… осенний. Вот уже без малого восемь веков текли эти воды, шли своим чередом дни, ночи, месяцы, годы, и на неспешном течении их зиждилась вечность…
Он остановился и оглядел кромку тревожно шумевшего леса. Маленькие чёрные точки на сером фоне привлекли его внимание. Их было довольно много – птицы кружили, описывая плавные круги, потом круто снижались и опять взмывали вверх, быстро махая крыльями. Он долго следил за ними, кружащимися и взмывавшими над живописным холмом, который венчал покосившийся деревянный крест метров пяти в высоту, подобный военному трофею (spolia opima), что возводили на месте битвы победоносные римские полководцы…
Проглянуло солнце, ветер развеял клубы тумана, а над холмом разошёлся полог плотных, полных дождём облаков и проглянул кусок необычайно чистого, густо-синего неба. (Но сыро и холодно оставалось по-прежнему.) И тотчас нечто давно забытое, но всё же знакомое всколыхнулось в душе его, будто зов матёрой волчицы – внезапный, негромкий, непреодолимый, как смертный грех, а сама душа вдруг заболела, застонала от беспричинной тоски.
Волчий вой раздался как наяву, взвился вверх, достиг самой высокой ноты, потом замер, и он ясно услышал вначале слабые, потом более чёткие звуки – множество людских голосов, ржание коней, скрип саней и звон оружия, будто оказался посреди кипящего жизнью военного стана, только люди говорили несколько странно, да и самих их видно не было…
Внезапно по-настоящему страшно стало ему, взрослому, в общем-то, храброму мужику, прошедшему огонь, воду и медные трубы. Однако из лесу не доносилось ни звука, ни малейшего движения не улавливал он, так что осиянная гробовой тишиной дикая красота ситской долины показалась ему красотой заброшенного деревенского кладбища.
Он пошёл по тропинке, осторожно ступая, будто ожидая увидеть в траве омытые дождями, иссушенные солнцем белые человеческие кости, как вдруг увидел Её. Трава и невысокий кустарник были обильно смочены дождём, и Она шла, высоко подоткнув юбку. Тяжёлые отливающие серебром волосы были уложены в две косы и на грудь перекинуты, а в них ленты белые вплетены. Поглядел Андрей на Неё и подивился – росту Она была невысокая, но вся из себя ладная и двигалась вроде бы не спеша, но с каким-то подспудным, звериным изяществом. На миг у него даже дыхание перехватило – Она интуитивно была хороша, однако по красоте да по платью он сразу Её не признал — стоит, молчит, глядит на неё и будто ему невдомёк, кто Она, а та вроде как призадумалась. Потом молвила:
— Ты что же, Унтри, будто воды в рот набрал? Аль не признал? Подойди-ка поближе. Поговорим.
Как зачарованный он коснулся губами Её виска – Она улыбнулась, встряхнув серебряными волосами. Он спросил её имя. Она назвала его. Но он не услышал, потому что ничто уже не имело значения.
Был конец времён, смерть и ужас, подумал Андрей… Были ожесточённые битвы, осады городов, погромы, убийства, пожары. Была дань-десятина, «ярлыки», совместные военные походы… – всё было. Но прежде была их встреча. Была ли она случайна или Она явилась по зову его сердца, он, конечно, не знал. Но ведь, наверное, ради Неё, он сражался на Сити, пережил череду рождений и перерождений и в своём настоящем, следуя предначертанному, оказался у Ручья Надежды!
– «И вселились боги в свои тела… и приняли в них свой облик!» – явилось на ум.
– Пойдём, Унтри! – сказала Она между тем и, взяв его за руку, через обвитый комарьём «сиреневый костёр» вереска провела на вершину холма, на котором высился крест, замеченный им издали.
Сумрачный, на все четыре стороны без конца и края простор был внезапен после ограниченного вида низины, ветер бодрящими волнами гулял здесь, приглаживая пожухлую уже траву. Видны были луга Плотовик, где, как он знал, приняли последний бой остатки корпуса Дорожа.
Став на колени, Она торопливо, как ему показалось, но истово вознесла молитву то ли кресту, то ли проглянувшему сквозь рваный полог облаков небу. И только потом мимоходом напомнила:
– Прежде здесь было Древо Жизни – символ Предков-Богов, рождённый от громового удара, которому ты принёс в дар крестик, подаренный матерью. Помнишь ли? Теперь это место Силы и меч Истины. Само возведение его есть непререкаемое свидетельство, что именно «здесь (была) битва со злом!»…
Андрей вспомнил ВСЁ, хотя столько времени минуло, что сама память должна была источиться в прах! Он вспомнил, как готовился к битве, как сражался и едва не погиб, но так и не понял, что же было на Сити – победа или поражение? Об этом он было собрался Её расспросить, но … у него просто слов не нашлось.
– Никто кроме тех, кто в сумраке Ночи Сварога не спал беспробудно, приближая РАссвет, не знал пРАвды, – сообщила Она.
А Правда, как оказалось, была в том, что Святой князь Георгий, как никто, любил свою землю, знал её каждую пядь и потому не стал размещать главные силы на Сити, понадеявшись, что тыл может быть надёжно прикрыт непроходимыми болотами, а, послав «пытать татар» трёхтысячный корпус Дорожа, отправился в Малый Китеж, где у села Ждани на пречистой горе стал дожидаться подхода подмоги из Пскова и Новгорода, так до конца и не разобравшись, где друзья, а где враги. Дождаться он мог лишь татар, а не своего брата, который в то же самое время ждал, лелея надежду, что обретёт, наконец, вожделенный владимирский престол. (И в конце концов обрёл, чтобы впоследствии самому «целовать татарские сапоги и подставлять спины под татарские плети»!) Тем не менее там, у Красного Холма (Китежа), где соединяются воды Неледины и Могочи, на центральной дороге Руси по пути из Варяг в Греки и состоялось генеральное сражение. Татары не смогли противостоять этому объединённому войску и, как побитые псы, от которых осталась едва одна треть (ведь не воздух же в самом деле рассекали мечи воев-русичей на всём кровавом пути их от Рязани до Сити!), простояв семь недель под Козельском, обратились вспять, к своим весям. Вот только великого князя к тому времени уже не было в живых…
Верят русские люди, что Святой Георгий и поныне княжит в граде Китеже, что Бог сокрыл его от погибели. Те же, кто, храня свои истоки, встал вместе с ним на защиту СПРАВЕДЛИВОСТИ, обрели небесный свой Град во веки веков!
– Расскажи, – попросил он под конец, – что с нами-то сталось!
Она призадумалась. Наверное, Ей трудно было об этом рассказывать…
– Не хочешь? – сказал он и произнёс скороговоркой: – Сколько лет минуло? Сто? Тысячу?.. Всё равно! Ведь тебя давно нет в живых!
– Нас всех давно нет в живых, – подтвердила Она. – И всё же мы живы, потому что бог Велес по слепкам былого ввёл нас в новые жизни. Смерти нет!
Однако тогда смерть безраздельно царила на Сити…
В конце концов татарам удалось прорвать оборону Дорожа, окружить его ратников, а потом порубить всех до последнего воина. Не было тогда никакого прохождения под ярмом – пленных не брали, да никто, собственно, в плен и не сдался. А когда победители оставили поле брани, появился зверь, которого здесь никто никогда не встречал, – огромный, белой масти, похожий на волка, но гораздо крупнее. У сотника – начальника одного из отрядов, которому было поручено искать и находить трупы урусутских конязей, – конь словно споткнулся, захрапел и встал на дыбы.
– МаРА! – истошно выкрикнул он, когда зверь, сверкнув глазами, в которых полыхало жёлто-зелёное пламя, повернул к нему окровавленную клыкастую морду, и, изо всех сил погоняя коня, понёсся прочь.
– Мара! Мара!! – подхватили нукеры и, не переставая кричать, помчались во весь опор вслед за ним. Их перепуганные лошади, грызя и толкая друг друга, сбрасывали своих седоков, которые падали и тонули в трясине, а по пятам, обдавая спины холодным дыханием, им казалось, неслась сама смерть.
Однако зверь этот – огромных размеров белая волчица – никого не преследовал.
Было ещё светло, но морозно. С вершин холмов медленно стекала к реке зловещая тишина. Не было больше слышно ни голосов, ни лязга оружия – главные силы татар ушли в сторону Бежецкого Верха, разбросав по обоим берегам, среди елей и сосен, возле сожжённых куреней и на речном льду, лежащих в одиночку, но чаще группами, в тех закреплённых морозом позах, в которых настигла их смерть, неподвижные человеческие фигуры. Местами они лежали так густо, что сливались в огромные чёрные пространства, как если бы стаял снег. Некоторых она с любопытством обнюхивала…
Чутьё безошибочно предупреждало её – к свежему запаху талого снега примешивался тяжёлый запах крови вкупе со смрадом сгоревшей плоти. Но по-видимому она знала, что такое смерть, а потому беспокойства не проявляла. Наконец, бесшумно, что свойственно только хищникам, подобралась к неподвижно лежащему Ратше, неподалёку от которого, погрузив морду в ручей, лежал его конь, утыканный стрелами, дальше – Курбат, ещё дальше – погребённый под спудом убитых врагов Кривуля. Откопав его, уже полузамёрзшего, она некоторое время лизала ему лицо, а после легла рядом и согревала до тех пор, пока он не стал приходить в себя…
Что-то раскрылось в его душе, и он подумал о прошлом всего лишь как о начале пути, как о некогда прозвучавшей прекрасной прелюдии. Так в чём же, в конце концов, была суть?
Суть была в ПАМЯТИ, в ВЕРЕ, что всякий русский, не будь он негодяем или глупцом, останется русским и если умрёт, то с надеждой, что 1) СВЯТАЯ РУСЬ всегда будет местом его последующих воплощений, где ему будет дано новое тело, в котором он обретёт свой Облик, что 2) именно она есть то духовное пространство, ПАМЯТЬ СЕРДЦА, которое будит РАЗУМ в поисках ПРАВДЫ, и что 3) она сама и есть ПРАВДА, то есть тот самый Ручей Надежды, близ которого появляется Белая Волчица, предвещая очередной, могучий взмах крыльев…
– Увидимся ли мы ещё? – спросил он на прощание.
– Почему нет? – отозвалась Она, наверняка зная, что пути их ещё не раз пересекутся.
Что было, что будет – смешалось. Он посмотрел на Неё – в Её бездонных глазах отражалось прошлое, а будущее представилось ему одной в сполохах молний сияющей и уходящей за край сущего дорогой – ДОРОГОЙ БЕЗ НАЧАЛА И КОНЦА!..